Текст книги "Рэмбо под Южным Крестом"

Автор книги: Конрад Граф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 9

Мьонге в этот день не повезло. Он не видел, как со стороны бамбуковых зарослей почти к самому дому подходили полицейские, и потерял из виду топографов. Час или два они поработали на прежнем месте, а потом взяли свои инструменты, ушли за карьер, и отвалы скрыли их от глаз Мьонге.

– Этот панамоль, – сказал Рэмбо Гвари, – действует мне уже на нервы. Не люблю, когда меня рассматривают под микроскопом.

И они перешли за отвалы.

– Не знал, что у тебя такие слабые нервы, – усмехнулся Гвари, глядя, как Рэмбо, не торопясь, устанавливает теодолит.

– Не в этом дело, Пит, – сказал Рэмбо. – Думаю, после гибели промывальщика Сандерс с Бирсом захотят встретиться с нами. И не нужно, чтобы любопытный панамоль видел, как мы будем уходить с разработок. В такой день это его может очень насторожить.

Когда утром Рэмбо с Гвари увидели, что промывальщика нет на своем месте, они сразу все поняли. А проезжающий мимо палатки на автокаре мастер остановился на минутку и рассказал, что сегодня, то ли ночью, то ли утром, промывальщик был убит людьми-крокодилами.

– Вот тебе и напомнили, зачем ты сюда приехал, – сказал Рэмбо Гвари. – И теперь Сандерсу с Бирсом захочется узнать, не заметили ли мы накануне чего-нибудь подозрительного.

– А мы заметили, Джон?

– Нет, Пит, мы ничего не видели, кроме панамоля, который следит за нами. Бирс ведь только и ждет, когда мы сделаем за него работу. Больше ему ничего и не нужно. Он сразу же перекроет путь утечки алмазов, а мы останемся с носом. Тогда тебе с Сандерсом не выйти на людей-крокодилов, а мне не видать сэра Джеймса, как своих ушей.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Гвари, но подумав, неуверенно предложил: – А может, Сандерсу все же следует рассказать? Ведь его-то алмазы не интересуют. Ему, как и мне, нужно добраться до крокодилов.

– Пит, – Рэмбо начал терять терпение, – да ведь он в пылу рвения окружит с реки и суши дом Шаве своими полицейскими и будет считать, что выполнил свой долг. Тебе что – не терпится похвастать нашими успехами? Ты такой честолюбивый?

Ну, что ты, Джон, – обиделся Гвари. – Я просто думаю, как лучше.

– А лучше, как сказал сам капитан Сандерс, не расширять круг посвященных. Давай слушаться старших по званию.

Убедил, – кивнул Гвари. К тому же промывальщик убит, и еще неизвестно, будет ли у него замена.

– Не волнуйся, – успокоил его Рэмбо. – Это не первая жертва, а алмазы все утекают и утекают.

Теперь на месте прежнего промывальщика стоял молодой стройный парень. Он не промывал породу, а словно играл с решетом, легко и ловко, и каждый мускул под его черной кожей перекатывался и подрагивал, откликаясь на малейшее движение. Укрепив теодолит на новом месте, Рэмбо долго смотрел на него в трубу, любуясь молодым сильным телом. А потом взял у Гвари рейку и дал возможность полюбоваться ему.

И запомни его, Пит, хорошенько, – посоветовал Рэмбо. – На всякий случай.

– Неужели и этот… – Гвари недоговорил, увидев подходившего к ним мастера.

– Управляющий прислал за вами машину, господа, – сказал он. – Просил срочно. Оставьте инструменты здесь, никто их не возьмет.

Уже через несколько минут Рэмбо и Гвари вошли в управление, поднялись на второй этаж и сразу направились к кабинету Бирса. Рэмбо без стука открыл дверь и увидел перед собой капитана Сандерса и Бирса. Сандерс попытался изобразить приветливую улыбку, но у него получилась лишь жалкая гримаса.

– Садитесь, – предложил он и стал ходить по кабинету. – Случилось несчастье…

– Нам уже сказали, – перебил его Рэмбо.

– Кто? – удивился Сандерс.

– Мастер на участке.

– И что вы думаете об этом?

– Видите ли, капитан, – начал Рэмбо, – одного дня наблюдений совсем недостаточно для того, чтобы делать какие-то выводы.

