Текст книги "Том 4. Стихотворения"

Автор книги: Константин Бальмонт

Сказ камня

 
Извечным, исподним, из недр исходящим,
Исторгнутым вкось из седой старины,
Мне кажется камень над Морем, звучащим,
Как рокот одной семиверстной струны.
  Обломок дольмена? Взнесенность менгира?
  Рунический камень забытых веков?
  Не ближе ли к зорям, к зачатию мира?
  Обломок потопших давно берегов?
Извергнут из бездны? Закинут из выси?
Один – не изъеденный зубьями дней,
Где некогда были лукавыя рыси,
Лишь козы срывают верхушки стеблей.
  Где некогда к зубру рычали медведи
  О радостях схватки средь чащи лесной.
  Лишь волны да волны в созвучной беседе;
  Да кружево пены сквозной пеленой.
И детские всклики из дальней деревни
Вплетаются в лепет, в полет ветерка.
Не сказка ли – были? И был ли тот древний
Размах исполинский, чья рама – века?
  Но вот издалека, безвестно откуда,
  С черты кругоема, гульлив, говорлив,
  Качая и теша пришествие гуда,
  Уж мчит, набегает, подходит прилив.
Объем переклички всех тех, чье хотенье
Гремело из пушек, свистело стрелой,
Кто должен был жаждать – достичь отдаленья,
И шествовал громом, взлелеянным мглой,
  Одни – потонули, другие – убиты,
  И худшую третьи узнали печаль,
  Что ломки былинки и хрупки граниты,
  И близко-доступна дальнейшая даль.
В чем вольная воля? Не в жажде ли воли?
А воля – неволя, коль воля – в руках.
Срываясь кометой, летишь не на дно ли?
Не прах ли наш вечный – в чужих берегах?
  Какая истома, какай тоска мне
  Всю призрачность видеть земных перемен.
  Я пепел под Солнцем, я распят на камне,
  Забытое знамя проломленных стен.
Поет, но не внемлет, простор Океана,
Он жаждет и точит, он хочет всего.
Добросил залы он из дальняго стана,
Во всем лукоморьи созвучья – его.
  И вдруг утоленье. Пронзает услада.
  Сверши назначение крови своей.
  Пролей, если нужно. Чужую – не надо.
  Но в мире свершений – своей не жалей.
 

Неотцветающая синь

 
Как стих расскажет красоту,
Чей вечный смысл неисчерпаем?
Стрижи летят, и налету
Свистят, а мы внизу внимаем.
  Чем манит остро-четкий свист?
  Мы с ним и в нем – на вольной воле,
  И самый нежный аметист,
  Сквозясь, цветет в небесном поле,
Как мысль расскажет Океан?
В себе раскрыв окно прогалин
И сказкой став далеких стран,
Чей зов и весел, и печален.
  Духовным оком ластись к сну,
  Который снится богоданно,
  И, чуя свежую волну,
  Пропой мгновенье, с ней слиянно.
Чрез весь простор поет она,
Из края в край спешит певунья,
Сродни ей цельная Луна
И тонкий очерк Новолунья.
  Она качает светотень,
  И сколько звонких этих вестниц,
  И в каждой новая ступень
  Всходящих – падающих лестниц.
Все то же Солнце в вышине,
Что в первый час, на ранней грани,
И спит Лемурия на дне,
Спит Атлантида в Океане.
  Все та же синь перед тобой,
  Что уводила Одиссея,
  Все той же сказки голубой
  Неистребимая затея.
Закинь свой невод поверней,
И сеть, сплетенную лукаво,
Из бездн исторгни, – видишь, в ней
Добычи плещущая слава.
  И, если жаждешь взять свое,
  В ней диво-рыба попадется,
  Увидишь, взрезавши ее,
  Что древний перстень в ней смеется.
Победен светлый смех богов,
Не меркнет светлый лик героев,
От берегов до берегов
Разбег свершений меж устоев.
  Мы не свершили своего,
  Еще нас давит день вчерашний,
  Но – завтра ждет, зови его,
  И новый праздник вскинешь башней.
Не о потопших говорит
Тот гул безмерный бездны синей, –
О слитьи в цельность новых плит,
О красоте взнесенных линий.
  Когда же наш придет черед,
  Свершив, потонем в синей сказке,
  Но наша мысль, душистый мед,
  Войдет в узор иной завязки.
В той дальней мгле грядущих лет
Переместятся океаны, –
И, горный выдвинув хребет,
Подводныя возникнут страны.
 

