Текст книги "Том 2. Черное море. Дым отечества"
Автор книги: Константин Паустовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
Нина беспокоилась за отца. В газете она прочла заметку, что «Бессарабия», застигнутая штормом между Туапсе и Новороссийском, изменила путь и идет на Севастополь. Во все промежуточные порты заход невозможен.
Дуварджоглу пришел, как всегда, к тете Полине попить кофе и поговорить о служебных невзгодах.
Но тетя Полина не слушала его. Она каждый раз вздрагивала и крестилась, когда ветер гремел железной крышей. Если бы Нины не было дома, тетя Полина достала бы из ящика кухонного стола черную иконку Николая Мирликийского и зажгла бы перед ней стеариновую свечку.
Дуварджоглу пил кофе маленькими глотками и печально поглядывал на седеющие волосы тети Полины. Тяжело жить на свете одинокому старому человеку! Да еще в такой вечер, когда в его холостяцкой комнате ветер шуршит газетами и, должно быть, тоже от бури, все время мигает электрическая лампочка.
Нина лежала на диване в кабинете отца. Раскрытый томик рассказов Горького валялся рядом. Нина не читала. Она смотрела в темный угол, где поблескивал на стене барометр. Его стрелка дрожала. Надо бы встать и посмотреть, падает она или подымается. Но Нина и без того знала, что шторм крепчает. Все чаще ветер подвывал внутри стен в старых мышиных ходах, когда же порывы его стихали, слышался грозный шум, будто мимо Одессы мчались, не замедляя хода, товарные поезда с железом. Это гремело море.
Приморский вечер с его блестящей, как чернила, темнотой тянулся бесконечно. Нина вспомнила северные ночи, когда ледяные блестки стоят в воздухе на уровне лица, Михайловское, портрет Сабанской, встревоженное лицо Татьяны Андреевны. Да было ли это?
Когда Нина приехала из Пскова, отец тоже только что вернулся из крымского рейса. Он говорил, что Нина сделалась как «оглушенная».
Она все вспоминала свою поездку, но никак не могла рассказать отцу обо всем, что видела. Оно ускользало, пряталось от слов. Как объяснить отцу, что тамошний снег – это совсем не то, что твердый, как перловая крупа, грубый снег, выпадавший у них в Одессе? Как объяснить самую его снежность? Как рассказать об этом блеске, когда стоишь на краю равнины и она расстилается перед тобой поверхностью серебряного солнца? Можно, конечно, рассказать о встрече с Татьяной Андреевной, о Швейцере, Вермеле, но нельзя передать всю прелесть этой встречи.
Отец не понимал, удивлялся Нининому волнению, приписывал все ее годам, возбудимости, нервности.
Отец тоже рассказал о своем последнем рейсе. Рейс был обыкновенный. Ничего особенного не произошло, если не считать, что из Феодосии в Ялту они везли больного туберкулезом испанца Рамона Перейро. Его отправили в горный санаторий. Санаторий этот известный – туда привозят только умирать. Жаль, очень славный юноша! А «Коимбра» все еще торчит в Феодосии, болтается на якорях.
Нина, слушая отца, покраснела. Но отец ничего не заметил. Нина вспомнила свое обещание в Михайловском – обязательно повидаться в Одессе с Татьяной Андреевной.
На следующий день она узнала ее адрес. Татьяна Андреевна жила на Обсерваторной улице. Это был пустынный квартал, около Ланжерона. Нина несколько раз порывалась зайти к Татьяне Андреевне, но все не решалась и облегченно вздыхала, когда находилась какая-нибудь помеха.
Ветер за окном все свирепел, дул порывами, будто собирался снести дом до основания.
– Христофор Григорьевич, который час? – крикнула Нина.
Дуварджоглу вынул толстые часы с музыкой, прижал к уху – идут ли? – и неторопливо ответил:
– Девять, Нина Георгиевна.
Нина вскочила с дивана. Она решила пойти в пароходство к дежурному и узнать, нет ли известий о «Бессарабии». Тетя Полина взволновалась, «раскудахталась», как говорила в таких случаях Нина. Как это можно идти в такую погоду! Лучше позвонить по телефону.
– По телефону от них ничего не добьешься! – возразила Нина и начала одеваться.
Дуварджоглу, испуганный гневным взглядом тети Полины, догадался, что ему следует проводить Нину. Он спрятал в карман янтарные четки и встал, потирая колени. И сколько Нина ни отбивалась, он все же пошел с ней – молчаливый и вздыхающий.
