Текст книги "Том 2. Черное море. Дым отечества"
Автор книги: Константин Паустовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
Днем без перерыва громыхали орудия. Вздрагивала у берега вода. Желтый песок сыпался в блиндаж:, где Татьяна Андреевна вместе с Зиной стирала краснофлотские рубахи.
Зина была певица, полная и молчаливая девушка. Стирая, она не переставала напевать любимую на Эзеле песню «Раскинулось море широко».
Близко разорвался снаряд. Затрещали доски над головой. Из щелей посьшался мох. Татьяна Андреевна с отчаянием сказала:
– Опять! Полный таз мусора насыпало. Так мы никогда не отстираемся, Зина.
Зина посмотрела на маленькие часики на руке.
– Через десять минут немцы начнут обедать. Тогда пойдем на берег, выполощем.
– Луговой не позволяет выходить на берег, – ответила Татьяна Андреевна, разглядывая свои покрасневшие руки. – Берег простреливается.
– А мы осторожно. Спрячемся за ящиками от мин. Здесь разве выстираешь? И воды уже нет. Саша Нидер обещал принести, но, должно быть, залез в окопы. И чего он там делает со своими черепаховыми очками! Все равно дальше своего носа ничего не увидит.
Над головой загудело. Тотчас поблизости начали стрелять маленькие зенитки. В небо полетели снаряды с таким звуком, будто кто-то удивленно и весело вскрикивал: «Ти-и-у-у! Ти-и-у-у!»
– Сейчас бросит! – сказала Зина и начала вытирать руки о передник, чтобы зажать уши.
Но самолет бомбы не бросил, а взвыл и ушел в небо.
– Сволочи! Третий день так наседают, что я буквально не могу перевести дух. Ты чего загрустила, Татьяна?
– Да я ничего…
– А ты писем не жди, – заметила наставительно Зина. – Какие могут быть письма? И кто их доставит? Связного самолета давно уже нет.
Татьяна Андреевна и сама знала, что писем быть не может. Вот уже десять дней, как отряд моряков, прижатый к морю на песчаной косе на острове Эзель, непрерывно отбивался от натиска немцев. Коса в том месте, где проходил передний край, была неширокая, всего три километра.
– Не плацдарм, а пятачок, подошва, – говорил Луговой Татьяне Андреевне и Зине. – Но вполне достаточно места, дорогие товарищи, чтобы драться и не впадать в уныние.
Никто в уныние не впадал, хотя и командиры, и краснофлотцы, и актеры, застрявшие на косе, понимали, что положение тяжелое, силы неравные, связи с землей нет и придется драться здесь до последнего человека.
Огонь затихал обыкновенно к ночи. И то ненадолго. Перед рассветом, как только серело небо, срывался какой-нибудь нетерпеливый пулемет. Потом с визгом летели мины, ухали орудия, и начинался, по словам краснофлотцев, «очередной ансамбль».
Ночью на поляне в густом сосняке происходили вещи, о которых немцы и не подозревали. На сколоченной из досок эстраде в полном мраке шел настоящий концерт.
Каждый раз, когда Татьяна Андреевна выходила ощупью на эстраду, из толпы зрителей протягивался к ее лицу тоненький, будто пыльный, луч света от электрического фонарика. Сначала Татьяна Андреевна жмурилась, а потом привыкла. Луч освещал ее лицо. Оно казалось зрителям настолько нежным и бледным, такая легкая улыбка появлялась на этом лице, что краснофлотцы только вздыхали и говорили про себя: «Вот это да!» В этом возгласе было и восхищение, и благодарность, и любовь.
Татьяна Андреевна читала рассказы, стихи. Больше всего краснофлотцы любили пушкинское «19 октября». Как только Татьяна Андреевна произносила первые слова «Роняет лес багряный свой убор…», наступала мертвая тишина. В этой тишине переливались звоном бессмертные слова: «Куда бы нас ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело, всё те же мы: нам целый мир чужбина; отечество нам Царское Село».
Иногда во время чтения Татьяна Андреевна прикрывала глаза ладонью, чтобы свет фонарика не выдал ее волнения. Тогда луч опускался ниже и, оставляя в темноте лицо, освещал ее всю, как бы дымился на ее платье.