Морской пастух

 
Морской пастух, брожу безмолвный
По содвигаемой черте,
И в свете дня пасу я волны,
А ночью звезды в высоте.
 
 
Отлив смежается с приливом,
Тоска сменяется во мне
Порывом вольным и счастливым,
И в вышнем я тону огне.
 
 
Вся малость в сердце спит глубоко,
И, к вечным празднествам спеша,
Не человеческое око,
Тех звезд касается – душа.
 
 
К родным потокам тяготея,
Весь прохожу я Млечный Путь,
И знаю, млея и немея,
Что буду там когда-нибудь.
 
 
Но, погостив в краях родимых,
Устав скитаться в вышине,
Опять тону я в синих дымах,
В подводных пропастях, на дне.
 
 
А ветер взвил мой бич пастуший,
Мой дух, бессонный разум мой,
И Океан ночной все глуше
Гудит вещательно: «Домой!»
 

Сегодня ночью

 
Сегодня ночью Океан
  Гремел необычайно.
А в сердце – розы дивных ран,
  А в рдяном сердце – тайна.
Оно горит, – и вот он, сад
  Из огненных растений,
Кругом полночный перекат,
  Напевный гул гудений.
Но что мне сердце? Что мне ночь
  В беззвездности безлунной?
Что было здесь, умчалось прочь,
  Я в музыке бурунной.
Какая там виолончель.
  Глубинныя рыданья.
Какой свирели тонкий хмель.
  Разгулы труб. Гаданье.
Считает мир. Гадаю я.
  Что мыслится там в небе?
В глухие стены бытия
  Бьет молотом мой жребий.
Мой молот – быстрый молоток,
  Незримый молоточек.
Ведет меня в мой верный срок,
  Введет без проволочек.
И в мире царствует разлом,
  Пришел к нам век железный.
Вскипай, огонь, бесчинствуй, гром,
  Раскройте зев свой, бездны.
Но пусть потопли острова,
  Где в честь меня плясали.
Но пусть измяты все слова,
  Разбиты все скрижали.
Но пусть вода, но пусть огонь
  Мою терзают землю.
Я в вихре звуковых погонь,
  Я Океану внемлю.
И в дрожи дремлющих ресниц
  Росинка, зыбь в алмазе.
Сквозь Хаос, с грохотом бойниц
  Я в неразрывной связи.
 

Песнь Гаральда Смелаго

(12-й век)

Норвежская баллада

 
Вокруг Сицилийских я плыл берегов,
  Оружие наше блистало.
Мой черный дракон, преисполнен бойцов,
  Стремил достающее жало.
Валы рассекая средь ночи и дня,
  Все взять я хотел своенравно.
Но Русская дева отвергла меня.
 
 
Я бился в Дронтгейме с рядами врагов,
  И гуще их были дружины.
На каждый удар был ответный готов,
  Меня не сразил ни единый.
Был конунг сражен мной. Бегущих гоня,
  Служил мне клинок мой исправно.
Но Русская дева отвергла меня.
 
 
Белела вослед корабля полоса,
  Нас было шестнадцать, и буря
Раздула, ветрами налив, паруса,
  Чело тученосное хмуря.
И бурю на бурю – на битву сменя,
  Победу я брал полноправно.
Но Русская дева отвергла меня.
 
 
И все в удальствах мне охота пришла
  До крайнего вызнать изгиба.
Не выбьет горячий скакун из седла,
  Я плаваю в море, как рыба.
Когда – на коньках, я быстрее огня,
  Весло и копье мое славно.
Но Русская дева отвергла меня.
 
 
И каждая дева с любою вдовой
  Узнала, и это пропето,
Что всюду на юге встречаю я бой
  При пламенях первых рассвета,
Зовет меня Море, за край свой маня,
  И даль мне шумит многотравно.
Но Русская дева отвергла меня.
 
 
Я горец, рожден меж обветренных скал,
  На луках там звучны тетивы.
Стрелою я цель не напрасно искал,
  Корабль мой – набег торопливый.
О камень подводный дракон мой, стеня,
  Заденет – и вынырнет плавно.
Но Русская дева отвергла меня.
 

Морской сказ

Людасу Тире и всем друзьям в Литве

 
Литва и Латвия. Поморье и Суоми.
Где между сосен Финн Калевалу пропел,
Меж ваших говоров брожу в родном я доме.
Венец Прибалтики. Вещательный предел,
За морем – Швеция. Озера. Одесную –
Оплот Норвегии. Ошуйю – я ликую.
 
