Текст книги "Том 5. Стихотворения, проза"

Автор книги: Константин Бальмонт

В театре

 
В театре, где мы все – актеры мига,
И где любовь румянее румян,
И каждый, страсть играя, сердцем пьян,
У каждого есть тайная верига.
 
 
Чтоб волю ощутить, мы носим иго.
Бесчисленный проходит караван,
Туда, туда, где дух расцветов прян,
Где скрыта Золотая Счастья Книга.
 
 
Рубиново-алмазный переплет,
Жемчужно-изумрудные застежки.
Извилистые к ней ведут дорожки.
 
 
По очереди каждый к ней идет.
Чуть подойдет, как замысел окончен.
И слышен плач. Так строен. Так утончен.
 

Мертвая голова

 
Изображенье мертвой головы
На бабочке ночной, что возлюбила
Места, где запустенье и могила,
Так просто растолкуете ли вы?
 
 
Вот изъясненье. Здесь гипноз травы,
Которую плоть мертвого взрастила,
И череп с мыслью, как намек-кадило,
Дала крылатой. Жить хоть так. Увы.
 
 
Живет кадило это теневое.
И мечется меж небом и землей.
Скользит, ночной лелеемое мглой.
 
 
Вампирная в нем сила, тленье злое.
И бабочки пугаются ночной.
Тот здесь колдун, кто жить возжаждал вдвое.
 

Последняя

 
Так видел я последнюю, ее.
Предельный круг. Подножье серых склонов.
Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И тряпье.
 
 
И сердце освинцовилось мое.
Я – нищий. Ибо много миллионов
Змеиных кож и шкур хамелеонов.
Тут не приманишь даже воронье.
 
 
Так вот оно, исконное мечтанье,
Сводящее весь разнобег дорог.
Седой разлив додневного рыданья.
 
 
Глухой, как бы лавинный, топот ног.
И два лишь слова в звуковом разгуле.
Стон – Ultima, и голос трубный – Thule.
 

Ultima Thule

 
Эбеновое дерево и злато,
Густой, из разных смесей, фимиам.
Светильники, подобные звездам,
В ночи упавшим с неба без возврата.
 
 
Огромные цветы без аромата,
Но с чарой красок рдеющие там,
В их чаши ветхий так глядел Адам,
Что светит в них – не миг, а лишь – когда-то.
 
 
Обивка стен – минувшие пиры,
Весь пурпур догоревшего пожара.
Завес тяжелых бархатная чара.
 
 
И мертвых лун медяные шары
Да черный ворон с тучевого яра –
Вот царский мир безумного Эдгара.
 

На пределе

 
Бесстрастная, своим довольна кругом,
В безбрежности, где нет ни в чем огня,
Бескровная, и сердце леденя,
В лазурности идя как вышним лугом.
 
 
Бездумная, внимая вечным вьюгам,
В бездонности, где целый год нет дня,
Бездушная, ты мучаешь меня,
Луна небес над самым дальним Югом.
 
 
Он северней всех северов, тот Юг.
Здесь царство льдин возвышенно-кошмарных,
С вещаньями разрывов их ударных.
 
 
Медведь полярный был бы мне здесь друг.
Но жизни нет. Ни заклинаний чарных.
Безрадостный, я втянут в мертвый круг.
 

На Южном полюсе

 
На Южном полюсе, где льется свет по льдине,
Какого никогда здесь не увидеть нам,
И льдяная гора резной узорный храм,
Что ведом Нилу был и неиэвестен ныне.
 
 
Восходит красный шар в безжизненной пустыне,
И льдяная стена, как вызов небесам,
Овита вихрями, их внемлет голосам,
А кровь небесная струится по твердыне.
 
 
Но были некогда там пышные сады.
Давно окончилось их жаркое цветенье,
Лишь в красках, чудится, скользят их привиденья.
 
 
И в час, когда звезда уходит до звезды,
Еще цветут цветы средь всплесков и боренья
Не забывающей минувшее воды.
 

Белый бог

 
Он мне открылся в северном сияньи.
На полюсе. Среди безгласных льдин.
В снегах, где властен белый цвет один.
В потоке звезд. В бездонном их молчаньи.
 
 
Его я видел в тихом обаяньи.
В лице отца и в красоте седин.
В качаньи тонких лунных паутин.
Он показал мне лик свой в обещаньи.
 
 
Часы идут, меняя тяжесть гирь.
Часы ведут дорогой необманной.
Зачатье наше в мысли первозданной.
 
