Текст книги "Том 5. Стихотворения, проза"

Автор книги: Константин Бальмонт

Он и она
(венок сонетов)

1.

 
Он и Она – не два ли разночтенья
Красивого сказания времен?
Два звука, чтоб создать единый звон,
Два атома в законе тяготенья.
 
 
Весной, в великий праздник всесожженья,
Одною хотью каждый дух взметен.
Друг другом зажжены Она и Он.
Иль только лишь хотением хотенья?
 
 
В весеннее раскрытое окно
Со всех сторон доходят к сердцу звуки,
В них радость упоительнейшей муки.
 
 
Сто тысяч дальних звезд в них зажжено.
И молим мы, ломая грозно руки,
Того, что есть по существу одно.
 

2.

 
Того, что есть по существу одно,
Хотя и в ликах нам являлось разных,
Но в скрепах утвержденного алмазных,
Желают все. Кем брошено зерно?
 
 
Не знаем, и не все ли нам равно.
Мы быть должны в пленяющих соблазнах.
Средь строгих слов дай лепетов бессвязных,
В веках тоски шуми веретено.
 
 
Седых времен цветущее сказанье,
Как можем не хотеть и не любить?
Опять, скрутив, сплетем живую нить.
 
 
И, вновь порвав, для счастья разверзанья,
Направим дух туда, где все темно: –
Нам таинства разоблачает дно.
 

3.

 
Нам таинства разоблачает дно.
Когда мы всем зажженным страстью телом
Прильнем в любви к безумящим пределам,
И двойственное в цельность сплетено.
 
 
Хочу. Люблю. Хотел. Всегда. Давно.
Зачем же сердце с шепотом несмелым
Задумалось над сном оцепенелым,
И пьяностью своей уж не пьяно?
 
 
Так это-то заветнейшая тайна?
Дал силе ход, и вот я вдвое слаб.
Тоска ползет глубинно и бескрайно.
 
 
Зачем в любви я через вольность раб?
И скучно мне обычное теченье
Восторга, созерцанья и мученья.
 

4.

 
Восторга, созерцанья и мученья
Замкнулась утомительная цепь.
Уж в синюю не выеду я степь,
И слышу колыбельное я пенье.
 
 
Баю. Баю. Засни для снов, Творенье.
Раскрой глаза. Уж кровь сцепилась в лень.
В комок – мечта. Кипи, душа, свирепь,
И жги себя. Не разомкнешь сцепленья.
 
 
Но я хотел любви, одной любви.
Заворожен решеньями заклятья,
Чрез поцелуй я вовлечен в зачатье.
 
 
И шепчет дух недобрый: Нить порви.
Мысль возбраняет жуть посягновенья.
Все в мире знает верное влеченье.
 

5.

 
Все в мире знает верное влеченье.
Идут планеты линией орбит,
И весел крот, когда все в мире спит,
И знает путь свой каждое растенье.
 
 
Бледнеет ландыш в сладкий час цветенья,
Но красный сок им в гроздья ягод влит.
Зачем же ты, тоскующий болид,
Стремишь в ночи бесплодное горенье?
 
 
Зачем с лесной колдуньей заодно
Ты собираешь призрачные травы?
Вы оба перед Вечностью не правы.
 
 
Упорствуешь. Придти не суждено,
Чрез волчий сглаз и змейные отравы,
К тому, что здесь закончить не дано.
 

6.

 
К тому, что здесь закончить не дано,
Но что горит мгновенною зарницей,
Что делает тебя крылатой птицей,
Иди, в нем златоцветное руно.
 
 
В любви да будет сердце влюблено,
Но, громоздя восторги вереницей,
О, бойся стать как демон бледнолицый,
Не разрушай колосья и гумно.
 
 
Безумец, кто дерзает раздробленье.
Предвечна цепь. И страшны острия.
И вечно ль слушать «Твой» или «Твоя»?
 
 
Нить счастья в самоволье преступленья.
И в звездный мир, где все озарено,
К звену идет ведущее звено.
 

7.

 
К звену идет ведущее звено,
И капля к капле росы заблестели,
Чтоб травам было весело в апреле,
И небо было тучами полно.
 
 
Огнем верховным будет решено,
Чтоб в должный срок свой молнии запели,
И клочья всей разметанной кудели
Сплетут как мост цветное волокно.
 
 
Над скупостью рождается явленье
Волшебных грез, где ярких красок – семь.
Красивы розы после окропленья.
 
