Текст книги "Битва за Рим"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Отчет вышел долгим, Оробаз и остальные невозмутимо слушали. Закончив, халдей снова повернулся к Сулле, поклонился ему в ноги и удалился с низко опущенной головой, всем своим видом демонстрируя полную покорность.

Пока Набополассар выносил свой вердикт, сердце Суллы трепетало, а когда халдей покинул помост, забилось радостно. Что бы он ни сказал, он должен был подтвердить, что он, Сулла, – великий человек. Недаром он отвесил земной поклон: так кланяются только царям.

– По словам Набополассара, ты, Луций Корнелий Сулла, – величайший человек на свете. От Инда на востоке до реки Океан на западе никто не сможет с тобой соперничать. Мы должны ему верить, ибо «никто» включает и нашего царя Митридата, а это значит, он рискует собственной головой. – Тон Оробаза стал совсем иным.

Даже Тигран, как заметил Сулла, взирал теперь на него с благоговейным ужасом.

– Продолжим наши переговоры? – предложил Сулла, не меняя ни позы, ни выражения лица, ни интонации.

– Изволь, Луций Корнелий.

– Прекрасно. Я объяснил присутствие армии, но не передал содержание моей речи, обращенной к Тиграну. Если коротко, то я посоветовал ему оставаться на восточном берегу Евфрата и воздержаться от помощи своему родичу, понтийскому царю, в его поползновениях захватить Каппадокию, Киликию и Вифинию. Сказав это, я повернул назад.

– Ты считаешь, Луций Корнелий, что захватнические планы понтийского царя не ограничиваются пределами Анатолии?

– Я считаю, что его замыслы простираются на весь мир, о великий Оробаз! Он и так уже завладел всем востоком Понта Эвксинского от Ольвии на Гипанисе до Колхиды на Фазисе. Он подчинил Галатию, перебив тамошних вождей, и убил как минимум одного из каппадокийских царей. Ничуть не сомневаюсь, что он стоит за вторжением в Каппадокию царя Тиграна. Но вернемся к цели нашей встречи. – Сулла подался вперед, сверкнув своими устрашающими глазами. – Расстояние между Понтом и Парфянским царством гораздо меньше, чем между Понтом и Римом. Поэтому, сдается мне, парфянскому царю стоило бы обезопасить свои границы, ибо понтийский царь желает расширять свои владения. А еще бдительно следить за своим подданным, армянским царем Тиграном. – Сулла сладко улыбнулся, пряча клыки. – Это все, что я могу сказать тебе, великий Оробаз.

– Ты хорошо говорил, Луций Корнелий, – ответствовал Оробаз. – Договор будет заключен. Земли, лежащие к западу от Евфрата, – область интересов Рима. Все лежащее к востоку от Евфрата – область интересов парфянского царя.

– Это значит, полагаю, что Армения более не вторгается на запад?

– Именно так. – И Оробаз выразительно посмотрел на обескураженного, пышущего злобой Тиграна.

«Наконец-то, – размышлял Сулла, дожидаясь, пока парфянские послы не покинут помост и пока за ними не проследует Тигран, упершийся взглядом в белый мрамор у себя под ногами, – наконец-то я знаю, что чувствовал Гай Марий, когда сирийская пророчица Марфа предрекла ему семикратное римское консульство и прозвание Третьего Основателя Рима. Но Гай Марий еще жив! А величайшим человеком в мире назвали меня! Во всем мире, от Индии до Атлантического океана!

В последующие дни он никому не выдал своего ликования; сын, наблюдавший всю сцену издали, знал лишь то, что видели его глаза, ибо расстояние было слишком велико для ушей; никто из людей Суллы не присутствовал на переговорах. Сулла поставил их в известность о заключении договора, и только.

Положения договора решено было высечь на высоком каменном монументе, который Оробаз пожелал возвести на месте, где восседал Сулла; ценные мраморные плиты разобранного помоста были возвращены туда, откуда их взяли. Договор на четырех языках – латинском, греческом, парфянском и мидийском – высекли на четырех гранях обелиска. Было составлено также два пергамента: один – Сулла забирал с собой в Рим, другой – Оробаз увозил в Селевкию-на-Тигре, где, как он предсказывал, договор получит одобрение парфянского царя Митридата.