 
На снежной ветке одинок снегирь.
Но алой грудкой, детским снам желанной,
Велит Весне он верить цветотканной.
 

Белая парча

 
Я выстроил чертог, селение, овин,
Я башню закрепил в стране мечты орлиной,
Но птичка белая, мелькнувши, в миг единый
Открыла гулкий ход для всех окрестных льдин.
 
 
Когда ж умолк вдали протяжный шум лавин
И снова свиделась вершина гор с вершиной,
Над побелевшею притихшею равниной
Был уцелевший я, и в днях я был один.
 
 
Но в мироздании став зябкою былинкой,
И слушая душой, как мир безбрежный тих,
Всех милых потеряв, я не скорблю о них.
 
 
Все прошлое златой заткалось паутинкой.
И чую, как вверху, снежинка за снежинкой,
Безгласные, поют многолавинный стих.
 

Певец

 
Он пел узывно, уличный певец,
Свой голос единя с игрою струнной,
И жалобой, то нежной, то бурунной,
Роняя звуки, точно дождь колец.
 
 
Он завладел вниманьем наконец,
И после песни гневной и перуиной
Стал бледен, словно призрак сказки лунной,
Как знак давно порвавшихся сердец.
 
 
Явил он и мое той песней сердце.
Заворожен пред стихшею толпой,
Нас всех окутал грустью голубой.
 
 
Мы все признали в нем единоверца.
И каждый знал, шепчась с самим собой,
Что тот певец, понявший всех, – слепой.
 

Глубинное поручительство

 
Крест золотой могучего собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
 
 
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше водного простора.
 
 
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
 
 
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Паверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
 

На дне

 
Покой вещанный. Лес высокоствольный.
Расцвет кустов, горящий кое-где.
Синь-цветик малый в голубой воде,
Камыш и шпажник, свечи грезы вольной.
 
 
Обет молчанья, светлый и безбольный.
В немых ночах полет звезды к звезде.
Недвижность трав в размерной череде.
Весь мир – ковчег с дарами напрестольный.
 
 
И вот, слагая истово персты,
И взор стремя в прозрачные затоны,
Как новый лист, вступивший в лес зеленый, –
 
 
Отшельник, там на дне, узнал черты,
В гореньи свеч, родные, вечность взгляда,
Под звон церквей потопленного града.
 

Орарь

 
Когда, качнув орарь, диакон знак дает,
Что певчим время петь, народу – миг моленья,
В высотах Божеских в то самое мгновенье
Кто верен слышит звон и ангельский полет.
 
 
Когда на сотне верст чуть слышно хрустнет лед
В одной проталине, тот звук и дуновенье
Тепла весеннего вещают льду крушенье,
И в солнце в этот миг есть явно зримый мед.
 
 
И ветка первая на вербе златоносной,
Пушок свой обнажив, сзывает верных пчел.
Воскресен благовест их ульевидных сел.
 
 
Когда жь, когда мой дух, тоскующий и косный,
Увидит вербный свет и веющий орарь.
И Богу песнь споет. Как в оны дни. Как встарь.
 

Служитель

 
В селе заброшенном во глубине России
Люблю я увидать поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На пламени цветка
Навеялась зола. Но есть лучи живые.
 
 
Когда дрожащий звон напевы вестовые
Шлет всем желающим прийти издалека,
В золе седеющей – мельканье огонька,
И в духе будничном – воскресиость литургии.
 
 
Чтец неразборчивый, вникая в письмена,
Нетвердым голосом блуждает он по чащам.
Как трогателен он в борении спешащем.
 
 
Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна.
И голос старческий исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов: «Господи, помилуй!»
 

Колокол

 
Люблю безмерно колокол церковный.
И вновь как тень войду в холодный храм,
Чтоб вновь живой воды не встретить там,
И вновь домой пойду походкой ровной.
 
 
Но правды есть намек первоосновной
В дерзаньи с высоты пророчить нам,
Что есть другая жизнь, и я отдам
Все голоса за этот звук верховный.
 
 
Гуди своим могучим языком.
Зови дрожаньем грозного металла
Разноязычных эллина и галла.
 
 
Буди простор и говори как гром.
Стократно-миллионным червяком
Изваян мир из белого коралла.
 

Вершина

 
От часа одного лучей и ласки солнца
Забыла вся земля дождливость трех недель.
Внутри перебродил свой срок прождавший хмель,
Шуршит кузнечиков чуть слышно веретенце.
 
