Текст книги "Битва за Рим"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Не могла забыть она и того дня, когда рассеялись ее иллюзии. Это произошло как раз тогда, когда ее свекор был обвинен народным собранием в измене; управляющий в доме ее брата Кратипп увел ее вместе с маленькой Сервилией на другую сторону Палатина, подальше от дома Сервилия Цепиона.

Какой это был ужасный день! Именно тогда, глядя на Сервилию и Друза, Ливия впервые поняла, что жена может быть соратницей мужа. Ей открылось, что женщин порой приглашают к участию в семейных обсуждениях. Первый раз в жизни она попробовала неразбавленное вино. А чуть погодя, когда улеглось волнение, Сервилия назвала рыжеволосого Одиссея из дома у подножия холма по имени: Марк Порций Катон Салониан. Не царь, даже не патриций, а просто внук крестьянина из Тосканы и правнук раба-кельтибера…

– Вот ты где! – неожиданно раздался голос Цепиона. – Что ты делаешь тут, на таком холоде? Иди в дом!

Ливия Друза встала и послушно направилась в ненавистную постель.

В конце февраля Квинт Сервилий Цепион наконец-то отбыл, сказав Ливии Друзе, что возвратится не раньше чем через год, а то и позже. Сперва это удивило ее, но потом он разъяснил, что столь долгое отсутствие совершенно необходимо, так как, вложив все деньги в проект в Италийской Галлии, он просто вынужден будет лично надзирать за ходом его реализации. Перед этим он замучил жену повышенным сексуальным вниманием, говоря, что мечтает о сыне, а если она забеременеет, то ей не придется скучать во время его отсутствия. В первые годы замужества близость с мужем была для нее настоящей пыткой, однако с тех пор, как она узнала имя ее обожаемого рыжеволосого Одиссея, любовные упражнения Цепиона превратились для нее просто в утомительное неудобство, которое хотя бы не вызывало жгучего отвращения. Ничего не сказав мужу о том, чем собирается заняться в его отсутствие, Ливия Друза простилась с ним; лишь выждав неделю, она вызвала брата на серьезный разговор.

– Марк Ливий, я хочу попросить тебя о большой услуге, – начала она, усевшись в кресло для клиентов. Ей было странно сидеть в нем, и она усмехнулась. – О боги! Знаешь ли ты, что я не сидела на этом месте с тех пор, как ты убедил меня выйти замуж за Квинта Сервилия?

Оливковое лицо Друза потемнело. Он опустил глаза и уставился на свои пальцы.

– Это было восемь лет назад, – молвил он без всякого выражения.

– Да, именно так, – подтвердила она и снова усмехнулась. – Однако я сижу здесь не для того, чтобы обсуждать события восьмилетней давности, брат мой. Я прошу тебя об услуге.

– Если оказать ее тебе в моих силах, Ливия Друза, я буду только польщен, – ответил он, благодарный ей за то, что она не собирается упрекать его за старые грехи.

Он великое множество раз порывался просить у нее прощения за допущенную им страшную ошибку. Он ясно видел, что она непоправимо несчастна, и вынужден был сознаться самому себе, что она-то сразу распознала несносный характер Цепиона. Однако гордыня сковывала ему язык; кроме того, его не оставляла мысль, что, выйдя за Цепиона, она, по крайней мере, не пошла по стопам своей матери. Та была ужасной женщиной, много лет отравлявшей ему жизнь, поскольку ее неудачные любовные интрижки стали притчей во языцех.

– Итак? – поторопил Друз сестру, видя, что она медлит.

Ливия нахмурилась и, облизав губы, подняла на брата свои прекрасные глаза.

– Марк Ливий, – заговорила она, – я давно уже чувствую, что мы с мужем злоупотребляем твоим гостеприимством.

– Ты ошибаешься, – поспешно ответил он. – Если я невольно дал тебе повод так думать, то прими мои извинения. Поверь мне, сестра, ты всегда была – и будешь – дорогой гостьей в моем доме.