Тигран убрался прочь, словно побитая дворняжка; исчезнув с глаз своих сюзеренов, он вернулся туда, где только намечались улицы его нового города Тигранакерта. Следовало сразу написать обо всем Митридату Понтийскому, но он тянул с письмом не один день. Только получив вести от своего друга при дворе в Селевкии-на-Тигре, он с некоторым удовлетворением составил такое послание:

Остерегайся этого римлянина, Луция Корнелия Суллу, бесценный и могущественный тесть! В Зевгме на Евфрате он заключил договор о дружбе с сатрапом Селевкии-на-Тигре Оробазом, действовавшим от имени моего сюзерена, парфянского царя Митридата.

Теперь, возлюбленный царь, у меня связаны руки. Согласно условиям этого договора, я должен оставаться на восточном берегу Евфрата и не смею ослушаться, пока на парфянском троне восседает твой безжалостный старый тезка. Мое возвращение стоило Армянскому царству семидесяти долин, и еще семьдесят отберут у меня за неповиновение.

Но не следует отчаиваться. Мне передали твои слова о том, что мы молоды и у нас есть время ждать. Договор между Римом и Парфянским царством лишь укрепил мое решение расширить Армению. Обрати свой взор на страны, которые ты называл: Каппадокию, Пафлагонию, провинцию Азия, Киликию, Вифинию и Македонию. Я двинусь на юг, в Сирию, Аравию, Египет. Не говоря о Парфянском царстве. Скоро старый парфянский царь Митридат испустит дух. Я предрекаю войну за трон, ибо он держит своих сыновей в повиновении, как держит в повиновении меня, никому не отдавая предпочтения, угрожает и карает, порой даже смертью, для устрашения остальных. А значит, ни один из его сыновей не сумел возвыситься, и после смерти старого царя сложится опасное положение. Клянусь, досточтимый тесть, что, как только вспыхнет война между сыновьями парфянского царя, я воспользуюсь ситуацией и устремлюсь в Сирию, Аравию, Египет, Месопотамию. А пока я продолжу строить Тигранакерт.

И вот что еще должен я сообщить тебе о встрече Оробаза и Луция Корнелия Суллы. Оробаз велел халдейскому провидцу Набополассару изучить ладонь и лик римлянина. Теперь я знаю, каков этот Набополассар, брат которого состоит предсказателем при самом царе царей. Говорю тебе, великий и мудрый тесть, халдей – настоящий провидец и никогда не ошибается. Изучив ладонь и лик Луция Корнелия Суллы, он простерся ниц, унизившись перед римлянином, как не унижаются ни перед кем, кроме царя царей. Оробазу он сказал, что Луций Корнелий Сулла – величайший человек в мире, от реки Инд до реки Океан, – таковы были его слова. Я очень испугался, Оробаз тоже, и на то были причины. Вернувшись в Селевкию-на-Тигре и застав там парфянского царя, он и остальные тут же поведали ему о случившемся, в том числе о подробностях наших с тобой дел, могущественный тесть, сообщенных римлянином. Упомянуто было и предостережение римлянина о твоем намерении завоевать Парфянское царство. Царь Митридат насторожился. Я окружен соглядатаями. Но – единственное радующее меня известие – он казнил Оробаза и Набополассара за то, что они превозносили римлянина больше, чем своего царя. При этом он решил исполнять договор и написал об этом в Рим. Кажется, старик сожалеет, что не увидел этого Луция Корнелия Суллу. Полагаю, что, увидев его, он задал бы работы своему палачу. Жаль, что тогда он был в Экбатане.

Наше будущее, дражайший тесть, в руках судьбы. Возможно, Луций Корнелий Сулла больше не появится на Востоке и нацелится на Запад. Возможно, в один прекрасный день царем царей назовусь я. Знаю, для тебя это ничего не значит. Но для того, кто вырос при дворе в Экбатане, Сузах, Селевкии-на-Тигре, это значит все.

Моя возлюбленная жена, твоя дочь, и наши дети счастливы и здоровы. Хотелось бы мне уверить тебя и в том, что задуманное нами осуществляется, но, увы, еще не пришло время.

Через десять дней после переговоров на мраморном помосте Луций Корнелий Сулла получил экземпляр договора и приглашение присутствовать при открытии монумента на берегу великой молочно-голубой реки. Он явился в своей toga praetexta, стараясь не обращать внимания на палящее летнее солнце, опасное для его кожи; это был тот случай, когда шляпа оказалась бы неуместной. Он просто смазал лицо маслом в надежде на то, что за несколько часов не успеет сильно обгореть.

