Текст книги "Бригантина, 66"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Лев Скрягин,Виктор Некрасов,Геннадий Снегирев,Иван Соколов-Микитов,Маргарита Алигер,Юрий Александров,Вадим Загорский,Владимир Стеценко,Л. Волоновский,Джемс Даген
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Annotation

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Рождаясь, книга, как корабль, отправляется в странствия. Она обречена на неспокойную жизнь, потому что несет в себе дух пытливости, дух познания.

И когда наше издательство готовило в свет новую флотилию маленьких кораблей – книг о путешествиях, поисках и открытиях, – само собой родилось тревожное и зовущее имя: «Бригантина».

Оснащая судно, капитаны – писатели, путешественники, ученые – помнили, что у книги есть одно несомненное преимущество перед кораблем – книге противопоказан балласт.

Отплывая в далекие страны, в свой первый рейс, «Бригантина» набирает команду.

Она ждет тебя, читатель!

Попутного ветра!

Вл. СТЕЦЕНКО

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О БРИГАНТИНЕ

В. Некрасов

К. Паустовский

Ю. Александров

Вл. Стеценко

Г. Снегирев

В. Загорский

Л. Кривенко

Л. Скрягин

1. ПОСЛЕ ТРЕХ УДАРОВ КОЛОКОЛА

2. РЖАВЫЙ ЛИСТ СУДОВОЙ ОБШИВКИ

3. СЕМЬ СКЕЛЕТОВ В ПУСТЫНЕ НАМИБ

4. ЦЕНА ОДНОГО СЕРТИФИКАТА

5. В ПОРТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕ ПРИШЛИ

Л. Волановский

М. Алигер

ОТ АВТОРА

ДОН ПАБЛО У СЕБЯ ДОМА

ВУЛКАН

FELIZ ANO NUEYO!

ПОЕЗДКА НА ЮГ

И. Соколов-Микитов

Д. Даген

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

ИЛЛЮСТРАЦИИ

СОЛОВКИ

В БЕСКОНЕЧНОСТЬ ВЕКОВ

НА ЮЖНЫХ КУРИЛАХ

ПЕЩЕРНЫЕ ГОРОДА

СЧИТАЮТСЯ ПРОПАВШИМИ ВЕЗ ВЕСТИ

КАМЕННАЯ СЛАВА

КАПИТАН КУСТО

НА РОДИНЕ ПТИЦ

ЧИЛИЙСКОЕ ЛЕТО

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!

INFO

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

БРИГАНТИНА

Сборник рассказов

о путешествиях,

поисках, открытиях

*

Художник А. ГАНГАЛЮКА

В книге использованы фотографии

B. РЫБИНА

Ю. АЛЕКСАНДРОВА

C. СУДАКОВА

Вл. СТЕЦЕНКО

Г. СНЕГИРЕВА

М. БЛЕХМАНА

В. ЗАГОРСКОГО

М. БЕРКОВИЧА

Перерисовки наскальных изображений Кобыстана выполнены

С. ДЖАФАРЗАДЕ

М., «Молодая гвардия», 1966

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О БРИГАНТИНЕ

С ранней юности я люблю рассказ Киплинга под несколько странным и даже загадочным названием «Мы здесь!».

В рассказе говорится о плавании рыболовной бригантины в водах Ньюфаундленда.

Называлась эта бригантина «Мы здесь!». По этому ее наименованию и назван рассказ Киплинга. В имени бригантины есть что-то и печальное и радостное. «Мы здесь!» – значит, мы живы и ждем свидания с вами. «Мы здесь!» – значит, мы помним родных, друзей и всех людей нашей страны, помним в этих печальных пространствах туманного северного океана.

«Мы здесь!» – значит, мы вернемся.

Когда бригантину окликали со встречных кораблей, то в ответ едва слышно доходило из гущи тумана, из погруженных в тусклый свет водных далей; «Мы здесь, не тревожьтесь о нас».

Впервые из этого киплинговского рассказа я узнал, что существует особый вид парусника под названием «бригантина».

Много позже, работая в газете «Моряк», я узнал наименования многих типов парусных судов – барков, шхун, бригов, клиперов и баркентин.

Бригантина – это двухмачтовый небольшой парусник с квадратными парусами водоизмещением в 300–400 тонн. В общем это маленький бриг.

