Текст книги "Том 5. Стихотворения, проза"

Автор книги: Константин Бальмонт

Мгновения

 
Мгновенно говорение зарницы.
Но знаем мы, что где-то бирюза
Разорвана, и мечется гроза,
И вьются в туче огненные птицы.
 
 
Мгновенно замыкаются ресницы.
И видят все незримое глаза,
Взрастает чудотворная лоза,
И вещие проходят вереницы.
 
 
Пусть каждое мгновенье красоты
Возникнет и окончится не в споре,
А так придет, как к нам приходят зори, –
 
 
Пришествию свежащей темноты
Безгласно уступая, – чтоб мечты
С морями звезд светились в разговоре.
 

Отчий дом

 
Забудь обманно-жаркое богатство
Надменных слов, высокомерных дел.
Для каждого означен здесь предел,
Его же не прейдешь без святотатства.
 
 
Нет правды там, где есть хоть тень злорадства.
Но истинно прекрасен тот и смел,
Что пониманье выбрал как удел,
И всех живых прочел умом как братство.
 
 
Не спи в ночах. Пролейся в Млечный Путь
Всей силою духовных устремлений.
Ты слышишь, как вольнее дышит грудь.
 
 
Любовь сильна. И может протянуть
По всем путям и мракам гроздья рдений.
Там Отчий Дом. Лишь это не забудь.
 

Причастие

 
Наш день окончен в огненном закате,
Наш свет уходит в ночь, где свежий гроздь
Рассыпанных по небу дружных звезд
Нас причастит высокой благодати.
 
 
Придите миротворческие рати
Алмазных дум. Означься к небу мост.
Я как дитя растроган здесь и прост.
Я прям как белый цвет на горном скате.
 
 
День утонул, в котором я любил.
Заря с зарей переглянулись взглядом,
Одна другой добросив водопадом, –
 
 
Огни, лучи, греты, всю мысль, весь пыл.
Сегодня Бог прошел цветущим садом,
И час один я полубогом был.
 

Тишина

 
Как тихо проплывают вереницы
Воздушной мглы, там в зеркале, точь-в-точь
Такой же, как вверху уходит прочь,
До тучевой цепляяся станицы.
 
 
Как шелест тих прочитанной страницы.
Душа, забыть тоску уполномочь.
Я слышу, как идет чуть слышно Ночь,
Тень медленно мне пала на ресницы.
 
 
Все пропасти закрылись синей мглой.
Вес, бывшее желанию искомым,
В душе безгласной строит аналой.
 
 
Весь мир сомкнулся храмовым объемом.
Святая Ночь. Я брат. Будь мне сестрой.
Дай млечность снов. И в Вечность путь открой.
 

Постель

 
Ты остров снов, пустыня голубая,
В которой лишь густой ветвится хмель,
Моя благословенная постель,
Где начинаю жить я, засыпая.
 
 
Сказительница вещего слепая,
Стрелой бесцельной, вечно бьющей в цель,
Ты в сердце заставляешь петь свирель,
И мысль светлеет, в тайнах утопая.
 
 
В тебе когда-то был я здесь рожден.
В тебе узнал восторг самозабвенья,
Где кровь уводит в Вечность чрез мгновенье.
 
 
С тобой мой самый крайний миг сплетен.
Я сплю. И темный мой ковчег железный
Стал золотым, плывя созвездной бездной.
 

Ковер

 
Я сплю. А на стене моей ковер.
Он плотно всю затягивает стену.
Я вижу нежных красок перемену.
Деревня. Речка. Лес. Весенний хор.
 
 
Там дальше город. Сказочный собор.
Душа глядит. Отдаться рада плену.
В саду качает ветерок вервену.
Луна с звездой ведет перего вор.
 
 
Сбегает в пропасть влага водопада.
Но пропасть – там. Она ушла за край.
Есть златоосень, если кончен май.
 
 
Из белых льдов блистательна ограда.
Она моя. Мне разуметь не надо,
Что там за ней. Я жил. Я сплю. Прощай.
 

Смерть

 
Я помню, мне четыре было года,
Весна была цветиста и светла,
Когда старушка-няня умерла.
Я был один. И я стоял у входа.
 
 
Что значит смерть? Вся искрилась природа.
Но няня спит. И странно так бела.
Унылились вдали колокола.
В село от вас пошла толпа народа.
 