В этом он, конечно, ошибся, преподав урок сыну: став свидетелем мучений отца, тот тоже поклялся не расставаться со шляпой. Надулись волдыри, потом кожа стала слезать клочьями; снова волдыри, снова шелушение, зуд, гной. Но спустя сорок дней, когда его небольшая армия добралась до Тавра, кожа на лице Суллы приняла здоровый вид и больше не зудела. Морсим раздобыл на базаре на берегу реки Пирам мазь с приятным запахом, и Сулла, регулярно втирая ее, наконец исцелился. Не осталось даже пятен, что очень радовало тщеславного проконсула.

О мешках с золотом, как и о предсказании Набополассара, он не рассказывал никому, даже сыну. К мешку, полученному от царя Осроены, присоединились еще пять – дар парфянина Оробаза. На монетах Оробаза был выбит профиль парфянского царя Митридата II – короткошеего старика с носом, смахивавшим на рыболовный крючок, тщательно завитыми волосами и острой бородкой, в круглой шапочке без полей, как у его послов, отличавшейся, правда, повязанной вокруг лентой-диадемой.

В Тарсе Сулла обменял свои золотые монеты на добрые римские денарии и, к своему изумлению, убедился, что разбогател на десять миллионов денариев – сорок миллионов сестерциев. Его состояние увеличилось более чем вдвое! Конечно, мешкам с римскими монетами самое место было в банковском доме в Тарсе, выдавшем Сулле permutatio на пергаментном свитке, который он спрятал в складках своей тоги.

Год близился к концу, вступила в свои права осень, и Сулла уже подумывал о возвращении домой. Дело было сделано, и сделано неплохо. Римские казначеи, выдавшие ему средства на ведение войны, останутся довольны: было еще десять мешков золота – два от Тиграна Армянского, пять от парфянского царя, один от каммагенского, еще два от самого царя Понта. Сулле было теперь чем расплатиться с войском и чем отблагодарить Морсима, после чего оставалось еще две трети; средств стало больше, чем было в начале кампании! До чего удачный год! Его репутация в Риме укрепится, и есть на что побороться за консульскую должность!

Он уже нанял в Тарсе речное судно, погрузил на него поклажу и готовился сняться с якоря, как вдруг получил письмо от Публия Рутилия Руфа, написанное в сентябре.

Надеюсь, Луций Корнелий, это письмо найдет тебя вовремя. Надеюсь также, что для тебя этот год складывается лучше, чем для меня. Но к делу.

Как я люблю описывать события в Риме для тех, кто далеко! Как мне будет этого не хватать! Кто станет писать мне? Но все же к делу.

В апреле мы выбрали новую пару цензоров. Это великий понтифик Гней Домиций Агенобарб и Луций Лициний Красс Оратор. Сам понимаешь, до чего это нелепая парочка! Пылкость в одной упряжке с косностью, Гадес и Зевс, краткость и многословие, Гарпия и Муза. Теперь весь Рим тщится найти наилучшее описание для наихудшего дуэта. Конечно, рядом с Крассом Оратором должен был стоять мой дорогой Квинт Муций Сцевола, но нет, Сцевола отказался участвовать в выборах. Сказал, что слишком занят. На самом деле это осторожность. После суматохи, устроенной прошлыми цензорами и вылившейся в lex Licinia Mucia, Сцевола, сдается мне, счел за благо от всего этого отстраниться.

Конечно, особые комиссии, учрежденные во исполнение этого закона, ныне распущены. Нам с Гаем Марием удалось покончить с ними еще в начале года на том основании, что они были финансовым бременем и не окупались. К счастью, с этим все согласились. Поправка легко прошла и в сенате, и в центуриатных комициях. Но шрамы остались, Луций Корнелий, и какие болезненные! Усадьбы и виллы самых въедливых судей, Гнея Сципиона Назики и Катула Цезаря, сгорели дотла; другие лишились урожаев, виноградников, в их цистерны с водой подливали яд. Появилась новая ночная забава: найти римского гражданина и избить его до полусмерти. Естественно, никто, даже Катул Цезарь, не готов признать, что причина всех этих бед — lex Licinia Mucia.

