Текст книги "Битва за Рим"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

– Неудивительно, что он был ошеломлен, – сказала Ливия Друза.

– Дед заверил Салония в серьезности своих намерений, – заторопился Катон. – Девушка по имени Салония была доставлена незамедлительно, и состоялась свадьба, благо, что день был подходящий. Стоило Марку Лициниану прослышать об этом спустя час-другой – вести облетали Рим быстро, – как он собрал друзей и направился к Катону Цензору. «Вознегодовав на нас за то, что мы осуждаем тебя за любовницу-рабыню, ты решил опозорить наш дом и того пуще, вводя в него подобную мачеху?» – гневно спросил Лициниан. «Какой же это позор для тебя, сын мой, если я собрался доказать, что я мужчина, став в преклонном возрасте отцом еще нескольких сыновей? – величественно осведомился дед. – Разве я мог бы найти жену-патрицианку в моем преклонном возрасте? Подобный брак был бы неподобающим. Напротив, женясь на дочери своего вольноотпущенника, я вступаю в брак, соответствующий моим годам и потребностям».

– Невероятно! – ахнула Ливия Друза. – Он таким образом хотел досадить Лициниану и Эмилии Терции.

– Да, так принято считать среди нас, Салонианов.

– Неужели все они продолжали жить под одной крышей?

– Разумеется. Правда, Марк Лициниан вскоре умер – многие полагают, что его сердце не выдержало такого бесчестья. Эмилия Терция осталась в доме нос к носу со свекром и его новой супругой Салонией. По-моему, она вполне достойна такой участи. Видишь ли, ее собственный папаша скончался, и она не могла вернуться в отчий дом.

– Насколько я понимаю, Салония подарила жизнь твоему отцу, – молвила Ливия Друза.

– Совершенно верно, – сказал Катон Салониан.

– Разве тебя не угнетает, что ты – внук женщины, рожденной в рабстве?

– Почему это должно меня угнетать? – удивился Катон. – Все мы к кому-то восходим. Кажется, цензоры согласились с моим дедом Катоном Цензором, заявлявшим, что его кровь столь благородна, что очищает собой кровь любого раба. Салонианов никогда не пытались выкинуть из сената. Салоний вел свой род от галлов – вполне достойное происхождение. Вот если бы он был греком… Но дед никогда не пошел бы на брачный союз с гречанкой. Греков он терпеть не мог.

– А ты оштукатурил свою усадьбу? – Задавая свой вопрос, Ливия Друза приникла к бедру Катона.

– Нет, разумеется, – ответил он, учащенно дыша.

– Теперь я знаю, почему нам приходится пить такое отвратительное вино.

– Молчи, Ливия Друза! – приказал Катон, переворачивая ее на спину.

Великая любовь неизменно приводит к неосмотрительности, опрометчивым словам и разоблачению; однако Ливия Друза и Катон Салониан умудрялись сохранять свою связь в полной тайне. Если бы дело происходило в Риме, все наверняка сложилось бы иначе; но, на их счастье, в сонном Тускуле никто не обращал внимания на скандал, назревающий под самым носом у добропорядочных обывателей.

Не прошло и месяца, как Ливия Друза убедилась, что беременна. У нее не было ни малейших сомнений, что отец ребенка не Цепион: в тот самый день, когда Цепион уехал из Рима, у нее начались месячные. Две недели спустя она попала в объятия Марка Порция Катона Салониана; в должный срок очередные месячные не наступили. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким другим признакам, которые давали о себе знать и сейчас. Она была беременна – от возлюбленного, Катона, а не от мужа, Цепиона.

Пребывая в философическом настроении, Ливия Друза решила ни от кого не утаивать своего положения. Ее успокаивало то, что она сошлась с Катоном вскоре после отъезда Цепиона, так что разоблачение им не грозило. Было бы куда хуже, если бы она забеременела позднее. Нет, об этом лучше даже не думать!

Друз обрадовался новости, его жена Сервилия – тоже; Лилла заявила, что братик очень ее позабавит, а Сервилия приняла известие холоднее обычного.

