Текст книги "Том 4. Стихотворения"

Автор книги: Константин Бальмонт

 
Бабочка крылатая,
Быстро-тароватая,
На свечку попала.
Сколько бабочек стало?
 

5

 
Мотылечек, мотылек,
Роза с головы до ног,
Был крылат, и был ты смел,
Вот на свечку налетел.
– Мотылечек здесь? – Я здесь.
– Ишь ты, как наряден весь.
– Рубашонок сшил? – А вот.
– Ну, теперь начнем мы счет.
Сколько сшил? – Всего одну.
– Это значит на луну.
– Целых две. – Для солнца. – Три.
– Ну, сочти их – и бери.
 

6

 
– Сестрица лягушка!
– Что надо, подружка?
– Где муж твой из вод?
– Явился и ждет.
– Наряден ли он?
– Как свежий лимон.
– К обедне пойдем?
– Не знаю я, в чем.
– Пойдем под конец.
– Замкнулся ларец.
– Так пить! Где вода?
– Жбан скрылся. Беда!
 

7

 
Золото.
Серебро.
Медь.
Ничего.
 

Из колыбельных песен других европейских народов особенной нежностью отличаются финские колыбельные песни (одну из них читатель найдет в моей «Литургии красоты») и польские «Колысанки». Привожу несколько польских баюканий («Piesni Ludu». Zebra! Zygmunt Gloger. W latach. 1861–1891. W Krakowie. 1892).

1

 
Спрячь черные очи,
А очи закроешь,
Спи до полночи.
 

2

 
Колыбелька, качайся
От стены до стены.
Спи, мой розовый цветик,
Спи, так розовы сны.
 

3

 
Не пой, петушок, ты не пой,
Марысю мою не буди,
Малая ночка была,
Мало Марыся спала.
 

4

 
Скотинка, далечко
Не отходи,
Ведь я не пастушка,
Я малая детка.
 

В народных колыбельных песнях особенно трогательна та повторяющаяся у разных народов черта, что, напевая убаюкивающую песенку ребенку, взрослый поющий превращается сам в дитя. И кажется, что это где-то в мировом пространстве затерянная душа, одна-одинокая, беспомощная, беззащитная, обращающаяся с полусонной мольбой к Неведомой Силе. И словно слышен полувнятный стон: «А слышат ли меня?» Как колыбель похожа на гроб, так в колыбельных песнях есть всегда запредельная смертная грусть. Да ведь и сон похож на смерть, и что же есть смерть как не сон, через который мы пробуждаемся в настоящую действительность?

Из всех колыбельных песен, которые, на каком-либо языке, мне приходилось читать или слышать, мне кажутся наиболее совершенными и бессмертными по своей озаренности две – одна испанская и одна русская.

Они обе красивы, как цветок, обрызганный росой. Испанская:

 
Спи, мое дитятко, спи,
Нет твоей матери дома,
Пречистая Дева Мария
Взяла ее в дом свой служить.
 

И русская: «Бог тебя дал, Христос даровал».

Воспроизвожу ее из книги П. В. Шеина «Великорусе в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах». Спб. 1898.

 
Бог тебя дал,
Христос даровал,
Пресвятая Похвала
В окошечко подала,
В окошечко подала,
Иваном назвала:
Нате-тко,
Да примите-тко.
Уж вы, нянюшки,
Уж вы, мамушки,
Водитеся,
Не ленитеся.
Старые старушки,
Укачивайте.
Красные девицы,
Убаюкивайте.
Спи-се с Богом,
Со Христом.
Спи со Христом,
Со ангелом.
Спи, дитя, до утра,
До солнышка.
Будет пора,
Мы разбудим тебя.
Сон ходит по лавке,
Дремота по избе.
Сон-то говорит:
«Я спать хочу».
Дремота говорит:
«Я дремати хочу».
По полу, по лавочкам
Похаживают,
Ванюшке в зыбочку
Заглядывают,
Заглядывают –
Спать укладывают.
 