Отвратительный юнец Квинт Сервилий Цепион набрался наглости и привлек к суду принцепса сената Скавра за получение огромной взятки от царя Понта Митридата. Ты можешь представить, что за этим последовало. Скавр явился на Нижний форум, где заседал суд, но не для того, чтобы ответить на обвинения. Подскочив к Цепиону, он ударил его сначала по левой щеке, потом по правой – шлеп-шлеп! Клянусь, в такие моменты Скавр становится выше на целых два фута. Он возвышался над Цепионом, хотя на самом деле они примерно одного роста.

«Как ты смеешь! – пролаял он. – Что ты себе позволяешь, гнусный жалкий червяк? Немедленно откажись от своих смехотворных обвинений, иначе пожалеешь, что появился на свет! Ты, Сервилий Цепион, выходец из семьи, известной своей любовью к золоту, смеешь обвинять меня, Марка Эмилия Скавра, принцепса сената, в том, что я беру золото? Я мочусь на тебя, Цепион!»

Ни на что не обращая внимания, он зашагал через Форум, сопровождаемый приветствиями, рукоплесканиями и свистом. Цепион остался стоять с пылающими щеками, не глядя на всадников, которым приказали явиться для выбора коллегии присяжных. После устроенной Скавром сцены присяжные все равно оправдали бы его, какие бы несокрушимые доказательства своей правоты ни предъявил бы Цепион.

«Я отзываю свои обвинения», – сказал Цепион и удрал домой.

Та же судьба ждет любого, кто выступит против Марка Эмилия Скавра, непревзойденного лицедея, позера и предводителя всех хороших людей. Честно говоря, я был в восторге. Цепион давно портил жизнь Марку Ливию Друзу, весь Форум об этом знает. Похоже, Цепион решил, что моему племяннику следовало бы занять его сторону, когда вскрылась история связи моей племянницы с Катоном Салонианом, а когда этого не произошло, вконец разошелся. Он по-прежнему продолжает злиться из-за того кольца.

Но довольно про Цепиона, не стану дальше марать это письмо упоминанием его имени. Благодаря народному трибуну Гнею Папирию Карбону у нас появился новый полезный закон. Счастье отвернулось от этого семейства, после того как его члены решили пренебречь своим патрицианским статусом. Два самоубийства в последнем поколении! Теперь же кучке молодых сторонников Папирия неймется посеять смуту. Несколько месяцев назад – ранней весной, как бежит время! – Карбон созвал contio в плебейском собрании. Красс Оратор и великий понтифик Агенобарб только-только объявили себя кандидатами в цензоры. Карбон попытался протолкнуть через плебейское собрание новый вариант закона о зерне Сатурнина. Но возникла потасовка, погибли двое бывших гладиаторов, досталось нескольким сенаторам, и собрание было прервано по причине нарушения порядка. Красс Оратор из-за своей избирательной кампании тоже попал в переплет, ему испачкали тогу, и он был вне себя от ярости. В результате он внес в сенате постановление о том, что вся ответственность за соблюдение порядка во время собрания возлагается на созвавшего его магистрата. Постановление оценили как превосходное, и оно было принято. Если бы созванное Карбоном contio проходило после утверждения нового закона Красса Оратора, то трибуна обвинили бы в потворстве насилию и присудили бы к высокому штрафу.

А теперь перехожу к самому лакомому известию.

Мы остались без цензоров!

«Что произошло, Публий Рутилий?» – слышу я твой возглас. Сейчас объясню. Сначала мы думали, что при всем несходстве характеров эти двое сработаются. Они утверждали государственные контракты, просматривали списки сенаторов и всадников, – как вдруг последовал указ об изгнании из Рима всех учителей риторики, кроме горстки обладателей безупречной репутации. Наибольший гнев вызвали учителя латинской риторики, хотя и грекам пришлось несладко. Ты знаешь эту публику, Луций Корнелий: за несколько сестерциев в день они гарантируют превращение сыновей нуждающихся, но честолюбивых римлян третьего и четвертого класса в законников, которые потом неустанно снуют по Форуму, охотясь на нашу легковерную, падкую на сутяжничество чернь. Эта братия даже не удосуживается учить на греческом, ведь язык большинства юридических процедур – латинский. Все согласны, что эти так называемые учителя риторики тянут вниз наши законы и законников, пользуются неосведомленностью и забитостью многих, выманивая имеющиеся у тех скудные деньги и позоря наш Форум! Теперь всем им пришлось убраться! Представь, какие проклятия обрушили они на Красса Оратора и на великого понтифика Агенобарба, но что толку? Закон есть закон. Остаться разрешено только учителям риторики с незапятнанной репутацией и с приличным числом клиентов.