 
Цветочек желтенький раскрыл жучку оконце,
И тот, смарагдовый, как в мягкую постель,
Забрался в лепестки. Бессмертная кудель
Спешит, отвив, завить живое волоконце.
 
 
В лесу зардевшемся повторное «Тук! Тук!».
То не весенний знак. Стучит осенний дятел.
Дней летних гробовщик роняет мерно звук.
 
 
Рассказ прочитанный из нежных выпал рук.
Но, если что-нибудь из чары час утратил,
Восторг законченный – вершина всех наук.
 

Стена

 
Стена ветвей, зеленая стена,
Для грезы изумрудами светила,
Шуршанием, как дремлющая сила,
Гуденьем пчел, как пышная весна, –
 
 
Изваянной волной, как тишина, –
Но, спевши сон зеленый, изменила,
И быстро цвет иной в себя вронила,
Вон, Осень там у желтого окна.
 
 
Оконце круглым светится топазом.
И будет возрастать оно теперь.
Расширит круг. В листве проломит дверь.
 
 
За каждым утром, с каждым новым разом,
Как встанет Солнце, будет день потерь.
И глянет все совиным желтым глазом.
 

Марс

 
От полюса до полюса – пустыня.
Песчаник красный. Мергель желтоцвет.
И синий аспид. Зори прошлых лет.
Зеленых царств отцветшая святыня.
 
 
Где жизнь была, там греза смерти ныне.
Горенье охры. Между всех планет
Тот красочный особо виден бред.
Опал. Огонь в опаловой твердыне.
 
 
Лишь полюсы еще способны петь
Песнь бытия нетленными снегами.
Весной истаивая, родниками
 
 
На красную они ложатся медь.
И говорят через пространства с нами
Невнятное, играя письменами.
 

Кровь

 
В растении смарагдовая кровь,
Особенным послушная законам.
Зеленый лес шумит по горным склонам
Зеленая встает на поле новь.
 
 
Но, если час пришел, не прекословь,
И жги рубин за празднеством зеленым.
Сквозя, мелькнуло золото по кленам,
И алый луч затеплила любовь.
 
 
Гранатом стал смарагд, перегорая.
В лесу костер цветов и черт излом.
Ковер огней от края и до края.
 
 
Не древо ль стало вещим нам узлом?
Любя, наш дух в чертог верховной славы
Вступает, надевая плащ кровавый.
 

Знакомый шум

Знакомый слуху шорох…

Пушкин

 
Знакомый шум зардевшихся вершин
Смешалея с привходящим, незнакомым,
Отдельным звуком, – словно водоемом
Промчался ветр, неся зачатье льдин.
 
 
Враждебный слуху шорох. Знак один,
Что новое пришло. Конец истомам,
Что замыкались молнией и громом.
От серых облак пал налет седин.
 
 
Тот малый звук, разлуку сердцу спевший,
Не человечий, нет, не птичий свист,
В шуршаньи ускользающ и сквозист.
 
 
Прощальный шорох, первый пожелтевший,
Дожегший жизнь и павший наземь лист,
В паденьи поцелуем всех задевший.
 

Безвременье

 
Дождливым летом не было зарниц,
Ни гроз веселых, зноев настоящих.
Июль еще не умер, а уж в чащах
Мерцают пятна, ржавость огневиц.
 
 
Не тех верховных, не перунных птиц,
Румянец исхудалых и болящих,
Предельностью поспешною горящих,
Приявших в сердце зарево границ.
 
 
И только что заплакал об июле
Росистый август средь пустых полей,
Как ласточки до срока упорхнули.
 
 
Зайду ли в рощу, в сад свой загляну ли,
Под острый свист синиц и грусть острей.
Ткань желтая прядется в долгом гуле.
 

По зову ворона

 
Уж ворон каркал трижды там на крыше,
Глухой, густой, тысячелетний зов.
И дальний гул редеющих лесов
С паденьем листьев звукоемно тише.
 
 
В ветвях – часовни духов, ходы, ниши,
Прорывы, грусть, блужданье голосов.
А в доме громче тиканье часов,
И по углам шуршат в обоях мыши.
 
 
Стал мрачным деревенский старый дом.
На всем печать ущерба и потери.
Три месяца в нем не скрипели двери.
 
 
Теперь скрипят. И окна под дождем
Со всем живым тоскуют в равной мере,
Как в темных норах зябнущие звери.
 

Сентябрьские облака

 
По облакам, уж разлученным с громом,
На восемь лун, до будущей весны,
Прошло отяжеленье белизны,
Завладеванье всем, кругом, объемом.
 