 
Я не пошел. На няню посмотрев,
Я в малом сердце ощутил стесненье.
И скрылся в сад. Там птичье было пенье.
 
 
И, слушая дерев и птиц напев,
Я думал, что цветы и озаренье –
Действительность, а смерть – лишь заблужденье.
 

Кольца

 
Ты спишь в земле, любимый мой отец,
Ты спишь, моя родная, непробудно.
И как без вас мне часто в жизни трудно,
Хоть много знаю близких мне сердец.
 
 
Я в мире вами. Через вас певец.
Мне ваша правда светит изумрудно.
Однажды духом слившись обоюдно,
Вы уронили звонкий дождь колец.
 
 
Они горят. В них золото – оправа.
Они поют. И из страны в страну
Иду, вещая солнце и весну.
 
 
Но для чего без вас мне эта слава?
Я у реки. Когда же переправа?
И я с любовью кольца вам верну.
 

Проблески

 
Возник ли я в кружении столетий,
Что наконец соткали должный час,
Как мысли усложненной яркий сказ,
Как жемчуг, что в искусной найден сети?
 
 
И где впервые, на какой планете
Я глянул в Солнце взором тех же глаз?
И здесь, родясь, умру в который раз?
Кто мне ответит на вопросы эти?
 
 
Лишь проблески ответа я найду,
И тотчас же их снова утеряю.
В ночи, где снам ни меры нет, ни краю.
 
 
И увидав падучую звезду.
Еще в любви. Еще в живом бреду,
Когда любовь я песней измеряю.
 

Любимые

 
Мы все любили любящих любимых,
Которым присудил сладчайший стих
Кружиться, неразлучными, двоих,
И в смерти и в любви неразделимых.
 
 
Все в снах земли они и в адских дымах,
Две птицы, два крылатых духа, в чьих
Мечтаньях пламень страсти не затих
И там, среди пространств необозримых.
 
 
Но, если вечный блеск Франческе дан
Медвяным Данте, с ликом обожженным,
Желанней мне, бретонский сон, Тристан
 
 
С Изольдой. Пыткам сердца повторенным
Их предал, их качавший, океан,
Сумевший дать слиянье – разделенным.
 

Пантера

 
Она пестра, стройна и горяча.
Насытится – и на три дня дремота.
Проснется – и предчувствует. Охота
Ее зовет. Она встает, рыча.
 
 
Идет, лениво длинный хвост влача.
А мех ее – пятнистый. Позолота
Мерцает в нем. И говорил мне кто-то,
Что взор ее – волшебная свеча.
 
 
Дух от нее идет весьма приятный.
Ее воспел средь острых гор грузин,
Всех любящих призывный муэззин, –
 
 
Чей стих – алоэ густо-ароматный.
Как барс, ее он понял лишь один,
Горя зарей кроваво-беззакатной.
 

Блеск боли

 
«Дай сердце мне твое неразделенным», –
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.
 
 
Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.
 
 
О Нэстан-Джар! О Нэстан-Дарэджан!
Любовь твоя была как вихрь безумий.
Твой милый был в огне, в жерле, в самуме.
 
 
Но высшей боли – блеск сильнейший дан.
Ее пропел, как никогда не пели,
Пронзенным сердцем Шота Руставели.
 

Два цвета

 
Прекрасен рот, как роза, припадая
К другому рту. Прекрасен дар богов.
Румяность крови в рденье лепестков,
Страсть смотрит в вечность, в сердце расцветая.
 
 
Из капли счастья – океан без края,
Огонь залил все грани берегов.
Но есть костры, чей огнь белей снегов,
Где дух поет, в отъятости сгорая.
 
 
Красив в веках тот звонкий сазандар,
Что сплел ковер из облачной кудели,
Струна любви, пронзенный Руставели.
 
 
Красив расцвет лилейно-белых чар,
Снежистый лотос в водной колыбели.
Луна – вдали, как далека – Тамар.
 

Неразделенность

 
Приходит миг раздумья. Истомленный,
Вникаешь в полнозвучные слова
Канцон медвяных, где едва-едва
Вздыхает голос плоти уязвленной.
 
 
Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонарроти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.
 
 
Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословенье чувствовать заклятье.
 
 
Творец сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута – звездой.
 

Микел Анджело

 
Всклик «Кто как бог!» есть имя Михаила.
И ангелом здесь звался. Меж людей
Он был запечатленностью страстей.
В попранье их его острилась сила.
 