Естественно, это нельзя было скрывать и от Катона. Но что именно ему стоило сказать? Все Ливии Друзы отличались рассудительностью; Ливия Друза решила обстоятельно обдумать предстоящий разговор. Было ужасно лишать Катона ребенка, тем более сына, однако… Ребенок непременно родится еще до возвращения Цепиона; никто не усомнится, кто его отец. Если ребенок Катона окажется мальчиком, он станет – при условии, что и он назовется Квинтом Сервилием Цепионом, – наследником золота Толозы, всех пятнадцати тысяч талантов! Тогда он будет богатейшим человеком в Риме, обладая при этом славным именем. Куда более славным, чем имя Катон Салониан.

– У меня будет ребенок, Марк Порций, – объявила она Катону при следующей их встрече в домике из двух комнат, который она считала теперь своим настоящим домом.

Он был скорее встревожен, нежели обрадован. Взгляд его стал испытующим.

– От меня или от мужа? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Ливия Друза. – Правда не знаю. Сомневаюсь, что я узнаю наверняка, даже когда он родится.

– Он?

– Это мальчик.

Катон откинулся на подушку, закрыл глаза и поджал свои чудесные губы.

– Мой, – уверенно произнес он.

– Не знаю, – повторила она.

– И ты всем скажешь, что это – ребенок мужа.

– Вряд ли у меня есть выбор.

Открыв глаза, он печально взглянул на нее:

– Знаю, что нет. Я не могу на тебе жениться, даже если бы у тебя появилась возможность развестись. А ты не разведешься – разве что твой муж нагрянет раньше, чем ты рассчитываешь, но это весьма сомнительно. Все это не случайно: боги смеются над нами.

– Пускай! В конце концов выигрываем мы, мужчины и женщины, а не боги, – сказала Ливия Друза, прильнув к нему. – Я люблю тебя, Марк Порций! Надеюсь, что это твой ребенок.

– А я надеюсь, что не мой, – сказал Катон.

Беременность Ливии Друзы не внесла изменений в ее привычки. Она по-прежнему совершала свои утренние прогулки, а Катон Салониан проводил в старом дедовском имении вблизи Тускула больше времени, чем прежде. Они занимались любовью яростно, не боясь за новую жизнь, вызревающую в ее утробе. На предостережения Катона Ливия Друза ответила, что любовь ее младенцу не помеха.

– Ты по-прежнему предпочитаешь Рим Тускулу? – спросила она свою дочь Сервилию как-то раз чудесным днем в конце октября.

– О да! – с жаром ответила Сервилия, которая все эти долгие месяцы была крепким орешком: необщительная, она никогда первой не заводила разговора, а на материнские вопросы отвечала так лаконично, что за обедом Ливия Друза, скорее, произносила монологи.

– Отчего же, Сервилия?

Та бросила взгляд на изрядно выросший живот матери.

– Во-первых, там хорошие врачи и акушерки, – молвила девочка.

– О, за ребенка не беспокойся! – засмеялась Ливия Друза. – Он вполне доволен жизнью. Когда настанет его срок, он не доставит больших хлопот. У меня впереди еще целый месяц.

– Почему ты все время называешь его «он», мама?

– Потому что знаю, что это мальчик.

– Это невозможно знать, пока ребенок не родится.

– Какая ты у меня циничная! Я знала, что ты родишься девочкой, знала, что девочкой родится Лилла. С чего бы мне ошибиться на сей раз? Я по-другому себя чувствую, а он по-другому разговаривает со мной.

– Разговаривает с тобой?

– Вы обе тоже разговаривали со мной, пока находились у меня в утробе.

Взгляд девочки стал насмешливым.

– Странная ты какая-то, мама. И становишься все страннее. Как может ребенок говорить, пока он в утробе? Ведь дети не говорят даже после того, как родятся, по крайней мере сперва.

– Вся в отца, – бросила Ливия Друза, скорчив гримасу.

– Значит, ты не любишь tata! Так я и думала! – воскликнула Сервилия скорее бесстрастно, чем осуждающе.

Ей уже исполнилось семь лет; мать сочла, что кое-какие непростые вещи ей можно объяснить. Не то чтобы настраивать против отца, но… Разве не чудесно было бы иметь в лице старшей дочери подругу?

– Нет, – спокойно произнесла Ливия Друза, – я не люблю твоего отца. Хочешь знать почему?