Марево

Прощание с древом

 
Я любил вознесенное сказками древо,
  На котором звенели всегда соловьи,
А под древом раскинулось море посева,
  И шумели колосья, и плыли ручьи.
 
 
Я любил переклички, от ветки до ветки,
  Легкокрылых цветистых играющих птиц,
Были древния горы ему однолетки,
  И ровесницы степи и пряжа зарниц.
 
 
Я любил в этом древе тот говор вершинный,
  Что вещает пришествие близкой грозы,
И шуршанъе листвы перекатно-лавинной,
  И паденье заоблачной первой слезы.
 
 
Я любил в этом древе, с ресницами Вия
  Между мхами, старинного лешего взор.
Это древо в веках называлось Россия,
  И на ствол его – острый наточен топор.
 

7 сентября 1917

Москва

К обезумевшей

 
Равномерно уходит дорога
Верстовые мелькают столбы.
Но забывшему правду и Бога
Не добиться красивой судьбы.
 
 
Мы отвергли своих побратимов,
Опрокинули совесть и честь.
Ядовитыми хлопьями дымов
Подойдет достоверная месть.
 
 
От весеннего Солнца потоком
Золотые излились лучи.
Что ж мы делали в свете широком?
Наряжали мы в плесень мечи.
 
 
По путям, городам, и деревням,
Разбросалась двуликая ложь.
С благочестьем порвавшая древним,
Ты куда же, к кому же придешь?
 
 
Покачнулась в решеньи неправом,
Опозорилась алость знамен.
И с штыком, от предательства ржавым,
Не достигнешь до славы времен.
 
 
Затуманенный лес обесчещен,
В нем от сглаза не видно ни зги.
По стволам выползают из трещин
Только гады, друг другу враги.
 
 
К неузнавшему голоса часа
Подойдет ужасающий час.
И какая есть в слове прикраса,
Чтоб зажегся потухший алмаз?
 
 
Нам от Севера холод и голод,
Изъязвился угрозами Юг.
Исполинский наш молот расколот,
Приближается бешенство вьюг.
 

А теперь

 
Ты любил глядеться в Небо голубое,
  В зеркале лазурном утопая взглядом,
Ты видал там Бога. В час труда, и в бое,
  Ты себя там видел с светлым Богом рядом.
 
 
Не принять умел ты роковые цепи,
  Смело разбивал их, с злою силой споря.
Уходил далеко, за леса, за степи,
  Доходил в стремленьи до живого Моря.
 
 
А теперь? Куда же вековая сила
  Вся в конец иссякла, мелководьем стала?
Не запляшет звонко молот у горнила,
  Пламя разучилось ткать светло и ало.
 
 
И когда подходит час грозы и битвы,
  И когда на отдых час зовет к усладам,
Нет порыва в сердце, нет в душе молитвы,
  И не Бог с остывшим, Кто-то Темный рядом.
 

9 сентября

Маятник

 
Я не сплю, и размеренный маятник, в мрак,
  Звуковой посылает мне знак.
И поет, заключая мгновения в счет,
  Что минутное все протечет.
 
 
Проницая качаньем притихшую тьму,
  Он сознанью твердит моему: –
«Ты ошибся во всем. Твой родимый народ,
  Он не тот, что мечтал ты. Не тот».
 
 
И в глубоком сознаньи я должен молчать,
  В этом говоре – суд и печать.
Не одни только сказки и песни и мед,
  Сердце полную правду возьмет.
 
 
Не принять обвиняющий голос нельзя,
  Через совесть проходит стезя.
И правдивую мысль та тропинка пошлет
  Через пламя и бурю и лед.
 
 
Я любил на заре, я томился весной,
  Причастился я песни родной.
Как случилось, что тот, кто так звонко поет,
  Так бесчестно свой край предает?
 
 
Я от детства любил безрассудный размах
  Тех, чье сердце отбросило страх.
Как же отдан врагу укрепленный оплот,
  И трусливый лукавит и лжет?
 