– Да, конечно, – согласился Сандерс, взял со стола бювар и подал Рэмбо. – Посмотрите, пожалуйста, снимки этого человека. Его звали Макиуда, и он был промывальщиком.

Рэмбо открыл бювар и сразу же передал его Гвари.

– Мы запомнили его с Гвари, – сказал он.

– Он что, – спросил Сандерс, – вел себя как-то странно или подозрительно?

Нет, просто он стоял к нам ближе остальных. Ты что-нибудь заметил, Пит?

– Ничего особенного, – пожал плечами Гвари. – Обычный горняк. Верно, Джон?

– Обычный, – кивнул Рэмбо. – Даже старательный.

Боюсь, что синдикат опять потерял камень, мрачно сказал Бирс, нервно барабаня пальцами по столу. А через несколько дней мы отдадим еще один – крокодилам! Господи, – он обхватил голову руками, – это какой-то ужас! – и вдруг без всякого перехода, резко вскинув голову, спросил: – А куда вы сегодня ночью ходили?

Рэмбо усмехнулся и покосился на Гвари.

– Нам пришла блажь искупаться при луне там, где ничейная полоса. Бесподобный песок? – улыбка медленно сошла с лица Рэмбо, и он в упор посмотрел на Бирса темными глазами. А впредь, Бирс, не советую вам снимать с нас допросы: не забывайте, что мы работаем не на «алмазную полицию».

– Ну, хорошо! – замахал руками Бирс. – Я ведь к тому, что дежурный беспокоился о вас.

– А между прочим, промывальщики, – добавил Рэмбо, – вышли со всеми рабочими через проходную, и никто из них не пытался перепрыгнуть через колючую проволоку. Вы поняли меня, Бирс?

– Ну, не надо, не надо, – болезненно поморщился Сандерс. – Мы ведь как раз и хотим разобраться во всем.

Верно, – согласился Рэмбо. – Тогда давайте к делу. Капитан, что это за панамоль с красной повязкой на лбу торчит у Шаве на руднике?

– Так и знал! – всплеснул руками Сандерс. – Он уже следит за вами? Прекрасно! Значит, Шаве забеспокоился, занервничал. Он выдал себя, Бирс!

– Так что это за панамоль? – повторил Рэмбо, не обращая внимания на чрезмерные восторги капитана. – Я хочу знать о нем все.

– Его зовут Мьонге. Это зомби Шаве.

– Простите, – не понял Рэмбо, – разве Шаве колдун?

– Конечно! – воскликнул Сандерс. У него не только красные глаза, но еще и красные веки, а это верная примета ла-джока. Таких глаз ни у кого не найдешь не только в бассейне Конго, но и во всей Африке! Когда Шаве смотрит на панамоля, зулу, руанда, рунди, шона, на любого другого африканца из крааля, негр цепенеет, как лягушка перед змеей. – Сандерс выдержал паузу и вздохнул. А у него всего-навсего запущенная трахома. Когда он приехал сюда, на него было страшно смотреть. Ламбер предложил ему тогда курс лечения, но он выгнал его из дома и велел самому лечиться от идиотизма. После этого Ламбер плюнул на него.

– Но это очень опасная болезнь, – сказал Рэмбо. – Я-то уж знаю. Если не лечиться, можно ослепнуть.

– Можно, – подтвердил Сандерс. – Видимо, он лечится сам, иначе давно бы ослеп. Но у меня такое впечатление… Понимаю, грешно так говорить, но у меня сложилось впечатление, что он боится потерять цвет своих глаз, который дает ему власть над темными забитыми людьми. И он не пытается довести свое лечение до конца.

Гвари брезгливо поморщился.

– Неужели это возможно, капитан?

– Для него возможно, – кивнул Сандерс. – Но прежде чем он ослепнет, он лишит зрения тех, кто видит лишнее. – Сандерс помолчал и тяжело вздохнул. – Макиуду убили уже слепого: Шаве дал ему бутылку древесного спирта.

– За алмаз, – не сдержался Бирс, – который, возможно, не имеет цены.

Сандерс посмотрел на Бирса укоризненно, и Бирс смутился.

– Простите, – пробормотал он и, сложив на животе руки, уставился в потолок.

– Так что же Мьонге? – напомнил Рэмбо Сандерсу.

– О, это старая история! – оживился капитан. – Но, думаю, вы можете извлечь из нее какую-нибудь пользу. Вас не раздражает, что я хожу? Не могу говорить сидя.

