Текст книги "Том 4. Стихотворения"

Автор книги: Константин Бальмонт

Капбретон

1

 
Я долю легкую несу,
  Во мгле моих гаданий.
Мой дом в саду, мой сад в лесу,
  Наш лес на Океане.
Я долю легкую несу,
  В огне моих скитаний.
Я полюбил одну красу,
  Быстрейшую из ланей.
Так. Долю легкую несу,
  Сноп лучевых касаний.
Я тку из солнца полосу
  Бессмертных ожиданий.
 

2

 
В зеленом Капбретоне,
На грани разных стран,
Мы все в одном законе: –
Гудит нам Океан.
  Рассыпчатаго смеха
  Так много у него.
  Гудит лесное эхо,
  Что день есть торжество.
На колокольне древней
Гудят колокола,
Что в ночь еще напевней
Звездящаяся мгла.
  Но шмель дневной, над входом
  В цветок, гудит в простор: –
  «Цветы – лишь воеводам,
  А пчелы – это вздор».
А в вереске цикада
Сравняла ночь и день: –
«И день и ночь – услада,
Лишь в звук себя одень».
  Еще одна цикада
  Кричит, вскочив на пень: –
  «Мне ничего не надо,
  Пою, когда не лень».
И ржет еще цикада,
Как малый конь-игрень: –
«Мне ночью – ночь услада,
А днем – люблю я день».
  И трелит, схвачен светом,
  Мне жавронок лесной: –
  «Я здесь звеню – и летом,
  И в осень, под сосной».
В таком мы здесь законе,
Таков наш с миром счет,
В зеленом Капбретоне,
Где изумруд течет.
 

3

 
Мир вам, лесныя пустыни,
  Бабочки, ветви, цветы.
Змей я встречаю здесь ныне,
  Но никогда клеветы,
Мир вам, дубравныя рощи,
  Сосны, весь бронзовый – бор.
Здесь, без людского, мне проще
  С ветром вести разговор.
Мир вам, в сапфировом небе,
  Звезды, созвенная нить.
Благословляю мой жребий –
  Звездным и солнечным быть.
 

Сердцедуги

Мирре Бальмонт

 
Порожденный от Солнца,
Сердцедуги золотыя,
Я рудой и вы рудыя,
Семя в землю бросил я.
Легкий ветер помогал мне,
И для вашего закала
В небе молния сверкала,
С неба падала змея.
Дождь серебряный с лазури,
Жемчуг росный в зорях лета.
Волны солнечнаго света
Влились в желтый аксамит.
Стала земь супругой неба,
Цвет литавры многотрубен,
Золотится звонный бубен,
Царь-подсолнечник – горит!
 

Лесной стишок

 
Лесной стишок синичке
  Зачем не написать?
У этой малой птички
  Вся жизнь – и тишь, и гладь,
Скользнет от ветки к ветке,
  И с ветра на сучок, –
Синицы не наседки,
  Их дух – всегда скачок.
Но мыслит не скачками
  Крылатый синецвет: –
Нежнейшими стихами
  Звенит лесной поэт.
Чистейший колокольчик,
  Тончайшая игра.
Как бы на фейный стольчик
  Кто бросил серебра.
«Пинк-пинк» сребристозвонный,
  Воздушное «Вить-вить»,
И меди озаренной
  Добавит в эту нить.
Кто друг веселой птички,
  Тот слышал меж стволов,
Что в голосе синички
  Живет девятислов.
Синичкина свистулька
  Оживший к жизни лист,
Играющая пулька,
  Чей взлет, – жужжащий свист,
Синичкина свирелька,
  В древесной тишине,
Не малая неделька: –
  От осени к весне.
Все певчие умчали
  В заморские края.
Синичка – без печали –
  Поет: «Здесь я! Здесь я!»
А Море – что же Море?
  Поет одно «Аминь».
В синичкином уборе
  Живет морская синь.
Волною ли проказить,
  Вертеть веретено,
Или по веткам лазить, –
  Не все-ли нам равно?
Лишь только быть веселым,
  За дело, чуть соснув,
И комарам, и пчелам,
  Являть свой острый клюв.
И грех мой был не малый,
  Сказал я – тишь да гладь.
Нет, нрав тут разудалый,
  Ничем не удержать.
Какая тишь, где звуки?
  Какая гладь, когда
Она упорна в стуке,
  Как дятел – как беда?
Почувствует личинку
  Под крепкою корой, –
И заведет волынку,
  Натешится игрой.
Почувствует, что близко
  Какой-нибудь удод, –
В ней ярость василиска,
  Подальше, заклюет.
Неловкая глупица –
  Ей ненавистный вид: –
В три раза больше птица,
  А мозг в ней раздробит.
И снова с ветки к ветке,
  Опять в пролом дупла,
И делает заметки
  По всей коре ствола.
Живет! Живет не грубо! –
  «А ну, еще скакну
От каменнаго дуба
  На красную сосну!»
Синичка, ты кузнечик,
  С кем ветер не чужой.
Ты малый человечек,
  С великою душой!
 