 
Святой водой под знаком искупленья.
Цвет к цвету, к своду радуг всходит темь,
Как буква к букве в слове заключенья.
 

8.

 
Как буква к букве в слове заключенья,
Как слово к слову в летописи душ,
Священные слова «Жена» и «Муж»
Не требуют от мира освященья.
 
 
Луна и Солнце льют свои внушенья
В сомкнутый поцелуй. И почему ж
Превыше гор и всех морей и суш
Не вознести лобзанию хваленье?
 
 
На всю ли жизнь, на радость ли минут,
Со мной ли ты, иль в дальностях разлуки,
Люблю тебя. Ты вечно в сердце. Тут.
 
 
Всегда к тебе я простираю руки.
Все звезды с неба – для твоих колец.
Но в чем же завершающий конец?
 

9.

 
О, в чем же завершающий конец
Всех вскриков и острийных говорений?
Куда ведут ряды моих ступеней?
Из роз ли я сплетаю твой венец?

От тени к тени, вечный в днях беглец,
Окутан дымной мглою звездный гений,
Как в песнь солью я разнозвук влюблений,
Я, брат и муж, любовник и отец?

С душой созвездья душу обвенчали.
Но звездный свет горит равно для всех,
Как музыка, как сон, как детский смех.

Мечту с мечтою волны закачали.
И пусть. И пусть. Неведом счастью грех.
Стремленье двух к объятью – не в печали.
 

10.

 
Стремленье двух к объятью – не в печали.
И если дух воистину звезда,
Не может тем он ранить никогда,
Что чрез него другие засияли.
 
 
Игра многообразная – в опале.
Жемчужно-красных млений череда
Засветит рдяным углем иногда.
Но все огни в одном затрепетали.
 
 
С тобой горит звезда, и с той, и с той.
И хорошо, что в высоте пустыни
Сияют звезды, изумрудны, сини, –
 
 
И злато-алой светят красотой.
И свет, коль сердце с сердцем счастье знали,
Не в том, чтоб близ опять вернулась к дали.
 

11.

 
Не в том, чтоб близ опять вернулась к дали,
С тобой ли разлучусь я, или с ней,
О, нет, не в умалении огней
Нам мудрые завет высокий дали.
 
 
Есть пламени в ломающемся вале,
Волна с волной всегда поет звучней.
Чем больше волн, тем ярче сказка дней.
Не мы, а Норны эту нить свивали.
 
 
Сигурд, люблю Брингильд, люблю Гудрун.
Я говорю с восторгом и со стоном,
Я восклицаю долгим звоном струн
 
 
Любовь всегда душе была законом.
На наших судьбах вырезал резец
Пасхальную созвездность всех сердец.
 

12.

 
Пасхальная созведность всех сердец,
Вселенское объятие сознаний,
Есть лучшее из всех искусств и знаний,
Другое все пред золотом – свинец.
 
 
Лишь тот бедняк, кто пред собою лжец,
Не видит правды истинных желаний,
Судьбинности горений и сгораний,
И в тусклой мгле томится как чернец.
 
 
Ты слышал как осенние шуршали
Листы берез? Ты слышал, в час ночей,
Безгромное стекание дождей?
 
 
Любовь, люби! Дойди до чужедали.
Я – весь любовь. Любовь для жизни всей
Обещана, занесена в скрижали.
 

13.

 
Обещано, занесено в скрижали,
Что любящий, надеясь вновь и вновь,
Как званый гость, в лучах войдет в любовь.
Но горе тем, кто в час призыва спали.
 
 
Им место в отлученье и опале.
И дом их – тьма. И не поет им кровь.
Душа, светильник брачный приготовь.
Кто любит, он, кто б ни был, звук в хорале.
 
 
Любовь моя, услышь мой правый стих.
Ты вся моя. Лишь мне душа и тело.
Но я тебе не изменил в других.
 
 
Душа поет тебя, тобой запела.
Ты – свет очей. Ты – духов образец.
Любя Любовь, творение – Творец.
 

14.

 
Любя Любовь, творение – Творец.
Приняв Огня высокое веленье –
Запев, пропеть, другими, вознесенье –
Мы звон, что льется из конца в конец.
 
 
Смотри, Весна, к нам прилетел скворец.
И жаворонка, в жарком взлете, пенье
Поет, что солнцу радостно служенье.
Раскройся, Вечность, и плыви, пловец.
 