Сервилия пожала плечами:

– Наверное, ты все равно скажешь.

– А ты сама его любишь?

– Да-да! Он – самый лучший человек в целом свете.

– О!.. Тогда мне действительно придется объяснить тебе, в чем тут дело. Иначе ты станешь меня осуждать. А у меня есть оправдание.

– Конечно, ты так считаешь.

– Понимаешь, дорогая, я не хотела выходить замуж за tata. Меня заставил согласиться твой дядя Марк. А это – дурное начало.

– У тебя была возможность выбирать.

– В том-то и дело, что никакой! Чаще всего так и происходит.

– А по-моему, тебе следует признать, что дядя Марк лучше тебя разбирается в таких делах. Как и во всех остальных. В том, как он подобрал для тебя мужа, я не вижу ошибки, – молвила семилетняя судья.

– Ничего себе! – Ливия Друза уставилась на дочь полными отчаяния глазами. – Сервилия, разве людям можно диктовать, кого им любить, а кого нет? Так получилось, что твоей отец не пришелся мне по сердцу. Он мне никогда не нравился – с самого детства. Но наши отцы загодя договорились, что мы поженимся, и дядя Марк не усмотрел в этом ничего дурного. Я так и не сумела убедить его в том, что если отсутствие любви браку не помеха, то неприязнь неминуемо обречет семейный союз на неудачу.

– По-моему, ты просто глупа, – надменно отвечала Сервилия.

Упрямица! Но Ливия Друза не сдавалась:

– Супружество – дело очень личное, дитя мое. Неприязнь к мужу или жене – бремя, которое нелегко нести. В супружестве люди связаны самым тесным образом. А когда человек вызывает неприязнь, то тебе неприятны его прикосновения. Это-то тебе понятно?

– Мне вообще неприятны прикосновения, – отчеканила Сервилия.

– Будем надеяться, что так будет не всегда, – с улыбкой ответила мать. – Меня, к примеру, вынудили выйти за человека, прикосновения которого были мне неприятны. Человека, который сам был мне неприятен. Так оно осталось по сию пору. Однако результатом этого брака стало появление иных чувств: я люблю тебя, люблю Лиллу. Как же мне не любить твоего папу хотя бы чуть-чуть, если он способствовал появлению на свет тебя и Лиллы?

На лице Сервилии появилось выражение неприкрытого отвращения.

– Как же ты глупа, мама! Сперва ты говоришь, что tata тебе неприятен, а потом выясняется, что ты его любишь. Чепуха какая-то!

– Нет, это очень по-человечески, Сервилия. Любовь и приязнь – разные чувства.

– Ну а я буду питать любовь и приязнь к мужу, которого подберет для меня tata, – высокомерно заявила Сервилия.

– Надеюсь, так оно и будет, – сказала Ливия Друза и попробовала сменить тему этого тяжелого разговора. – Сейчас я, к примеру, очень счастлива. Сказать почему?

Темноволосая головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть:

– Я знаю причину, не знаю только, как это может делать тебя счасливой. Ты живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. – Черные глаза блеснули. – И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.

На лице Ливии Друзы отразился ужас. Испуг был таким явным, что девочка вздрогнула от удивления и волнения; удар был нанесен наугад и объяснялся лишь тем, что Сервилия страдала от отсутствия друзей.

– Конечно, у меня есть дружок! – воскликнула мать, стараясь скрыть испуг. Она через силу улыбнулась. – Он беседует со мной изнутри.

– Моим другом ему не бывать, – сказала Сервилия.

– О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом – так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!

– Дядя Марк – твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего tata, которого ты не любила.

– И все же это не разрушило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Никто из людей не знает друг друга лучше, чем брат с сестрой, и они учатся друг друга любить, – с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.

– Разве можно научиться любить человека, который тебе неприятен?

– Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться.

Сервилия фыркнула:

– В таком случае почему ты не научилась любить tata?

– Потому что он мне не брат! – воскликнула Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор.

Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? Потому, решила мать, что она – дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. Вернее, хитрее.

– Сервилия, – проговорила она, – единственное, чего я для тебя хочу, – это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу выдать тебя замуж за неприятного тебе человека.

– А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?

– Это по какой же причине?

– Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?