Волновалась она, пожалуй, все время. Но особенно сильно, почти до спазм в горле, когда из толпы слушателей начинал протискиваться к дощатой сцене какой-нибудь краснофлотец. Он протягивал ей пучок диких гвоздик или вереска и говорил, запинаясь от смущения:
– Это так… значит… от всех… вам. Это ребята с пятого поста нарвали.
Сойдя с эстрады, она прятала лицо в смолистый вереск. «Татьяна!» – предостерегающе говорила Зина. Татьяна Андреевна сдерживалась, подымала голову, улыбалась.
О чем она думала? О многом. И об этих людях, которые понимали, что они должны биться здесь до последнего вздоха, и о своей России, призванной на великий подвиг, и о Пушкине. Если бы он знал, кто и где в такие страшные ночи будет слушать его стихи, – каким светом благодарности загорелись бы его глаза. Благодарности к своему народу, который в страшные годы испытаний и войн, как и в годы радости и победы, никогда не забывал давно погибшего, но до сих пор оплакиваемого и милого своего поэта.
Иногда по ночам на косе становилось так тихо, что был слышен плеск волн. И ночь была и своя и чужая. Своя потому, что сосны, песок и звезды – все это было так знакомо, будто Татьяна Андреевна жила не на острове среди Балтийского моря, а в новгородской деревне. Чужая потому, что во мраке рядом сидели в окопах немцы.
Они принесли сюда, на этот мирный остров, черное железное оружие, холодную свою подлость. Они походили в представлении Татьяны Андреевны на марсиан, – настолько они были чужды обычному понятию о людях. То была новая, недавно возникшая порода зверей с пустыми глазами.
Они были враждебны и не нужны нашей земле. Их существование казалось бессмыслицей, дикостью.
…Зина оказалась права. Через десять минут орудийный огонь затих. В лесу тотчас защелкали птицы – так торопливо, что стало понятно, как они соскучились по тишине и как им надоели треск, дым и беспорядок.
Татьяна Андреевна и Зина осторожно пробрались к берегу, волоча за собой по земле тазы с выстиранным бельем. На берегу были свалены пустые ящики от мин. Они спрятались за ними и начали полоскать белье в прохладной воде. Она щекотала босые ноги, вымывала из-под них песок.
Татьяна Андреевна посмотрела на море. Над ним расстилался пасмурный теплый денек. В светлой воде отражались слоистые облака и оконечность косы с несколькими соснами. Одна из них была сломана снарядом. Вершина ее лежала в воде.
На севере беспорядочно захлопали выстрелы, возник позванивающий гул. Зина испуганно сказала:
– Связной летит. Сейчас сбегутся командиры, попадет нам, Татьяна.
Татьяна Андреевна смотрела на черную точку, мчавшуюся по краю горизонта. Вокруг нее вспыхивали белые облачка на таком же белом небе.
– Это Кондрашов, – сказала Зина. – Лупит через немецкую зону. Отчаянной судьбы человек!
Самолет промчался над головой и пошел на посадку за лесом. Татьяна Андреевна быстро дополоскала рубахи, сложила их в таз и, нагибаясь, потащила таз к блиндажу. Там между соснами была протянута веревка. Зина тоже торопливо дополоскала белье: ей тоже хотелось поскорей увидеть Кондрашова, узнать новости.
Татьяна Андреевна развесила рубахи и побежала через лес на другой берег косы. Следом за ней бежал санитар Ткаченко – маленький, длинноносый. Ему очень хотелось обогнать Татьяну Андреевну, но из вежливости он отставал, не решался на такой, по его понятию, грубый поступок.
Кондрашов, окруженный командирами, стоял на берегу. Среди них Татьяна Андреевна увидела Лугового. Он и здесь, под непрерывным огнем, не потерял былой подтянутости, но только похудел, почернел и часто ласково, как-то по-стариковски улыбался.
Татьяна Андреевна остановилась, чтобы отдышаться, посмотреть на командиров, и у нее заколотилось сердце. По их строгим, слишком спокойным лицам, по тому, как Кондрашов, насупившись, закуривал папиросу, по лицу Лугового, внимательно смотревшего на море, где ничего не было, она поняла, что случилось нехорошее.