– Как вам удобнее, капитан, – пожал плечами Рэмбо.

– Так вот, – начал Сандерс, неторопливо вышагивая по кабинету. – Шаве приехал к нам в пятьдесят пятом, когда независимого государства Заир еще не существовало, а было Бельгийское Конго. Колониальные власти сквозь пальцы смотрели на все тайные союзы людей-крокодилов, людей-леопардов и прочие древние религиозные культы африканцев. Им было выгодно поддерживать межплеменную вражду – это понятно. Я тогда был сержантом, как Гвари, и помню, нам запрещали вообще вмешиваться в племенные междоусобицы, не говоря уж о том, чтобы попытаться расследовать ритуальные убийства. Бельгийцы предоставили африканцам полную свободу резать друг друга. А когда страна получила независимость, первый наш премьер Патрис Лумумба стал резко выступать против сепаратизма, предрассудков и невежества. И вы знаете, в нашем крае наступило временное затишье. А потом Лумумбу зверски убили…

И, кстати, убийство тоже попытались представить как ритуальное, – вставил Бирс.

– Вот именно, – кивнул Сандерс. – Тогда у нас и появился этот тайный союз людей-крокодилов. И первой их жертвой стали родители Мьонге. Они растерзали их на глазах у мальчика, и Мьонге был так потрясен – видимо, нервный стресс, – что панамоли приготовились уже его хоронить. Но Шаве взял мальчика к себе, выходил и внушил ему, что было очень нетрудно, будто он возвратил его к жизни из мертвых. Так Мьонге стал зомби. И в этом абсолютно уверены все жители крааля панамолей.

– А Мьонге? – спросил Рэмбо.

– Об этом спросите его сами, – усмехнулся Сандерс.

– А на каком языке мне с ним разговаривать? – вполне серьезно спросил Рэмбо.

– Конечно, на французском. Шаве научил зомби своему родному языку, – Сандерс внимательно всмотрелся в лицо Рэмбо, и ему, видно, пришла в голову какая-то идея. – Послушайте, Рэмбо, а ведь вы могли бы соперничать с Шаве.

– В чем? – не понял Рэмбо.

– В колдовстве. Вы больше него обладаете всеми признаками настоящего колдуна: у вас такая же, как и у него, светлая кожа, но кроме того – поразительный шрам на щеке, знак агассу, и пронзительный взгляд. Вы даже Бирса смогли смутить, а ведь он далеко не африканец.

Бирс недовольно заерзал на стуле, а Рэмбо стало неловко.

– Простите, Бирс, я не хотел этого, – сказал он и задумчиво посмотрел на Сандерса. – Я подумаю над вашими словами, капитан. В них что-то есть, – он поднялся. – А теперь, если мы вам больше не нужны, отвезите нас обратно.

– Послушайте, ребята, – у Сандерса опять родилась идея, – а может, вам лучше жить в гостинице? Ведь ночью все равно нечего смотреть.

Рэмбо улыбнулся. Ну что вы, капитан! Ночью я подолгу смотрю на Южный Крест. Бог знает, когда я его еще увижу.

Шутите, Рэмбо? Ну, хорошо, это ваше дело, – Сандерс покосился на Бирса и чуть улыбнулся. – Не буду совать свой нос куда не следует, чтобы мне его не прищемили.

Бирс пропустил намек капитана мимо ушей и стал вызывать по телефону машину.

Глава 10

– Ваши инструменты в целости и сохранности, – встретил Рэмбо и Гвари мастер, когда они подошли к отвалам.

– Ну, конечно, – сказал безразличным тоном Гвари, – это ведь не алмазы – их не утащишь.

Мастер нахмурился.

– Не слушайте сплетни, господа, – сказал он по-отечески мягко. – У нас не крадут алмазы – это исключено. Вы сами видели аппаратуру в проходной, зачем же так говорить?

– Мой друг неудачно пошутил, – улыбнулся Рэмбо, – и забудьте об этом. Мы тут поспорили с ним: вон тот новый промывальщик – он тоже панамоль или зулу?

Мастер посмотрел на берег.

– А, Ньяма? Конечно, панамоль. Здесь почти весь крааль панамолей. Но тут работают и другие: зулу, малави, рунди…

– И вы всех знаете по именам? – удивился Рэмбо.

– Конечно, нет. Только промывальщиков. А их не так и много. Господам что-нибудь нужно?