Утро-сказка

 
Утро-сказка. Что сегодня вздумал строить Океан?
  Солнце, чаша дней Господня, рассекло туман.
И, алея, самоцветы разноцветною гурьбой,
  Расплавляясь, расплывались в бездне голубой.
За ночь бешенствовал ветер, так всю воду закачал,
  Что от края неба к краю всюду пляшет вал.
Вон далеко, там далеко, где сменилась ширь на даль,
  Тут и там взгорбится влага, взбросит пыль-хрусталь.
Влажный прах перелетает от горба волны к горбу,
  Стоголосый ветер стонет в гудную трубу.
Даль до дали, близь до близи, хороша сплошная ткань,
  Стычки дружныя волнений – дружеская брань.
Алых яхонтов давно уж в Море выгорел пожар,
  Белый цвет вошел в зеленый, в синий, в синь-угар.
А на гулком побережье, где стою, заворожен,
  Глыбы белыя вспененья, пены взлет и гон.
Завитками груды хлопий, накипь легкая зыбей,
  Точно белая овчина Короля Морей.
 

Воспоминанья

 
Воспоминанья, возникая,
  Заводят в сердце зыбкий спор,
  Но вдруг бледнеет их убор.
Так птиц щебечущая стая
  Ведет прерывный разговор,
В ветвях березы засыпая.
  Все тихо. Светит звездный хор.
 
 
Я сплю. И милыя улыбки,
  Что, как горит звезда к звезде,
  Светили мне когда-то, – где? –
Опять горят, И стонут скрипки.
  Так в бледно-лунной череде
Весенние мелькают рыбки,
  Скользя в серебряной воде.
 
 
Я умоляю, безглагольный,
  Твержу одной, пока я сплю,
  Что все одну ее люблю.
Мой сон – и грустный, и безбольный,
  И, как уходит к кораблю
От брега, тая, след продольный,
  Так тает след, который длю.
 

Совершенный покой

 
Когда опустятся ресницы
  На побежденные глаза,
  Горит ли в небе бирюза
Иль там агат и в нем зарницы, –
  В душе, светясь, растет лоза,
Ветвей зеленых вереницы
  И венценосная гроза.
 
 
Чуть позабывшийся, тревожно,
  Опять кует обманы снов,
  Опять в созвенности оков.
Что было правда, было ложно,
  Он снова впить в себя готов,
На то, что больше невозможно,
  Он мысленный готовит лов.
 
 
Лишь иногда, когда упорный,
  Чрезмерный выполню я труд,
  Как труп, как глыба, весь я тут.
Не знает разум лжи узорной,
  Он грезу не свивает в жгут,
И я – в Каабе камень черный,
  Вне волхвование минут.
 

В далекой долине

 
В далекой долине, где дышет дыханье дымящихся давностью дней,
Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней.
Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут головни,
Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!»
В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный дух,
Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух.
В раздвинутой дали глубокаго дола ходили дрожание струн,
Мерцанья озер и последние светы давно закатившихся лун.
На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на листок,
Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят восток.
И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелаго пчел,
Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в отсветах дол.
Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни,
И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие дни.
И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь час,
Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века переброшенный сказ.
У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой – сквозной,
Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и золой.
В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о том,
Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный дом.
В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно,
И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно.
Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился слепым,
Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый дым.
Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил,
А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил.
Деревья, где каждая ветка – свершенье, до самаго неба росли,
А я, как скупец, пепелище ошарив, искал изумрудов – в пыли.
Воздушные лики, и справа, и слева, тянулись губами ко мне,
Но дива иного, что Солнца древнее, искал я в замглённом огне.
Внезапно сверкает разъятие клада, который скрывался года,
Но знай, что тревожить, безумный, не надо того, что ушло навсегда.
Едва я увидел глаза, что горели в мой царственный полдень звездой,
В далекой долине дремоты глубокой набат прокатился густой.
Где в струнном дрожаньи, над зеркалом влаги, качался, как лилия, сон,
Кричащим, гремящим, по огненным чащам, прорвался хромающий звон.
И сонмище всех однодневок безгласных громадой ко мне понеслось,
Как стая шмелей, приготовивших жало, как стадо разгневанных ос.
Я вскрикнул. И дух, отягченный как тело, в набате и дыме густом,
Крылом рудометным чертил неумело дорогу в остывший свой дом.
 