 
Да будем, счастье, в ласковом апреле.
Любовь, Любовь, как я люблю тебя.
Любя, мы сердцем радостным сумели
 
 
Себя найти, в другом забыв себя.
Нет Я, нет Ты, одно самозабвенье.
ОНА и ОН – не два ли разночтенья?
 

15.

 
Он и она – но два ли разночтенья
Того, что есть по существу одно?
Нам таинство разоблачает дно
Восторга, созерцанья и мученья.
 
 
Все в мире знает верное влеченье
К тому, что здесь закончить не дано.
К звену идет ведущее звено,
Как буква к букве в слове заключенья.
 
 
Но в чем же завершающий конец
Стремленья двух к объятью? Не в печали.
Не в том, чтоб близ опять вернулась к дали.
 
 
Пасхальная созвездность всех сердец
Обещана, занесена в скрижали.
Любя Любовь, творение – Творец.
 

Звездный витязь

 
Не бог, но самый сильный брат богов,
Трудов свершитель самых трудных. Кто ты?
Из мира изгонял ты нечистоты.
И, вольный, был содругом всех рабов.
 
 
Когда свистит вокруг твоих столбов
Морская буря, порваны темноты.
Ты гидр губил. Но пчел, творящих соты,
Не трогал ты на чашечках цветков.
 
 
Ты был как вышний ствол глухого леса.
Но также прясть могла рука твоя.
Когда жь земная порвалась завеса, –
 
 
Ты отошел в небесные края.
И солнце мчит себя, мечту тая –
Догнать в путях созвездье Геркулеса.
 

Голубая подкова
Стихи о Сибири

Вскрытие льда

 
Вскрытие льда
   В устье Амура.
Воет вода
   Дико и хмуро.
Там, подо льдом,
   Жадность свободы.
Рушат свой дом
   Свежие воды.
Хрустнул оплот.
   Скрепы чертога
Рухнули. Вот,
   Грани порога.
Гулы стропил,
   С треском лучины.
Лед – только был,
   Ныне – лишь льдины.
Сперлись, хрустят,
   С хрипом обиды.
Вырос их ряд
   В лик пирамиды.
Льдины ползут,
   Сжаты в размахе.
Там они, тут,
   В ощупи, в страхе.
Сжатый размах
   Грудит их кучи.
Сонм черепах,
   Тяжки, могучи.
Только б хоть час
   Быть без движенья.
Порван рассказ
   Их сгроможденья.
Так суждено,
   Вырвалась влага.
Это вино,
   Пьяная брага.
Музыка снов,
   Рвущихся в море.
Силы валов
   В переговоре.
Пьянственный хмель
   В царственных чарах.
Радуй, свирель,
   Юных и старых!
 

Хабаровск,

1916, 13 апреля

Лунный серп

 
Лунный серп ушел за гору
И глядит из-за нее.
Спать спокойно мне бы впору,
Сердце милое мое.
 
 
  О тебе во сне мечтая,
  В час течения планет
  Над Землей в объятьях мая,
  Разодетой в майский цвет.
 
 
Но в качании вагона,
Во вращении колес
Слышу звук чьего-то стона,
Тихий шелест многих слез.
 
 
  И межь тем как поезд змейный
  Огибает горный склон,
  Не луной благоговейной
  Преисполнен полусон.
 
 
Разорвалось мирозданье,
В жуткий срыв раскрылась дверь.
Несосчитанность рыданья,
Непредвиденность потерь.
 
 
  Затуманенные люди,
  Ярость пропасти без дна,
  О, когда же в новом чуде
  Будет новая луна?
 

Маньчжурия, КВЖД,

1916, 23 мая

Над Байкалом

 
Над застывшим Байкалом,
Над горами и в боре,
Чарованием алым
Разливаются зори.
 
 
  На мгновенье аилы,
  Целый час розовея,
  Просыпаются скалы,
  Неохотно серея.
 
 
Вековые изломы
Нависающе-косны.
Здесь для зверя хоромы,
Здесь высокие сосны.
 
 
  Отошедшим туманом
  Обнажаются ямы.
  След пробитый кабаном,
  Чащ природные храмы.
 
 
Кто здесь молится водам?
Что гудит над холмами,
Вековым хороводом
И густыми псалмами?
 
 
  Это – озером скрыты
  Под водою соборы,
  Под водой не забыты
  Довременные хоры.
 