 
Там где-то некогда, – кто молвит точно, где? –
Свершилось – для меня единственное – чудо: –
Молился предок мой! И к Утренней Звезде
Не он ли песнь пропел, под именем Вельмуда,
Что по морям хотел настигнуть горизонт,
И стал поздней – Балмут, и стал – и есть – Бальмонт?
 
 
Всегда в хотении неведомаго брега,
Я проплывал моря к неведомой стране.
И, в летопись взглянув, я вижу близ Олега
Вельмуда. Нестора читаю, весь в огне.
И голубой просвет ловлю родного взгляда: –
Прибил свой щит Олег на тех вратах Царь-Града.
 
 
Не указанье ли, что с детских дней во мне
Неизъяснимая вражда к красе Эллады?
Мой пращур бился там, и на глубоком дне
Морским царевнам пел, – как пел Садко, – баллады.
Не память ли веков, бродячих и морских,
Что синь морскую я всегда вливаю в стих?
 
 
Когда впервые мне, ребенку, дали браги,
Еще я мало что о вольном мире знал,
Но гости, – мнилось мне, – те древние Варяги,
Чей смелый дуб-дракон рассек сильнейший вал.
Чрез полстолетие все то же в сердце пенье.
Я помню проблеск тот. День Пасхи. Воскресенье.
 
 
Мне говорила мать, что прадеды мои
Бродили по Литве. Когда-то. Где-то. Кто-то.
От детских дней люблю журчащие ручьи,
И странной прелестью пьянит меня болото,
Узорный дуба лист, луга, дремучий лес,
И сад, и дом отца, с узорами завес.
 
 
Кто камыши пропел? Ах, что мы знаем! Ящер,
Что в дни цветение Земли гигантом был,
Не ящерки ли он, в веках забытый, пращур?
И в искре из кремня – не ста веков ли пыл?
Я камыши пропел, как до меня не пели.
Но раньше пел Литвин, играя на свирели.
 
 
Чья песнь о лебеде Россию обошла?
Ее еще поют. Поют и в чуждых странах.
Кто в яркий стих вложил мгновенный блеск весла,
Болотной лилии красу и зорь румяных?
Я говорю: Не я. Но кровь во мне жива,
В чьем вспеве, лебедем, плывя, поет Литва.
 
 
Я видел вещий сон. Безмерное болото.
Все в белых лилиях. В избе живет колдун.
В оконцах свет зари. Играет позолота.
Ведун перебирал перебеганья струн.
Он песнь о Солнце пел. Живет та песня, Дайна.
Мне чудится, тот сон мне снился не случайно.
 
 
Не черный звался он, а Белый Чаровник,
И было перед ним Волшебное Болото,
Завороженное. В лесу и гул, и клик.
Ломает путь кабан. Уносится охота.
Колдун поет свой сказ, лелея струнный звон,
В нем путь, и пенный вал, и черный дуб-дракон.
 
 
Певучий длился сказ. В глухом лесу усадьба.
В ней много комнаток. Полна богатства клеть.
Яруют мед и хмель. И в яркой яри свадьба,
Как лебединую отрадно песню спеть!
Любимый – не любим. Прощай, моя дубрава.
Иду я в край иной. Пред смелым всюду слава.
 
 
Иди, буланый конь. Люблю я звук копыт.
Уж дом родной – как дым, за синей гранью взгорья.
В морской душе восторг морской не позабыт.
Вперед. За ширь степей. Чу, рокот Черноморья.
И баламутил он, с конем, и там, и тут.
Мой прадед, дед отца, смельчак, боец, Балмут.
 
 
Как перелился сон и стал былым, столь явным,
От моря Чернаго плеснула кровь куда?
Нет, не назад в Литву, к убежищам дубравным,
За лесом Муромским – любви зажглась звезда.
И сон того я сна. А где проснусь? Не знаю.
Хочу к неведомо-единственному краю!
 

Имя-знаменье

Вязь сонетов

1

 
Ты, Солнце, мой отец, Светильник Неба,
Луна – моя серебряная мать.
Вы оба возбранили сердцу лгать,
Храня мой дух от черных чар Эреба.
 
 
Лоза и колос, знак вина и хлеба,
Мой герб. Мой пращур – пахарь. Нет, не тать,
Он – виноградарь. Он любил мечтать.
Любовь – души единая потреба.
 
 
Любовь и воля. Дух и плоть одно.
Звени, напев, через поля и долы.
В горах, в степи. В лесу, где даем темно,
 
 
Укрой листвою ствол, от стужи голый.
Спаяй приметы в звонкое звено.
Испивши Солнца, будь – пребудь – веселый.
 