Казалось все хорошо, цензорам пели хвалу, считая, что теперь они поладят. А они возьми и сцепись! Начались ссоры в присутствии многочисленных свидетелей, вылившиеся в потоки желчи и ругательств, слышные доброй половине Рима, каковая половина (к ней, признаться, принадлежу и я) охотно задерживалась подле навеса цензоров, чтоб вдоволь наслушаться.

Знаешь ли ты, что Красс Оратор теперь разводит рыбу, – это занятие ныне считается совместимым с сенаторским достоинством? Он вырыл в своем загородном поместье обширные пруды и зарабатывает целое состояние продажей пресноводных угрей, щук, карпов и прочей водной живности многочисленным покупателям, в частности коллегии эпулонов, перед всеми важными праздниками. Мы бы так об этом и не проведали, если бы Луций Сергий Ората не затеял разведение устриц в Байи! А от устриц до угрей, как ты понимаешь, дорогой Луций Корнелий, всего лишь крохотный шажок!

О, как мне будет недоставать восхитительного римского буйства! Но об этом потом, а пока вернусь к Крассу Оратору и к его рыбному хозяйству. В своих сельских имениях он ограничивался сугубо коммерческой деятельностью. Но, будучи Крассом Оратором, он влюбился в свою рыбу. Взял и расширил пруд у себя в перистиле прямо здесь, в Риме, чтобы выпустить в него совсем уж экзотических и дорогих рыб. Теперь он сидит на краю пруда, болтает в воде пальцем и подманивает своих любимиц, всплывающих за крошками хлеба и всякими лакомствами. Особенно хорош был один карп – огромный, цвета оловянного кубка, очень мил личиком. До того ручной, что подплывал к краю пруда при появлении в саду Красса Оратора. Я не могу осуждать его за привязанность к этой твари.

Так вот, рыбина возьми и издохни, и Красс Оратор обезумел от горя. Его долго никто не видел, тем, кто к нему заглядывал, говорили, что он лежит в тоске. Потом он появился на людях бледный и безучастный и присоединился к своему коллеге великому понтифику под их общим навесом на Форуме. Кстати, они собирались перенести свой навес на Марсово поле, чтобы провести давно назревший ценз.

«Ха! – сказал великий понтифик Агенобарб при виде Красса Оратора. – Где твоя toga pulla? Где траурное облачение, Луций Лициний? Удивительно! Я слышал, что после кремации своей рыбы ты нанял актера, надел на него восковую маску и заставил плыть до самого храма Венеры Либитины. Еще я слышал, что ты заказал для маски рыбы ларец и намерен носить его на всех будущих похоронах Лициниев Крассов как члена семьи!»

Красс Оратор величаво выпрямился – как все Лицинии Крассы, он наделен высоким ростом – и уставился с высоты на внушительный нос собрата-цензора.

«Верно, Гней Домиций, – важно молвил Красс Оратор, – я плакал по моей умершей рыбе. Это потому, что я гораздо лучше тебя! У тебя уже умерли три жены, а ты ни по одной не пролил ни слезинки!»

Вот так, Луций Корнелий, завершилось цензорство Луция Лициния Красса Оратора и великого понтифика Гнея Домиция Агенобарба.

Жаль, конечно, что у нас еще четыре года не будет ценза. Пока что никто не намерен выбирать новых цензоров.

А теперь плохие новости. Я пишу это накануне отплытия в Смирну, в изгнание. Да, я вижу, как ты удивленно вздрагиваешь. Публий Рутилий Руф, самый безвредный и честный из людей, приговорен к ссылке? И все же это так. Некоторые в Риме не забыли, как отлично мы с Квинтом Муцием Сцеволой поработали в провинции Азия, – такие, к примеру, как Секст Перквитиний, лишившийся возможности изымать бесценные произведения искусства в счет неуплаты налогов. Будучи дядей Марка Ливия Друза, я также навлек на себя враждебность этого отвратительного Квинта Сервилия Цепиона. А через него – достойного только самых грубых слов Луция Марция Филиппа, все еще мечтающего о консульстве. До Сцеволы никто не пытался дотянуться – слишком он силен. Поэтому взялись за меня. И как! Предъявили в суде по делам о вымогательстве явно поддельные доказательства, будто бы я – я! – выколачивал деньги из беспомощных жителей провинции Азия. Обвинителем выступал некий Апиций, хвастающийся, что он клиент Филиппа. Мне советовали многих защитников: и Сцеволу, и Красса Оратора, и Антония Оратора, и даже девяностодвухлетнего Сцеволу Авгура – только выбирай! Даже этот кошмарный молокосос, которого все, кому не лень, таскают по Форуму, – Марк Туллий Цицерон – вызывался стать моим заступником.