Байкал,

1916, 26 мая

Весенние

 
Березы, и сосны,
   И кедры, и ели,
И ладан тот росный,
   Что дышет в их теле, –
Лисицы, и волки,
   И лось, и медведи,
И звонкие пчелки –
   Все в ласковом бреде.
О, пышные ели,
   О, стройные сосны,
Ветрам вы свирели,
   Вы все светоносны.
О, кедры, вы мудры,
   И песня вам спета,
И вы златокудры,
   Играния света.
Я видел, как белка
   Хвостом колдовала,
Что в речке, где мелко
   Вода прибывала.
И в лесе, где чащи
   Весною зелены,
Все чаще и чаще
   Цвели анемоны.
Межь синих фиалок,
   Еще, не простые,
От солнечных прялок,
   Цвели золотые.
И лютик, что жарким
   В Сибири зовется,
Был пышным и ярким,
   Здесь луч его льется.
И капля росинки,
   Качаясь на травке,
Вдруг стала травинке
   Головкой булавки.
И вся заиграла
   Для радости глаза,
Мерцаньем опала,
   Гореньем алмаза.
Как дымка блестела,
   Играя и тая,
И к Богу летела,
   На выси Алтая.
 

Путь к Омску,

1916, 29 мая

В лесу

 
Я укрылся, точно птица,
Между лиственных громад.
Любовалась медведица
На веселых медвежат.
 
 
  Малодневные. Четыре.
  Оживала тишина.
  Их ласкала в свежем мире
  Эта первая весна.
 
 
Веселясь в звериной ласке,
Кувыркались по траве.
От движенья реют сказки
В каждой детской голове.
 
 
  Двух братишек их сестрица
  Оттузила по спине.
  И ворчнула медведица:
  «Это видеть любо мне».
 
 
А четвертый медвежонок
Был как будто не у дел,
И как будто бы спросонок
Прямо в солнце он глядел.
 
 
  А от солнца – на поляну,
  От поляны – в синий лес.
  Пересказывать не стану,
  Сколько было всех чудес.
 
 
Все, что в мире здесь от Бога,
На своей живет черте.
И звериная берлога
Видит сны о красоте.
 

Путь к Омску,

1916, 29 мая

Тайга

 
  Сто верст пожара,
  Откуда он?
Сокрылось солнце в клубах пара,
Затянут дымом небосклон.
  Ползет шипенье,
  Горит тайга.
Огнистых змеев льется пенье,
И бьет поток о берега.
  Вся в синих дымах,
  И вся в огне.
Приют видений нелюдимых,
Бродяге, ты желанна мне.
  Тайга, ты тайна
  В пути слепом.
Твоя нетронутость бескрайна,
В тебе бездомному есть дом.
 

Подъезжая к Омску

1916. 29 мая

Лестница сна

 
Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
  И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
  Бывать, если встала луна,
  Молчать, ибо светит она.
 
 
Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от луны пересказ,
  Приникших до чувства лучей.
И где-то светильник угас,
  И где-то блеснул горячей.
  Был дух равномерно-ничей.
 
 
Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно текуч и глубок,
  Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
  В качавший все тайны рассвет,
  Где путь задвигает свой след.
 
 
Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажжется и снова потух
  В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
  Пропел для рассветных забав.
  И росы мелькнули меж трав.
 

С.-Петербург,

1916, 5 июня

Оконце

 
Я смотрю на волю снова
Из оконца слюдяного.
Непрозрачная среда,
Все же небо сверху звездно,
Светит ночью многогроздно,
И Вечерняя Звезда
Мне является богатой,
Увеличенно косматой,
Словно все кругом вода,
Я, водою тесно сжатый,
Вверх смотрю со дна пруда.
 
 
Нет, конечно, я не рыба,
Неуютно жить в пруду,
Но, пока весь мир в бреду,
Здесь я с грезой речь веду.
Снег и лед. За глыбой глыба.
От излома, от изгиба,
В сердце ждущее мое
Светом входит острие.
Пляска ломких алых граней
Держит мысль в цветном тумане.
Греза – жизнь. Вступи в нее.
 
 
Радость – быть в своих основах,
Каплей в бешенстве зыбей.
В далях дней доледниковых,
Позабытых, вечно новых,
Смену красок, все скорей,
Видеть в зорях янтарей.
В том свершающемся чуде,
Где лишь после будут люди,
Я смотрю на бег слонов
Я любуюсь с мастодонтом
Беспреградным горизонтом,
В реве близких облаков.
 