Двое

 
Два волка бегут, оба в небо глядят,
На небо глядят, он грызлив, этот взгляд.
Не волки бегут, а полозья скрипят,
Нежданные в терем доехать хотят.
 
 
Две свечки, так жарки, не дрогнут, горят,
Не дрогнут, горят и с собой говорят.
Не свечи, а очи, в глубь ночи их взгляд,
Тоска истомила, ах, счастья хотят.
 
 
Две птицы, две с крыльями, когти острят,
Добычу наметят, ее закогтят.
От клюва до клюва насупленный взгляд,
Два сильные сокола биться хотят.
 
 
Два волка на срезанный Месяц глядят,
Налит чарованием жаждущий взгляд.
На белой красавице зимний наряд,
Два сердца в несчастий счастья хотят.
 

Свиток

 
Вьюга-Мятелица,
Вьюга-Виялица,
Белая палица,
Воет и стелется,
Слитная делится;
Треплет сугроб,
Ноет, лукавится,
Ведьмою славится,
Там, где объявится,
Выстроит гроб.
Версты за верстами
С ликами вздутыми,
Версты за верстами
Смотрят сомкнутыми,
Версты за верстами
Встали разверстыми.
Чей будет срок?
Жалобно жалится
Вьюга-Виялица,
Гуд и гудок,
Узрен глазастою,
Белозубастою,
Ведьмой вихрастою,
Вьюнош-вьюнок.
Вился он венчиком,
Ласковым птенчиком,
Бился бубенчиком,
Смерть невдомек,
Ехал к желанной он,
Вот бездыханный он,
В инее лик,
Хмелем окутался,
С Ведьмою спутался,
В хмеле поник,
Срывчатый всклик,
Заколыбеленный.
В сказке не веленной,
Тянется, пялится,
Выгибом стелется
Вьюга-Мятелица,
Белая палица,
Вьюга-Виялица.
 

Сон прелестный

…Сень непостоянная, сон прелестный, безвременномечтанен сон жития земнаго…

Требник

 
Люблю тебя, безгласный, странный,
Мой цвет безвременномечтанный,
  В обрывной сказке бытия.
Мой целый день – благоуханный,
  Когда ты миг один – моя.
 
 
Тебя встречаю я случайно,
Во взоре васильковом – тайна,
  Как будто стеблем, вся – светла
Вся волшебствуя чрезвычайно,
  Ты в тело женское вошла.
 
 
Я вижу, взор твой молчаливый
Хранит, рассказанное нивой,
  Все тайнодейство сил земных.
Твой каждый шаг неторопливый –
  Колосьями пропетый стих.
 
 
Когда стоишь ты в светлом храме,
Безумными я скован снами,
  Мои расширены зрачки: –
Твоими поражен глазами,
  В них расцветают васильки.
 
 
Твой лик весь обращен к иконам,
А я иду путем зеленым,
  Душистой узкою межой,
И, схваченный земным законом,
  Тобою – небу я чужой.
 
 
Ты – в лике кроткой голубицы,
Твои – молитвенны зеницы,
  И миг церковный жив псалмом,
Во мне скликаются зарницы,
  И дальний чудится мне гром.
 
 
Прости меня, мой сон прелестный,
В моей груди, внезапно тесной,
  Весь труд земного жития: –
С такою нивою чудесной,
  Лишь с ней, с тобою, я есмь я.
 
 
А ночью вижу сон счастливый: –
Спит ветер, забаюкан нивой,
  А я, уйдя земных оков,
Идя, бесплотный, сонной нивой,
  Ищу – тебя меж васильков.
 