– Благодарю. Однако то, что я сказала, – непреложный факт. Вы с Сервилией никогда не жили вдвоем, чем, возможно, и объясняется то обстоятельство, что она не может зачать.

– Очень сомневаюсь, – смущенно отозвался Друз.

– А я в этом уверена. – Ливия наклонилась вперед, решив говорить начистоту. – Сейчас спокойные времена, Марк Ливий. На тебе не лежит бремя государственных обязанностей, а маленький Друз Нерон живет у тебя достаточно долго, а значит, есть надежда, что у вас появится и собственный ребенок. Так говорят старухи, и я верю им.

Выслушивать все это было для него тягостно.

– Пожалуйста, переходи к сути! – взмолился Друз.

– Суть в том, что на время отсутствия Квинта Сервилия я хотела бы перебраться с детьми за город. У тебя вблизи Тускула есть вилла, всего в половине дня пути отсюда. Там никто не живет уже много лет. Пожалуйста, Марк Ливий, отдай ее пока мне! Позволь пожить самостоятельно!

Он пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь найти признаки того, что она замыслила нечто неблаговидное, однако так ничего и не обнаружил.

– Ты советовалась с Квинтом Сервилием?

Не отводя от него пристального взгляда, Ливия Друза твердо ответила:

– Конечно.

– Но он мне об этом ничего не говорил.

– Странно! – Она улыбнулась. – Но вполне в его духе.

Ее ответ вызвал у него смех.

– Что ж, сестра, не вижу, почему я должен возражать, раз Квинт Сервилий дал свое согласие. Ты права, Тускул находится совсем недалеко от Рима. Я вполне могу приглядывать за тобой и там.

Просиявшая Ливия Друза рассыпалась в благодарностях.

– Когда ты хочешь уехать?

Она встала:

– Немедленно. Могу я поручить Кратиппу собрать вещи?

– Конечно! – Он откашлялся. – Если честно, Ливия Друза, нам будет тебя недоставать. И твоих дочерей – тоже.

– Это после того, как они пририсовали лошадке лишний хвост и заменили виноградную гроздь яблоками?

– То же самое мог бы учинить и Друз Нерон, только годом-другим позже. Если разобраться, то нам еще повезло: краска не успела высохнуть, так что картины не пострадали. Отцовская коллекция будет в большей безопасности на чердаке; пусть там и лежит, пока дети не вырастут.

Он тоже встал; они вместе проследовали вдоль колоннады к гостиной хозяйки дома, где Сервилия сидела за ткацким станком и трудилась над одеяльцем для новой кроватки Друза Нерона.

– Сестра собралась нас покинуть, – сообщил Друз, входя.

Он увидел, какое смятение – и какую радость, смешанную с чувством вины, – испытала при этой новости жена.

– Как это печально, Марк Ливий! Почему же?

Однако Друз поспешил ретироваться, предоставив сестре самой объяснять свои резоны.

– Я отвезу девочек на виллу в Тускуле. Мы поживем там до возвращения Квинта Сервилия.

– Вилла в Тускуле? – переспросила Сервилия Цепиона. – Но, милая моя Ливия Друза, это же полуразрушенная лачуга! Кажется, она принадлежала еще первому Ливию. Там нет ни ванны, ни туалета, ни пристойной кухни, да и тесно там!

– Все это не важно, – ответила Ливия Друза. Взяв Сервилию за руку, она приложила ее ладонь к своей щеке. – Дорогая хозяйка дома, я готова жить среди руин, лишь бы тоже где-то чувствовать себя хозяйкой! Говорю это не в укор и не для того, чтобы тебя обидеть. С первого дня, когда твой брат и я переехали к вам, ты вела себя безупречно. Но пойми и меня! Я мечтаю о своем доме. Не хочу, чтобы слуги обращались ко мне «dominilla»; они должны слушаться меня – а это невозможно здесь, где вся прислуга знает меня с самого детства. Мне необходим клочок земли, по которому можно гулять, я жажду глотнуть немного свободы от этого проклятого города. О, пойми же меня, Сервилия!