2

 
Кто предки? Скифы, Чудь, Литва, Монголы.
Древляне. Светлоокий Славянин.
Шотландия. Гора и глубь долин.
С цветов свой мед везде сбирают пчелы.
 
 
Цветок душист. Но это труд тяжелый
Составить улей, выбрать ствол один,
Разведав свойства многих древесин.
И капля меда – мудрость древней школы.
 
 
Кто предки? Вопрошаю снова я.
Бреду в степи и вижу снова: Скифы.
Там дальше? Озирис. Гиероглифы.
 
 
Праматерь-Дева: Индия моя.
Багдад, где спят свершители-калифы.
Пред строгим Парсом – пламеней струя.
 

3

 
Вести ли нить к истокам бытие?
Чуть что найдешь, уж новое искомо.
Что люди мне! Среди зверей я дома.
Сестра мне – птица, и сестра – змея.
 
 
Меня учил паук игре тканья.
Кувшинки, цвет лесного водоема,
И брызги молний с долгим гулом грома,
И снег, и свист ветров – одна семья.
 
 
Люблю не человеческое знанье,
А смысл неукоснительных наук,
Что точно знают бабочка и жук.
 
 
В одной – моей душе обетованье,
В другом – приказ пропеть упругий звук.
В моем гербе – лоза, и в ней – вещанье.
 

4

 
Она безгласно вынесла топтанье,
Проворных в пляске, напряженных ног,
И брызнул красный, лился белый сок.
Она пережила пересозданье.
 
 
В безлюдное потом замкнута зданье,
Она ждала, хмелея, должный срок.
И влит в хрусталь играющий поток,
Безумя ум, вливая в смех рыданье.
 
 
По городам, через нее, гроза.
И пляшут, восприняв ее, деревни.
В ней крепкий дух.
В ней смысл исконно-древний.
 
 
В ней острый нож. В ней нежные глаза.
И стих поет, все явственней, напевней,
Что хороша – среди песков – лоза.
 

5

 
Когда звенит протяжно стрекоза,
Июль горит, свой лик воспламеняя.
Повсюду в мире мудрость есть живая,
И радугу хранит в себе слеза.
 
 
Глянь, васильки. От Бога – бирюза.
Лазурь средь нивы – сказка полевая.
Крепчает колос, зерна наливая.
Скрипят снопов тяжелые воза.
 
 
Серпы сверкали силой ятагана,
Но в правой битве с твердостью стеблей.
Снопы – как алтари среди полей.
 
 
Мой пращур, ты проснулся утром рано,
И колос, полный власти талисмана,
В мой герб вковал на всю безбрежность дней.
 

6

 
Но ведал ты и меч. Среди зыбей
Верховных туч, где древле, в бездне синей,
Гремел Перун, грохочет Индра ныне.
Учился ты свергать ярмо цепей.
 
 
Прекрасна тишь. И мирный мед испей.
Но, если ворог – волк твоей святыне,
Пусть брага боя, вместо благостыни,
Кипит, пьяня. Оплот врага разбей.
 
 
Лишь вольный мир – подножие амвона,
Достойнаго принять завет луча.
О, пращуры сохи и с ней меча!
 
 
Мой храм – Земля, но с кровлей Небосклона.
Издревле кровь смела и горяча.
Сильнее – дух. От духа – оборона.
 

7

 
Баал и Бэл был пламень Вавилона,
Над вышней башней – Солнца красный шар.
А Монту – бог Луны, бог нежных чар,
В стране, где Нил свое качает лоно.
 
 
Бальмонт – певец всемирнаго закона,
Он должен славить солнечный пожар.
Лелеять в звуках вкрадчивый угар
Торжеств весны и праздничнаго звона.
 
 
Увидев счастье, говорю: «Мое!»
Моя в закатном небе пирамида.
Моя Земля. Люблю как Мать ее.
 
 
И помню, все измерив бытие: –
Бальмунгом звался светлый меч Зигфрида.
Из мрака к свету царствие мое.
 

В звездной сказке

 
Я видел ибиса в моем прозреньи Нила,
Фламинго розовых, и сокола, что вьет
Диск Солнца крыльями, остановив полет,
Являясь в реяньи как солнечная сила.
 
 
Тропическая ночь цикадами гласила,
Что в древней Мексике сама земля поет.
Пчела Индийская мне собирала мед,
И были мне цветы как пышныя кадила.
 