– Спасибо, ничего. Мы переходим на прежнее место, Рэмбо сложил треногу и взял ее под мышку.

– Желаю успеха, – мастер поклонился и пошел к своему автокару.

Рэмбо и Гвари перенесли инструменты к палатке, как раз когда везли обед. Они плотно поели легли отдохнуть.

– Джон, – спросил Гвари, – ты что, даже не хочешь посмотреть на любопытного панамоля?

– На Мьонге? – спросил бесцветным голосом Рэмбо. – А чего на него смотреть? Его надо украсть.

– Что-о? – Гвари даже поднялся с кровати и посмотрел на Рэмбо. – Тоже неудачная шутка?

Рэмбо закрыл глаза.

– Послушай, – сказал он, улыбаясь, – а ведь мастер и в самом деле не знает, что у них крадут алмазы. И никто не знает, кроме членов правления синдиката, полиции и… воров с перекупщиками.

– Да нас с тобой, – добавил Гвари. – Это еще можно понять, но что ты сказал о Мьонге?

– Мы вернемся к этому позже, Пит. Ты напомнишь мне, если я забуду. А вот почему Сандерсу так понравился мой шрам? Если бы он видел все мои шрамы, он бы пришел в восторг?

– Он бы визжал от радости, – без улыбки сказал Гвари, – и у него родилась бы идея, достойная провинциального полицейского. Для начала он объяснил бы тебе, что это не шрамы, а знаки агассу: следы когтей крокодилов. А закончил бы тем, что предложил идти в крааль, чтобы стать вождем панамолей. И тогда ты бы легко раскрыл тайный союз, нашел своего сэра Джеймса, а он бы получил орден и повышение по службе. Ведь в самом деле еще совсем недавно людей с такими рубцами, как у тебя, запросто выбирали вождями племен.

Вот как! – удивился Рэмбо и даже открыл глаза. Я знал об этом, но не думал, что все это так серьезно.

– Так же серьезно, – сказал Гвари, – как если бы без рубцов тебя приняли за бестелесный дух – за человека без рода и племени. Так что радуйся.

– Я радуюсь, Пит, и думаю, что те, кто меня рубцевал, – Рэмбо потрогал на щеке шрам, – были все-таки страшнее крокодилов. Давай отдохнем. Я уже сплю, Пит.

Гвари удивленно хмыкнул: он никак не мог поверить, что можно так вот, мгновенно засыпать и так же мгновенно просыпаться – будто и не спал. Он закрыл глаза и решил сразу же уснуть. И чем больше он думал об этом, тем дальше уходил от него сон. Он уснул только тогда, когда прислушался к спокойному дыханию Рэмбо.

Вторую половину дня Рэмбо и Гвари провели в ожидании конца рабочего дня. Рэмбо исследовал каждый дюйм участка Шаве, но так нигде и не обнаружил Мьонге. Или же он удостоверился, наконец, что люди, прибывшие из Киншасы, действительно топографы, или же нашел себе такое укрытие, которое не сможет обнаружить ни одна труба. Новый промывальщик Ньяма работал, как заведенный механизм, и сколько Рэмбо с Гвари ни наблюдали за ним, не обнаружили ничего подозрительного.

Но вот раздались трели свистков, и рабочие потянулись к проходной. Ньяма бросил решето на испытанный прибрежный песок и окунулся несколько раз, смывая с черного тела серый пот. Рэмбо следил за каждым его движением, но ни одно не привлекло его внимания. Ньяма вышел из реки, легким небрежным движением подхватил решето и неторопливо пошел вслед своим соплеменникам.

Рэмбо внес теодолит в палатку и снова, как и в прошлый раз, установил его у окна.

– Джон, – спросил Гвари, глядя на приготовления Рэмбо, – ты думаешь все-таки, что не один Макиуда знал этот хитроумный способ?

– Даже не сомневаюсь, – уверенно сказал Рэмбо. – Ведь Макиуда был не первым, кого постигла печальная участь.

– Но тогда почему они лезут под ножи крокодилов? – не мог понять Гвари.

– А кто из панамолей знает, что в этом виноваты алмазы? – ответил вопросом на вопрос Рэмбо. – Макиуда нашел камень, о котором никто не знал, и сразу же понес его Шаве. А кому известно, что он был у бельгийца? Опять никому. Так что для панамолей это обычное ритуальное убийство.