Но небольшие размеры корабля нисколько не лишали его поэзии. Бригантины так же пенисто бороздили моря, как и стройные и стремительные бриги.

Они приносили мачтовые огни в такие глухие углы океана, что их впервые видели и приветствовали криками только стаи обезьян, еще не видевшие человека.

Бригантины бесстрашно везли в своих трюмах драгоценный душистый груз так же, как и океанские клипера.

Поверим на слово рассказам наших дедов и прадедов о том, что б давние времена груз морских кораблей был гораздо душистее, чем нынешний.

Судите сами – гвоздика, копра, бананы и ананасы, кокосовые и мускатные орехи, ваниль, бочки с пальмовым вином. Всего не перечислишь!

– А что теперь? – спрашивают отцы и деды и пренебрежительно машут рукой.

– Теперь едкий зловонный бензин, убивающий в воде всяческую жизнь, да, бензин и еще какой-то липкий грязный мазут. Теперь не то!

Это вечный припев стариковских рассказов. И мы не те. И океан не океан.

И паруса не паруса, а хлопчатобумажный текстиль.

Разве кто-нибудь помнит о знаменитых манильских канатах для английского военного флота! В эти канаты коварно вплетали красную нить. И если у частного (не военного) шкипера находили на корабле канат с красной нитью (а это свидетельствовало, что канат был наверняка украден с военного корабля), то шкипера по средневековым английским законам вешали в петле из этой же самой любимой им манильской пеньки.

В рассказе Киплинга рыбаки на «Мы здесь!» поют старую песенку:

Уходит бригантина,

Качаясь на зыбях,

Уносит нас с собою

В далекие моря.

Прощай, моя отчизна!

Прощай, Квебек!

Сборник под названием «Бригантина» будет нести в своих трюмах, как и полагается бригантине, много замечательных «товаров» и прежде всего описания замечательных уголков земли и удивительных явлений природы. Вот материал, который никогда не приестся и не набьет оскомину.

Проверьте это по первому номеру «Бригантины».

К. ПАУСТОВСКИЙ

В. Некрасов

«САНТА-МАРИЯ»

С балкона моей комнаты видно море. По нему с утра до вечера ходят теплоходы. Маленькие – раньше они назывались катерами, а теперь тоже теплоходами – в Алупку, Симеиз, Форос. Большие подальше – в Одессу, Батуми. Все они белые, а большие – с красными полосами на трубах.

Я их умею уже отличать по очертаниям. Самая красивая и важная – это «Россия», самый большой – «Адмирал Нахимов»: у него две трубы, и он не теплоход, а пароход. Остальные: «Петр Великий», «Крым», «Абхазия», «Литва», «Латвия» – те поменьше, но тоже красивые. По вечерам, обгоняя друг друга, носятся по морю красненькие прогулочные катера на подводных крыльях. Среди них один большой – «Стрела»: он развивает скорость до восьмидесяти километров в час и оставляет за собой невероятной длины белый хвост.

Раз в неделю привозит иностранцев немецкий лайнер с желтой трубой и длинным названием «Фольксфройндшафт», иногда появляется грек «Агамемнон», иногда румын.

Всех их я знаю, я к ним привык, полюбил. Но сегодня появилась «Альфа», и я не могу уже смотреть ни на важную «Россию»» ни на стремительную «Стрелу». У «Альфы» три мачты и сероватые паруса. И идет она гордо, спокойно, величаво. От нее нельзя оторвать глаз. Она такая изящная» стройная. И, глядя на нее, хотя она только учебное судно, хочется быть флибустьером, отчаянно смелым и лихим, хочется, сидя на баке, пить ямайский ром, бегать по реям, кричать с марса: «Земля!», открывать Америку, быть Колумбом.

Я знаю: все это от детства, от прочитанных тогда книг. А вот нынешние десятилетние мальчишки? Дрожит ли у них что-то внутри, когда они видят живой парусник? Или все дети теперь мечтают быть не флибустьерами, а космонавтами? Неужели это так?