По щекам хозяйки дома скатились две слезинки, губы ее дрогнули.

– Я понимаю, – выдавила она.

– Не горюй, наоборот, порадуйся за меня!

Они обнялись.

– Сейчас же схожу за Марком Ливием и Кратиппом, – скороговоркой произнесла Сервилия, откладывая работу и накрывая станок. – На одном я настаиваю: надо нанять строителей, которые превратят эту древнюю виллу в подходящее для тебя жилье.

Однако Ливия Друза не пожелала ждать. Уже через три дня она собрала дочерей, связки книг, прихватила немногочисленных слуг Цепиона и отправилась в Тускул.

Она не заглядывала туда с детства. Там мало что изменилось: все тот же оштукатуренный домик, желтый, как желчь, почти без сада и надворных построек, душный и темный, лишенный перистиля. Однако брат не терял времени даром: вокруг уже расхаживали люди, привезенные местным подрядчиком; сам он тоже оказался тут как тут и, почтительно поприветствовав новую хозяйку, пообещал, что уже через два месяца дом превратится в уютное гнездышко.

Самостоятельная жизнь Ливии Друзы началась в хаосе, хоть и не бесцельном: она задыхалась от пыли штукатурки, глохла от стука молотков, визга пил, постоянно выкрикиваемых команд и перебранок на сочной латыни тускуланцев, которые, живя в каких-то пятнадцати милях от Рима, редко туда наведывались. Дочери отреагировали на перемену обстановки в соответствии со своим характером: Лилла, которой исполнилось четыре с половиной года, была увлечена кипящей в доме работой, а сдержанная и замкнутая Сервилия терпеть не могла новый дом, стройку, свою мать – и еще неизвестно, кого или что сильнее. Однако Сервилия никак не выказывала своих чувств, а вдохновенное участие Лиллы в происходящем только усугубляло хаос.

Доверив дочерей старой няньке и строгому старому наставнику, обучавшему еще Сервилию, Ливия Друза следующим же утром отправилась на прогулку, чтобы полюбоваться красотой зимнего пейзажа и насладиться сельским покоем, сама не веря, что ей удалось наконец вырваться на волю. На календаре была весна, однако зима еще не думала отступать. Великий понтифик Гней Домиций Агенобарб не настоял на том, чтобы коллегия понтификов приводила календарные сезоны в соответствие с природными. В этом году в Риме и его окрестностях зима выдалась мягкой, снег почти не выпадал, Тибр не замерз. В то утро мороза не было, ветер напоминал дыхание спящего, под ногами шелестела свежая трава.

Ливия Друза чувствовала себя счастливее, чем когда-либо в жизни. Она прошла по заросшему саду, перелезла через низкую каменную стену, обошла поле, по которому уже успел пройтись плуг, преодолела еще одну стену и оказалась на овечьем выгоне. Косматые безмозглые создания шарахнулись от нее, когда она попыталась их подманить; улыбаясь, Ливия Друза продолжила путь.

За выгоном она нашла выкрашенный белой краской межевой камень, а неподалеку – маленькое святилище, обагренное еще не высохшей кровью жертвенного животного. С нижних веток стоящего тут же дерева свисали и деревянные куколки, и шары, и головки чеснока; все это, судя по виду, находилось здесь уже давно. Ливия Друза с любопытством взялась за перевернутый вверх дном глиняный кувшин, но тут же поспешно выронила его: под кувшином разлагалась большущая жаба.

Будучи горожанкой, она не поняла, что двигаться дальше – значит вторгнуться на чужую территорию, чей хозяин усердно ублажает богов своей земли. Она продолжила путь. При виде первого же желтого крокуса Ливия Друза опустилась на колени, любуясь цветком, а потом, выпрямившись, посмотрела на окружающие деревья новым взглядом: ей казалось сейчас, что и деревья, и все живое создано для нее одной.