Гвари вполне удовлетворило это объяснение, но оставалось еще одно обстоятельство.

– Но когда Ньяма увидит, – сказал он, – что второй колышек пуст, он сразу догадается, что Макиуда взял алмаз и убили его с целью ограбления. Неужели у него сразу же не возникнут подозрения?

– Знаешь, Пит, отчего ты так мудро рассуждаешь? – спросил Рэмбо. – Оттого, что ты знаешь больше Ньямы. А он и думать об этом не станет. Он просто решит, что Макиуда не успел размотать леску. Что-то ему помешало, или не приготовил катушку. Да мало ли причин!

– Пожалуй, ты опять прав, – согласился Гвари и осторожно выглянул в окно. – Джон, – все же не смог скрыть удивления следопыт, – он идет!

– Отлично. Вот теперь ты сам убедишься, знает ли панамоль столько же, сколько знаешь ты, мудрец.

Ньяма прошел мимо них легкой пружинящей походкой, играя мускулами, словно бегун перед стартом. На нем была лишь светлая набедренная повязка, впрочем, не настолько изящная, чтобы в ее складках не могла поместиться какая-то катушка. Рэмбо отметил это сразу. Ньяма, не останавливаясь, сразу же вошел в воду, уверенно прошел несколько шагов и резко остановился, наткнувшись на корзину. Он отвязал ее, вытащил на берег и выбросил на песок пять-шесть рыбин, которые, упруго извиваясь, начали свой предсмертный танец. Ньяма отшвырнул их ногой подальше от воды и пошел ставить корзину на место. Когда он привязал ее к шесту, ему осталось найти на воде поплавок, за который была привязана леска. Но Ньяма не стал его искать, он сделал проще: поплыл, пока не наткнулся на саму леску. Вернувшись к корзине, он погрузился в воду, и через несколько секунд все было сделано. Макиуда был постарше и поэтому – осторожнее и осмотрительней, молодой и горячий Ньяма надеялся еще на ловкость и проворство.

На берегу он достал из складок своей набедренной повязки кусок лески, нанизал на нее за жабры улов и таким же пританцовывающим упругим шагом стал подниматься вверх от реки.

– Знаешь, – сказал Рэмбо, отходя от окна, – когда он нырнул, чтобы привязать леску, у меня было такое ощущение, что он затягивает петлю на своей шее. Итак, снасть для ловли алмазов готова, как думаем мы с тобой, но не будем надеяться на наше воображение.

– Неужели ты хочешь пощупать ее руками? – усмехнулся Гвари.

– Обязательно, иначе я не усну.

Вначале они проверили первый колышек и убедились, что на нем резиновым кольцом была укреплена катушка. Рэмбо осторожно подергал леску, и она слегка спружинила. Значит, привязана.

А может, зацепилась за что-нибудь? – недоверчиво спросил Рэмбо.

– Джон, ну за что она может зацепиться, если тут кругом песок!

– Гвари не то чтобы лень было прогуляться до второго колышка, – его стала раздражать дотошность Рэмбо.

– Пит, – мягко сказал Рэмбо, – ведь ты не хочешь попасть на ножи из-за нелепой случайности?

Гвари этого не хотел, и они сходили и проверили при луне второй колышек – леска была на месте. Гвари теперь сам почувствовал себя намного увереннее.

Уже в палатке, укладываясь спать, Рэмбо спросил:

– Пит, ты знаешь, почему я сразу засыпаю.

– Что-нибудь насчет чистой совести? – ухмыльнулся Гвари.

– Нет, – меня не мучат сомнения. Подумай над этим. А я уже сплю.

Глава 11

Мьонге был потрясен. Так потрясен, что на это даже обратил внимание его господин – Шаве.

– Что с тобой, Мьонге? – спросил он, когда увидел, что его зомби не смеет смотреть ему в глаза. – Что-нибудь случилось?

И тогда Мьонге поднял голову, но взгляд его был отсутствующим и странным, словно бы он смотрел не на своего господина, а внутрь себя.

– Я бы хотел, чтобы Ньямбе не сотворил меня, – сказал он отрешенно.

– Но Великий Ньямбе не спас тебя от смерти, и вторую жизнь дал тебе я, – пытался уловить ускользающий взгляд панамоля Шаве. – Мьонге, разве ты забыл об этом?

– Нет, сэр, не забыл. Я все время помнил об этом, но теперь пришли и за ней.