Я привез из Америки одному мальчику подарок. Когда я увидел его, этот будущий подарок, на полке детского отдела большого нью-йоркского магазина, я сразу понял: оставшиеся деньги потрачены будут не на авторучки, не на клетчатые «безразмерные» носки, не на кальвадос «Триумфальная арка», а именно на нее – колумбовскую «Санта-Марию».

Рядом с «Санта-Марией» стояли: слева – «Куин Мэри», справа – знаменитый авианосец, название которого я забыл. Но на них не хотелось даже смотреть. Я заплатил один доллар семьдесят пять центов и получил коробку удивительной красоты – на пестрой глянцевой крышке, надув паруса с алыми крестами, неслась по пенистым волнам океана прекрасная «Санта-Мария».

Когда через несколько дней я вручил эту коробку мальчику, которому она была предназначена, и когда он, открыв ее, увидел лежащую внутри в разобранном виде «Санта-Марию», он, мальчик, на какое-то время лишился дара речи, потом были крики, объятия, восторги, желание немедленно, тут же, сейчас же начать сборку легендарной каравеллы. Но родители сказали, что каравелла подождет и до завтра, а сейчас пора ужинать и спать.

На следующий день утром была школа, потом пионерское собрание, а вечером надо было готовить уроки, Сборку и на этот раз отложили.

Назавтра мальчик опять ушел в школу, погладив на бегу коробку, а мы е его отцом, хозяином квартиры, в которой я всегда останавливаюсь, когда приезжаю в Москву, допив чай, закурили.

Кончив курить, отец мальчика сказал:

– А что, если мы сами начнем склейку? Сынок мой – товарищ неаккуратный, того и гляди чего-нибудь сломает, а мы с тобой…

– Что ж, можно, – сказал я.

Мы выключили телефон и пошли за коробкой.

«Санта-Мария» была пластмассовая и состояла из отдельных кусков. Отдельно палуба, отдельно борта, бак, ют, фок-грот и бизань-мачты, отдельно все реи, бушприт, надутые уже ветром паруса, флаги и вымпелы, отдельно и моряки, среди них, очевидно, и Колумб. Все перенумеровано. Ко всему приложены были чертеж и тюбик клея.

Мы сели за работу. Визит в издательство был отложен. Телефон, слава богу, молчал. Когда пришел мальчик, которому подарена была «Санта-Мария», ему было сказано: «Не мешай, иди готовь уроки», – в этот момент приклеивался кливер, а это дело нелегкое.

Вечером должны были прийти гости, но им позвонили, что-то наврали, и работа продолжалась. Иногда к нам в комнату заглядывал хозяин «Санта-Марии» и просил, чтобы ему разрешили приклеить к мачте вымпел, но отец пристыдил его, напомнив, как плохо он наклеил неделю тому назад в ботанический альбом паслен, и хозяин каравеллы вынужден был уходить, а вымпел мы приклеивали сами.

Но гости все же пришли. Не те, а другие, совсем неожиданные. Мы с отцом хозяина «Санта-Марии» возненавидели их на всю жизнь. Они сидели до часу ночи, говорили о всякой всячине – о литературе, какой-то выставке в Манеже, театре «Современник», о своей поездке в Армению, а мы смачно курили, иногда переговариваясь между собой, куда надо приклеить деталь № 57, которой на чертеже почему-то нет.

В этот день мы легли… В общем неважно, когда мы легли, – утром «Санта-Мария» гордо стояла на своей подставке на самом видном месте, и свежий атлантический ветер упруго надувал ее паруса с большими алыми мальтийскими крестами. Марсовый бушприта смотрел в подзорную трубу. «Санта-Мария» неслась на запад в поисках Индии.

Хозяин «Санта-Марии» был в восторге. Друзья его тоже. И друзья отца тоже. И дети друзей отца тоже. Все щупали паруса, ванты, приклеенных к палубе моряков, а мы с отцом говорили: «Осторожно, не трогайте пальцами, может быть, клей еще не совсем засох», – и все были довольны и сетовали на нашу игрушечную промышленность, которая почему-то не делает такие милые игрушки, – ведь можно было сделать «Три святителя» или какой-нибудь другой знаменитый корабль.