На улице ветер ударил с размаху в спину. Нина, чтобы не упасть, схватилась за рукав Дуварджоглу. Особенно страшно было перебегать перекрестки. Воздух несло по продольным улицам с такой упругой силой, что казалось – вот-вот он оторвет от тротуара и унесет в море. Ветер запутывал в ногах короткую юбку и не давал идти.
Около пароходства стало тише. Пел над головой невидимый флаг на высокой мачте. В коридорах было тепло и пусто. Нина пошла к дежурному, а Дуварджоглу остался в вестибюле. Он сел на деревянный диванчик, свернул из крепкого табака папиросу, вставил ее в костяной мундштук и с наслаждением закурил.
Здесь все было ему знакомо. В старые времена Дуварджоглу часто приходил сюда с пачкой накладных, где под виньеткой из скрещенных якорей были перечислены разные товары, доставленные для кондитерской фабрики: кунжутное масло, тростниковый сахар, изюм, коринка, агарные маслины, оранжевые цитроны. Как пахло в порту! Как пахло в пакгаузах и в трюмах пароходов! Ванилью, угольным дымом, соленой водой… Единственное, что изменилось в вестибюле пароходства, – это стены. Вместо цветных плакатов пароходных обществ «Ллойд Триестино», «Мессажери Маритим» и «Каиро» на них висели театральные афиши и стенная газета.
Нина сбежала с лестницы веселая. Дежурный сообщил ей, что «Бессарабия» благополучно дошла до Севастополя и там остановилась.
Дуварджоглу поднялся, но Нина ласково сказала ему, чтобы он докуривал, – она пока почитает афиши. Прежде всего Нина посмотрела на афишу русского драматического театра. Ей хотелось знать, что идет сегодня. Шла «Таня» Арбузова. Нина знала, что Татьяна Андреевна в этой пьесе не играет.
– Христофор Григорьевич, милый, – умоляюще сказала Нина, – проводите меня на Обсерваторную улицу. Мне надо к одной знакомой. Я пробуду там очень недолго. Мы зайдем к ней вместе, так будет лучше. Сама я стесняюсь.
– Что такое! – ответил Дуварджоглу, выколачивая об ладонь костяной мундштук. – Пойдемте, но я подожду вас на улице.
– Почему?
Дуварджоглу виновато улыбнулся:
– Я имею такой костюм, что ваша знакомая удивится.
Он распахнул пальто и показал блестящий от старости пиджак.
– Как вам не стыдно! – крикнула Нина и потащила Дуварджоглу за руку.
До Обсерваторной они шли, задыхаясь от ветра и препираясь. Дуварджоглу пытался объяснить Нине, что неудобно являться с визитом в чужой дом в таком затрапезном виде.
– С каким визитом? Какая чепуха! – кричала Нина и хохотала.
Но Дуварджоглу понимал, что смеется она от волнения, и еще больше смущался. Это Нинино волнение и заставило его войти вместе с ней в незнакомый дом. Может быть, предстоит серьезное объяснение, и он, Дуварджоглу, окажется полезным. Конечно, он не психолог, но что касается дипломатии, то в этом деле Дуварджоглу считал себя не последним человеком.
Глава 21Швейцер вернулся от антиквара в гостиницу, сел, не снимая пальто, за огромный письменный стол и задумался.
Он долго рассматривал резанные из дуба рыцарские шлемы на ящиках стола, массивную стеклянную чернильницу, где застыла на дне фиолетовая гуща, бронзового оленя с отвинченными рогами. Потом достал вечное перо, придвинул к себе глянцевитый листок бумаги со штампом гостиницы и написал на нем несколько слов, выдававших его душевное смятение.
«Мне за пятьдесят, седой, почти слепой, – написал Швейцер, задумался и начал писать дальше, – а я радуюсь, как дурак, каждому глотку свежего воздуха, каждому хорошему дню. Что это значит? Черт с ней, со старостью, надо жить молодо».
– До гробовой доски? – вслух спросил себя Швейцер насмешливо и тут же, рассердившись, ответил: – Да, до гробовой доски.