На ее пути встал яблонево-грушевый сад; на ветках еще оставались груши, и Ливия Друза не устояла перед соблазном сорвать одну. Груша была настолько сладкой и сочной, что она мигом перепачкала руки. До слуха Ливии Друзы донеслось журчание воды, и она пошла на звук, раздвигая ветви, пока не увидела ручей. Вода в нем была обжигающе-ледяной, однако она отважно сполоснула в ней руки, а потом со счастливым смехом подставила их солнцу. Сняв с себя накидку, Ливия Друза, стоя у ручья на коленях, сложила ее треугольником и перекинула через руку. И тогда, поднявшись на ноги, она заметила его.

Перед этим он читал. Пергаментный свиток в его левой руке уже успел свернуться, поскольку мужчина совершенно забыл о нем, разглядывая незнакомку, вторгшуюся в его сад. Царь Одиссей из Итаки! Встретившись с ним глазами, Ливия Друза затаила дыхание, ибо это были настоящие Одиссеевы глаза – огромные, серые, прекрасные.

– Здравствуй, – произнесла она, улыбаясь ему без тени смущения. Она так много лет наблюдала за ним с балкона, что сейчас он и впрямь показался ей странником Одиссеем, возвратившимся из скитаний к своей Пенелопе. Прижимая к груди сложенную накидку, она зашагала к нему, продолжая улыбаться. – Я украла грушу, – сказала Ливия Друза. – Какая вкусная! Я и не знала, что груши висят на ветках так долго. Если я и покидаю Рим, то летом и сижу на берегу моря, а это совсем другое дело.

Он ничего не ответил, а лишь наблюдал за ее приближением своими сверкающими серыми глазами.

«Я по-прежнему люблю тебя! – кричала ее душа. – Люблю по-прежнему! Для меня не важно, что ты – потомок раба и крестьянки. Я тебя люблю! Подобно Пенелопе, я уже давно забыла, что такое любовь. Но вот ты снова передо мной через столько лет, и любовь проснулась!»

Остановилась она слишком близко от него, чтобы их встречу можно было назвать случайной; его обдало жаром, охватившим ее тело; огромные черные глаза, смотревшие на него в упор, горели любовью. Он сделал то, чего при таких обстоятельствах не мог не сделать: преодолел то небольшое расстояние, которое их разделяло, и обнял ее. Ливия подняла лицо, закинула руки ему на шею, и они поцеловались, продолжая улыбаться. Они были давними друзьями, давними возлюбленными, мужем и женой, не видевшимися два десятка лет, разлученные чужими кознями, божественные и бесконечно земные. Их встреча была долгожданным триумфом любви.

Его сильное, уверенное прикосновение сказало ей все; ей не было нужды подсказывать ему, как обнимать и ласкать ее; он был – всегда был! – властелином ее сердца. Торжественно, подобно ребенку, демонстрирующему свое бесценное сокровище, она обнажила грудь, а потом стала снимать одежду с него; он расстелил на земле ее накидку, и она улеглась рядом с ним. Дрожа от наслаждения, она целовала его шею и мочки ушей, сжимала ладонями его щеки, тянулась губами к его губам, осыпала его порывистыми ласками, шептала из уст в уста слова любви.

Сладкий и сочный плод, тонкие веточки, тянувшиеся к ней на фоне голубого неба, острая боль от ненароком зацепившихся за ветку волос, пташка, парящая в небе на фоне облака, наполняющий душу восторг, рвущийся наружу и наконец-то нашедший дорогу, – о, какой это был восторг!

Они долго лежали на ее накидке, согревая друг друга, улыбаясь друг другу, дивясь этой счастливой встрече, не терзаясь чувством вины, упиваясь сотнями маленьких открытий.