– Моя мать – это совсем другое дело, – печально промолвила Ливия Друза. – Как тебе известно, она еще жива.

– Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, – сказала девочка.

– От кого ты слышала об этом?

– От tata.

– Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».

– Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.

Ливия Друза скрыла улыбку:

– Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?

– Никогда! – выкрикнула дочь. – Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой tata.

– Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.

– Мы все время беседовали.

Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Лишенная внимания обоих родителей, она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который представлялся ей более важным, более необходимым ей человеком, нежели Ливия Друза. Она мечтала об отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и, уж конечно, не никчемный италик Силон рассуждает так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.

– Что ж, Сервилия, – поспешила с ответом Ливия Друза, – я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, – это тайна, которая должна остаться между нами. Это наш секрет.

– Почему? Разве он этого не знает?

Ливия Друза растерянно нахмурилась:

– Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то тебе должно быть известно, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.

– Мы с ним никогда не тратим время на разговоры о тебе, – пренебрежительно бросила Сервилия. – Нас занимают более важные вещи.

– Для ребенка ты неплохо умеешь наносить обиды.

– Tata я никогда не обижала, – отчеканила семилетняя девчонка.

– Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала – или попыталась сказать тебе сегодня, – это наш секрет. Я открыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь, как подобает римской патрицианке, – не обманешь моего доверия.

Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в сильном волнении.

– О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! – с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот – своего презрения к нему.

Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему признать это открыто, Друз пропустил его замечание мимо ушей.

– Что тебя так взволновало? – спросил он Силона.

– Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись за всю римскую историю и вот теперь собираются изменить процедуру! – Силон выразительно воздел руки к небу. – О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода, кроме отделения и войны с Римом.

Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него:

– Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии необходимо исправить мирными средствами – я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.

– Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война – вовсе не то, чего мне хотелось бы. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.

– Даже не думай об этом.

Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед:

– В том-то и дело, что я об этом не думаю! Потому что я вдруг понял, как предоставить италикам все права и изменить отношение к нам Рима.

– Дарование всем римского гражданства?

– Не всем, конечно, – всем пока не получится. Но все же такому количеству, чтобы далее последовало предоставление прав всем без исключения.

– Как же? – спросил слегка обескураженный Друз: он всегда воображал, что в своих планах предоставления италикам римского гражданства на шаг опережает Силона, а теперь выяснялось, что он ошибался.

– Как тебе известно, цензорам всегда было гораздо важнее узнать, кто живет в самом Риме, а не за его пределами. Переписи в сельской местности и в провинциях вечно запаздывали и подразумевали сугубо добровольное участие. Сельский житель, желающий зарегистрироваться, должен был обратиться к своему дуумвиру в населенном пункте, имеющем муниципальный статус. В провинциях ему и подавно приходилось являться к наместнику, а до него путь неблизкий. Те, кому это было нужно, отправлялись в дорогу, а прочие давали себе обещание, что уж в следующий раз сделают это обязательно, а пока полагались на чиновников, переносивших их имена из старых списков в новые, – чаще всего именно так все и происходило.

– Все это мне прекрасно известно, – терпеливо произнес Друз.

– Ничего, иногда полезно повторять старые истины. Как ты знаешь, Марк Ливий, наши новые цензоры – забавная парочка. Никогда не думал, что из Антония Оратора выйдет что-нибудь путное, однако его кампания против пиратов показала, что у него есть кое-какие способности. Что касается Луция Валерия, фламина Марса и консуляра, то я помню лишь, какую неразбериху он устроил в последний год трибуната Сатурнина, когда Гай Марий был слишком болен, чтобы контролировать происходящее. Однако справедливо говорят, что любой человек рождается с каким-нибудь талантом. Теперь выясняется, что у Луция Валерия тоже имеется талант – так сказать, по части тылового обеспечения. Иду я сегодня по Нижнему форуму, как вдруг появляется Луций Валерий. – Силон широко распахнул свои диковинные глаза и театрально разинул рот. – Представь себе мое изумление, когда он подзывает меня и спрашивает меня, италика, найдется ли у меня время с ним потолковать! Естественно, я ответил, что он может полностью распоряжаться мной и моим временем. Оказывается, он хотел, чтобы я порекомендовал ему римских граждан-марсов, которые согласились бы заняться переписью граждан и латинян на марсийской территории. Прикинувшись дурачком, я к концу разговора вытянул из него все, что требовалось. Они – то есть он и Антоний Оратор – собираются прибегнуть к помощи переписчиков, которых они разошлют по всей Италии и Италийской Галлии под конец этого года и в начале следующего, чтобы переписать всех жителей сельской местности. По словам Луция Валерия, вашим новым цензорам не дает покоя мысль, что прежняя система не учитывала большого количества сельских жителей и латинян, не желающих регистрироваться. Что ты на это скажешь?