«Не надо поддаваться слабости. Не надо привыкать к ощущению слишком затянувшейся жизни. Когда у человека появляется в плечах боль, будто от ватной шубы, – тогда конец. Надо поменьше вспоминать. Да и что вспомнишь? Годы, похожие на один спокойный день в изученной до последней пылинки квартире? Жизнь в том, чтобы работать, радоваться и непрерывно – обязательно непрерывно – знать вот эту свежесть бури, когда все чувства и мысли проветрены насквозь. Только в столкновениях рождается сила, сознание своих возможностей, возникает одна цель, за ней другая – цепь привлекательных задач».
– Что-то я неясно думаю, – пробормотал Швейцер. – Должно быть, оттого, что я никогда по-настоящему не разбирался в своей судьбе.
В комнате быстро темнело. Швейцер взглянул на часы. Было всего три часа. Очевидно, ветер за окнами нагнал тучи.
«Моя дальнейшая судьба, – снова написал на листке Швейцер. – Важно ли то, что я делал всю жизнь? Я делал только то, что люблю. Я был честным, но не моя вина, если я не сумел полностью передать окружающим возвышавшее меня чувство поэзии. Возможна ли без этого чувства будущая жизнь? Нет! Значит, я делал нужное. Бывают времена, когда все отходит в сторону, – времена борьбы, войн, потрясений. Но когда наступит последняя победа и человек вернется к мирному труду, к созданию культуры, что он скажет нам, если мы растеряем все лучшее, что осталось от прошлого? Да, я старею, я слаб, но я участвую в движении человеческой мысли. Я берегу ее для будущей жизни. Я сторож. Даже не сторож – я часовой. На своем незаметном посту я должен быть так же тверд, как любой участник сражения».
– Ну погодите же! – вслух сказал угрожающе Швейцер, вспомнив об издевательствах Вермеля. – Я тебе покажу, старый хрыч, как смеяться над изучением поэзии и обзывать меня короедом! Дай только встретиться.
Швейцер взял растрепанную телефонную книжку. С уверенностью, что в ней не может быть телефона Татьяны Андреевны, он перелистал страницы. Но телефон был.
Швейцер положил руку на холодную трубку и посмотрел за окно. Ветви платанов качались. Трубка тихо гудела.
Швейцер позвонил. К телефону долго не подходили. Швейцер старался представить огромное пространство между собой и тем маленьким звонком, который трещит сейчас в квартире Татьяны Андреевны. Это пространство было заполнено морской сыростью, бурей. И потому так неожиданно прозвучал спокойный голос Татьяны Андреевны.
– Вы? – сказала она радостно. – Да неужели это вы, Семен Львович! Ну, приходите же ко мне сейчас. Все расскажете. Идите через Александровский парк. Я выбегу вам навстречу.
Швейцер заторопился и вышел на улицу.
В переулке около Греческого моста Швейцер остановился и посмотрел на разбитую тротуарную плиту. В трещине плиты поблескивала высохшая розовая креветка. Сухой лист платана, подгоняемый ветром, бежал по мостовой рядом со Швейцером. Швейцер поднял его и спрятал в карман. На руку упала капля дождя – совершенно одна, других капель не было. Швейцер посмотрел на нее – в капле отражался зеленоватый свет бури. Должно быть, это была не дождевая капля, а брызга, принесенная с моря.
Над облетевшим Александровским парком повис туман. Около скамеек намело много трескучих листьев.
По обочине асфальтовой дороги прошел пустой трамвай с надписью: «Ланжерон – Греческий базар». Молоденькая вожатая в теплом платке весело позвонила Швейцеру и кивнула ему головой. Он снял шляпу и низко поклонился вожатой. Она оглянулась, засмеялась, и Швейцер увидел ее маленькие белые зубы. Тотчас же другая девушка – кондукторша – пробежала через вагон, с грохотом отодвинула переднюю дверь и крикнула вожатой с отчаянным любопытством: «Кто это, Зойка?» – «Да так… веселый старичок, незнакомый», – беспечно ответила вожатая и повела вагон дальше.
Асфальтовая дорога огибала каменистый холм. Налево темнело море. Впереди были видны только серое небо и метлы сухих тополей. Под ногами трещали ракушки. На дороге не было ни души.
Швейцер шел медленно. Ему хотелось встретить Татьяну Андреевну именно здесь, среди парка, где ветер свистел в разрушенных стенах старинной таможни.