Место для «Санта-Марии» было выбрано на невысоком книжном шкафу. Время от времени мы к ней подходили и что-нибудь на ней подправляли или слегка поворачивали, чтобы она красивее выглядела с того или иного места. Несколько дней шел спор, в какую сторону должны развеваться вымпелы – вперед или назад. Одни говорили назад, другие – вперед, доказывая, что ветер дует сзади, по ходу корабля, а не спереди. Но договориться так и не удалось.

С появлением «Санта-Марии» комната сразу стала красивее. Порой казалось, что в ней пахнет водорослями, рыбой, соленым морским ветром. Сам хозяин каравеллы, парень ехидный и с юмором, сказал как-то, что скорее всего пахнет джином или ромом. В наказание он был отправлен, как всегда в таких случаях, учить уроки.

В воскресенье к мальчику в гости пришел другой мальчик. Родители ушли по делам, и старшим в квартире остался я. Дети начали играть в мяч, а я ушел в соседнюю комнату то ли писать, то ли читать, то ли спать. Уходя, я сказал:

– Смотрите играйте в мяч осторожно, не попадите в каравеллу.

Дети обещали не попасть в каравеллу и начали осторожно играть в мяч.

Минут через пять что-то с грохотом упало – и воцарилась могильная тишина. У меня внутри все оборвалось. Я выскочил в соседнюю комнату. «Санта-Мария» лежала на полу с поломанными мачтами. На мальчиках не было лица.

Я страшно рассердился, накричал на мальчиков и даже дал им несколько подзатыльников, чего со мной до сих пор никогда не случалось. Мальчики обиделись: «Ведь мы ж не нарочно», а я подобрал каравеллу и унес ее в другую комнату.

На починку ушло не меньше часа. Грот-мачта сломалась пополам, и срастить ее было не так-то просто. Две другие мачты, к счастью, только погнулись, но порвались и попутались ванты – с ними тоже пришлось повозиться.

В конце концов я все-таки восстановил каравеллу. Сейчас она по-прежнему стоит на своем месте, и попутный ветер по-прежнему никогда не изменяет ей. Обидно другое: буквально через три минуты после катастрофы мальчики как ни в чем не бывало опять начали свою идиотскую игру в мяч, начисто забыв о Колумбе, бом-брамселях, гиках, стеньгах, клотиках и соленых брызгах.

С тех пор я навсегда возненавидел игру в мяч и еще больше мне захотелось убежать юнгой на корабль.

А может, на «Альфе» нужен библиотекарь?

К. Паустовский

ОГНИ ЛА-МАНША

Английские заметки

Я только что вернулся из Англии, но некоторые впечатления этой поездки настолько уже отстоялись, что о них можно писать. Хуже всего, конечно, писать по первому впечатлению. Тогда рисунок получается слишком резким, как сырая масляная краска на холсте. Все выпуклости еще сильно блестят. Они еще не смягчены дымкой времени и слабого забвения.

Дымка времени, очевидно, похожа на тот мягкий голубоватый туман, каким наполнены долины сельской Англии. Эта дымка придает величественные расплывчатые очертания дубовым рощам, навсегда покинутым Робин Гудом. Она сообщает темный и глубокий тон воде озер и замедленных рек, украшенных стаями лебедей. В этой дымке выглядят призрачными даже бесчисленные замки. Они как бы построены из ноздреватой пемзы. Длинное время покрыло их стены старческим румянцем. Кажется. что такой замок можно легко поднять и подержать на ладони.

В Англии время почему-то кажется спокойным, несмотря на то, что история страны полна тревог и кровавых событий.

Сейчас в Лондоне пескоструйными насосами смывают со старых зданий черноту времени – патину, истории. Иным это нравится, иным нет. По-моему, светлый, как бы восковой, Лондон приятнее недавней) черно-белого и несколько траурного Города.

Англия оказалась страной неожиданной. Первая встреча с ней сразу же разрушила мой привычные представления, сложившиеся еще в юности, и, несомненно, связанные с временами Констебля, Вальтера Скотта и Чарлза Диккенса. Вместо багрового тумана – «смога» Лондон был залит океаническим воздухом и вполне респектабельным солнцем. Даже громада собора святого Павла представлялась в этом воздухе перенесенной сюда из Флоренции. Неожиданными оказались и англичане – шутливые, простые и обязательные люди, обладающие вежливой точностью и хорошей памятью на свои обещания.