– Чего ты от меня ждешь? – недоуменно спросил Марк Ливий.

– Чтобы ты признал, что мыслят они здраво.

– Что верно, то верно. И по-деловому. Но я пока не понял, отчего ты так высоко задрал хвост?

– Дружище Друз, если мы сможем повлиять на этих переписчиков, то добьемся, чтобы они зарегистрировали почтенных италиков как римских граждан! Не всякий сброд, а людей, давно уже имеющих право именоваться римлянами, – доходчиво растолковал Силон.

– Ничего не выйдет, – отозвался Друз, смуглое лицо которого не выражало сейчас никаких чувств. – Это неэтично и незаконно.

– Зато оправданно с моральной точки зрения.

– Мораль здесь ничто, Квинт Поппедий. А закон – все. Любой гражданин, попавший в список римлян обманным путем, не может считаться таковым законно. Я не могу на это пойти, и ты тоже. И больше ни слова об этом! Поразмысли хорошенько – и ты поймешь, что я прав, – твердо сказал Друз.

Силон долго изучал невозмутимую физиономию друга, а потом в отчаянии всплеснул руками:

– Будь ты проклят, Марк Ливий! Ведь это было бы так просто!..

– И так же просто все откроется. Зарегистрировав этих лжеграждан, ты сталкиваешь их с римским законом во всей его красе: порка, внесение в черные списки, огромные штрафы.

Силон вздохнул.

– Что ж, вижу, куда ты клонишь, – проворчал он. – Но все равно идея хороша!

– Нет, плоха! – стоял на своем Марк Ливий Друз.

Силон не стал продолжать разговор. Когда дом, сильно опустевший в последнее время, угомонился на ночь, он, не ведая, что следует примеру отсутствующей Ливии Друзы, вышел в лоджию.

Ему прежде и в голову не приходило, что Друз может отнестись к проблеме иначе, нежели он сам; в противном случае он не стал бы делиться с ним своей идеей. «Вероятно, – печально размышлял Силон, – именно по этой причине столь многие римляне твердят, что мы, италики, никогда не сможем стать римлянами. Я и то до сих пор не понимал Друза».

Положение Силона было незавидным: он открыл свои намерения и убедился, что не может полагаться на молчание Друза. Неужели Друз побежит с утра пораньше к Луцию Валерию Флакку и Марку Антонию Оратору, чтобы пересказать им этот дружеский разговор?

Силону оставалось только дожидаться развития событий. Ему придется употребить всю свою изворотливость, чтобы убедить Друза, будто вечернее предложение было всего-навсего фантазией, родившейся у него по дороге с Форума на Палатин, глупостью и нелепицей, о которой не стоит и говорить.

При этом он не собирался отказываться от столь блестящего плана. Напротив, простота и выполнимость делали его очень привлекательным. Цензоры в любом случае ожидают регистрации тысяч новых граждан. Разве у них есть основания не доверять резко возросшим цифрам по сельской местности? Надо немедленно лететь в Бовиан, к самниту Гаю Папию Мутилу, а потом с ним на пару – к остальным вождям италийских союзников. К тому времени, когда цензоры всерьез возьмутся за рекрутирование своей армии переписчиков, предводители италиков должны быть готовы действовать: подкупать, продвигать своих людей, согласных подправить списки. Силона не интересовал сам город Рим: неграждане-италики, проживающие в Риме, не заслуживали римского гражданства, ибо покинули землю предков ради более легкой жизни в большом городе.

Силон долго сидел в лоджии, напряженно размышляя над тем, как добиться священной цели – равенства для всех людей, живущих в Италии. Утром же он принялся за исправление допущенной накануне оплошности, без нажима, с легкой усмешкой убеждая Друза, что теперь понимает нелепость своего предложения.