 
Безконечная ширь. К полосе полоса,
  Протянулись поля и леса.
Но окликни всю Русь. Кличь всю ночь напролет,
  И на помощь никто не придет.
 
 
Там над ямою волчьей ощерился волк,
  Человек в человеке умолк.
И петух скоро в третий уж раз пропоет: –
  «Твой родной, он не тот. Он не тот».
 

12 сентября

Химера

 
Облитая кровью жертв самосуда,
Не с млеком, а с ядом взрастившая вымя,
На вече народов пришла ты откуда
И в шайке предателей как тебе имя?
 
 
На честных немногих толпой нападая,
Взамен правосудья принесшая ломы,
Комолая, грузно и слепо бодая,
Какие еще ты готовишь погромы?
 
 
Петух красноперый над мыслью и кровом,
Смешенье всех ликов в уродстве зверином, –
На зов благочестный ответишь ты ревом,
Ты, с бешенством бычьим и с духом ослиным.
 
 
Вспоенная кровью, поящая лжами,
Ты будешь, как только исполнится мера,
В глубокой, тобою же вырытой, яме,
Из чада исшедшая, призрак-химера.
 

19 сентября

Злая масляница

 
Западни, наветы, волчьи ямы,
Многогласен лживый, честный нем.
Разве есть еще в России храмы?
Верно скоро сроют их совсем.
 
 
Подбоченясь, ходит дух горбатый,
Говорит: «Смотрите, как я прям».
И, забыв сражение, солдаты
По словесным бродят лезвиям.
 
 
Ряженый, гуляет темный кто-то,
Вслед за ним идут, оскаля рты,
Все, кому одна теперь забота: –
Сеять злое семя слепоты.
 
 
Вырвалось наружу из подполья
Полчища ликующих личин: –
Леность, жадность, свара, своеволье,
Точат нож, и клин вбивают в клин.
 
 
Дьяволы, лихим колдуя сглазом,
Напекут блинов нам на сто лет.
Разве есть еще в России разум?
Разве есть в ночи хоть малый свет?
 

19 сентября

Я знал

 
Я знал леса, озера, и долины
Как сон великой истовой страны,
В ней были дни, достойные былины,
В ней были чары Солнца и Луны.
 
 
Я знал поля, желтеющие рожью,
Высокий труд, правдивые слова,
Я проходил, и видел – к придорожью
Везде склонялась свежая трава.
 
 
Я знал людей, их мерные движенья
С теченьем звезд в один слагались лад,
В глазах детей светилось отраженье
Цветов полей, и тех, что красят сад.
 
 
В смиренных днях дышала святость духа,
Свобода самородного ума,
И столько песен было чарой слуха,
Как будто это пела жизнь сама.
 
 
Я знал любовь к таинственному краю,
Где жертвы были сладостью сердец,
И вот с какой теперь я болью знаю,
Что самой яркой сказке есть конец.
 
 
Среди своих как быть мне иноверцем?
Густая ночь, укрой, спаси от дня,
Нельзя дышать, ни жить с пробитым сердцем,
Нет больше в мире братьев у меня.
 

Последняя ткань

 
Последняя ткань золотого ковра,
  Последнее зарево осени красной,
  Пред жертвой, холодной, жестокой, ненастной,
Пред вражьей минутой, твердящей: «Пора!»
 
 
Ты был светлоликим, недавно, вчера.
  Весной не расслышав Пасхальное слово,
  Что сможешь разведать от дня ледяного,
С кем будешь, и как, проводить вечера!
 

23 сентября

Осень

 
Скрыта вся земля туманами,
Наливными, водопьяными,
  Будет ливень, будет грязь,
  Меж сердец порвется связь.
 
 
Листья, бывшие богатыми,
Пали судорожно-смятыми,
  В жестком ветре чуть жива
  Помутневшая трава.
 
 
За истекшими минутами
Глянуть вьюги, станут лютыми,
  Все, кто сеял в мире ложь,
  Встретят в днях седую дрожь.
 