– За кем, Мьонге? – не понял Шаве. – За твоей второй жизнью? – Да, сэр.

Шаве рассмеялся, но сразу же сообразив, что это не к месту, оборвал смех.

– Но ведь ты знаешь, что, кроме меня, над второй твоей жизнью не властны ни Ньямбе, ни мокиссо, ни люди, ни звери. А мне она пока не нужна. Так кто же хочет отнять ее у тебя?

Мьонге промолчал, а промолчав, понял, что он не хочет умирать. Если он назовет сейчас того, кто могущественнее его господина, тот мгновенно поразит Мьонге безумием и изменит его тело.

– Почему ты молчишь, Мьонге? – Шаве начал терять терпение. – Посмотри мне в глаза и скажи, что хочешь сказать.

Мьонге посмотрел господину в глаза, но Шаве не увидел в них ни страха, ни преданности в них была лишь обреченность. И бельгиец почти физически почувствовал, как его власть дрогнула перед слепой и могущественной силой, имя которой Судьба, – ведь только она отнимает у человека надежду и веру, обольщая его покоем обреченности.

– Я видел глаза нгандо-покровителя, – сказал наконец Мьонге. – Он пришел за мной.

– И где же ты их видел? – спросил Шаве.

Сейчас Мьонге солжет своему господину и сразу же ослепнет. Так говорил сам господин. Мьонге не хотел уходить в мир вечного мрака, и поэтому никогда не лгал господину. Но вот сейчас он впервые скажет ему неправду, и наступит тьма. Но она уже не страшила его, потому что он видел глаза нгандо-покровителя, который пришел за его второй жизнью.

– Я видел их во сне, – спокойно солгал Мьонге.

Но после этих слов тьма не наступила. Он по-прежнему видел свет и в этом свете – лицо господина и его напряженно-внимательный взгляд. Мьонге улыбнулся: неужели его господин потерял свою колдовскую силу?

Шаве не понял улыбки панамоля, но она ему не понравилась. Если он солгал и не ослеп после этого, вера в его могущество развеется как дым. Если же он сказал правду и позволил себе улыбнуться при этом, то, значит, потерял уже страх перед ним, его господином, и отдал себя во власть другому покровителю.

Шаве не хотелось верить, что Мьонге осмелился его обмануть. Значит, он сказал правду, а улыбнулся просто своим воспоминаниям о странном сне, который, однако, произвел на него сильное впечатление.

– Никогда не верь снам, Мьонге, – сказал Шаве, пытаясь придать своим словам значительность. – Сны – это дети ложного мира: в них больше каприза, чем смысла. Ты меня понял, Мьонге?

– Да, сэр, – заученно ответил Мьонге бесцветным тоном.

– Вот и хорошо, – без всякого выражения сказал Шаве и, не зная, что еще добавить, устало махнул рукой. – Иди, Мьонге.

Он вдруг почувствовал в себе страшную опустошенность, будто бы тугой мяч проткнул иглой, и он стал терять свою упругость и форму. Шаве видел, что он впервые ни в чем не убедил Мьонге, а тот даже и не пытался скрыть своего полного безразличия к его словам. Все это настолько огорчило и смутило Шаве, что нарушило его душевное равновесие, и наступила полная апатия. В таком состоянии не было желания ни думать, ни действовать, хотелось лишь одного – забыться.

– Жанна! – крикнул он. – Где ты, черт тебя побери!

Мьонге услышал этот голос, приводивший его когда-то в трепет, у бамбуковых зарослей, и он не произвел на него никакого впечатления. И Мьонге не удивился этому: сегодня он увидел, что господин потерял колдовскую силу, и уже не боялся его. Сейчас Шаве будет пить со своей женой джин, пока не рухнет на пол и не превратится в беспомощное и безвольное существо, которое ничем не станет отличаться от его соплеменников, пьющих сортовую водку.

Мьонге, помогая недавно Жанне раздеть господина и перенести на постель, к ужасу своему не увидел на его теле ни одного рубца, который свидетельствовал бы о принадлежности человека к роду живущих. Его тело, жирное и бледное, было гладким и скользким – к нему не прикасался ни коготь зверя, ни нож жреца-ганги. Такое тело могло принадлежать только духу или оборотню. И тогда Мьонге подумал о своих племенных знаках. Если у него после смерти изменилось тело, значит, должны были исчезнуть и племенные насечки? Но они остались! Стало быть, он не умирал, и Шаве обманул его так же, как обманул вместе с гангой крокодила-покровителя?