 
В деснице божьей тяжкое кадило,
Гнетущий воздух ладанных огней
Излил душой он сжатою своей.
Она, светясь, себя не осветила.
 
 
Стремясь с земли и от земного прочь,
В суровости он изменил предметы,
И женщины его – с другой планеты.
 
 
Он возлюбил молчание и ночь.
И, лунно погасив дневные шумы,
Сибилл и вещих бросил он в самумы.
 

Леонардо да Винчи

 
Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости – лукавая змея.
Во всех его созданьях есть струя –
Дух белладонны, ладана и нарда.
 
 
В нем зодчий снов любил певучесть барда,
И маг – о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: «Ты моя».
Не тщетно он зовется Леонардо.
 
 
Крылатый был он человеколев.
Еще немного – и, глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,
 
 
Он должен был парить и ведать выси.
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был сверхчеловек.
 

Марло

 
С блестящей мыслью вышел в путь он рано,
Учуяв сочетание примет.
Преобразил в зарю седой рассвет
Повторной чарой зоркого шамана.
 
 
Величием в нем сердце было пьяно.
Он прочитал влияние планет
В судьбе людей. И пламенный поэт
Безбрежный путь увидел Тамерлана.
 
 
В нем бывший Фауст более велик,
Чем позднее его изображенье.
Борец, что в самом миге низверженья
 
 
Хранит в ночи огнем зажженный лик.
И смерть его – пустынно-страстный крик
В безумный век безмерного хотенья.
 

Шекспир

 
Средь инструментов всех волшебней лира?
В пьянящий звон схватив текучий дым,
В столетьях мы мгновенье закрепим
И зеркало даем в стихе для мира.
 
 
И лучший час в живом веселье пира,
Когда поет певец, мечтой гоним, –
И есть такой, что вот мы вечно с ним,
Пленяясь звучным именем Шекспира.
 
 
Нагромоздив создания свои,
Как глыбы построений исполина,
Он взнес гнездо, которое орлино,
 
 
И показал все тайники змеи.
Гигант, чей дух – плавучая картина,
Ты – наш, чрез то, что здесь мы все – твои.
 

Кальдерон

 
La Vida es Sueno. Жизнь есть сон.
Нет истины иной такой объемной.
От грезы к грезе в сказке полутемной.
Он понял мир, глубокий Кальдерон.
 
 
Когда любил, он жарко был влюблен.
В стране, где пламень жизни не заемный,
Он весь был жгучий, солнечный и громный.
Он полюбил пред смертью долгий звон.
 
 
Царевич Сэхисмундо. Рассужденье
Земли и Неба, Сына и Отца.
И свет и тень господнего лица.
 
 
Да, жизнь есть сон. И сон – все сновиденья.
Но тот достоин высшего венца,
Кто и во сне не хочет заблужденья.
 

Эдгар По

 
В его глазах фиалкового цвета
Дремал в земном небесно-зоркий дух.
И так его был чуток острый слух,
Что слышал он передвиженья света.
 
 
Чу. Ночь идет. Мы только видим это.
Он – слышал. И шуршанья норн-старух.
И вздох цветка, что на луне потух.
Он ведал все, он – меж людей комета.
 
 
И вдруг безвестный полюбил того,
В ком знанье лада было в хаос влито,
Кто возводил земное в божество.
 
 
На смертный холм того, чья боль забыта,
Он положил, любя и чтя его,
Как верный знак, кусок метеорита.
 

Шелли

 
Из облачка, из воздуха, из грезы,
Из лепестков, лучей и волн морских
Он мог соткать такой дремотный стих,
Что до сих пор там дышит дух мимозы.
 
 
И в жизненные был он вброшен грозы,
Но этот вихрь промчался и затих.
А крылья духов, – да, он свеял их
В стихи с огнем столепестковой розы.
 
 
Но чаще он не алый – голубой,
Опаловый, зеленый, густо-синий, –
Пастух цветов, с изогнутой трубой.
 
 
Красивый дух, он шел – земной пустыней,
Но – к морю, зная сон, который дан
Вступившим в безграничный Океан.
 

Великий обреченный

 
Он чувствовал симфониями света,
Он слиться звал в один плавучий храм –
Прикосновенья, звуки, фимиам
И шествия, где танцы как примета, –
 
 
Всю солнечность, пожар цветов и лета,
Всё лунное гадание по звёздам,
И громы тут, и малый лепет там,
Дразненья музыкального расцвета.
 