24 сентября

Снящийся цветок

 
Я родился в цветущем затишьи деревни,
  Над ребенком звездилась лазурью сирень,
На опушке лесной, светлоюной и древней,
  И расцвел и отцвел мой младенческий день.
 
 
Не отцвел, – лишь, светясь, перешел в перемену,
  За цветами – цветы, к лепестку – лепесток,
Опьяняющий ландыш влюбляет вервену,
  Васильки словно песнь из лазоревых строк.
 
 
На прудах расцветали, белея, купавы,
  В их прохладные чаши запрятался сон,
И качали мечту шелестящие травы,
  Был расцветом мой полдень сполна обрамлен.
 
 
Я позднее ушел в отдаленные страны,
  Где как сталь под Луной холодеет магей,
И цветет булава, ест цветы как тимпаны,
  Как змеиные пасти ряды орхидей.
 
 
Я узнал, что цветы не всегда благочестны,
  Что в растеньях убийственный помысл глубок.
Но в Змеиных Краях мне не цвел неизвестный,
  Мне приснившийся, снящийся, жуткий цветок.
 
 
Лепестковый кошмар, лепестками обильный,
  Окровавленной чашей раскрылся во сне,
А кругом был простор неоглядный и пыльный,
  И чудовищный рев был подобен волне.
 
 
На несчетности душ выдыхает он чары,
  Захмелевший, тяжелый, разъятый цветок,
Чуть дохнет, меднокрасные брызнут пожары,
  И пролитая кровь – многодымный поток.
 
 
Эта сонная быль, чаша полная гуда,
  Смотрит тысячью глаз и стоит предо мной,
Из садов Сатаны к нам восползшее чудо,
  И как мед там внутри – заразительный гной.
 

Российская Держава

 
Российская Держава,
  Где все твое величье?
Корабль твой старый «Слава»
    Разбит и утонул.
Твои войска бессильны,
Умы и души пыльны.
  Ты в топях безразличья.
    Твой блеск – далекий гул.
 
 
Российская Держава,
  Была ты первой в мире,
Страдая величаво
    В своих стесненных днях.
Но вот разъялись хляби,
И лик взяла ты рабий.
  Упившись в диком пире,
    Проснешься – вновь в цепях.
 
 
Российская Держава,
  Твой краткий сон – свобода.
Но кто желает права,
    Тот должен помнить долг.
А дикость своеволья
Лишь малый миг раздолья.
  Нет правды у народа,
    И голос воли смолк.
 

6 октября

Ворожба месяца

 
Месяц бледный ворожил рядами теней,
  Тень за тенью, призрак призраком гоним.
И какой-то бледный голос давних дней
  Говорил: «Убита птица дней, Стратим».
Тень за тенью проходила без конца.
  Всем родимая покоилась в гробу.
Возникали в миге – страх и зыбь лица,
  И творил холодный Месяц ворожбу.
Безглагольная раскинулась страна.
  Над безгласной, – злой и властный Чародей.
Но невольница смеялась, как весна,
  Что во сне провидит волю близких дней.
Безглагольная проснулась вдруг вся даль.
  Но невольница в весне не знала слов.
Праздник воли быстро вырастил печаль.
  От души к душе глубокий рухнул ров.
Звон возник, и обнял благовест всю ширь,
  Но мгновенно оборвалось пенье птиц.
И кривым крылом шарахнул нетопырь.
  И пошли гулять разбега огневиц.
Обезумленная пьяная раба
  С головы шальной отбросила венец.
Не согрелась на пожарище изба,
  Из разбоя не скуешь златых колец.
Тень за тенью. – Что ты сделал? – Я бежал.
  И чтоб совесть успокоить, я убил. –
Пред лицом врага он смирно-тих и мал,
  С беззащитной у него довольно сил.
Кровь за кровью. – Что ты сделал? – Я поджег.
  И под стоны я плясал, плясал, плясал. –
Разум всей страны глубоко занемог.
  Будет черным цвет, что был чрезмерно ал.
Птица вольности великая, Стратим.
  У нее от моря к морю два крыла.
Дни сожженные – слепой и едкий дым.
  Птица радости убита. Жизнь прошла.
 