 
Нет места больше тучкам невесомым,
Что, возникая, таяли как сны,
Нет более мгновенной крутизны
Внезапных туч с их огневым изломом.
 
 
Где молнийный повторный поцелуй
Преображал громаду тучевую
В разъятый водоем журчащих струй.
 
 
Бесцветный цвет на небе ткань немую
Прядет, ведет. О, ветер! Расколдуй
Ту крышку гроба! Я с землей тоскую!
 

Излом

 
Развил свои сверкающие звенья,
Вне скудных чисел, красок, черт и снов.
Румянец хмельный, пирное забвенье
Излил в качанье вяжущих листков.
 
 
Раздвинул меж притихших берегов
Сапфира серебристое теченье.
У сугубил свободу от оков,
Просвет продвинув силой дуновенья.
 
 
Медлительно распространяя даль,
Подвигнул к лету черные дружины,
Построил треугольник журавлиный,
 
 
Запаутинил светлую печаль, –
Вселенский, расточающий, изломный,
Измен осенних дух многообъемный.
 

Сохраненный янтарь

 
Идет к концу сонетное теченье.
Душистый и тягуче-сладкий мед
Размерными продленьями течет,
Янтарное узорчато скрепленье.
 
 
Но не до дна дозволю истеченье.
Когда один окончится черед,
И час другой улов свой пусть сберет.
Янтарь царям угоден как куренье.
 
 
Замкнитесь, пчелы, в улей. Час зимы.
Зима во сне – как краткая неделя.
Опять дохнет цветами вздох апреля.
 
 
Я вам открою дверцу из тюрьмы.
Шесть полных лун дремоты после хмеля, –
И, знайте, попируем снова мы.
 

Соучастницы

 
Пошелестев, заснули до весны,
Хрусталики сложив прозрачных крылий,
Мохнатея сбирательницы пылей
С тех чашечек, где золотые сны.
 
 
Умолк тысячекрылый гуд струны.
Средь воска и медвяных изобилий
Спят сонмы. А по храмам – лику лилий –
Горенья тысяч свеч посвящены.
 
 
Под звон кадил и тихие напевы,
В луче косом качая синий дым,
Идет обедня ходом золотым.
 
 
Озарена икона Чистой Девы.
И бледный рой застывших инокинь,
Как лунный сад, расцветный сон пустынь.
 

Шалая

 
О шалая! Ты белыми клубами
Несешь и мечешь вздутые снега.
Льешь океан, где скрыты берега,
И вьешься, пляшешь, помыкаешь нами.
 
 
Смеешься диким свистом над конями,
Велишь им всюду чувствовать врага.
И страшны им оглобли и дуга,
Они храпят дрожащими ноздрями.
 
 
Ты сеешь снег воронкою, как пыль.
Мороз крепчает. Сжался лед упруго.
Как будто холод расцветил ковыль.
 
 
И цвет его взлюбил верченье круга.
Дорожный посох – сломанный костыль,
Коль забавляться пожелает – вьюга!
 

Весь круг

 
Весна – улыбка сердца в ясный май
Сквозь изумруд застенчивый апреля.
Весенний сон – Пасхальная неделя,
Нам снящийся в минуте древний Рай
 
 
И лето – праздник. Блеск идет за край
Мгновения, чрез откровенье хмеля
Пей, пей любовь, звеня, блестя, свиреля.
Миг радостный вдруг вымолвит: «Прощай».
 
 
И торжество, при сборе винограда,
Узнаешь ты в роскошной полноте.
И, гроздья выжав, станешь на черте, –
 
 
Заслыша сказ, что завела прохлада.
И будет вьюга, в белой слепоте,
Кричать сквозь мир, что больше снов не надо.
 

Неразлучимые

 
Среди страниц мучительно любимых,
Написанных искусною рукой,
Прекрасней те, что светятся тоской,
Как светят звезды в далях нелюдимых.
 
 
В пожарах дней, в томительных их дымах,
Есть образ незабвенно дорогой.
Она. Одна. На свете нет другой.
Мы двое с ней вовек неразлучимых.
 
 
И все же разлучаться мы должны,
Чтоб торопить горячее свиданье,
Всей силою мечты и ожиданья, –
 
 
Той мглой, где, расцветая, рдеют сны.
Так в музыке два дальние рыданья
Струят к душе один разсказ струны.
 

Зеркало

 
Когда перед тобою глубина,
Себя ты видишь странно отраженным,
Воздушным, теневым, преображенным.
В воде душа. Смотри, твоя она.
 