Кондрашов увидел Татьяну Андреевну, пошел к ней навстречу.
– Что случилось? – спросила она, протянула Кондрашову руку, но отдернула ее и начала вытирать о платье – рука была мокрая.
– Бросьте, – сказал Кондрашов. – У меня лапа грязнее вашей. Письмо я вам привез. Чудом оно ко мне попало. Вот!
Он начал рыться в полевой сумке.
– Что же случилось? – снова спросила Татьяна Андреевна.
– Да как вам сказать, – неохотно, все еще роясь в сумке, пробормотал Кондрашов. – Ага, вот оно! – Он протянул Татьяне Андреевне измятый конверт и сказал как бы невзначай: – Ленинград обстреливают. Из дальнобойных.
– А вы откуда вылетели?
– Да все оттуда же, из Ленинграда. Письмо из Одессы, – добавил он, явно не желая разговаривать о Ленинграде. – Как оно попало к нам на аэродром – черт его знает! Какая-то добрая душа для вас постаралась.
Татьяна Андреевна взяла письмо, поблагодарила и пошла не в блиндаж, а в маленькую дощатую дачу, где она жила вместе с Зиной в первые дни до обстрела. По узкой лестнице она поднялась наверх, на веранду. Там стоял полотняный продырявленный шезлонг и котелок с высохшей вареной картошкой.
Татьяна Андреевна села в кресло, разорвала конверт, вынула письмо. Оно было из Одессы, от Пахомова. Она потрогала пальцами бумагу, – ей не верилось, что этот маленький листок был недавно на другом краю страны.
Татьяна Андреевна начала читать, но тотчас отвернулась и долго сидела не двигаясь. Она думала о Пахомове, его застенчивой ласковости, простоте. Вспомнила почему-то, как встретила его на мосту через Волхов в Новгороде. Пахомов шел в осеннем пальто с поднятым воротником и показался ей одним из тех нищих и веселых художников, что свистят, как щеглы, в своих мастерских. Что с ним сейчас? Здоров ли он? Жив ли? Увидит ли она его когда-нибудь? Когда? И где?
Она никак не могла дочитать письмо до конца, говорила себе: «Ну погоди же. Успокойся. Ну зачем это! Как глупо!»
Кто-то вошел на веранду, сказал: «А-а, вы здесь!»
Она подняла заплаканное лицо. У перил стоял Луговой, смотрел в бинокль на дымы на горизонте.
– Слушайте, – сказал Луговой, не отрываясь от бинокля. – Перейдите немедленно с Зиной в новый блиндаж. В лесу за дюной. Знаете? Там будет спокойнее. И перестаньте плакать. Нехорошо, если вас увидят заплаканной.
– Я понимаю, – ответила Татьяна Андреевна, вытерла глаза, встала и пошла к двери.
На пороге она оглянулась. Дымы росли. Их относило ветром к югу. Над морем лежала неестественная тишина. Она была страшнее самого жестокого боя. Внизу жужжал телефон, и приглушенный голос быстро повторял:
– Шексна! – Я – Ладога, Шексна! Я – Ладога! Передать командиру батареи. Десять вымпелов на вест от оконечности косы. Расстояние – три мили.
Татьяна Андреевна спустилась в садик около дачи, вспомнила, что не дочитала письмо, опять вынула его из конверта. Пахомов писал, что Вермель поехал в Новгород спасать ценности и вывезти оттуда, в случае опасности, Варвару Гавриловну и Машу. Еще он писал, что Мария Францевна ждет Татьяну Андреевну в Ленинграде, в Лесном.
Прогрохотали четыре удара, потом еще четыре, и, шурша, пронеслись снаряды. Это открыла огонь по немецким кораблям наша батарея.
Татьяна Андреевна пошла за Зиной в старый блиндаж. Зина укладывала сумку с перевязочными материалами.
– Где ты прячешься? – закричала она. – Бери скорей свою сумку. Начинается переплет! Как бы десант не высадили!
Татьяна Андреевна передала Зине приказ перейти в новый блиндаж. Они быстро прошли к этому блиндажу. Он был выкопан в крутом откосе лесного оврага и больше походил на пещеру.