6 октября

Седая ночь

 
Охватной ощупью ползет седая ночь,
Гася, то тут, то там, ликующие пятна
Последних пламеней, и тает безвозвратно
Древесных яхонтов живая узорочь.
 
 
Под утро встанет вихрь, и все их сбросит прочь.
Не верится, что май дышал здесь ароматно,
Что зацветал июнь, что август благодатно
Всем самоцветам дал играющую мочь.
 
 
Узорный дом молчит. Покой его могилен.
Воспоминания попрятались в углах.
Но крайней алости еще придет размах.
 
 
Синь-пламень дьявольский в сердцах незрячих силен
И красный ждет петух, чтоб вдруг завихрить страх.
Глазами круглыми уж с ним стакнулся филин.
 

8 октября

Упрекающему меня

 
Может быть, судить я вовсе недостоин,
Может быть, что гнев совсем не мой удел,
Сладкопевец я, создатель дум, не воин,
Штык не поднимал, в окопах не сидел.
 
 
Может быть, ты прав; Красивее величье,
Помнить высоту, и все прощать в других.
Быть как Океан, в пустыне безразличья
Накоплять волну, роняя в Вечность стих.
 
 
Нет, я не могу, в зеркало покоя,
Не смотрясь в него, роняю – вот – разбил.
Миллионы душ в тисках огня и зноя,
Петь, как раньше пел, сейчас нельзя, нет сил.
 
 
Не судить хочу, но только всею болью
Раненой души я должен восстонать,
Что постыден тот, кто к своему раздолью
Допустил врага, не защищая Мать.
 
 
Каждому из нас таинственная Пряха
Выпрядет удел. Но знаю лишь одно: –
В Море я тонул, не ощущая страха,
Океан решил – не взял меня на дно.
 
 
Смерти пожелав, измерил высоту я,
Ясный, падал вниз, бросая мир людской.
Рок так пожелал, что здесь напевы тку я,
Но пишу стихи я сломанной рукой.
 
 
Рок пошлет в огонь, – и ринусь я с размаха,
Ибо не пойму, как можно трусом быть.
Знаю острие единого лишь страха: –
Страшно низким стать, и сердце ослепить.
 
 
Так пойми же ты, что сердце в них слепое,
В тех, кто не хотел за свой вступиться Дом.
И они себя слепят еще и вдвое,
Отрекаясь быть с им посланным крестом.
 

12 октября

Кровь и огонь

И покажу чудеса на небе вверху,

И знамения на земле внизу…

Деяния Апостолов, гл. 2; 19

 
Кровь и огонь и курение дыма
Вам предвещали святые апостолы.
Вы оставались тупыми и черствыми,
Все предвещанья вменяя лишь в дым.
Чаша блаженства мелькнула – и мимо.
Ваша гортань от поджога палима.
Предали Мать. Над заветом седым
Пляшете, в дикие бьете тимпаны.
Бубните в бубны. Вы сыты и пьяны.
Мчится комета. За ней! Улетим!
Мы торжествуем. Смотрите: – Румяны.
Наши румяна нам бес приготовь.
Здесь мы румянимся в братскую кровь!
 
 
Или Луна не бывает кровавой
В час как из рощи выходит со славой?
Самое Солнце в своем терему
Разве не спит, все укутавшись в тьму?
Темны вы? Душу сильнее темните,
Красны вы? Тките кровавые нити.
Петлями белые шеи стяните.
Бубните в бубны, средь стынущих стран,
Миг торжества всем отступникам дан.
 
 
Только запомни, – ты стар или молод, –
Плата измены – презренье в веках.
В снежных равнинах крадется к вам голод,
Плахи взрастают в дремучих лесах.
С неба низвергнется огненный молот,
В пляшущем пляшет не песня, а страх.
 