 
В Океании, в ночь, взносился Южный Крест.
И птица-флейта мне напела в сердце ласку.
Я видел много стран. Я знаю много мест.
 
 
Но пусть пленителен богатый мир окрест.
Люблю я звездную России снежной сказку,
И лес, где лик берез – венчальный лик невест.
 

Лестница сна

 
Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
  И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
  Бывать, если встала Луна,
  Молчать, ибо светит – она.
Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от Луны пересказ,
  Приникших до чувства, лучей.
И где-то светильник угас,
  И где-то блеснул горячей.
  Был дух равномерно ничей.
Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно-текуч и глубок,
  Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
  В качавший все тайны расцвет,
  Где путь задвигает свой след.
Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажегся, и снова потух,
  В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
  Пропел для рассветных забав.
  И росы блеснули меж трав.
 

Тайное веденье

 
Свет привиденный на сонных ракитах
Бережно Месяц ущербный кладет.
Тайное веденье в веках закрытых
Глубже, чем ведает солнечный счет.
 
 
Стрелки часов от зари до заката,
Время считая, до тайн не ведут.
Чаша цветка перед вечером сжата,
Весь аромат ея замкнут, но тут.
 
 
Сосредоточившись в сумрачном быте,
Копит он силу в ночном бытии.
Сказка ущерба скользит по раките,
Черпают веденье веки мои.
 

Сфинксы

 
Мы мелькаем – мы сфинксы – мы бабочки ночи.
Мы проходим и реем, как шорох вершин,
В нас зеницы из тех же немых средоточий,
Где высокое Солнце – всегда властелин.
По расплавленным зорям, в волнах аромата,
Мы в мгновенье роняем цветное Когда-то.
 

Кругоем

 
Вырвалась из творческаго лона,
Искра из горящаго костра;
Полная лелеемаго звона,
Вот она, воздушная сестра.
 
 
Вырвалась душа для начинаний,
Бросила незыблемый оплот.
В полночи и в огненном тумане
Быстрый устремляется полет!
 
 
К самому далекому пределу
Первое движение крыла.
К лунному белеющему телу.
Огненная в лунное вошла.
 
 
Солнечная сделалась полночной,
Звездною обрызгалась росой.
Реет ли она в ночи бессрочной?
Вниз ли устремляется с грозой?
 
 
Чувствуя растущую истому,
Делает несчетные круги.
Белая скользит по кругоему.
Зоркую минуту стереги!
 
 
Быстро сокращается вращенье.
Больше захвати голубизны.
Точка. Завершение. Рожденье.
Знай полет примет, и веруй в сны!
 

Первая любовь

 
И вновь, как в первый раз, весна
Первоначальна и нежна.
И ткется в памяти рассказ,
Как полюбил я в первый раз.
 
 
Я был, но не был я поэт,
Мне было слишком мало лет.
Для слов еще не прибыл срок.
Но всюду чуял я намек.
 
 
И был и не был я поэт,
Но ясно видел ткань примет.
И разумел я птичий крик,
И знал, о чем поет родник.
 
 
Я знал, в чем смысл и в чем тут счет,
Коль кошка мягко спину гнет,
И свой извивный хвост змеит,
А взор горит, как малахит.
 
 
По ржанью лошади следил
Теченье злых и добрых сил.
Смотря, как ухом конь прядет,
Читал я нечет или чет.
 
 
По флейте иволги, я ждал,
Чтоб вешний гром загрохотал.
И слышал в звуке я другом,
Что напилась она дождем.
 
 
Призыв малиновки в кустах,
«Зии», прерывный, взрывный страх,
Я знал, остерегал подруг,
Что ястреб близко чертит круг.
 
 
Ворчанье сэтера во сне,
В час зноя, говорило мне,
Что и в дремоте шлет он клич
И стойкой указует дичь.
 
 
Раскатный голос петуха,
Как возглас вещаго стиха,
И луч, лежащий на полу,
Вечернюю вещали мглу.
 
 
Мычанье медленных коров
Мне было вязью кротких слов,
Что добрый им уют в хлеву,
И что в довольстве я живу,
 
 
Смеясь, играл бичом пастух,
Он хлопал им и тешил слух.
И топот вспугнутых овец
Гласил, что дню пришел конец.
 
 
Мне было внятно, почему
Приходит ночь и стелет тьму.
Мне снились лестницы в ночи,
Перила – звонкие лучи.
 
 
И я всходил, и я сходил,
Был звон кадил, и сшибки сил.
Во сне и снах – как в бездне мы,
Но всходит Солнце нам из тьмы.
 