 
В довременной я Сибири,
Где и ветер в белой шири
У стает порой летать.
Упадет и над беспутным,
Взрывным, вспевным, поминутным,
Чуть смущая тишь и гладь,
Буря спит, ворчунья-мать.
Ветер с ветром. Вон их стая,
У червонного Алтая,
Зацепились за скалу,
И в пещерах тешат мглу,
 
 
Снег растаял. Орхидеи
Раскрывают емкость чаш,
Воздух пьют. И мыслят змеи:
– полночь наша. Полдень наш.
Мамонт шествует мохнатый,
Пышношерстный носорог.
И громовые раскаты,
На скрещеньи их дорог,
В бубен бьют и трубят в рог.
Месяц с солнцем заглянули
В глубь разверстую горы.
Камень к небу вспрянул в гуле.
Час вулкана. Час игры.
Час, что любят все миры.
 
 
Золотая крепнет жила.
Солнцезернь. Цветет. Пора.
И луна посторожила,
Чтоб содружно шла игра
Бледных блесток серебра.
Хоть травинки запредельной
В глубь укрылась, в изумруд.
И среди скалистых груд
Огнецвет, как звон свирельный,
Брызнул сказкой там и тут:
Жуть измены влил в опалы,
Тени всех минут – в агат,
И поджег желанья алый
Влил в рубин, вшепнул в гранат,
В страсть вошел, нельзя назад.
Кто полюбит, тот безбрежен,
Он ведом лучом звезды,
Хоть сидит он, тих и нежен,
У оконца из слюды.
 

Москва,

1917, 16 декабря

Сорока

 
У сороки странный фрак.
Пусть бы черный. Это так.
Но, чтоб фрак был черно-белый,
И на бабе ошалелой,
На нахальной и такой,
Что, едва ты в лес ногой,
Так стрекочет и хохочет,
Точно черт ее щекочет.
Ты из каторги бежишь,
В глушь тайги, в лесную тишь.
Ты бежал. Не тут-то было!
Все кругом заголосило.
В ликованьи ста сорок,
Будешь пойман в быстрый срок.
Бойся бабьего восстанья,
Ведьм крылатых стрекотанья.
 

Сэн-Брэвен-Сосны,

Бретань,

1921, 10 августа

Георгию Гребенщикову («Тебе, суровый сын Сибири…»)

 
Тебе, суровый сын Сибири,
Что взором измерял тайгу,
Привет в изгнанническом мире,
На отдаленном берегу.
 
 
  Ты выпытал в крестьянской доле,
  Как творчески идет соха
  И как в страданье и неволе
  Тоска взметает взлет стиха.
 
 
Ты видел, мысля и мечтая,
Какого требует труда
В горах червонного Алтая
Золотоносная руда.
 
 
  Ты принял светы талисмана
  В пурге, прядущей долгий вой,
  В гортанном говоре шамана,
  В котором крик сторожевой.
 
 
И, много раз в тоске немея,
Душой богат, но долей сир,
Ты восхитился ликом Змея,
Который весь объемлет мир.
 
 
  Не тем, с кем говорила Ева,
  Кто яд из пропасти исторг, –
  Ему я не спою напева
  И ты не подаришь восторг.
 
 
Мой Змей вздымает океаны,
Он говорит через тайфун,
Им уготованные раны
Я утоляю звоном струн.
 
 
  Его могучие извивы
  В сибирских видел я лесах,
  Где изумрудные заливы
  Лелеют творческий размах.
 
 
Где ствол раскидистого кедра
Как довременный исполин,
И, затаясь в земные недра,
С алмазом говорит рубин.
 
 
  Да будет завтра день твой новый –
  Как матери родимой зов
  Туда, где реки бирюзовы,
  Где много милых голосов.
 
 
А ныне, с возгласом приветным,
Ты, разглядевший тайный лик,
Прими в Провансе многоцветном
Бретонской чайки взлетный крик.
 

Сен-Бревент-Сосны

Бретань

1922. 11 февраля

Георгию Гребенщикову («Когда в прозренье сна немого…»)

 
Когда в прозренье сна немого,
Таясь в постели, как в гробу,
Мы духом измеряем снова
Всю пережитую судьбу, –
 
 
  Передвигая все границы
  Того, что понимаем днем,
  В лучах нездешней огневицы
  Мы силой бывшего живем.
 