Когда они подходили к оврагу, вдали так загрохотало, будто над морем трясли железные листы. Зина зажмурилась, нагнула голову и полезла в блиндаж. Татьяна Андреевна спустилась следом за ней и чуть не упала – так ее толкнуло в спину воздухом. Что-то ослепительно и зло лопнуло в лесу за оврагом.
– А будь ты проклято, – пробормотала Зина. – Ты понимаешь, что происходит? – прокричала она Татьяне Андреевне.
Снаружи грохотало, выло. Казалось, что блиндаж оседает и вот-вот обрушится. Татьяна Андреевна кивнула головой. Она понимала, что сейчас их обстреливают и с суши, и с моря. Потом в блиндаже стало темно. Кто-то загородил выход.
– Это вы, Ткаченко? – крикнула Зина.
– Я, – ответил запыхавшийся голос. – Здесь будет перевязочный пункт?
– Здесь. Что там слышно?
– Да что, – ответил Ткаченко. – Землю выворачивают вверх подкладкой. Прямо осатанели фрицы. Хотят взять на мушку.
– А вы не боитесь? – спросила Татьяна Андреевна.
– Бойся не бойся – снаряда не остановишь. Был страх, да весь вышел.
Но Татьяне Андреевне было страшно. Только усилием воли она заставила себя верить, что все это ей не мерещится, а происходит на самом деле. Она почти оглохла от взрывов, но эта глухота еще усиливала чувство нереальности того, что творится вокруг. Реальными были только самые близкие вещи – шрам на ладони, оставшийся с детства, песок, набившийся в туфли, всегда растрепанные волосы Зины, тонкий голос Ткаченко и наполовину высохший желтый цветок на высоком стебле. Он рос у верхней балки, подпиравшей вход в блиндаж, и после каждого взрыва долго покачивался.
Все, что находилось за порогом блиндажа, казалось совершенно невозможным – свист, треск сосен. Но нелепее всего была мысль, что вот сейчас она, Татьяна, еще жива, а через минуту может быть мертвой. Она стала считать до двадцати. За это время ничего не случилось. Тогда она начала считать до тридцати.
Снаружи закричали. Ткаченко выскочил. Татьяна Андреевна и Зина выбежали вслед за ним и увидели, как по дну оврага двое краснофлотцев тащат раненого. Татьяна Андреевна подбежала, чтобы помочь им, и вскрикнула, – это был Саша Нидер. Его разорванная желтая майка была покрыта бурыми пятнами. Сашу внесли в блиндаж.
– Врача нет, – сказал один из краснофлотцев. – Он на переднем крае. Придется уж вам, сестрицы…
Краснофлотцы ушли.
Саша морщился, шевелил губами, очень быстро дышал. Он был ранен в грудь осколком. Пока Зина и Татьяна Андреевна перевязывали его, он не сказал ни слова. Татьяна Андреевна еще не видела таких ран – месива из костей, мяса и сгустков крови.
Ткаченко покачал головой. Татьяна Андреевна и сама понимала, что Саша не выживет. Она старалась не смотреть на Сашу. Он застонал.
Татьяна Андреевна обернулась. Саша смотрел прищурившись, тускло, равнодушно. Потом сказал, заикаясь: «Не давать же, в самом деле, занавес». Татьяне Андреевне показалось, что это говорит не человек, а автомат, – так глухо, без всякого выражения были сказаны эти слова.
Сознание, что, если бы она и Зина знали, как помочь, они бы могли спасти Сашу, что минуты идут быстро и Сашина жизнь оборвется вот сейчас, было таким невыносимым, что Татьяна Андреевна даже перестала слышать грохот разрывов. Ничего не видя, она смотрела на часы, на секундную стрелку, пока Ткаченко не сказал:
– Всю грудь разворотило. Разве выживешь! И очки свои потерял. Надо думать, страшно ему было в бою без очков.
Тогда она поняла, что Саша умер, прижала вату к глазам, но тотчас ее отняла, – в блиндаж ввели краснофлотца с разбитой ногой.
Весь день Татьяна Андреевна с Зиной перевязывали раненых. Два раза в блиндаж швыряло песок, обрушилась соседняя сосна. Снаружи приходило только одно известие – держимся. Немецкий десант сброшен в море. С острова Даго должна подойти подмога.