Любовные утехи сменялись разговорами. Ливия узнала, что ее «незнакомец» женат – на некоей Куспии, дочери публикана; сестра его замужем за Луцием Домицием Агенобарбом, младшим братом великого понтифика. Для того чтобы собрать денег на приданое для сестры, пришлось пойти на такие огромные расходы, что единственным выходом стала женитьба на этой Куспии, дочери сказочно богатого человека. У них еще не было детей – потому, должно быть, что он не находил в жене ничего привлекательного; та уже жаловалась отцу, что он избегает ее.

Ливия Друза рассказала ему о себе, и Марк Порций Катон Салониан примолк.

– Ты сердишься? – спросила она, приподнимаясь и тревожно глядя на него.

Он улыбнулся и покачал головой:

– Как я могу сердиться, когда боги ответили на мои молитвы? Ведь они послали тебя сюда, на землю моих предков, специально для меня. Я понял это, как только увидел тебя у ручья. Если ты связана с таким множеством могущественных семей, то это просто еще один знак их милости.

– Ты действительно не знал, кто я такая?

– Нет! – ответил он, несколько опечаленный. – Никогда в жизни тебя не видел.

– Ни разу? Неужели ты никогда не замечал меня на балконе дома моего брата, что стоит выше дома Гнея Домиция?

– Никогда!

– А я столько раз видела тебя за много лет!

– Я счастлив, что увиденное пришлось тебе по сердцу.

Она прижалась к его плечу:

– Я влюбилась в тебя, когда мне было шестнадцать лет.

– О своенравные боги! – воскликнул он. – Если бы я хоть раз поднял глаза и увидел тебя, то сделал бы все, чтобы ты стала моей женой. У нас народилась бы куча детей, и мы не оказались бы в таком ужасном положении.

Они инстинктивно стиснули друг друга в объятиях, чувствуя одновременно наслаждение и горечь.

– Будет беда, если они узнают, – прошептала она.

– Да.

– Это несправедливо.

– Несправедливо.

– Они не должны узнать о нас, никогда, слышишь, Марк Порций?

Он нахмурился:

– Нам следует гордиться нашей любовью, а не стыдиться ее.

– Мы и так гордимся, – серьезно ответила Ливия Друза. – Пусть сложившиеся обстоятельства корежат все на свой лад, я все равно счастлива.

Он сел и обхватил руками колени:

– Я тоже.

После этого он снова обнял ее и не выпускал, пока она не оттолкнула его, потому что ей хотелось рассмотреть его чудесное сложение, его длинные руки и ноги, гладкую безволосую кожу; редкие волоски на его теле были так же рыжи, как его голова. Тело было мускулистым, лицо худощавым. Настоящий Одиссей! Во всяком случае, ее Одиссей был именно таким.

Они расстались под вечер, договорившись, что встретятся на том же месте и в то же время на другой день. Прощание настолько растянулось, что, вернувшись, Ливия не застала строителей – те разошлись, сделав намеченное на день. Ее слуга Мопс уже подумывал, не отрядить ли людей на поиски госпожи. Но Ливию Друзу обуревало такое счастье, она ощущала такой подъем, что подобные мелочи ускользнули от ее внимания. Стоя перед Мопсом в предзакатном свете и растерянно моргая, она даже не потрудилась придумать никакого объяснения.

Выглядела она ужасно: волосы, в которых запутались комки земли и травинки, распустились, одежда была испачкана, рваные сандалии она несла за ремешки, руки и лицо – в грязи, ноги – в земле.

– Domina, domina, что случилось? – причитал слуга. – Ты оступилась?

К Ливии Друзе вернулась способность соображать.

– Да, Мопс, я упала, – беззаботно ответила она. – На страшную глубину, и все-таки осталась жива.

Завидя сбегающихся слуг, она шмыгнула в дом. В ее комнату был внесен старый медный таз с теплой водой. Лилла, разрыдавшаяся без матери, ушла, подгоняемая нянькой, чтобы съесть остывший ужин, однако Сервилия, никем не замеченная, не отставала от Ливии Друзы ни на шаг. Она стояла в тени, когда служанка, расстегнувшая на своей госпоже все застежки, зацокала языком, удивляясь, как хозяйка перепачкалась: тело оказалось еще грязнее одежды.