Но все же туман не исчез из Лондона. Как-то мы разговорились о тумане с шофером такси, и он, подумав, сказал:

– Если хотите увидеть наш знаменитый туман, то я заеду за вами в гостиницу поздним вечером и отвезу вас на тот берег Темзы («тем берегом» он называл правый берег реки). Оттуда вы увидите парламент и Вестминстерское аббатство в тумане, таком красном, как натертый кирпич.

Вечером мы вышли из такси и облокотились на мокрый гранит набережной. На Темзе начался прилив, и длинные барки уже не полулежали на илистом дне, а покачивались на взволнованной воде вместе со множеством неярких речных огней. Перед нами в летучем дыму, неведомо откуда струившемся вдоль Темзы и неведомо откуда подсвеченном тяжелым красным пламенем, величественно плыло каменное привидение парламента. И гулко, на весь Лондон, казалось на весь «туманный Альбион», забрызганный холодными атлантическими прибоями, били башенные часы Биг-Бен.

В гостинице я часто просыпался среди ночи, но не зажигал огня, чтобы посмотреть на часы, а ждал боя Биг-Бена. И каждый раз у меня сжималось сердце от чувства затерянности в чужой и не всегда понятной стране, от ощущения бесконечно уплывающей, как ночная вода, тугой темноты. Куда уходит время? К какому концу? К какому пределу?

Чтобы уснуть, я начинал вспоминать по старой привычке разные стихи. Сначала Верхарна:

Вокзалов едкий дым, где светится мерцаньем,

Серебряным огнем скорбь газовых рожков,

Где чудища тоски ревут по расписаньям

Под беспощадный бой вестминстерских часов…

Или печальные стихи о старом Сити:

Когда пронзительнее свиста

Я слышу английский язык,

Я вижу Оливера Твиста

Над кучами конторских книг.

У Чарлза Диккенса спросите,

Что было в Лондоне тогда,

Контора Домби в старом Сити

И Темзы желтая вода.

В конце концов мне удавалось уснуть, но сон был непрочен, как проблеск английского утра, что зарождалось в сумраке ненастных берегов.

В Британском музее я рассматривал акварели знаменитого английского мариниста Тернера и был поражен множеством аспектов низкого ветреного неба и дождевых облаков, заполнявших его гениальные картины. Нет, не слишком уютной была жизнь на этом острове, куда заплескивали ненастья всего нашего полушария.

Но, повторяю, нам повезло, и страна, согретая октябрьским солнцем, как бы улыбалась про себя чужестранцам, пораженным теплотой и сочностью ее светло-зеленых пастбищ и садов. В маленьком палисаднике в Лондоне, стиснутом черными глянцевитыми кирпичами, я видел дозревающий инжир – совсем как у нас в Крыму, где-нибудь на окраине Ялты. В Стратфорде в саду жены Шекспира Анны Хэтауэй, очень светлом и небогатом, пахло свежо и нежно незнакомыми, должно быть, тропическими цветами. Этот запах 'спящего столетиями сада проникал в светлые деревянные комнаты и смешивался с запахом старой английской полировки. Лестницы в этом доме скрипели беспомощно и жалобно под ногами туристов, будто говорили с укором: «Зачем вы топчетесь там, где проходил Шекспир! Вы же знаете, что по своей скромности и детской застенчивости он уступает вам дорогу на узких поворотах и очень смущается при виде бородатых босых битников и извивающихся молоденьких леди с руками, глубоко засунутыми в карманы коротеньких брюк».

Может быть, я не прав, считая Шекспира таким застенчивым. Но самая обстановка Стратфорда-на-Эйвоне располагает к такому представлению. Во всяком случае, я уверен, что Шекспир смутился бы, встретившись с Бернардом Шоу. Этот решительный и ошеломляющий ирландец кого угодно мог поставить в тупик.

В Англии я все время как бы примеривал страну к Бернарду Шоу, но он не очень в ней помещался. Ему было тесно. Его насмешливый ум требовал вольных прыжков. Но чем дольше я жил в Англии, тем яснее становилось, что Шоу – подлинный великий англичанин по своей внутренней сути, по своей ястребиной мысли, неумолимому сарказму и непрерывным взрывам. Это был «пороховой заговор» в одном лице. Взрывов его иронии и мысли можно было ждать в любую минуту дня и ночи. Любая строка могла взлететь на воздух и надолго восхитить вас или ошеломить.