…Это случилось совсем недавно – в первую четверть луны. Господин послал его в крааль панамолей, чтобы он взял у ганги то, что он передаст ему. Мьонге пришел в крааль, когда там появился белый человек из алмазного синдиката. Он вынул из черной коробочки великолепный алмаз, попросил жреца освятить его и принести в жертву нгандо-покровителю. Мьонге видел этот алмаз, как видели и все панамоли, которые принесли ганге для освящения свои талисманы. И все были в восторге от красоты камня и от щедрости белого человека.

Ганга положил это бесценное сокровище среди кусочков дерева, речных камешков, зубов крокодилов и леопардов, стеклышек всего того, что принесли для освящения бедные панамоли, и ударил себя по коленям толстым ремнем из кожи бегемота. Ганга сидел на старой циновке, сплетенной из камыша, и лицо его выражало лишь то, что было изображено на нем красной и синей краской. Продолжая полосовать свои ноги, ганга то шепотом, то криками, то призывными воплями стал умолять мокиссо явиться ему и удостоить талисманы своим освещением. Но посредники между богом и людьми все не являлись, и ганга стал бить себя в грудь, потрясать сухими кокосовыми орехами, наполненными высушенным горохом, и выкрикивать слова, которые могли быть понятны лишь мокиссо:

– Кунг-кундунг-кикундунг! Кунг-кундунг-кикундунг!

И панамоли, желая помочь своему ганге привлечь внимание мокиссо, ударили в барабан и подхватили его призыв, раскачиваясь в такт ударам:

– Кикундунг!.. Кикундунг!..

Били барабаны, выскребал слух шелест кокоса, и качались черные, блестящие от пота тела, окружившие гангу плотным кольцом. Нарастал ритм ударов, голоса переплелись и спутались, и тогда рассек их вдруг резкий нечеловеческий вопль ганги. Невидимые силы стали ломать его, выворачивая суставы рук и ног. Пана-моли бросились к нему и прижали к земле. Наступила тишина. Ганга долго лежал без движения, потом глубоко вздохнул, открыл глаза и, покачиваясь, поднялся.

– Мокиссо явились мне, – сказал он торжественно, – и удостоили освятить то, что вы принесли с собой.

Радостные панамоли сразу же разобрали свои талисманы, оставив мокиссо в благодарность щедрые приношения: копченое мясо, жареную рыбу, пальмовое масло, лепешки из маниоки, фрукты хлебоплода, запеченные в золе, куриные яйца. Ганга взял алмаз, приношения и перенес все в свою хижину. Он вышел из нее с луком и стрелой, когда на небе показалось узкое кривое лезвие луны.

Ганга положил на землю лук и стрелу, достал из выдолбленной сухой тыквы, висевший у него через плечо, комок глины и скатал из нее между ладонями небольшой шарик. Потом извлек из-под набедренной повязки сверкнувший кусочек алмаза и поднял его, чтобы все видели, высоко над головой. Этот алмаз он вдавил в глиняный шарик и насадил его на наконечник стрелы. Подняв над собой лук и стрелу, ганга медленно спустился к берегу реки и стал просить нгандо-покровителя принять жертву, которую приносят ему белые люди.

Человек, передавший ганге алмаз, стоял тут же, среди панамолей, и не мог скрыть злобы и ненависти, которые горели в его глазах.

Ганга произнес заклинание, вложил стрелу в лук, натянул тетиву, и в полной тишине раздался шелестящий свист. Стрела мелькнула черной точкой и через несколько мгновений плюхнулась в воду. Раздался крик восторга, и панамоли, кружась и приплясывая, запели песнь во славу великого нгандо-покровителя.

Белый человек резко повернулся и быстрым шагом ушел в темноту. Мьонге не понял, чем он остался недоволен, если сам принес жертву и покровитель принял ее. Может, ему стало жалко алмаз и он раскаялся в своем необдуманном поступке? Белого человека трудно понять. Мьонге повернулся и увидел подходящего к нему гангу.

– Мьонге, – сказал он, – иди за мной.

Ганга провел его через пляшущих и поющих панамолей в свою хижину и вложил в руки точно такой же глиняный шарик, в котором отправил жертву нгандо-покровителю.

– Отнеси это своему господину, – сказал он. – И неси осторожно, как если бы ты нес собственное сердце.