Стоило служанке отвернуться, чтобы проверить, достаточно ли согрелась вода, обнаженная Ливия Друза, отбросив смущение, так медленно и сладострастно заложила руки за голову, что девочка, подглядывавшая из-за двери, поняла значение этого жеста – пусть пока что на подсознательном уровне, ибо для того, чтобы разбираться в подобных вещах, она была еще слишком мала. Руки Ливии Друзы скользнули вдоль бедер, а затем подперли снизу пышные груди. Она с блаженной улыбкой провела по соскам большими пальцами, потом шагнула в таз и повернулась к служанке спиной, чтобы та могла лить воду ей на спину. Никем не замеченная, ее дочь выбежала из комнаты.

За ужином – Сервилии было позволено сидеть за одним столом с матерью – Ливия Друза с восторгом расписывала, что за чудесную грушу она съела, какой прекрасный крокус нашла в траве, какие чудные куколки висели на ветвях межевого святилища, какой быстрый ручей попался ей на пути и какое страшное падение со скользкого берега ее поджидало. Сервилия ела с изяществом, ничем не выдавая своих чувств. В этот момент мать больше походила лицом на беззаботное дитя, а дочь – на обеспокоенную женщину.

– Мое приподнятое настроение тебя удивляет, Сервилия? – спросила мать наконец.

– Да, это очень странно, – сдержанно ответила дочь.

Ливия Друза наклонилась к ней над маленьким столиком, за которым они сидели вдвоем, и убрала прядь черных волос с лица дочери, впервые в жизни проявив неподдельный интерес к этой миниатюрной копии ее самой.

– Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, – проговорила Ливия Друза, – моя мать никогда не обращала на меня внимания. А все Рим! Лишь недавно я поняла, что он так же действует на меня. Вот почему я оставила город. Мы будем жить сами по себе до возвращения отца. Я счастлива, потому что свободна, Сервилия! Я способна забыть Рим.

– А мне Рим нравится, – сказала Сервилия, облизываясь при виде разнообразных блюд. – У дяди Марка повар лучше.

– Мы найдем повара тебе по вкусу, если это твоя главная беда. Это – твоя главная беда?

– Нет. Строители – они еще хуже.

– Ну, они через месяц-другой нас покинут, и тогда здесь воцарится покой. Завтра, – она вспомнила о предстоящем свидании и тряхнула головой, пряча улыбку, – нет, послезавтра мы пойдем прогуляться вместе.

– Почему не завтра? – спросила Сервилия.

– Потому что я должна посвятить своим делам еще один день.

Сервилия слезла со стула:

– Я устала, мама. Можно я пойду спать?

Так начался счастливейший год в жизни Ливии Друзы, время, когда для нее померкло все, кроме любви, имя которой было Марк Порций Катон Салониан; о дочерях она вспоминала лишь изредка.

Влюбленные быстро научились необходимым хитростям и уловкам, поскольку Катон не мог проводить в Тускуле слишком много времени, – во всяком случае, у него не водилось такой привычки, пока он не встретил Ливию Друзу. Им требовалось более надежное укрытие, где не было опасности попасться на глаза садовникам или пастухам и откуда Ливия Друза могла уйти, не перепачкавшись в земле. Катон решил эту проблему: он выселил из домика, стоявшего в его имении на отшибе, проживавшую там семью под предлогом, что собрался написать книгу – и притом именно там. Книгой объяснялись также его участившиеся отлучки из Рима и от жены: следуя по стопам деда, он собрался заняться исследованием римской сельской жизни, включая говоры, обычаи, молитвы, суеверия и ритуалы; далее в его намерения входило описать современные способы земледелия и хозяйствования. Ни у кого в Риме такие замыслы не вызвали удивления, ибо все знали, какая у Катона семья и какие предки.