 
Проснуться в Небо, грезя на Земле,
Рассыпав вихри искр в пронзённой мгле,
В горенье жертвы был он неослабен.
 
 
И так он вился в пламенном жерле,
Что в Смерть проснулся, с блеском на челе,
Безумный эльф, зазыв, звенящий Скрябин.
 

Эльф

 
Сперва играли лунным светом феи.
Мужской диез и женское – бемоль –
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи.
 
 
Прорвались слева звуки-чародеи.
Запела Воля вскликом слитных воль.
И светлый Эльф, созвучностей король,
Ваял из звуков тонкие камеи.
 
 
Завихрил лики в токе звуковом.
Они светились золотом и сталью,
Сменяли радость крайнею печалью.
 
 
И шли толпы. И был певучим гром.
И человеку бог был двойником.
Так Скрябина я видел за роялью.
 

Лермонтов

1

 
Опальный ангел, с небом разлученный,
Узывный демон, разлюбивший ад,
Ветров и бурь бездомных странный брат,
Душой внимавший песне звезд всезвонной,
 
 
На празднике – как призрак похоронный,
В затишье дней – тревожащий набат,
Нет, не случайно он среди громад
Кавказских – миг узнал смертельно-сонный.
 
 
Где мог он так красиво умереть,
Как не в горах, где небо в час заката –
Расплавленное золото и медь,
 
 
Где ключ, пробившись, должен звонко петь,
Но также должен в плаче пасть со ската,
Чтоб гневно в узкой пропасти греметь.
 

2

 
Внимательны ли мы к великим славам,
В которых из миров нездешних свет?
Кольцов, Некрасов, Тютчев, звонкий Фет
За Пушкиным явились величавым.
 
 
Но раньше их, в сиянии кровавом,
В горенье зорь, в сверканье лучших лет,
Людьми был загнан пламенный поэт,
Не захотевший медлить в мире ржавом.
 
 
Внимательны ли мы хотя теперь,
Когда с тех пор прошло почти столетье,
И радость или горе должен петь я?
 
 
А если мы открыли к свету дверь,
Да будет дух наш солнечен и целен,
Чтоб не был мертвый вновь и вновь застрелен.
 

3

 
Он был один, когда душой алкал,
Как пенный конь в разбеге диких гонок.
Он был один, когда, полуребенок,
Он в Байроне своей тоски искал.
 
 
В разливе нив и в перстне серых скал,
В игре ручья, чей плеск блестящ и звонок,
В мечте цветочных ласковых коронок
Он видел мед, который отвергал.
 
 
Он был один, как смутная комета,
Что головней с пожарища летит,
Вне правила расчисленных орбит.
 
 
Нездешнего звала к себе примета
Нездешняя. И сжег свое он лето.
Однажды ли он в смерти был убит?
 

4

 
Мы убиваем гения стократно,
Когда, рукой его убивши раз,
Вновь затеваем скучный наш рассказ,
Что нам мечта чужда и непонятна.
 
 
Есть в мире розы. Дышат ароматно.
Цветут везде. Желают светлых глаз.
Но заняты собой мы каждый час –
Миг встречи душ уходит безвозвратно.
 
 
За то, что он, кто был и горд и смел,
Блуждая сам над сумрачною бездной,
Нам в детстве в душу ангела напел, –
 
 
Свершим сейчас же сто прекрасных дел:
Он нам блеснет улыбкой многозвездной,
Не покидая вышний свой предел.
 

Вязь

Ты по цветам найдешь дорогу к раю

Вячеслав Иванов

1

 
И ты, кого, по существу, желаю
На жизненных путях встречать везде,
Кому, звездой, любя, пою звезде,
Мне говоришь, что возвращусь я к раю.
 
 
Но я, прошедший весь свой путь по маю,
Я, знающий, как холодно воде,
Когда ей воздух шепчет весть о льде,
Твоих желанных слов не понимаю.
 
 
Ты говоришь: ~дорога – по цветам.
Но знаешь ли, как страшно изумленье,
Когда подземный стебель стынет – Там?
 
 
В земле промерзлой жутки разветвленья.
И все пчела, и все к цветам склонен,
В звененье крыл ввожу церковный звон.
 