– Я впал в соблазн, – подытожил он. – Утро вечера мудренее: теперь я вижу, что правда на твоей стороне.

– Вот и отлично, – с улыбкой ответил Друз.

Квинт Сервилий Цепион не появлялся дома до следующей осени. Из Смирны, что в провинции Азия, он отправился в Италийскую Галлию, оттуда в Утику в провинции Африка, в Гадес, что в Дальней Испании, и назад в Италийскую Галлию. Повсюду, где ступала его нога, жизнь делалась более зажиточной; при этом возрастало также и его богатство. Постепенно золото Толозы превращалось в тучные поля вдоль реки Бетис в Дальней Испании, доходные дома в Гадесе, Утике, Кордубе, Гиспалисе, Старом и Новом Карфагене, Цирте, Немаузе, Арелате и во всех крупных городах Италийской Галлии и Апеннинского полуострова; к железо– и угледелательным поселениям, основанным им в Италийской Галлии, примкнули поселения ткачей; повсюду, где выставлялись на продажу пахотные земли, Квинт Сервилий Цепион был среди активных покупателей. Он отдавал предпочтение италийским, а не римским банкам и компаниям. В римской Малой Азии он не оставил ни крохи своего состояния.

Он объявился в Риме у Марка Ливия Друза без предупреждения и, естественно, не застал жены и дочерей.

– Где они? – спросил он сестру.

– Там, где вы и договорились, – недоуменно ответила ему Сервилия.

– Что значит – «договорились»?

– Они по-прежнему живут в Тускуле, в имении Марка Ливия. – Сестра очень жалела, что дома не оказалось Друза.

– Чего ради они туда отправились?

– Ради мира и покоя. – Сервилия схватилась за голову. – Ах, должно быть, я все перепутала! Марк Ливий вроде говорил, что они переехали с твоего согласия.

– Не давал я никакого согласия! – гневно бросил Цепион. – Я отсутствовал полтора года и, возвращаясь, надеялся, что меня встретят жена и дети, но их и след простыл! Невероятно! Что они делают в Тускуле?

Из всех мужских достоинств Сервилии Цепионы всегда ставили на первое место половую сдержанность в сочетании с супружеской верностью; за все время путешествия Цепион ни разу не переспал с женщиной. Неудивительно, что чем ближе он подъезжал к Риму, тем с большим нетерпением ждал встречи с женой.

– Ливия устала от Рима и переехала на старую виллу Друзов в Тускул, – молвила Сервилия, пытаясь унять сердцебиение. – Я и впрямь полагала, что ты одобрил их переезд. Так или иначе, он явно не пошел Ливии во вред. Я никогда еще не видела ее такой цветущей. И счастливой. – Она улыбнулась своему единственному брату. – В декабрьские календы у тебя родился сын.

Новость была радостной, но не настолько, чтобы унять гнев Цепиона, не обнаружившего жену в доме брата и не получившего любовного удовлетворения.

– Немедленно пошли за ними, – распорядился он.

Пришедший немного погодя Друз застал шурина сидящим неподвижно в кабинете, без книги в руках; все мысли его были заняты выходкой Ливии Друзы.

– Что за история произошла у вас тут с Ливией? – спросил он Друза, не обращая внимания на приветливо протянутую ему руку и не желая обмениваться с шурином поцелуями, как того требовали приличия.

Друз, предупрежденный женой, отнесся к этому снисходительно. Он начал с того, что уселся за стол.

– В твое отсутствие Ливия Друза переехала в мое имение в Тускуле, – объяснил он. – В этом не было ничего предосудительного, Квинт Сервилий. Она устала от города, только и всего. Переезд определенно пошел ей на пользу: она прекрасно себя чувствует. К тому же у вас родился сын.

– Моя сестра решила, будто я одобрил этот переезд, – засопел Цепион, – что совершенно не соответствует действительности.

– Ливия Друза действительно заверила меня в том, что ты не возражал. – Друз сохранял невозмутимость. – Однако это мелочи. По-моему, она и не помышляла об этом до твоего отъезда, а потом избрала самый легкий путь, сказав нам, что ты дал согласие. Думаю, что, увидевшись с нею, ты поймешь, что она действовала себе во благо. Ее здоровье и настроение теперь гораздо лучше, чем когда-либо прежде. А все жизнь за городом!