Черная собака с косматой бородой бежала навстречу Швейцеру. Она остановилась, прижала уши и тонко залаяла. Швейцер не останавливался, и собака, испуганно озираясь на него, побежала назад. И тотчас же он увидел, как по боковой аллее навстречу ему шла Татьяна Андреевна. Она показалась ему выше, чем в Михайловском. На ней была та же черная меховая шапочка, и глаза ее блестели, как они обычно блестят у женщин из-под вуали. Но вуали не было.
Они крепко расцеловались.
– А мне в последние дни так хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из своих, – сказала Татьяна Андреевна. – Очень хотелось. Ну, пойдемте. Я вас накормлю, напою и буду слушать хоть до утра.
Они пошли через парк. Ветер стихал. В домах за парком зажигались огни.
– А как же портрет? – спросила Татьяна Андреевна. – Нашли?
Швейцер рассказал о Чиркове, Зильбере, о том, что он не спрашивал ни Чиркова, ни антиквара, есть ли на портрете строфы пушкинских стихов.
– Но почему же? – удивилась Татьяна Андреевна.
– Да что вы! Разве можно откровенничать с такими жуликами? Они тогда ни за что бы не сказали, где найти портрет.
– Значит, вы поедете теперь в Ялту?
– Да, через несколько дней.
– Вот если бы я могла поехать с вами! – вздохнула Татьяна Андреевна.
Швейцер сейчас же взволновался.
– Поедемте, честное слово! – воскликнул он. – Это будет здорово! Зима, горы, пустые палубы!
– А вы все такой же ребенок! – Татьяна Андреевна потрепала Швейцера по руке.
– А что? – испугался Швейцер. – Разве это нехорошо?
– Наоборот, хорошо. Я иногда чувствую себя гораздо старше вас.
– Да, – вздохнул Швейцер. – Вот если бы мне скинуть с плеч хотя бы двадцать лет…
– То что бы было?
– Опоздало счастье, – сказал шутливо Швейцер. – И намного.
Татьяна Андреевна остановилась и вопросительно взглянула на Швейцера. Они стояли в переулке около высокой каменной ограды.
– Хороший переулок, – пробормотал Швейцер, – прямо замечательный! Как он называется?
– Батарейный, – ответила Татьяна Андреевна и улыбнулась. – Что же вы замолчали? Неужели вы чувствуете себя несчастным?
– Да нет, глупости, – засмеялся Швейцер. – Наоборот. Мне в жизни редко бывало так хорошо. Я радуюсь теперь всему – шуму бури, даже холодным этим сумеркам. У меня с недавних пор круто переменилась жизнь. Знаете, так бывает. Человек не может решиться сделать смелый шаг. Он тянет, мучится. Потом решается, но при этом обязательно говорит себе: «Ну, все равно – я пропал!» И после этого «я пропал», когда нет дороги назад, человек чувствует, что не только не пропал, а, наоборот, в него ворвалось чувство свободы, сила, отвага. Вот это примерно и происходит со мной.
– И вам этого мало?
– Татьяна Андреевна, милая, – сказал умоляюще Швейцер. – Я и сам знаю. Но человеку всегда мало. Да и не стоит говорить об этом.
Татьяна Андреевна удержала Швейцера за руку и открыла решетчатую железную калитку в высокой ограде.
– Вот и мой дом, – сказала она. – Здесь у меня как в скиту.
Глава 22– Кажется, здесь, – прошептала Нина. Из сада тянуло запахом мерзлой травы. За облетевшими деревьями виднелся небольшой дом. Окна во втором этаже были освещены.
– А вы знаете, – сказала Нина, – я, кажется, боюсь.
Дуварджоглу внушительно закашлял. Они прошли через сад. На узкой лестнице горела синяя электрическая лампочка.
– Какая же квартира? – спросила Нина и прислушалась.
Наверху кто-то играл на рояле.
– Это, должно быть, она, – прошептала Нина. – Пойдемте.
Она потащила Дуварджоглу по лестнице на второй этаж и позвонила у двери, где не было никакой таблички. Открыл ей Швейцер. Это было так неожиданно, что Нина забыла задать давно приготовленные вопросы – здесь ли живет Татьяна Андреевна Боброва и дома ли она.
– Везет мне! – закричал Швейцер. – Какая встреча! Что за город эта ваша Одесса! Входите! Татьяна Андреевна дома.
Татьяна Андреевна выбежала в переднюю, вскрикнула, увидев Нину, и они, должно быть, от неожиданности, крепко расцеловались. Дуварджоглу галантно держал на отлете, как держат цилиндр, свою мокрую шляпу и сладко улыбался.