2

 
Я чувствую, как стынет небосклон,
В бесчисленных возвратах повторений
Все тех же сил, концов, начал, борений,
Отверженных и избранных племен.
 
 
То вверх, то вниз, но вечно жизнь есть сон.
Сверженье в бой, чтоб знать всю рьяность рвений,
И ведать, после, счастье замирений.
И снова гул несчетных веретен.
 
 
А я? Не совершая ли влюбленье
Цветка в цветок, с зари и до зари
Пчела лишь собирает янтари?
 
 
У пчел есть тайны, вне досягновенья.
Мой мед – не мне. Мой воск – на алтари.
Себе хочу лишь одного: смиренья.
 

3

 
Да будут беспредельны восхваленья
Того, что зажигает в сердце жар,
И крайний в сердце нам несет удар,
Клоня ресницы в сумрак усыпленья.
 
 
Красив покой безмерный. Бег мгновенья,
Навек запечатленный властью чар.
Красив усопший Месяц, Светозар.
Красивей всех – рыдающее пенье.
 
 
Снегами убеленная любовь,
Забыв огонь лобзаний и обиды,
В мерцанье свеч внимает панихиды.
 
 
Душа, покорно саван приготовь.
Запрись. Замкнись в снежистую завею,
И ты, кого люблю я и жалею.
 

Вне знания

1

 
Что знаем мы о мыслях муравья,
И разве говорили мы с пчелою?
Отсюда мы уразумеем Трою,
Но слепы в Одиссее Бытия.
 
 
Издревле человеческое я
Признало месяц, солнце, гром с грозою,
Моря и небо с дружной бирюзою,
Но, слушая, не слышит речь ручья.
 
 
Паук плетет искусней паутину,
Чем мы шелки. И носит щит с крестом.
Но чем, зачем, куда и как ведом
 
 
Тот хищный рыцарь? Он творит картину,
Как мы творим – безвестным нам путем.
Окутан тайной прочною наш дом.
 

2

 
И, может быть, что с Богом я ровесник,
И, может быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой – смертный лен.
И каждый миг – мне неизвестный вестник.
 
 
Лишь в производном помысл мой – кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я – недовольный местник.
 
 
Нет, вольный ветер нам не побратим.
Мы на путях земного рассужденья
По грани ощущения скользим.
 
 
Проходит час, мы изменились с ним.
Горим в кострах безбрежного хотенья,
Но наш огонь всегда уходит в дым.
 

3

 
Я не люблю унынья и сомненья,
Себя да будет каждый – властелин.
Волшебен зной. Волшебны звоны льдин.
Волшебно все в играньях измененья.
 
 
Зачем решать я буду уравненье,
Где слишком много тайных величин?
Тут поступить – достойный путь один:
Пустить стрелу и сердце бросить в пенье.
 
 
Моя стрела оперена мечтой,
Я для себя достану ей Жар-птицу.
Я написал блестящую страницу.
 
 
Я создал слово сказки молодой.
Дети, душа, с доверьем за звездой,
Лети, орел, и догони орлицу.
 

Рагль

1

 
Где вровень с желтым небо густо-сине,
Там, где в песках такая жуть и тишь,
Что, к ним придя, мгновенно замолчишь,
Есть ведьма Рагль, волшебница пустыни.
 
 
Наш длинный караван идет к святыне.
Но вдруг – двойное зренье. Видишь – мышь.
Одна, другая, пятая. Глядишь,
Их сонмы. Каждый лик – лишь в половине.
 
 
Бегут десятки тысяч – лишь перёд.
И половинки задние, песками,
Спешат, порочат желтый путь хвостами.
 
 
Алла! Алла! Наш путь к тебе идет!
Пусть ведьма Рагль обманам кончит счет.
Дай нам дойти, не завлекаясь снами!
 

2

 
Я знаю, что песок передо мной,
Я доверяюсь зрению верблюда.
Но предо мною ведьмовское чудо,
Колодец, ров с играющей волной.
 
 
Он страшен мне бездонной глубиной,
Туда войду, а выйду ли оттуда?
Верблюд идет. Я буду ждать, покуда
Он крепость мне горбатою спиной.
 
 
Верблюд прошел. Но влага – предо мною.
И хочется лицом прильнуть к волне.
Плескаться в той студеной глубине.
 
 
Конец там будет жажде, отдых зною.
Алла! Алла! Себя ли я укрою
Перед Тобой? Будь милостив ко мне!
 