Спектакль Шекспира («Генрих Пятый») в Стратфордском королевском театре – в новом здании, которое как бы охраняют среди затененной реки эскадрильи невозмутимых лебедей, – был несколько странен. Он казался нам, чужестранцам, несколько странным и не совсем реальным, подобно холодноватым и туманным улицам этого городка, его пустынному уюту и увядшей черной розе на паперти церкви, где похоронен Шекспир. Спектакль о короле – завоевателе Франции – был несколько странен потому, что бурное, всегда на границе гнева и горя, шекспировское действие, пыл героев, их горячность, слезы и смех были как бы заперты наглухо в стенах театра, где голубовато и спокойно светились, исполняя свой долг, дежурные лампочки, и зрители – вежливые и сдержанные – почти не аплодировали самой превосходной игре.

В этом театре вот в такую обманчиво тихую ночь надо бы увидеть великую трагедию Шекспира о леди Макбет – трагедию предательства, крови и женской красоты, запутанной в преступлениях. Я подумал об этом и невольно вспомнил стихи нашего_} прекрасного писателя и поэта Бориса Лапина, героически погибшего во вторую мировую войну. Вспомнил его удивительные стихи, чем-то неуловимо, но крепко связанные с Англией, с Шекспиром:

Солдат, учись свой труп носить,

Учись дышать в петле,

Учись свой кофе кипятить

На узком фитиле.

Учись не помнить серых глаз,

Учись не ждать небес,

Когда придет твой смертный час,

Как твой Бирнамский лес.

На обратном пути из Стратфорда в Оксфорд меня преследовал этот образ Бирнамского леса – он шел на нас, он зловеще возникал в ночной мгле громадами своих качающихся черных вершин, он угрожал железным скрежетом листвы, трепещущей от атлантического ветра. Только в Оксфорде среди спокойствия колледжей и благожелательных ученых эта тревога прошла – нет, Бирнамский лес еще не двинулся!

Из Стратфорда мы возвращались в Лондон через Оксфорд и заночевали в этом древнем университетском городе, похожем на большое, вымощенное плитами подворье монастыря.

В гостинице было безмолвно, светло, стены ее были затянуты тонкими выцветшими коврами. В уютном холле смущенно краснел электрический камин и успешно боролся с пронизывающим холодом ночи. Мы вспоминали названия старинных харчевен, встреченных в дороге, и почему-то радовались этим названиям, как будто взятым из романов Стивенсона или Вальтера Скотта: «Глаза оленя», «Крикливый петух», «Пивная цена». Радовались, очевидно, потому что давно не встречали таких старомодных и добродушных названий.

В харчевнях с такими названиями должно было быть сухо, светло, пахнуть вереском или лавандой, должны были ярко гореть, источая лучистую теплоту, старые керосиновые или газовые лампы, а к ужину поджаривалась на очаге жесткая свинина.

Англия несколько старомодна. Особенно это заметно в одежде среднего англичанина, лондонского клерка. Когда в «столице клерков» Сити кончается работа, все улицы внезапно отодвигаются во времена Теккерея и Питта. Тысячи клерков, одинаково одетых, в одинаковых черных костюмах, с черными, туго свернутыми зонтиками в руках, бодро расходятся по домам, и кажется, что у них в карманах позванивают шиллинги, а у иных, наиболее бедных, даже фартинги, на которые ничего, собственно говоря, нельзя купить.

Сложность английской денежной системы может привести в отчаяние. Почему фунт стерлингов делится не на десять, а на двадцать шиллингов, а шиллинг делится на 12 пенсов, – и неизвестно и непонятно. Почему в пенсе четыре фартинга? Каково достоинство фартинга, вы сможете понять, пожалуй, лишь в том случае, когда вам в сердцах скажут, что ваша паршивая жизнь не стоит и одного фартинга.

Так вот, есть Сити, где в тусклых стенах банков и контор медленно вращаются, позванивая в сейфах, несметные, накопленные веками богатства Англии.

Однажды с империала вишнево-красного автобуса я с радостным изумлением увидел в Сити узкий дом, похожий на коробку от сигар, поставленную на попа, с вывеской на фасаде «Домби и Сын».