 
Не потому ли нас пьянит луна,
И делает весь мир завороженным,
Когда она по пропастям бездонным,
Нам недоступным, вся озарена.
 
 
«Я темная, но дальний свет приемлю», –
Она безгласно в мире говорит.
Луна приемлет Солнце и горит.
 
 
Отображенный свет струит на Землю.
В Луне загадка, жемчуг, хризолит.
В ней сонм зеркал волшебный сон творит.
 

Лебяжий пух

 
Трепещет лист забвенно и устало,
Один меж черных липовых ветвей.
Уж скоро белый дух густых завей
Качнет лебяжьим пухом опахала.
 
 
Зима идет, а лета было мало.
Лишь раз весной звенел мне соловей.
О, ветер, в сердце вольности навей.
Был скуден мед. Г 1усть отдохнет и жало.
 
 
Прощай, через меня пропевший сад,
Поля, леса, луга, река, и дали.
Я с вами видел в творческом кристалле
 
 
Игру и соответствие громад.
Есть час, когда цветы и звезды спят.
Зеркальный ток тайком крепит скрижали.
 

Гадание

 
В затишье предрассветного досуга,
Когда схолстилась дымка пеленой,
Я зеркало поставил под луной,
Восполненной до завершенья круга.
 
 
Я увидал огни в смарагдах луга,
Потом моря с взбешенною волной,
Влюбленного с влюбленною женой,
И целый мир от севера до юга.
 
 
И весь простор с востока на закат.
В руке возникла змейность трепетанья.
Мир в зеркале лишь красками богат.
 
 
Лишь измененьем в смыслах очертанья.
И вдруг ко мне безбрежное рыданье
С луны излило в сердце жемчуг-скат.
 

Серп

 
Живущий раною в колдуньях и поэтах,
Снежистый Новолунь явился и погас.
Тогда в тринадцатый, и значит в первый, раз,
Зажегся огнь двух свеч, преградой мглы задетых.
 
 
С тех пор я вижу все в белесоватых светах,
Мне снится смертный свет – там за улыбкой глаз.
И в мире солнечном ведет полдневный час
Людей, не в золото, а в серебро одетых.
 
 
Кто знает, тот поймет. Что правду говорю,
Тот все ж почувствует, кто не поймет, не зная.
Снежистый Серп мягчит и алую зарю.
 
 
Во вьюжном декабре, в цветистых играх мая
Как инокиня я со взором внутрь, бледна.
Серпом прорезала мне сердце вышина.
 

Луна осенняя

 
Луна осенняя над желтыми листами
Уже готовящих свой зимний сон дерев
Похожа на ночной чуть слышимый напев.
В котором прошлых дней мы прежние, мы сами.
 
 
Мы были цельными, мы стали голосами,
Расцветами цвели и стали ждущий сев.
Тоскуем о любви, к земле отяготев.
Поющую луну мы слушаем глазами.
 
 
Среброчеканная безмолвствует река.
Восторги летних дней как будто истощили
Теченье этих вод в играньи влажной пыли.
 
 
И стынет, присмирев, безгласная тоска.
Себя не утолив от бывших изобилий,
Следим мы, как скользят мгновения в века.
 

Лунная музыка

 
Какою музыкой исполнен небосвод.
Луны восполненной колдующая сила,
Сердцами властвуя, в них кровь заговорила,
И строго-белая торжественно плывет.
 
 
Все в мире призрачном повинно знать черед.
Течет каждение из древнего кадила.
Луна осенняя нам сердце остудила,
Без удивления мы встретим снег и лед.
 
 
Невозмутимая чета ракит прибрежных
В успокоении не шелохнет листвой,
Признав у ног своих лежащий призрак свой.
 
 
А в зеркале воды виденья белоснежных
Воздушных саванов, покров мечты живой,
И вот уж неживой, о днях, как сказка, нежных.
 

Владычица

 
Владычица великой тишины,
Влиянием лазоревой отравы
Узорные заполнила дубравы,
Магнитом подняла хребет волны.
 
 
Из пропастей вулканной вышины
Безгласно орошающая травы,
Велела снам сновать и ткать забавы
В черте ветвей и лучевой струны.
 
 
Меняет лик в бездонностях пустыни,
Которой свет зеленовато-синь,
Дабы явить измену всех святынь
 
 
И неизменность вышней их святыни.
Была серпом – и стала кругом ныне.
От лезвия до полноты. Аминь.
 