Всякий раз, когда Катону удавалось попасть в Тускул, любовники встречались в один и тот же утренний час, назначенный Ливией Друзой, – в это время дети занимались учебой; расставание – самый тяжелый момент – происходило в полдень. Даже во время визита Марка Ливия Друза, заехавшего как-то раз проведать сестру и взглянуть, как продвигаются строительные работы, Ливия Друза не отказалась от своих прогулок. Она так и светилась от счастья, но счастье это было до того простым и безыскусным, что Друз не мог не восхититься благоразумием сестры, решившейся на переезд; прояви она признаки беспокойства или вины, у него обязательно возникли бы подозрения. Однако ничего этого она не испытывала, поскольку считала свою связь с Катоном чем-то вполне достойным, правильным и желанным для них обоих.

Естественно, кое-что ее все-таки смущало, особенно в самом начале их связи. Ливию Друзу немного огорчало сомнительное происхождение возлюбленного. Теперь это, разумеется, не ранило ее так сильно, как давным-давно, когда Сервилия открыла ей глаза, однако вовсе не думать об этом она не могла. К счастью, она была слишком умна, чтобы открыто над ним подтрунивать. Вместо этого она всякий раз демонстрировала, что у нее нет ни малейшей причины смотреть на него свысока, – хотя на самом деле именно так она на него и смотрела. Это было, конечно же, не презрение или пренебрежение, а просто сожаление, основанное на непоколебимой уверенности в благородстве собственного происхождения. Как бы ей хотелось, чтобы эта наивысшая привилегия, о какой только может мечтать римлянин, распространялась и на него!

Его дедом был знаменитый Марк Порций Катон Цензор – Катон-старший. Порции Приски происходили из состоятельного латинского рода, принадлежали к римскому всадничеству на протяжении нескольких поколений. Обладая всеми правами гражданства и состоянием, они тем не менее жили не в Риме, а в Тускуле и совершенно не рвались к государственным должностям.

Ливия быстро удостоверилась, что ее возлюбленный вовсе не стыдится своей родословной. Вот как все это выглядело в его интерпретации:

– Легенда восходит к чудачествам моего деда: он стал прикидываться крестьянином после того, как в армии на него шикнул какой-то изнеженный патриций, когда деду было семнадцать лет, в начале войны с Ганнибалом. Роль крестьянина пришлась ему настолько по душе, что он играл ее до самой смерти. У нас в семье считается, что это был верный ход: «новые люди» приходят и уходят, их предают забвению – но кто забудет Катона-старшего?

– То же самое справедливо и в отношении Гая Мария, – неуверенно произнесла Ливия Друза.

Ее возлюбленный отпрянул, словно она его ударила.

– Он? Вот уж кто и впрямь «новый человек» – отъявленный деревенщина! У моего деда были предки! «Новым человеком» его можно назвать лишь с той точки зрения, что он первым в нашем роду стал сенатором.

– Откуда ты знаешь, что твой дед всего лишь прикидывался крестьянином?

– Из его писем. Они хранятся в нашей семье до сих пор.

– А разве его бумаги хранятся не у другой ветви вашего рода? Ведь та ветвь старше.

– Луцинианы? Даже не упоминай их! – В голосе Катона прозвучало отвращение. – Наоборот, наша ветвь, Салонианы, засверкает как алмаз, когда историки будущего станут описывать Рим наших времен. Мы – подлинные наследники Катона Цензора. Мы не важничаем и не зазнаемся, мы чтим Катона Цензора как великого человека.

– Только выдававшего себя за крестьянина.

– Вот именно! Грубоватого, добродушного, прямого, любившего старину – одним словом, истинного римлянина. – Глаза Катона сверкали. – Знаешь ли ты, что он пил то же вино, что и его рабы? Никогда не штукатурил своих вилл, не имел ковров и пурпурных одежд и ни разу не заплатил за раба больше шести тысяч сестерциев. Мы, Салонианы, продолжили его традиции, мы живем так же, как он.

– О боги! – вскричала Ливия Друза.

Однако Салониан не заметил смятения Ливии, ибо слишком увлекся, рассказывая своей возлюбленной о том, каким замечательным человеком был Катон Цензор.