Их перстень

 
Свежий ветер, влажный воздух возле волн.
Ах, Тристан, тебя кладу я в черный челн.
  Ах, Тристан, морская – верная вода.
  Будешь ты с твоей Изольдой навсегда.
Разве в мире можно милых разлучить?
В ткань земную нам от Неба – к нити нить.
  Разве чайка с светлой чайкой над волной
  Не взлелеяны Безбрежностью – одной?
Разве ключ не верно входит в свой замок?
Смерть пришла. Любовь пришла. Восполнен срок.
  И не нужно белый парус надевать.
  С белым парусом – несмирная кровать.
Белый парус, это – труд, тяготы нам.
Черный парус – путь к невянущим садам.
  Черный парус – ночь и ворона крыло.
  Ночью – звезды. Ночью – любящим светло.
Так, Тристан. С тобой я с детских дней была.
Смерть ли я? Любовь – не более светла.
  Смерть – любовь – любовь за смертью – череда.
  Верь, морская – вечно верная вода.
Доплывешь ты до единственной черты.
Вновь поймешь, что ты – она, она есть ты.
  Миг пронзенья. Самородок золотой
  В горне сразу станет солнечной водой.
Копья Солнца к соснам прянут вековым, –
Сосны в цвете, золотистый всходит дым.
  Луч от Солнца свой наложит жаркий знак, –
  Легкий шорох, вмиг раскрылся алый мак.
Спит Изольда в халцедоновом гробу.
Победил ли человек когда Судьбу?
  Спит в берилловом гробу, заснул Тристан.
  В двух могилах им удел раздельный дан.
В двух могилах, и часовня между них.
Пойте, птицы! Трубадуры, спойте стих!
  То, что Бог соединил, не разлучить.
  В ткань земную нам от выси – к нити нить.
Тонкой нитью паутинится намек.
Из земли восходит нитью стебелек.
  Из могилы – вот один, – а там другой
  Древо с древом – над крестом – рука с рукой.
Над часовней – ты срубай их не срубай –
Над разлукой – две любви – цветочный май.
  Две любви? Любовь – везде – всегда – одна.
  Сердце – с сердцем. Льет в них пламень вышина.
И срубали их три раза. Но король
Не велел, чтоб дольше длилась эта боль.
  Так два древа – обвенчались в вышине.
  А часовня между ними – вся в огне.
В звуках музыки, в огне высоких свеч.
Сердце верное от сердца ль устеречь?
  В ткань земную нам от Солнца – к нити нить.
  Что любовь зажгла, – и Морем не залить!
 

Люблю я цветы

Имени Тани Осиповой

 
Люблю я цветы – как любит мать свою нежный ребенок,
Люблю я цветы – как любится сердце, поняв, что означился срок,
Люблю я цветы – как любит птица другую, чей голос звонок,
Люблю я цветы – как любит цветок – чуть зацветший далекий цветок.
 
 
Все спят еще в доме – я в лес, один, иду спозаранка,
Смотрю, не расцвел ли, явив солнцегроздья, Испанский дрок,
Но в сердце моем расцветает одна голубая грустянка,
Земли не вкусивший, лишь неба испивший, хрупкий цветок.
 
 
Иду я до Моря – берег свой точит, синеет, клокочет,
Затихнуть не хочет, свершает свой бег; нападенье и скок,
Не Море ли влагой своею соленой мне горькое что-то пророчит,
Две красныя капли – я слышу – упали – там в сердце – на мой голубой цветок.
 
 
Домой возвращаюсь размеренным шагом – порой, на закате,
Одна одинокая тучка под Солнцем расплавится в огненный клок,
Но огненной тучке, и Солнцу, всем солнцам, – о, всем без изъятий, –
Одно загашенье, и, кровью обрызган, там в сердце спит голубой цветок.
 
 
В земле от корней всех расцветов нежнейших прорежется ранка,
Люблю я цветы – как напев – как любовь – как гремучий поток,
Люблю я цветы – из цветов мне люба голубая грустянка,
Лампада горит пред иконой – сердцу больно – в нем вырос цветок.
 

Fuga Idearum

Имени Тани Осиповой

1

 
Прошла жара. И fuga idearum
Исчезла с нею. Разум ясно тих.
И копьеносно всходит мерный стих,
Взяв явор образцом и белый арум.
 
 
Душевный зной был пройден мной недаром.
Жесток, Судьба, удар бичей твоих,
Но верны звезды, – я исторг у них
Немую власть над собственным пожаром.
 
 
Шальной ли ветер мне принес зерно –
В мой сад – упор нездешняго побега?
Светло в цветке, когда в корнях темно.
 
 
Как дротик – стебель. В чаше – свежесть снега.
Отрава – в корне. Но волшебна нега,
С чьей лаской обручиться мне дано.
 

2

 
Что ворожит твое веретено,
О, Златокруг, столетьями воспетый?
Ты, Солнце, мечешь гроздьями планеты,
Чрез бездну бездн к звену стремишь звено.
 