К вечеру огонь начал ослабевать, потом сразу затих. Был слышен только треск пламени – догорала дача, где Татьяна Андреевна читала утром письмо.
В блиндаж вошел Луговой, увидел Сашу, снял фуражку и посмотрел на умершего запавшими глазами.
– Похоронить надо, – сказал он устало. Ткаченко взял лопату, вышел из блиндажа.
– Так вот и умирают, – заметил Луговой, прислонился к стенке блиндажа и закурил.
Все молчали. Пахло йодоформом, табачным дымом и еще чем-то кисловатым, терпким.
Сашу и нескольких краснофлотцев хоронили уже в темноте. Тела завернули в брезент, положили сверху сигнальный флаг.
После похорон Луговой сказал Татьяне Андреевне и Зине, что их хочет видеть начальник отряда капитан-лейтенант Махоцкий.
– Зачем? – спросила Зина. Луговой ответил, что не знает.
– Вечно вы из всего делаете тайну, – рассердилась Зина. – Пойдем, Татьяна.
Они пошли вместе с Луговым в блиндаж к Махоцкому. Он поднялся им навстречу. Татьяна Андреевна не удивилась тому, что вот только что кончился бой, а Махоцкий выбрит, подтянут, очень вежлив. Капитан-лейтенант был человеком крепких традиций и не позволял себе воевать иначе как со сдержанной улыбкой. Глядя на него, все тоже подтягивались, чистились, и всем становилось ясно, что война вовсе не требует показной суровости, грубости, пренебрежения своим внешним видом.
Махоцкий поблагодарил Татьяну Андреевну и Зину за помощь раненым, потом сказал, что не считает нужным скрывать: положение серьезное. На рассвете опять начнется обстрел с моря. Говоря языком армейцев, они сейчас находятся в окружении. Ночью должны прорваться с острова Даго сторожевые катера, взять столько людей, сколько смогут, и вывезти на Даго. Махоцкий просил, чтобы Татьяна Андреевна и Зина были готовы к отъезду. Таков приказ командования.
Он говорил мягко, но все понимали, что возражать нельзя и Махоцкий не уступит просьбам.
– А те, что останутся? – спросила Зина. Она всегда задавала вопросы в упор, не стесняясь.
Глаза у Махоцкого сделались строгими, холодными.
– Те, что останутся, – ответил он, – знают, что им делать.
Зина покраснела.
Когда вышли из блиндажа, Зина схватила Татьяну Андреевну за руку и зашептала:
– Ты понимаешь, Татьяна! Многие останутся здесь. Как же так? Ведь это же действительно драться до последней пули. Боже мой, Татьяна, ты не знаешь, что это значит!
Зина впервые заплакала, сморкаясь и захлебываясь. Они долго сидели в старом блиндаже. Татьяна Андреевна закуталась в чью-то черную потертую шинель. Болела голова. Далеко потрескивали редкие выстрелы, потом заглушенно загудели и затихли моторы. Зина зажгла электрический фонарик, посмотрела на часы:
– Уже час ночи. Ты готова, Татьяна?
– Готова, – равнодушно отозвалась Татьяна Андреевна.
Вошел Луговой, за ним – несколько краснофлотцев.
– Пора, – сказал Луговой. – Пришли два катера, прорвались с Даго. Идемте.
Татьяна Андреевна встала, вздохнула всей грудью, чтобы прогнать ощущение тошноты, сбросила с плеч и положила в угол шинель.
– Шинель возьмите, – сказал Луговой. – Идет дождь. Это моя шинель. У меня есть другая. Да и не нужна мне, пожалуй, шинель.
Татьяна Андреевна стояла спиной к Луговому. Она все поняла, похолодела и, не оглядываясь, окликнула:
– Алексей Александрович!
– Что угодно? – негромко спросил Луговой.
– А как же вы?
Луговой молчал. Она обернулась и в свете фонаря увидела его лицо. Он улыбался растерянно и виновато. Краснофлотцы стояли молча, не двигаясь.