 
Бездна разъятая ненасытима,
Прежде чем месть не восстанет на месть.
В хворост затоптана древняя честь,
В хворосте искра глубоко хранима.
Брызнет. Уж брызнула. Мертвые, мимо
Мнимо-живых, – посмотри, их не счесть, –
Вырвались. Мчатся. Их мощь нерушима.
Знаменье всем вам, вас сколько ни есть: –
Кровь и огонь и курение дыма.
 

28 декабря

В синем храме

 
И снова осень с чарой листьев ржавых,
Румяных, алых, желтых, золотых,
Немая синь озер, их вод густых,
Проворный свист и взлет синиц в дубравах.
 
 
Верблюжьи груды облак величавых,
Увядшая лазурь небес литых,
Весь кругоем, размерность черт крутых,
Взнесенный свод, ночами в звездных славах.
 
 
Кто грезой изумрудно-голубой
Упился в летний час, тоскует ночью.
Все прошлое встает пред ним воочью.
 
 
В потоке Млечном тихий бьет прибой.
И стыну я, припавши к средоточью,
Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.
 

1 октября, 1920

Париж

Оттого

 
Отчего ты среди ликованья печален?
На полях, как и прежде, голубеет лен,
И качаются светы лесных прогалин.
– Оттого, что я с милой моей разлучен.
 
 
Отчего ты как осень томительно-скучен?
За разлукой свиданье – достоверный закон.
Много в мире есть рек, уводящих излучин.
– Оттого, что я слышу задавленный стон.
 
 
Отчего ж ты не веришь в творящие грозы?
За раскатами грома – зеленая новь.
– Оттого, что мне сердце обрызгали слезы,
Оттого, что мне в душу добрызнула кровь.
 

8 октября

Из ночи

 
Я от детства жил всегда напевом,
Шелестом деревьев, цветом трав,
Знал, какая радость, над посевом,
Слышать гул громов и шум дубрав.
 
 
Видеть честность лиц, когда упруго
Жмет рука надежную соху.
Слышать, сколько звуков в сердце друга,
Волю мчать по звонкому стиху.
 
 
В поле ячменей светловолосых
Видеть знак достойного труда.
Путь иной – ходить в кровавых росах,
Знак иной – багряная звезда.
 
 
Час иной – когда все люди звери,
И от сердца к сердцу нет дорог.
Я не знал, какой дождусь потери,
Этого предвидеть я не мог.
 
 
Я не знал, что все дожди не смоют
Ржавчины, упавшей на поля,
Люди строят, духи тоже строят,
В мареве родимая земля.
 
 
Я смотрю на ночь из кельи тесной,
Без конца проходят облака.
Где мой день святыни благочестной?
Где моя прозрачная река?
 
 
Я смотрю на мир в окно чужое,
И чужое небо надо мной.
Я хочу страдать еще хоть вдвое,
Только б видеть светлым край родной.
 
 
Слышу, в сердце лед разбился звонко,
Волны бьются, всплески жадоб для.
Мать моя, прими любовь ребенка,
Мир тебе, родимая земля.
 

Узник

 
В соседнем доме
Такой же узник,
Как я, утративший
Родимый край,
Крылатый в клетке,
Сердитый, громкий,
Весь изумрудный,
Попугай.
 
 
Он был далеко,
В просторном царстве
Лесов тропических,
Среди лиан,
Любил, качался,
Летал, резвился,
Зеленый житель
Зеленых стран.
 
 
Он был уловлен,
Свершил дорогу,
От мест сияющих
К чужой стране.
В Париже дымном
Свой клюв острит он
В железной клетке
На окне.
 
 
И о себе ли,
И обо мне ли,
Он в размышлении,
Зеленый знак.
Но только резко
От дома к дому
Доходит возглас: –
«Дурак! Дурак!»
 

9 октября

Звук

 
Тончайший звук, откуда ты со мной?
Ты создан птицей? Женщиной? Струной?
Быть может, Солнцем? Или тишиной?
 