Глина была еще влажная, но она не напомнила Мьонге живое сердце, потому что он ощутил ее холод. Если бы ганга не предупредил его об их лишней осторожности, может, ничего бы и не случилось. Но Мьонге так боялся сжать этот комочек глины, чтобы случайно не раздавить, и так опасался уронить его, что в конце концов перестал следить за тропой, зацепился ногой за тонкую плеть корневища и упал. Шарик выпал из его рук, раскололся у него перед лицом, и Мьонге не поверил своим глазам: перед ним лежал тот самый алмаз, который он прекрасно запомнил и который предназначался в жертву нгандо-покровителю! Неужели ганга мог обмануть своего покровителя, и тот не покарал его ни безумием, ни слепотой? И почему сам покровитель не бросил обратно эту лживую стрелу и не пронзил ею грудь обманщика?

Мьонге слепил две половинки шарика и, растерянный, убитый, принес своему господину.

Шаве ждал его у веранды, пыхтя зажатой в зубах сигарой.

Увидев Мьонге, он почти вырвал из его рук этот кусочек глины и даже не обратил внимания на состояние своего зомби.

– Это мне очень нужно, Мьонге, – ласково бормотал он, оглаживая ладонями глиняный шарик. – Он поможет мне изгонять из людей злых духов.

И сразу же забыв об оставшемся стоять Мьонге, он быстро вошел в дом и запер за собой дверь.

Потом, через две четверти луны, Мьонге снова ходил в крааль на обряд принесения жертвы белым человеком из синдиката. И опять ганга передал ему глиняный шарик. На этот раз Мьонге, уже не испытывая никакого страха, сам разломил его и снова увидел тот алмаз, который предназначался в жертву. И в Мьонге вошло великое сомнение. Он не мог понять, почему белый человек приносит такие дорогие жертвы покровителю черных? Почему ганга вместо покровителя жертвует алмазы его господину? И, наконец, почему сам покровитель, обманутый и униженный, не поразит гневом и яростью своих обидчиков?

Мьонге ждал. Он был уверен, что должно произойти нечто ужасное, от чего содрогнется земля и небо. Мьонге умел ждать и был готов ко всему. Но этот удар яркой вспышкой молнии ослепил его и поразил в самое сердце. И это было тем более неожиданно, что он и раньше мог об этом догадаться: еще там – в Понтьевиле.

Когда он впервые увидел этого смуглого – не белого и не черного – гиганта с широким рубцом через всю щеку, что-то шевельнулось в его груди, но тут же замерло, затаилось. Потом, уже с участка Шаве, Мьонге заметил, что этот человек подолгу смотрит на него в трубу, которая, как бинокль, способна приближать к себе все, на что ее наводят. Это он знал еще с тех пор, когда помогал топографам носить рейку, и они позволяли ему заглянуть в маленькое стеклышко. Мьонге делал вид, что внимание к нему смуглого гиганта его мало волнует и совершенно не беспокоит. Он отворачивался и бесцельно смотрел на солнечные блики Луалабы. А человек, он видел, все наблюдал за ним. И тогда ему самому захотелось поближе посмотреть на него.

Он попросил у своего господина бинокль, и когда впервые навел его на обнаженную фигуру гиганта, чуть не выронил из рук: все тело этого человека было испещрено священными знаками агассу так, как бывает изрыт копытами десятков коз берег Луалабы. Знак агассу на его щеке всего лишь предупреждал, и этого предупреждения там, в Понтьевиле, Мьонге не понял. И когда этот человек повернулся к нему лицом, и Мьонге увидел устремленный прямо на него пронзительный испепеляющий взгляд огромных, словно омуты, глаз, он упал лицом в землю и крепко зажмурился. Он понял: пришел нгандо-покровитель, от гнева которого теперь не уйти никому, кто так подло и коварно обманывал его, – ни жрецу, ни Шаве, ни ему, Мьонге, который способствовал обману своим молчанием. У Мьонге он просто возьмет жизнь, и беспомощный гладкий Шаве не сможет ему воспротивиться, потому что потерял свою колдовскую силу. А в этом Мьонге сегодня окончательно убедился сам. И если он еще сможет как-то смягчить гнев нгандо-покровителя, так это принести ему в жертву белого человека. Того самого, которого поручил ему охранять и беречь теперь уже бессильный бельгиец Шаве.