 
Весна. Наш деревенский край –
Держава в светлый месяц май.
Как скипетр царский – каждый сук,
Где шелест, лист и певчий звук.
 
 
Сережки ветер для берез
Из кладовых зимы принес.
Запястья всюду разбросал.
Бери, кто стар. Бери, кто мал.
 
 
Отвеян утренний туман,
Весь луг наш – синий сарафан.
А там, и там, и там – лужки,
Как красно-желтые платки.
 
 
На ивах сколько желтых бус!
Межа – ширинка и убрус.
Была от Солнца здесь игла,
И все пруды как зеркала.
 
 
Увит кустами наш балкон,
В сирени стон, жужжащий звон.
В ней пчелы, осы и шмели,
Средь слуг созвучий – короли.
 
 
Та бабочка, что так бела,
Ее снежинка родила.
А махаон – игра желта,
Он из осенняго листа.
 
 
Там возле лужиц путевых
Как много малых, голубых!
Их колокольчик голубой
Лукаво вытряхнул гурьбой.
 
 
А сам с невиннейшим лицом
Качает синим бубенцом.
И чу, заводит: «Динь-динь-динь!
Я цветом синь! Печаль закинь!»
 
 
И трясогузка, – бег красив, –
Свой меткий клювик устремив,
Танцует в беге, слыша звон,
И хвостик гордо вознесен.
 
 
А ласточка там далеко
Мне кажет белое брюшко.
Сама черна и черен глаз.
Ея вы знаете ли сказ?
 
 
Весь круглый год была она
В белейший снег облечена.
Да захотелось за моря,
Взглянуть, как топится заря.
 
 
Летит и к Морю держит речь,
И угодила прямо в печь.
Вся в саже, вырвалась едва,
Но уцелела голова.
 
 
И к нам. «Везде я путь свой длю.
Но вас – я вас – я вас люблю!»
Поет, не ведая о чем,
И с первым к нам летит лучом.
 
 
Летит – прядет, сидит – поет,
И от нея к нам в сердце мед.
И снова в Африку лететь,
Смотреть, как там готовят медь.
 
 
У Фараона глянет в счет,
Лукавым хвостиком вильнет.
И к нам. Догнать ли кораблю?
«Я вас – я только вас люблю!»
 
 
И я люблю тебя, с тех пор,
Как существует уговор
О, вестовщица, меж тобой
И каждой Русскою избой.
 
 
Люблю цветы, зверей и птиц,
И пряжу вещую зарниц,
Во ржи цветок лазурных грез,
И вызревающий овес.
 
 
Люба мне, мудрости пример,
И гусеница землемер: –
Свой мерит лист, а сорвалась,
Есть шелковинка в тот же час.
 
 
Тончайший шелковый канат,
В родную зелень – путь назад,
И там совьет себе кокон,
И цветокрылья ткет сквозь сон.
 
 
Люблю и майскаго жука,
И трепет грустнаго смычка,
Вечеровой напев стрекоз
О том, что лето пронеслось.
 
 
Я с каждым годом все светлей
Люблю летящих журавлей.
И я – случится – улечу
К недосяжимому лучу.
 
 
И это все, о, дальний мой!
Ты чаял повести иной?
Ты думал – дам тебе припасть
К вину, чье имя в мире страсть?
 
 
Но как же быть мне, сам реши.
Я вырос в ласковой тиши,
И первая моя любовь
Мне приказала: «Славословь!»
 
 
И славлю, славлю я с тех пор.
Из славы миру тку убор.
Я птичка-славка. Ты не знал?
Мой дух велик, хоть путь мой мал.
 
 
Я славлю мудраго Отца,
И тайный, добрый свет лица.
И ныне снова возвестил
Расцвет всех душ и свет всех сил.
 

Основа

1

 
Желанна Духу крепкая основа.
В доспехах тяжких – легкий витязь ум.
Лишь взяв размерный груз в глубокий трюм.
Корабль – владыка бешенства морского.
 
 
Нужна для таинств мощная дуброва,
Друиды в ней не праздный слышат шум.
Когда в пустыне яростный самум,
Верблюд и тюк – оплот и верность крова.
 
 
В незрячих днях иди к громадам гор,
И ты поймешь, устав алкать святыни,
Что для величья нужны нам твердыни.
 
 
Но только зовом правды честен спор.
Стремленье – жизнь, от века и доныне.
Острийным взбегом ввысь красив собор.
 