– Придется призвать ее к порядку.

Друз приподнял бровь:

– Меня это не касается, Квинт Сервилий. Не хочу об этом знать. Другое мне интересно: твое путешествие.

Под вечер того же дня в имение Друза прибыли слуги. Ливия Друза встретила их спокойно. Она не выказала неудовольствия, а просто кивнула и сказала, что готова ехать в Рим в полдень следующего дня, после чего позвала слугу Мопса и отдала необходимые распоряжения.

Старинное тускуланское имение преобразилось: это уже был не просто загородный домишко – здесь появились сад-перистиль и канализация. Ливия Друза проследовала в свою гостиную, закрыла ставни и дверь, кинулась на кровать и зарыдала. Все кончено: Квинт Сервилий вернулся домой, а дом для Квинта Сервилия – город. Ей никогда более не позволят побывать в Тускуле. Несомненно, он уже наслышан о ее обмане, – одно это, при его характере, означало, что ей следует навсегда выбросить Тускул из головы.

Катона Салониана сейчас не было в Тускуле, поскольку в Риме проходили заседания сената; Ливия Друза не виделась с ним уже несколько недель. Утерев слезы, она присела за письменный стол и написала ему прощальное письмо:

Мой муж вернулся домой и послал за мной. К тому времени, когда ты будешь читать эти строчки, я снова окажусь в доме моего брата в Риме, где полным-полно глаз, чтобы за мной приглядывать. Ума не приложу, как, когда и где мы могли бы встретиться снова.

Но как мне жить без тебя? О любимый, бесценный, выживу ли я? Не видеть тебя, забыть твои объятия, твои руки, твои губы – для меня это невыносимо! Но он обязательно нагромоздит запретов, к тому же в Риме никуда не скроешься от соглядатаев. Я в отчаянии и боюсь, что нам не суждено больше свидеться. Я не нахожу слов, чтобы выразить свою любовь. Помни: я люблю тебя.

Поутру она, как обычно, вышла прогуляться, уведомив домашних, что вернется к полудню, когда завершится подготовка к отъезду в Рим. Обычно она бежала на свидание со всех ног, однако на сей раз не торопилась, а наслаждалась прелестью осеннего пейзажа и старалась запомнить каждое деревцо, каждый камешек, каждый кустик, чтобы вызывать их в памяти в предстоящей одинокой жизни. Добравшись до беленького двухкомнатного домика, в котором они с Катоном встречались на протяжении двух лет без трех месяцев, она стала ходить от стены к стене, с великой нежностью и печалью дотрагиваясь до предметов нехитрой обстановки. Вопреки здравому смыслу она все же надеялась застать его здесь, однако этой надежде не суждено было сбыться; она оставила письмо на виду, прямо на ложе, отлично зная, что в этот дом не войдет никто, кроме него.

А теперь – в Рим… Ей предстояло трястись в двухколесной повозке, которую Цепион счел подходящим для жены транспортным средством. Сперва Ливия Друза настояла на том, чтобы держать в поездке маленького Цепиона на коленях, но после первых двух миль из пятнадцати она отдала младенца сильному рабу и велела ему нести его на руках. Дочь Сервилилла оставалась с ней дольше, однако потом и ее растрясло, и она то и дело подползала к окну, а затем и вовсе предпочла брести пешком. Ливии Друзе тоже отчаянно хотелось выйти из повозки, но выяснилось, что муж строго-настрого наказал ей ехать внутри, да еще с закрытыми окошками.

У Сервилии, в отличие от Лиллы, желудок оказался железным, поэтому она просидела в повозке все пятнадцать миль. Сколько ей ни предлагалось пройтись пешком, она с неизменным высокомерием отвечала, что патрицианки не ходят, а только ездят. Ливия Друза теперь ясно видела, что Сервилия очень возбуждена, хотя, лишь прожив в тесном общении с дочерью почти два года, научилась разбираться в ее настроении. Внешне девочка оставалась совершенно спокойной, разве что ее глазенки поблескивали ярче обычного, а в уголках рта залегли две лишние складочки.