– Попрощаемся, – сказал Луговой. – Шинель очень старая. Там в карманах рассыпалась махорка. Вы ее вытряхните.
Татьяна Андреевна быстро подошла к Луговому, протянула ему руки. Он снял фуражку, наклонился, поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб. Краснофлотцы зашевелились. Кто-то легонько вздохнул.
Потом они шли. к берегу. Ветер шумел в поломанных деревьях. Кто-то из краснофлотцев поддерживал Татьяну Андреевну за локоть, чтобы она не споткнулась.
На берегу в темноте она пожимала десятки шершавых мокрых рук. Кто-то негромко говорил:
– Торопитесь! Время не ждет. Не задерживайтесь, товарищи!
Татьяна Андреевна пришла в себя на палубе сторожевого катера. Она сидела рядом с Зиной, прислонившись к стенке штурвальной рубки. Было тесно. Ноги ее упирались в чью-то широкую спину в бушлате.
Катер несся в ночь, в холодноватую морскую даль. Татьяна Андреевна подняла воротник шинели. Все еще болела голова.
Дождь усилился. Татьяна Андреевна совсем спряталась под шинель, немного согрелась своим дыханием и даже задремала. Сквозь дремоту она слышала, как кто-то говорил, что часа через два будет Даго.
Ей приснился неприятный сон – будто в овраге за домом Варвары Гавриловны в Новгороде течет ручей. Вода в нем зеленая, гнилая. Варвара Гавриловна стоит на берегу ручья, зачерпывает воду ладонью и пьет…
Татьяна Андреевна проснулась. Катер стоял. Над морем серело. Накрапывал дождь. Вся палуба была забита людьми.
– Почему мы стоим? – спросила Татьяна Андреевна.
– Мотор заело, – ответил краснофлотец в бушлате, в спину которого Татьяна Андреевна упиралась коленями. – До Даго остался всего час ходу, а его заело, сачка ненормального.
Катер качался сонно, лениво. Внизу, в машинном отделении, бьы слышен стук, голоса. Татьяна Андреевна смотрела на воду. Она рябила от дождя, изредка вскипала полосками пены, – к утру поднялась волна. Шинель намокла, рукава ее набухли. С них стекали на руки струйки воды.
Потом мотор взревел, начал стрелять, как пулемет, но быстро успокоился и загудел ровно и монотонно. «Пошли!» – как вздох, пронеслось по палубе.
Татьяна Андреевна снова укрылась шинелью, но пролежала недолго, всего несколько минут. Зина начала толкать ее в спину.
– Ты чего? – спросила Татьяна Андреевна.
– Вставай. Уже виден берег. Это Даго! Татьяна Андреевна подняла голову. На горизонте белела полоска песков. Краснофлотцы, как по команде, начали свертывать цигарки, прикуривать, заговорили, засмеялись.
С кормы кто-то крикнул: «Лапоть летит! Лапоть!» Все беспокойно задвигались, кое-кто встал.
Татьяна Андреевна сначала ничего не поняла. Катер усилил ход. Он резал воду, отваливал ее стенами, потом круто повернул. Татьяна Андреевна увидела темный неуклюжий самолет. Он шел низко и догонял катер. На его черно-зеленом фюзеляже были видны свастика и крест.
Зина вскочила, потянула за руку Татьяну Андреевну. Катер снова круто повернул, самолет закрыло рубкой, но Татьяна Андреевна уже слышала злорадный рев его моторов. Затарахтел на носу катера зенитный пулемет.
Краснофлотец в бушлате дергал Татьяну Андреевну за шинель, кричал:
– Шинель сбросьте! Сбросьте шинель! Татьяне Андреевне показалось, что ее ударили кулаком по глазам. Потом ее куда-то понесло спиной вперед – медленно, будто на гигантских шагах.
Очнулась она на мокром песчаном берегу. Рядом с ней стоял на коленях незнакомый краснофлотец, держал ее голову, лил в рот из фляги что-то жгучее, встряхивал за плечи и кричал:
– Пей, пей! Иначе пропадешь! Пей! Татьяна Андреевна с трудом глотала жгучую жидкость, потом догадалась, что это водка, закрыла глаза. Она поняла, что спасена, что она на Даго, и ей стало тепло, спокойно.