Но я видел, Луций Корнелий, что все это было бы тщетно. Присяжным отвалили целое состояние (золото Толозы?) за мой обвинительный приговор. Поэтому я отклонил все предложения и защищался сам. Льщу себя надеждой, что это получилось у меня изящно и с достоинством. По крайней мере, спокойно. Помощник у меня был один-единственный – мой ненаглядный племянник Гай Аврелий Котта, старший из троих сыновей Марка Котты, сводный брат дорогой моей Аврелии. Другому ее сводному брату, Луцию Котте, – он был претором в год введения lex Lucinia Micia – хватило дерзости помогать обвинению! Теперь его дядя Марк Котта с ним не разговаривает, как и сводная сестра.

Исход был, как я говорил, предрешен. Меня признали виновным в вымогательстве, лишили прав гражданина и приговорили к изгнанию на расстояние не менее пятисот миль. Правда, состояния у меня не отняли – знали, полагаю, что тогда их растерзали бы. В своем последнем слове в суде я сказал, что отправлюсь в изгнание к тем людям, из-за которых меня осудили: в провинцию Азия, прямиком в Смирну.

Домой я уже не вернусь, Луций Корнелий. Дело тут не в обиде и не в оскорбленной гордости. Не желаю больше видеть город и людей, проглатывающих такую очевидную несправедливость. Три четверти Рима сетует на вопиющую бессовестность, но это ничего не меняет, и я, ее жертва, более не римский гражданин и вынужден отправиться в изгнание. Я не унижусь, не доставлю этого удовольствия тем, кто меня приговорил: не стану заваливать сенат прошениями пересмотреть приговор и вернуть мне гражданство. Я докажу, что я истинный римлянин. Как послушный римский пес я подчинюсь приговору законно назначенного римского суда.

Я уже получил письмо от этнарха Смирны, – похоже, он не помнит себя от радости, готовясь принять у себя нового гражданина Публия Рутилия Руфа. В мою честь готовят празднества, которые грянут при моем появлении. Странный народ – так уважить человека, якобы обобравшего их до нитки!

Не надо слишком меня жалеть, Луций Корнелий. Вижу, там обо мне позаботятся. Смирна даже проголосовала за предоставление мне щедрого содержания, дома, слуг. В Риме осталось достаточно Рутилиев, чтобы доставлять неприятности от имени моего клана: мой сын, племянники, кузены из ветви Рутилиев Лупов. Я же надену греческую хламиду и греческие сандалии, ибо тога мне более не по чину. Не выкроишь ли по пути домой время, чтобы навестить меня в Смирне, Луций Корнелий? Боюсь, больше никто из моих друзей в восточной части Срединного моря не заглянет ко мне. Хоть такое утешение на чужбине!

Я решил всерьез заняться писательством. Долой руководства по снабжению войск, тактике, стратегии. Теперь я заделаюсь биографом. Думаю начать с биографии Метелла Нумидийского Свина. Я такое припомню, что Свиненок будет скрежетать зубами от злости. Потом перейду к Катулу Цезарю и припомню кое-какие события, смахивавшие на мятеж, развернувшиеся на реке Атес в те дни, когда германцы подступали к Триденту. Ох и позабавлюсь я! Обязательно навести меня, Луций Корнелий! Мне нужны сведения, которые можешь сообщить мне только ты!

Сулла, никогда не питавший особенной любви к Публию Рутилию Руфу, все же опустил свиток с влажными глазами. Вытерев слезы, он поклялся себе, что, когда он, величайший человек на свете, станет Первым Человеком в Риме, на таких, как Цепион и Филипп, обрушится кара. На них и на эту жирную жабу, всадника Секста Перквитиния.

Однако Сулла-младший и Морсим застали Суллу уже совершенно спокойного.

– Я готов, – объявил он Морсиму. – Но обязательно напомни мне сказать капитану, чтобы сначала мы зашли в Смирну. Мне надо повидать там старого друга и пообещать держать его в курсе событий в Риме.