Обелиск

 
Когда и шум, и рев, и вой, и крик, и писк
Себя исчерпают с зашествием светила
Дневных свершенностей, иная зреет сила,
Встает из-за морей сребро-снежистый диск.
 
 
На влагу рушенный трепещет обелиск.
Сияние Луны. Вскрываются кадила
Сладимой белены, цветка, что возрастило
Из вышних пропастей паденье лунных брызг.
 
 
Всепобедительно широкое молчанье
Встает из недр земли, объемлет кругозор
До синих областей продвинувшихся гор.
 
 
Теперь, душа, иди до радости венчанья,
Надев, как мир надел, свежительный убор
Из грез, лучей, росы, спокойствия, и знанья.
 

Встреча

 
Она приподнялась с своей постели,
Не поднимая теневых ресниц,
С лицом белее смертью взятых лиц,
Как бы заслыша дальний звон свирели.
 
 
Как будто сонмы к бледной спящей пели.
И зов дошел от этих верениц.
Туда, туда. До призрачных станиц.
Туда. Туда. До древней колыбели.
 
 
Густых волос змеиная волна
Упала на незябнущие плечи.
И вся она тянулась как струна.
 
 
Звала непобедимо вышина.
Душа ушла к своей венчальной встрече.
Все видела глядящая Луна.
 

Невеста

 
Она стояла в платье подвенечном.
Ее волос змеиная волна,
Как лунная на небе тишина,
В мгновеньях, молча пела песнь о Вечном.
 
 
Так вся она горела бесконечным,
Что алая там в сердце пелена
Чрезмерным вспевом прикоснулась дна,
И путь часов Путем помчала Млечным.
 
 
Она лежала, лилия мечты.
Нетронутый ее наряд венчальный
Белел недвижно тканью погребальной.
 
 
И тонкий серп бездонной высоты
С ней слился в чаровании, зеркальный
Довеяв свет на тихие черты.
 

Венчанные

 
Когда плывут над лугом луннозвоны,
Влияния, которым меры нет,
В душе звездозлатится страстоцвет,
И сладостной он ищет обороны.
 
 
Высоты облак вещие амвоны,
Струится притягательный с них свет.
О, сколько древних тысяч прежних лет
Связуются им юноши и жены.
 
 
Венчается Господняя раба,
Встречается с душою обрученной,
Ручается, что счастье – быть сожженной.
 
 
Венчается со всем, что даст Судьба.
О, чаянье. Ты будешь век со мною: –
Ты венчана с замеченным Луною.
 

Успокоенная

 
Ненарушимые положены покровы.
Не знать. Не чувствовать. Не видеть. Не жалеть.
Дворец ли вкруг меня, убогая ли клеть,
Безгласной все равно. Я в таинстве основы.
 
 
Поднять уснувшую ничьи не властны ковы.
Чтоб веки сжать плотней и больше не смотреть –
На нежные глаза мне положили медь.
И образок на грудь. В нем светы бирюзовы.
 
 
Еще последнее – все сущности земли
Доносит, изменив – обратных токов мленье,
Звук переходит в свет. Как дым доходит пенье.
 
 
Снежинки падают. Растаяли вдали
Лазурные слова над тайною успенья.
Снега. Завей снов. Последний луч. Забвенье.
 

Слово

 
Я клялся и держать умею слово.
В чем клятва, это знаю только я.
Но до конца в Поэме Бытия
Я буду звуком счастья вновь и снова.
 
 
Нет, отчего ласкающего крова
Не омрачит ни словом речь моя.
Свирепы львы, и жалится змея,
Иное мне от солнца золотого.
 
 
Я выковал звучнейшую струну.
Был верен молот мой по наковальне,
Когда ж зажглась луна в опочивальн.
 
 
Забыв огонь и солнце, я луну
Любил сполна. И я не обману
Ни ближней красоты, ни самой дальней.
 

Вечер

 
Когда сполна исчерпаешь свой день,
Работой и восторгом полноценным.
Отраден вечер с ликом мира тенным,
И входишь сам легко в него как тень.
 
 
Он веселился, рьяный конь-игрень,
Он ржал, звеня копытом, в беге ленном.
Зачем бы в миге стал он мига пленным?
Приди, о Ночь, и мглой меня одень.
 
 
Из твоего, ко Дню, я вышел мрака.
Я отхожу с великой простотой,
Как тот закат, что медлит над водой.
 
 
Зажглась звезда. От Неба ждал я знака.
Как сладко рдеть и ощущать свой пыл.
Как сладко не жалеть, что ты лишь был.