2

 
Острийным взбегом ввысь красив собор,
Его кресту, от Солнца дань привета,
Первее всех – мерцание рассвета,
В том сердце с Миром тайный договор.
 
 
Для храма – высь. Так было с древних пор.
Так будет впредь. От перваго завета
До песни, что мечтой еще не спета.
В том духу знак и в том душе убор.
 
 
Все выше, выше. Светлая отвага.
Всегда идти за дальнюю черту.
Высок, – узнай иную высоту.
 
 
Но не забудь: Верна земная тяга.
И знай, стремя к воздушному свой взор: –
Начало храма – каменный упор.
 

3

 
Начало храма – каменный упор,
И как бы в мире быть могло иначе?
Лишь в твердом обойму мои задачи,
Лишь в нем преоборю земной мой сор.
 
 
Дай мрамор мне. Из кедров дай мне бор.
И храм – мой дом. А пал он, – в горьком плаче
Прильну к стене последней наипаче,
К былой святыне проскользну как вор.
 
 
И буду биться, буду верить снова,
Под ликом разным, вечно – человек,
Индус ли, Русский, Эллин ли, Ацтек, –
 
 
Что Бог мой – Бог, и больше нет другого.
До Моря – ход всех многоводных рек.
Пред взрывом слов – вначале было Слово.
 

4

 
Пред взрывом слов – вначале было Слово,
Везде, во всем, согласное, одно.
Еще не различались высь и дно,
Еще в небесном не было земного.
 
 
Весь мир – блаженство брачнаго алькова,
Несчетность солнц и звезд – к звену звено.
Воспламененье, бег, веретено,
Безмерный гуд напева волевого.
 
 
Во всем, что небом стали звать потом,
Распространялось рдяное цветенье,
Из пламени горячие растенья.
 
 
Цветы из молний. Лепестковый гром.
И, вещий, я, испив вина живого,
Люблю разбег богатства травяного.
 

5

 
Люблю разбег богатства травяного,
Мне желтые и красные цветы
Суть тайнопись древнейшей темноты,
Пронзенной властью огненнаго зова.
 
 
От розы и от ландыша лесного
Доходит весть той цельной красоты,
Где в Вечном – Он, и мир, и я, и ты,
Где каждое мгновение медово.
 
 
Жужжанье пчел – Его доселе хор,
Начальность жизни в жаворонка влита,
О Нем шуршит приречная ракита.
 
 
Когда пою, веду с Ним разговор.
Гроза и вихрь – безсмертная мне свита,
Святая степь – душевный мой простор.
 

6

 
Святая степь – душевный мой простор,
С звенящими, как греза, ковылями,
С волнистым ветром, веющим стеблями,
Берущим их в мгновенный перебор.
 
 
Бегу тех мест, где каждый шаг – забор.
Не медлю ни в людской, ни в волчьей яме.
Я в вольном, голубом, округлом храме,
Где все цвета сплелись в один ковер.
 
 
Благодарю Всемирное Горенье,
Мне давшее негаснущую цель.
Я мысль. Я страсть. Я жизнь. Я взлет. Свирель.
 
 
Я – Божья правда радостнаго пенья.
А степь пройду, – найду иной простор,
Пою леса, поля, лазурь озер.
 

7

 
Пою леса, поля, лазурь озер,
Весенний взмет обильных рек в разливе,
Цвет золота разбросанный по иве,
Зеленовейных рощ резной узор.
 
 
Бросок челна, весь ткацкий стан, хитер.
Под гуд времен, все ярче, прихотливей,
Снуется нить. Так ветер в конской гриве,
В нее вплетясь, являет свой задор.
 
 
Звенят подковы сказочнаго кова.
Чей молот был? Какой ковач ковал.
Оаннес? Один? Озирис? Ваал?
 
 
Гремучий Индра? Ярый Иегова?
Кто б ни был, но хранит в себе закал
Все старое, что сердцу вечно ново.
 

8

 
Все старое, что сердцу вечно ново,
Таит в себе приметы, семена.
Есть существа – во тьме морского дна,
Окраска их – багряна и багрова.
 
 
Ты хочешь ли таинственнаго лова?
Расслышать речь, в которой глубина?
Желай. Желанье – звонкая струна.
Пласты густые хотью взрой сурово.
 
 
Спусти свой лот в глубокий водоем.
Нетронутые выбери пределы.
Узнаешь то, что знают все, кто смелы.
 
 
Есть свиток дней, и мы его найдем.
Но надо знать, – чтоб смысл увидеть целый,
Который час на берегу морском.
 