3

 
Как бархат, ночь. Как райский вздох – прохлада.
Потоки звезд. Вольнее караван.
Ужь скоро будет отдых верным дан.
Читай молитвы. Только это надо.
 
 
Всевышний с нами. С ним избегнем ада.
Нет в мире книг. Лишь есть один Коран,
Росою звезд вовеки осиян.
Чу! Где-то розы возле водоспада.
 
 
Поет, журчит и пенится родник.
Недуг окончен зрения двойного.
Молись, чтоб он к тебе не вкрался снова.
 
 
Алла акбар! Лишь Бог один велик
Сквозь мглу пустынь ведет Он в радость крова.
Алла! Алла! Я вечный Твой должник!
 

Решенье

1

 
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий, –
 
 
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва в пире буйных пьянств
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
 
 
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив шар из пламени и дыма.
 
 
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной и танец волоконца:
Здесь летопись возникновенья Солнца.
 

2

 
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди морей полярных.
Межь льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
 
 
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
 
 
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
 
 
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
 

3

 
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-призрак грезя о Светиле.
 
 
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
 
 
О камень, камень – пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце – боль и счастье встречи,
Любимая! Два Солнца – нам предтечи.
 
 
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить велит.
 

Кони

1

 
Когда еще не ведали оков,
И не было живым – хлыста с уздою,
Звезда перекликалась со звездою,
Задолго до молчания веков.
 
 
В пространствах нескончаемых лугов
Кормились в числах, кони, с красотою
Горячей. Словно тучи над водою,
Рождали гул копыта без подков.
 
 
Охотились за теми косяками
Стрелки кремневых стрел. Здесь каждый юн.
Застрелен, пожран тысячный табун.
 
 
Но тот да будет вечно славим нами,
Кем огненная схвачена волна,
Кто в первый раз вскочил на скакуна.
 

2

 
Коварный ли то был полуребенок,
Которому удел был гордый дан
Забросить петлей меткою аркан,
В которой, взвыв, забился жеребенок?
 
 
Был юный голос зверя остр и звонок,
Был юный зверь от изумленья пьян.
А юноша прямил свой сильный стан,
Начав тысячелетья диких гонок.
 
 
А может быть, то был уж зрелый муж,
Который притаился над откосом,
От конских глаз укрыт седым утесом.
 
 
Вдруг на коня он соскользнул как уж.
И был как дух. Летел, схватясь за гриву,
Стремя коня к истоме, по обрыву.
 

3

 
Их было десять тысяч жеребцов,
Тринадцать тысяч кобылиц красивых.
В разметанных и своевольных гривах
Свистели ветр степей и ветр лугов.
 
 
Цвет вороной у жарких был самцов.
У самок красный. С клекотом, на срывах
Орлы садились. О разливных нивах
Еще не встала мысль в ночах умов.
 
 
В ночах де? Только в зорях сердца рдяных
Все были существа. Но вот века
Сомкнулись. Из другого косяка
 
 
Явился белый конь в тех страстных странах.
И вмиг, его завидя, вся орда
Заржала гулом, как в разлив вода.
 

4

 
Пред ликами, что сгрудились в аравах,
Пред красно-вороной рекой коней,
Где в числах ночь, и в числах жар огней,
 
 
В веках начальных, временах не ржавых, –
В гореньи крови, в пламенных забавах.
Где жеребец, с кобылою своей
Любясь, порой хребет ломал у ней,
В невозвратимых полновластных славах, –
 
 
В веселии играющих погонь,
С косящимися черными очами,
С дрожащими и дымными ноздрями, –
 
 
Откуда встал тот страшный белый конь?
И в чем был страх? Принес ли весть он злую?
Но кони все бежали врассыпную.
 

5

 
Как веет ветер в звонах ковыля,
Как небо высоко над ширью степи.
Но древний сон замкнут в безгласном склепе.
Забыла пламя марева Земля.
 
 
Как шепчет ветер, пылью шевеля.
Но порваны златые звенья цепи,
Дух полюбил быть в запертом вертепе,
Межи углами врезались в поля.
 
 
В тот страстный край, где черный цвет и красный,
Приявши белый, стихли в пестроте,
Пути заглохли. Лики все не те.
 
 
Лишь в час войны, лишь в бое, в час опасный,
На миг в возврате к прежней красоте,
Есть в ржаньи звук, с огнем времен согласный.