Нельзя, конечно, думать, что в этом беглом очерке о внешних чертах Англии можно хотя бы в сотой доле исчерпать тему этой поездки. Нужно еще написать о многом, но прежде всего о людях – от блестящих профессоров Оксфорда до не менее блестящих шоферов и матросов. Эти строки – это отрывки, первые впечатления. И одно из сильнейших впечатлений – английский ландшафт.

К Оксфорду мы подъезжали к вечеру. Над очень пологими волнистыми холмами Англии разгорался закат. Такого я никогда не видел в жизни. Он был необыкновенного тускло-желтого и приятного цвета, без всяких оттенков, как одна огромная небесная пелена. Если бы это сравнение не казалось искусственным, то я сказал бы, что закат над Оксфордом носил цвет спелого банана. Сквозь него кое-где просвечивал тоненький свет звезд. Кущи дубов и вязов, огромных, как библейские шатры, возникали на этом закате, и это походило на фантастическое траурное шествие Деревьев.

Дали Англии окрашены так воздушно, будто они нанесены на фарфор самой тонкой кистью и самой светлой краской. И всюду среди рощ, полей и дорог часто цветут шиповник и репейник – герб Англии.

Ландшафты Англии наполнены тускло светящимся воздухом. Это обстоятельство должно было вызвать к жизни художника, который стремился бы передать этот воздух родной земли. И такой художник появился. Это был Уистлер. Он наполнил Англию блеском прибрежных вод, красками гаснущего заката, голубизной морских затиший, разгорающимся к ночи широким сиянием огней и их отражений в неподвижных портовых затонах.

Таков пейзаж Англии. Но не всегда. Иной раз в нем полыхают червонная медь, бронза, пурпур и зловещий мрак океанской ночи. В таких красках возникает Англия на картинах Тернера – гениального художника, скитальца морских берегов. Я невольно завидую ему. Скитаться по берегам Англии – занятие порой веселое, а порой и грустное. Я испытал его, и то чуть-чуть, только на берегах Темзы и около ее устья. Но и этого оказалось достаточно, чтобы увлечься изучением «туманного Альбиона».

От Вестминстерского аббатства до городка Гринвича (где проходит первый меридиан) ходят речные катера. С их палубы открывается медленный разворот Темзы от города до доков, до чудесного и тихого Гринвича, где таверны тянутся живописными рядами, перемежаясь с классическими зданиями знаменитой обсерватории, морского колледжа, морского музея и госпиталя.

Сидеть на висящей над Темзой террасе таверны – одно из интереснейших занятий в мире. Нужно только пить кофе, пряный чай, виски или кока-колу и смотреть. Смотреть, и перед вами, как на волшебной ленте, пройдет мировая морская дорога – непрерывная цепь океанских кораблей, лайнеров, корветов, угольщиков, лесовозов и нефтевозов, буксиров и парусников с такими высокими мачтами, что они режут верхушками пелену низких облаков.

– Вот смотрите, – сказала нам хозяйка таверны «Яхта», француженка из Лиона (глаза ее блестели действительно как в кипучем Лионе), – идет корабль под вашим советским флагом. Очень красивый мужчина. Смотрите!

По Темзе, закрывая далекий берег Сити, величаво проходил мимо башен Тауэрского моста белоснежный «красивый мужчина» – гигант-лесовоз «Мезеньлес» с надстройками и широкой трубой, вынесенными на корму.

Матросы за соседним столиком стали махать кепками. «Рашн, рашн!» – кричали они и приветливо улыбались нам. «Мезеньлес», медленно разворачиваясь по изгибам реки, ушел в отдаленный дым, к родным нашим северным берегам.

Потом мы бродили по ярко-зеленым, будто весенним (несмотря на октябрь) паркам Гринвича. Голуби садились нам на руки и заглядывали в глаза, выпрашивая зерна. Работяги буксиры гнали перед собой легкую волну, и было слышно, как в старых домах корабельные часы отбивали мерные удары. Тишина прошлого стояла над знаменитым Гринвичем.