– Это старый приятель нашей тети Полины, – сказала растерянно Нина и покраснела, – и моего отца… Он проводил меня к вам. Я только на минуту.
Но Швейцер уже снимал с нее пальто, а Дуварджоглу тряс руку Татьяне Андреевне, и в кармане у него бренчали янтарные четки. Потом Христофор Григорьевич достал огромный носовой платок – синий с белым горошком, со вкусом высморкался, вытер усы, и по всему его виду Нина поняла, что он не собирается скоро уходить. У нее упало сердце.
Но вскоре и Нине не захотелось уходить. Так весело летел пар из электрического чайника и так хорошо было вспоминать Псков, лыжный поход, вечер в пушкинском доме… Да, вечер в пушкинском доме…
Нина перестала улыбаться и замолкла. Ведь она пришла к Татьяне Андреевне рассказать о Перейро. Но как это сделать?
Татьяна Андреевна была так оживлена, что Нина уже решила ничего не говорить. Нет, все-таки надо сказать. Все равно надо. После нескольких слов в Михайловском Нина догадалась, что Перейро был как-то связан с Татьяной Андреевной.
«А может быть, я дура и вовсе ничего не надо говорить? – подумала Нина. – Зачем я лезу в чужие дела? Нет, скажу», – тут же решила она, тряхнула головой, и у нее вылетели шпильки, упала и расплелась коса.
Нина вышла в соседнюю комнату, чтобы ее заплести. Она заплетала косу перед зеркалом и смотрела на фотографии на столе. На одной была снята дряхлая сутулая старушка. Около нее стояла девочка в летнем ситцевом платье. Глаза и лоб у девочки были совсем такие же, как у Татьяны Андреевны.
«Неужели дочь? – подумала Нина. – Нет, должно быть, сестра».
На второй карточке был снят деревянный дом с кривым крылечком, с кадкой для дождевой воды у порога и мезонином, похожим на скворечню.
Вошла Татьяна Андреевна, и Нина сразу решилась. Не оглядываясь, все еще продолжая заплетать косу, она сказала:
– Помните «Коимбру»? Мой отец видел ее в Феодосии.
– Да? – дрогнувшим голосом спросила Татьяна Андреевна.
– Да, – ответила Нина и опустила глаза: она боялась смотреть в зеркало на Татьяну Андреевну. – Отец недавно перевозил на своем теплоходе из Феодосии в Ялту Рамона Перейро.
– Зачем? Что случилось? – спросила Татьяна Андреевна.
– Его отправили в горный туберкулезный санаторий около Ялты. Отец говорит, что он умирает. Совсем плох.
Нина подняла голову, и глаза их встретились в зеркале.
Татьяна Андреевна крепко стиснула руки.
– Что вы знаете? – спросила Татьяна Андреевна, помолчав. – Откуда вы можете знать все, что было? От него?
– Я ничего не знаю, – поспешно ответила Нина. – Совсем ничего. Честное слово. Я только догадалась, еще в Михайловском.
– Слушайте, – сказала Татьяна Андреевна и потрогала Нинины косы. – Пока они там болтают, я вам расскажу…
Она закрыла дверь и рассказала Нине обо всем, что было с Рамоном. Почему Татьяна Андреевна рассказала этой девушке то, что скрывала ото всех, она и сама не знала. Нина слушала строго, не поднимая глаз. Потом сказала, словно спросила:
– Но он умирает.
Татьяна Андреевна молча кивнула головой – она думала о чем-то и даже как будто не слышала слов Нины.
– Не понимаю, – сказала Нина и встала. – Я гожусь вам в дочери, и вы можете меня даже не слушать. Но я одного не могу понять…
– Чего?
– Я не могу понять… кажется, вы и правы и совсем не правы. Есть такие люди… Их никогда нельзя обижать. Тем более из-за пустяков. Они много страдали… И как дети…
– Я знаю, – ответила Татьяна Андреевна. – Во всем виновата я. Дайте мне только подумать. Не так легко на это решиться.
– На что?
Татьяна Андреевна подняла на Нину светлые глаза.
– Пусть, – сказала она и неожиданно улыбнулась. Нине показалось, что вот-вот у нее на глазах навернутся слезы. – Так надо – и так я и сделаю. Я ничем не грешу против себя.
– О чем вы говорите? – спросила испуганно Нина.