 
Из тьмы тобою в мир изведено
Такое огнердение, вне сметы,
Что все цветы в цвета тобой одеты,
И золотое в каждом миге дно.
 
 
Но что на всем твоя мне позолота?
Дана. Взята. Так значит, не дана.
На что обрывки мне с веретена?
 
 
Мой мед – лишь мой – хоть солнечнаго сота.
Я – Человек. Не кто-то. И не что-то.
Я смерть кляну, хоть смерть мне не страшна.
 

3

 
Зачем опять разбита тишина,
И с тем боренье, что непобедимо?
Все – водопад. Со звоном мчится мимо.
Но что мне все? Есть сила, что верна.
 
 
Люблю. Любовь была мне зажжена.
И вдруг ушла. Куда, – неисследимо.
Но шепчет вздох мне ладаннаго дыма,
Что в Вечном будет вечно мне верна.
 
 
Я слышал звук единственнаго слова,
Что к сердцу вдруг от сердца строит путь.
Но, в Юность глянув, Смерть сожгла сурово
 
 
Лобзанием нетронутую грудь.
Ты мной жила в последний миг земного, –
Приду к тебе, прошедши водокруть.
 

Истаивание

Имени Тани Осиповой

 
Забросать тебя вишеньем,
Цветом розовой яблони,
Сладко-душистой черемухой
Покадить с вышины.
А потом, в твоей горнице,
Как в постели раскинешься,
Самым вкрадчивым призраком:
Проскользнуть к тебе в сны.
 
 
В них проносятся ласточки,
Махаоны, крушинницы,
Над березовым кружевом
Гуды майских жуков.
Ты горишь, белогрудая,
Как светляк разгоревшийся,
Как морское свечение
Близь крутых берегов.
 
 
Я ночными фиалками
Расцветил твою горницу,
Я смотрю, как ресницами
Призакрыты зрачки.
И вдвоем, озареньями,
Упоившись растеньями,
Мы плывем привиденьями
До Небесной Реки.
 

Сон

 
Я спал. Я крепко спал. И сном непробудимым.
Свинцовый замкнут гроб. На палубе. В ночи.
По Морю плыл туман белесоватым дымом.
Со мной был длинный меч, лампада и ключи.
 
 
Все было сложено в приют неповторимый,
Пред тем как опустить меня на дно морей.
Я бился тем мечом, радея о родимой,
Дабы в густую ночь заря пришла скорей.
 
 
Для труднаго пути должна служить лампада,
Чтоб то, чего добыть я не сумел мечом,
Я выпустил из бездн окованнаго ада,
Все двери отомкнув моим тройным ключом.
 
 
Когда свинцовый гроб достиг до дна морского,
Умерший выпустил на волю всех живых.
И я – но я другой – средь блеска золотого –
Летел превыше всех зарниц сторожевых.
 

Летучий дождь

 
Летучий дождь, раздробными струями,
Ударил вкось, по крыше и стенам,
– Довольна ли ты прошлыми годами.
И что ты видишь сердцем – в синем Там? –
 
 
Горит свеча. Пустынный дом, тоскуя,
Весь замкнут в лике – Больше Никогда.
– Ах, в полночь об одном лишь вспомяну я,
Что мало целовал тебя тогда!
 

Белый луч

 
Сквозь зелень сосен на красной крыше
Желтеет нежно закатный свет.
И глухо-глуше – и тихо-тише,
Доходит шепот минувших лет.
 
 
Все тише, тише, и все яснее.
Я слышу вздохи родных теней.
За синим морем цветет лилея,
За дальной далью я буду с ней.
 
 
Совсем погаснуть, чтоб нам быть вместе,
Совсем увянуть, как свет зари.
Хочу я к Белой моей Невесте,
Мой час закатный, скорей сгори.
 
 
И вот восходит Звезда Морская,
Маяк вечерних, маяк ночных.
Я сплю. Как чутко. И ты живая.
И я, весь белый, с тобою тих.
 

Море

 
Из рыбьего блеска, из рыбьих чешуек, незримой иглою их сшив,
Раскинуло Море морскую поверхность, а в берег бросает прилив,
Серебряный пух здесь, а дальше, повсюду, в горячем играньи луча,
Отдав свою дань бирюзе, изумруду, морская горит епанча.
 
 
Все складки блестящи, одежда волшебна, готовил ее чародей,
Пожалуй, что здесь проплывали сегодня кишащие версты сельдей.
И блеск серебристый чешуй переливных остался в лазурной воде,
Чтоб тут в обрамленьи, и там в углубленьи, дрожать в световой череде.
 