В Англии я видел много людей разных профессий и классов – от строительных рабочих, собиравших против наших окон в гостинице огромный дом, как собирают часы, до герцога Веллингтонского, и от доброго и скромного издателя Коллинса до милого одиннадцатилетнего мальчика-лифтера Роджерса. Я никак не мог привыкнуть к тому, что он вправду служит и отдает заработок матери.

Уезжая из Англии, я по просьбе радиокомпании Би-би-си сказал по радио несколько прощальных слов и упомянул о Роджерсе. Это вызвало большое оживление среди мальчиков-лифтеров и посыльных в районе Сент-Джеймс-стрит и Риджент-стрит, а Роджерс решил по этому случаю привести в порядок свои вихры и вымазал их целой банкой бриллиантина. Это нисколько не помогло, вихры по-прежнему стояли у Роджерса дыбом, но он был счастлив.

Нигде, как в Англии, я не видел такой выпуклой разницы между людьми разных классов. Это расслоение сразу же бросалось в глаза даже самому равнодушному человеку.

Прямой поезд «Лондон – Париж» отошел из Лондона с вокзала Виктория поздно вечером. В Дувре море хлестало в набережные. Вагоны вкатили на нижнюю палубу парохода-парома, закрепили цепями и канатами. Молодой полисмен сообщил, что нам повезло: только сегодня закончилась забастовка команд буксирных пароходов, а то мы бы просидели в Дувре неизвестно сколько дней. Беседуя с нами, полисмен поигрывал тонкими никелированными наручниками и все норовил показать на любом желающем пассажире, как они захлопываются. Но желающих для этого опыта не находилось.

Ночью вагон качало. В Ла-Манше бушевал шторм. Вагон испуганно лязгал, дергался, трещал, звенел буферами и, казалось, собирался вот-вот броситься за борт. А в борт упорно колотили холодные негостеприимные волны.

Среди ночи в каюту ко мне постучал стюард.

– Извините, сэр, – сказал он мне, – но вы рискуете проспать огни Ла-Манша и огни Дюнкерка.

Я понял, что это, должно быть, новая традиция, возникшая после мировой войны, – смотреть на огни Ла-Манша и Дюнкерка. На огни города, где произошла величайшая военная драма, где была окружена гитлеровцами и сброшена в море английская армия.

Ее удалось спасти. Все, что могло плавать, было брошено в Дюнкерк на спасение людей. Берега Ла-Манша были покрыты тысячными толпами, вылавливавшими из воды оглушенных и йолузадохшихся людей. Корабли подходили к мелким местам английского побережья, но не останавливались, а тотчас разворачивались и с ходу шли обратно в Дюнкерк за новыми отрядами людей. Солдаты сотнями прыгали с палуб в воду и добирались до берега по горло в воде. Им бросали канаты, круги, доски.

Я вышел на палубу и невольно отступил: из кромешного мрака, со стороны Европы, плыли навстречу нашему пароходу – ослепительные горы сверкающего хрусталя, тысячи бессонных пульсирующих огней. Навстречу плыл белый исполинский пожар, охвативший весь горизонт.

Это и были невиданные огни Дюнкерка и Ла-Манша, пылавшие, как неопалимая купина, в том месте, где сгорели от чудовищных бомбежек полки молодых англичан.

Вокруг меня на палубе молча стояли люди и неподвижно смотрели на эти огни – неугасимые огни над могилами тысяч неизвестных солдат.

Я оглянулся. Маяки Ла-Манша горели напряженно, пристально вглядываясь в туман, за которым, как за крепостной стеной, лежала Англия.

Ю. Александров

СОЛОВКИ

По дороге на Соловки мы прибыли на Поморский берег Белого моря. Поезд остановился на станции Сорока, откуда мы надеялись добраться до цели каким-нибудь рейсовым кораблем. Невдалеке от устья знаменитого канала, на изрезанном заливами берегу и на небольших островах, соединенных деревянными мостами, раскинулся городок Беломорск. Настоящим Поморским берегом издревле считается именно эта часть побережья – от Кеми до Онеги, а главным поморским городом всегда была Кемь. Севернее Кеми – Карельский берег. На юге – от Онеги до мыса Жижгина – Онежский, или Лямецкий, а от Жижгина к Архангельску тянется Летний берег. Это теперь, включая Онегу, часть Приморского района Архангельской области.