 
Мы ведаем, что существуем
Не от среды до четверга,
И дух наш радостью волнуем,
Все раздвигая берега.
 
 
  Душа – ответ. И мы не спросим,
  Мы видим в четких письменах,
  Что там, где древле был ты лосем,
  Я белкой в тех же был лесах.
 
 
Когда с рассветом дымно-алым
Ты пил студеную волну,
Над тем же плещущим Байкалом
С сосны я прыгал на сосну.
 
 
  Ты, чувствуя, что близко волки,
  Был изваяньем пред врагом,
  А я сосновые иголки
  Сбивал играющим прыжком.
 
 
Терялись волки в дикой слежке,
Ты мерно шел по склону вниз,
А я кедровые орешки
Проворными зубами грыз.
 
 
  Когда ж все в мире было тихо,
  Был пляс в зверином сердце ал:
  С тобой – покорная лосиха,
  Я белкой с белкою играл.
 
 
И, острый коготь в ствол вонзая,
Взбегал я, хвост свой распушив,
И, тишь прервав лесного края,
Твой зычный голос был красив.
 
 
  Ты смотришь в зеркало возврата?
  Есть в сердце тысяча очей.
  Наш лес, где были мы когда-то,
  Он до сих пор еще ничей.
 
 
В тысячелетьях потонули
Тот лик, тот бор, тот день, тот час.
Тогда мы не дождались пули,
Теперь облава против нас.
 
 
  Но в нас живет душа живая.
  И зыбим солнечный мы смех,
  Ты – словом целину взрывая,
  Я – в стих роняя красный мех.
 

Париж,

1923, 25 февраля

Русский язык

 
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.
 
 
  В нем воркованье голубя весной,
  Взлет жаворонка к Солнцу – выше, выше.
  Березовая роща. Свет сквозной.
  Небесный дождь, просыпанный по крыше.
 
 
Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей в провидящее сердце.
 
 
  И снова ровный гул широких вод.
  Кукушка. У колодца молодицы.
  Зеленый луг. Веселый хоровод.
  Канун на небе. В черном – бег зарницы.
 
 
Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
«Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.
 
 
  Соха и серп с звенящею косой.
  Сто зим в зиме. Проворные салазки.
  Бежит савраска смирною рысцой.
  Летит рысак конем крылатой сказки.
 
 
Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там – смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.
 
 
  Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
  Ярит борзых и гончих доезжачий.
  Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?
  Молись. Молись. Не вечно неудачи.
 
 
Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем – там, в синем – о родном пороге.
 
 
  Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
  В размах грозы сцепляются зарницы.
  К Царь-граду не ходил ли наш Олег?
  Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?
 
 
И ты пойдешь дорогой Ермака,
Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!»
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.
 
 
  Поняв, что речь речного серебра
  Не удержать в окованном вертепе,
  Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
  Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи.
 
 
Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем в вечном договоре.
 
 
  Ты клад найдешь, которого искал,
  Зальешь и запоешь умы и страны.
  Не твой ли он, колдующий Байкал,
  Где в озере под дном не спят вулканы?
 
 
Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый,
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.
 
 
  Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,
  Как радуга над нашим водоемом.
  Ты в черный час вместишься в малый вздох,
  Но Завтра – встанет! С молнией и громом!
 

Шатэлейон,

1924, 3 июля

Тринадцать

Леониду Тульпе

 
В тайге, где дико все и хмуро,
Я видел раз на на утре дней,
Над быстрым зеркалом Амура
Тринадцать белых лебедей.
 
 
  О нет, их не тринадцать было.
  Их было ровно двадцать шесть.
  Когда небесная есть сила
  И зеркало земное есть.
 
 
Все первого сопровождая
И соблюдая свой черед,
Свершала дружная их стая
Свой торжествующий полет.
 
 
  Тринадцать цепью белокрылой
  Летело в синей вышине,
  Тринадцать белокрылых плыло
  На сребровлажной быстрине.
 
 
Так два стремленья в крае диком
Умчались с кликом в даль и ширь,
А солнце в пламени великом
Озолотило всю Сибирь.
 
 
  Теперь, когда навек окончен
  Мой жизненный июльский зной,
  Я четко знаю, как утончен
  Летящих душ полет двойной.
 

Шатэлейон,

1924, 10 июля