 
Когда же багряное Солнце на грани – округлая в алом мечеть,
Поверхность морская – цветисто живая, густая каленая медь.
А после созвездья потянут в дорогу, идет с серебром караван,
И Море – всезвучный, с душой неразлучный, гремящий литаврами стан.
 

Час убыли

 
Сгустилась дымка синяя. Там, дальше лиловатая.
Агатовыя прорези. Открытый Морем ил.
Побуду в безглаголии. Помедлю до заката я.
Дождусь возженья вышняго тысячезвездных сил.
 
 
Как грустно время убыли. Владеет океанами.
Она владеет душами. Она владеет всем.
Дохнет в умы безумием. Когтит. Играет странами.
Как тигр живым-повергнутым, что вот уж мертв и нем.
 
 
Пылает Солнце рдяное, но где-то там за тучами.
Скрепилась дымка сизая. Слепая муть и синь.
И ходят караванами и пенятся гремучими
Вскипанья океанские – среди своих пустынь.
 
 
Плывут ладьи крылатыя. Но их в их мгле заметишь ли?
На осыпи, на оползне безжизненных песков?
Когда придет желанное? Узнаешь ли? Ответишь ли?
Я тень. Я мрак неведенья. Средь чуждых берегов.
 
 
Подкошенный, заброшенный, во мгле с неумолимыми.
Я с жалящими мыслями ломаю кисти рук.
Окуталась Вселенная пожарами и дымами.
Но чу, один, единственный, предтеча, верный звук.
 
 
Дохнул на версты шорохом, не праздными посулами,
Прилив, так долго медливший. Мне будет праздник дан.
Идет, гоним и гонится, весь облеченный гулами,
Он жив под звездным воинством, гремучий Океан.
 

Безлунныя ночи

 
Безлунныя ночи и грустны и немы.
Как будто бы тише и сам Океан.
Лишь в небе – созвездья, лишь в дальнем – поэмы,
Невнятные знаки неведомых стран.
 
 
Я знаю, – и кто же не знает, в ком мысли, –
Что Млечной Дорогой мы все рождены.
Лампады зажглись, в Беспредельном повисли,
Я с ними молюсь – из моей тишины.
 
 
Мы вместе. Я с Богом. Но что ж мне? Но что мне?
Я вечно ли буду свечою земной?
Звезда упадает. И голос в ней: Помни.
Мы разныя строки, но песни одной.
 

От Солнца

 
От Солнца – золото, пушистый грозд мимозы,
Подсолнечник, оса, всклик иволги, топаз,
Одетый в пламя гром, в запястьях молний грозы,
  И нежный запах чайной розы,
  И тихий свет влюбленных глаз.
От Солнца – грозное безгласие Сахары,
Где в тени красныя рядит пески закат,
  Нарциссов душный аромат,
И пляс толкачиков, и в гуле жерл пожары.
Летящий змеем смерч, бестрепетный зрачок
Орла, узнавшаго, как сильны в лете крылья,
  Бенгальский тигр, его прыжок,
Сто зерен в колосе, в ста царствах изобилье.
Сильней, светлей, грозней, богаче Солнца – нет
Ни силы, ни светил, в нем все, что в нас, земное.
  Но, зная верный ход планет,
Я мыслью ухожу в сильнейшее, в иное.
В безлюдьи, со скалы смотрел я в Океан,
Где алый шар горел средь голубого гула,
  Там Солнце на ночь потонуло,
И след его лишь был – багряных тучек стан,
  Где красочный чуть тлел дурман,
Где рыба красная, плывя, хвостом плеснула.
И думал я тогда: Вот так я схоронил,
Несчетность алых солнц, плененных черной ночью.
Я знаю – есть земной и есть небесный Нил.
  Я много тайн ночных следил,
По звездному бродя немому узорочью.
Через оконце ли пронзающих зрачков,
Тропой ли вещей сна, мечтой ли в хмеле пира,
Мой дух имеет власть умчаться из оков,
До Запредельнаго – на грань – в безгранность мира.
О, Солнце – жизнь и ярь, цикады кастаньет,
В сплетении – тела, и в хороводах души.
  Но, зная точный ход планет,
Я жажду голосов, что внятнее, хоть глуше.
Достаточно я был на этом берегу,
И быть на нем еще, – как рок, могу принять я.
Но, солнечный певец, как Солнце, на бегу,
Свершив заветное, час ночи стерегу,
Чтоб в Млечном быть Пути, где новых звезд зачатье.