 
От сердца ли до сердца свеян луч?
Поэт ли спал, и был тот сон певуч?
Иль нежный с нежной заперся на ключ?
 
 
Быть может, колокольчик голубой
Качается, тоскуя сам с собой,
Заводит тяжбу с медленной судьбой?
 
 
Быть может, за преградою морей,
Промчался ветер вдоль родных полей,
И прошептал: «Вернись. Приди скорей».
 
 
Быть может, там в родимой стороне
Желанная томится обо мне,
И я пою, в ее душе, на дне?
 
 
И тот берущий кажущийся звук
Ручается, как призрак милых рук,
Что верен я за мглою всех разлук.
 

9 октября

Завтра

 
Как тот, кто спит под низкой крышкой гроба,
Но слышит все, чем полон мир земной,
Я знаю все, сполна передо мной
Земная разверзается утроба.
 
 
В веках должны вскипать вражда и злоба,
В твореньи – мед, в твореньи также гной,
И им черед обоим быть волной,
Есть Бог, есмь я, мы существуем оба.
 
 
Главенствует какая из примет?
Ормузд лучистый? Полночь Аримана?
Я строю город около вулкана.
 
 
Строительству иного места нет.
Я сброшу саван завтра утром рано,
И вьюги заметут старинный след.
 

14 октября

Только

 
Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэззин, –
Ни Ява, где живет среди руин,
В Боро-Будур, Светильник Белый мира, –
 
 
Ни Бенарес, где грозового пира
Желает Индра, мча огнистый клин
Средь тучевых лазоревых долин, –
Ни все места, где пела счастью лира, –
 
 
Ни Рим, где слава дней еще жива, –
Ни имена, чей самый звук услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, –
 
 
Мне не поют заветные слова, –
И мне в Париже ничего не надо,
Одно лишь слово нужно мне: Москва.
 

15 октября

По всходам

 
Я не верю в черное начало,
Пусть праматерь нашей жизни Ночь,
Только Солнцу сердце отвечало,
И всегда бежит от тени прочь.
 
 
Я не верю. Нет закона веры.
Если верю, знает вся душа,
Что бессильны всякие примеры,
И что жизнь в основе хороша.
 
 
И сегодня будет час заката,
И сегодня ночь меня скует,
Но красивы волны аромата,
И цветок в ночи готовит мед.
 
 
Если камень вижу я случайно,
И его окраска холодна,
Знаю я, что волшебствует тайна,
Лишь ударь, и искра в нем красна.
 
 
Если скажут: Солнцу быть не вечно,
Есть конец и солнечной игры,
Я взгляну, полнеба светит млечно,
Там миры баюкают миры.
 
 
Нам даны ступени темных лестниц,
Чтоб всходить к горнилу всех лучей,
Все минуты мчатся с ликом вестниц,
В новом всходе будешь петь звончей.
 
 
Снова будем в ласковом тумане,
В радости узнать начальный час,
И нашепчет голос старой няни
Вечно-торжествующий рассказ.
 

16 октября

Раненый

 
Свет избавляющий, белый Христос,
  С красною розой в груди.
Вспомни меня в колдовании гроз,
  Вспомни меня и приди.
 
 
Левую руку прибили гвоздем,
  Правую руку другим.
Ранили сердце, и пламени в нем,
  Не к кому крикнуть: «Горим!»
 
 
Все мои братья убийства хотят,
  Братья на братьев с ножом.
Каждое слово – сочащийся яд,
  Что мы ни скажем, солжем.
 
 
Красное зарево зыбится там,
  Белое марево тут.
Как же найти мне дорогу к цветам?
  Бешенством дни не цветут.
 
 
В рваных лохмотьях, в дыму без конца,
  Бьется ослепшая Мать.
Страшны личины родного лица,
  Жутко забыть благодать.
 
 
Вызови влагу, ударив утес,
  Верный расцвет возроди.
Сын к тебе тянется, белый Христос,
  С красною раной в груди.
 

6 ноября