9

 
Который час на берегу морском?
Когда пришла минута разлученья
Огня, земли и воднаго теченья,
И бывший друг стихийным стал врагом?
 
 
Не все возьмешь считающим умом.
Но есть неизъяснимое внушенье,
И ряд зеркал, и повесть отраженья
В провидческой душе, объятой сном.
 
 
Когда еще в младенческой кровати
Лежит пророк, что вымолвит слова,
Которыми Вселенная жива, –
 
 
Над ним существ нездешних реют рати
И шепчут, как столистная листва,
Который час на звездном циферблате.
 

10

 
Который час на звездном циферблате, –
Узнал, в свой миг, Сиддартха, Лаотзэ,
Все те, что нас ведут в ночной грозе,
Через моря, пустыни, топи, гати.
 
 
Владычица созвучий, Сарасвати,
Сверкни в мой стих, как светит луч в лозе,
Как небо задержалось в бирюзе,
Как сумеречный час заснул в агате.
 
 
Дозволь мне, в начертаньи золотом,
Ты, мудрая на царственном павлине,
Сгустить все грозы в ткущейся былине.
 
 
Глядит ли Вечность в молнийный излом?
Прошел ли Бог по звуковой картине?
Как мне узнать? Мгновение – мой дом.
 

11

 
Как мне узнать? Мгновение – мой дом.
Но одного мгновенья было надо,
Чтоб на кресте – разбойника – из ада –
Взнести туда, где Светлый Сын с Отцом.
 
 
В одно мгновенье венчан царь венцом.
В единый миг сгущенная прохлада
Чернейших туч зажечь огниво рада,
И вот он, пламень с огненным лицом.
 
 
Скажите мне, всеведущие птицы,
Кто вас учил – крылом овеять мир?
Кто строит семицветный мост как пир?
 
 
Не слезы ли отшедшей огневицы?
Возьми свой свет, и заступ свой, и лом.
Есть златозернь. Земной расторгни ком.
 

12

 
Есть златозернь. Земной расторгни ком.
Мы можем иссекать движеньем волн
Живой восторг из самой острой боли.
Магнитом мысли к тайнам дух влеком.
 
 
Красиво быть в себе и быть в другом.
Горячий кубок ходит в синем поле,
И будем пить мы золото, доколе
Нечеловек засветится в людском.
 
 
Не скорбь, не страх мне слышится в набате.
На крыльях вихревых он мчит меня
На торжество творящаго огня.
 
 
Мы в Смерти – не в разлуке, а в возврате.
Всходя и нисходя, плывя, звеня,
Хоти, – и причастишься благодати.
 

13

 
Хоти, – и причастишься благодати.
Играя самоцветом огонька,
Дрожала капля в ковшике листка,
Мечтая о луче, о жарком брате.
 
 
Всплыла с другими дымкой в белом плате
И знала путь скитание, пока
Вся облачно-разливная река
Не засверкала в громовом раскате.
 
 
В твердыне тучи пламенный был взлом.
Из капель – грозовое откровенье,
Из искры страсти – ста народов рденье.
 
 
Уступы гор должны дружить с орлом.
Из семени – безмерное растенье.
Из сгустков дымки – молния и гром.
 

14

 
Из сгустков дымки – молния и гром.
Из вещества – вся роскошь созиданий,
От камня и руды до нежных тканей,
Что мысль-паук тончайшим ткет шатром.
 
 
Не скажет сказ, не описать пером,
Как соразмерна мудрость в ткацком стане,
Пробег заколдований в талисмане,
Бесплотный свет сгущается ядром.
 
 
Чолн, – поперек грядущаго покрова, –
Крученьем соблюдая должный срок,
По вдольным нитям мысли – ткет уток.
 
 
Костяк одет и ткань златолилова.
Зубчаты бёрда. Зевом шел челнок.
Желанна Духу крепкая основа.
 

15

 
Желанна Духу – крепкая основа.
Острийным взбегом ввысь красив собор.
Начало храма – каменный упор.
Пред взрывом слов – вначале было Слово.
 
 
Люблю разбег богатства травяного,
Святая степь – душевный мой простор.
Пою леса, поля, лазурь озер,
Все старое, что сердцу вечно ново.
 
 
Который год на берегу морском?
Который час на звездном циферблате?
Что знаю я? Мгновение – мой дом.
 
 
Есть златозернь. Земной расторгни ком,
Хоти, – и причастишься благодати.
Из сгустков дымки – молния и гром.