– Пойдемте! – Татьяна Андреевна встала. – Мы еще увидимся. И не один раз.
Они вышли в столовую. Швейцер взглянул на Татьяну Андреевну и по ее внезапно осунувшемуся лицу понял, что случилось нехорошее. Нина молчала. Швейцер забеспокоился, посмотрел на часы, вскочил. Дуварджоглу нехотя поднялся.
Прощаясь со Швейцером, Татьяна Андреевна не смотрела ему в глаза. Рука у нее была вялая, холодная. Швейцер с горечью подумал, что не так-то легко и просто люди открываются друг перед другом.
«Наивный я человек, – подумал Швейцер. – Вот уж действительно шляпа».
Сейчас он чувствовал себя чужим для Татьяны Андреевны, – не только чужим, но даже досадной помехой в ее жизни.
Но что могло случиться? Об этом знает вот эта девушка с косами. А ее не расспросишь.
Когда на Ланжероне сели в трамвай, Швейцер притворно вздохнул и сказал в пространство:
– Что-то наша Татьяна Андреевна неожиданно загрустила.
Нина ничего не ответила, даже не взглянула на него. А Дуварджоглу пустился объяснять, что штормовая погода тяжело влияет на нервных людей. Они делаются раздражительными и даже, бывает, плачут без всякой причины.
Попрощались на бульваре. Швейцер побрел в гостиницу.
В номере электрическая лампочка горела так тускло, что при ней нельзя было даже читать. «Черт знает что! – рассердился Швейцер. – Ковры, ламбрекены, бронзовые олени, копии с Айвазовского, а скупятся ввернуть настоящую лампочку!»
Он позвонил и раздраженно сказал дежурному, чтобы ему тотчас же переменили лампочку. Дежурный молча кивнул, ушел и долго не возвращался. Все еще гудело за окнами море, но в шуме его уже не было прежней ярости.
Швейцер подошел к зеркалу, постоял перед ним, но на себя даже не посмотрел. Ему вдруг стало неуютно в этом незнакомом городе, в гостинице, где даже бархатная мебель казалась обледенелой. Кровать стояла, как никелевый катафалк. Было страшно подумать о том, чтобы раздеться и лечь в нее.
– Что же у нее могло случиться? – спросил Швейцер и тотчас ответил себе: – А какое вам, собственно, дело, дорогой Семен Львович!
Но тут же он возмутился против своих собственных слов и мыслей. У нее своя жизнь, и в этой жизни случилось, очевидно, несчастье. Нужно помочь, быть преданным другом и начисто забыть о себе. Для него Татьяна Андреевна существовала в мире, как существуют стихи Пушкина, небо, запах яблонь, как существует все очарование земли.
Зазвонил телефон. Швейцер взял трубку и с досадой сказал:
– Ну да, я слушаю!
Вошел дежурный с лампочкой. Швейцер замахал на него рукой, чтобы он не шумел. Тот пожал плечами, осторожно положил лампочку на кресло и вышел.
– Ну, я рад, что вы мне позвонили, – говорил растерянно Швейцер. – Нет, нет, я совсем даже не собирался ложиться. Я заметил, что вы были огорчены.
– Да, – ответила Татьяна Андреевна. – Завтра поговорим.
– Чудесно!
Татьяна Андреевна молчала. Швейцер ждал.
– И еще… – сказала неуверенно Татьяна Андреевнам – Возможно, что я поеду с вами в Ялту… Но это еще не наверное… Ну, спите спокойно.
Она положила трубку, но через минуту снова позвонила и сказала, чтобы он зашел к ней завтра в театр в одиннадцать часов утра.
Швейцер снова вызвал дежурного, поблагодарил его за лампочку, подарил ему, несмотря на сопротивление, коробку дорогих папирос и спросил, открыт ли ресторан.
– До трех часов, – ответил дежурный.
Швейцер спустился в ресторан. Он сел за столик, где всю зиму увядали в вазонах розовые гортензии, заказал кофе и взглянул на часы. Было только половина второго.
Как хорошо ни о чем не думать! Только ждать следующего дня, прислушиваясь к звону рюмок, стуку бильярдных шаров, отдаленному шипению пара в порту.
Ждать в чужом городе, выветренном бурей, в гулкой гостинице, с благодарностью смотреть на маятник стенных часов и знать, что с каждым размахом он приближает жизнь к новой черте.