– Ну разве мог бы крестьянин стать лучшим другом Валериев Флакков, а переехав в Рим, прослыть самым блестящим адвокатом всех времен? Даже сегодня такие переоцененные ораторы, как Красс Оратор и старый Муций Сцевола Авгур, признают, что в риторике ему не было равных, он блестяще владел всеми приемами. А возьми его литературное наследие! Великолепно! Мой дед был образованнейшим человеком; латынь, на которой он изъяснялся и писал, была столь безупречна, что он обходился без черновиков.

– Я обязательно почитаю Катона-старшего, – с легкой досадой сказала Ливия Друза: ее домашний учитель считал Катона Цензора недостойным ее внимания.

– Сделай милость! – Катон обнял ее и привлек к себе. – Начни с «Поэмы о нравах», чтобы понять, сколь достойным человеком был этот римлянин с большой буквы. Конечно, он первым среди Порциев назвался Катоном: раньше они именовались Присками; уже одно это указывает на древность рода. Представляешь, деду моего деда было уплачено за пять коней, павших под ним, когда он сражался за Рим!

– Меня волнуют не Салонианы, не Приски и не Катоны. Салоний – вот кто не выходит у меня из головы. Ведь он был рабом-кельтибером, верно? Зато старшая ветвь претендует на происхождение от благородной Лицинии и от третьей дочери великого Эмилия Павла и Корнелии, старшей дочери Сципиона.

Салониан нахмурился: в словах возлюбленной отчетливо слышался свойственный Ливиям снобизм. Однако она смотрела на него широко распахнутыми, полными любви глазами; он тоже сгорал от любви к ней. Разве можно винить ее за неосведомленность по поводу Порциев Катонов? Ему просто нужно все ей объяснить.

– Знаешь ли ты историю Катона Цензора и Салонии? – спросил он, пристроив подбородок у нее на плече.

– Не знаю, душа моя. Расскажи!

– Дед не женился до сорока двух лет. К тому времени он побывал консулом, одержал славную победу в Дальней Испании и отпраздновал триумф – он-то не отличался жадностью! Он никогда не прикарманивал трофеев и не торговал пленниками. Он все отдавал своим солдатам, и их потомки до сих пор боготворят его за это. – Катон так обожал своего деда, что забыл, о чем собирался рассказать.

– Итак, ему было сорок два года, когда он женился на благородной Лицинии, – подсказала Ливия Друза.

– Да. У них родился всего один ребенок, Марк Лициниан, хотя дед, судя по всему, был очень привязан к Лицинии. Не знаю, почему у них не было больше детей. Так или иначе, Лициния умерла, когда моему деду было семьдесят семь лет. После смерти жены он взял наложницу-рабыню. Его сын Лициниан и невестка, благородная римлянка, которую ты упоминала, жили в доме деда. Рабыня-наложница взбесила их. Сам он не делал тайны из этой своей слабости и позволял ей расхаживать по дому, словно она была его хозяйкой. Вскоре об этом прознал весь Рим – Марк Лициниан и Эмилия Терция не стали держать язык за зубами. Единственным человеком, остававшимся в счастливом неведении, был сам Катон Цензор. Но в конце концов и он узнал об этих сплетнях и, вместо того чтобы спросить сына и невестку, почему они не сказали о своем недовольстве ему, как-то утром просто-напросто отослал рабыню восвояси, а сам ушел на Форум, ничего не сообщив родне.

– Весьма странный поступок, – молвила Ливия Друза.

Ничего не ответив, Катон продолжал:

– Среди клиентов Катона Цензора был вольноотпущенник по имени Салоний, кельтибер из Салона, прежде служивший у деда писцом. «Эй, Салоний! – окликнул его дед на Форуме. – Нашел ли ты мужа для своей красотки-дочери?» Салоний ответил: «Пока нет, domine, но можешь не сомневаться, что, когда я найду для нее подходящего человека, я обязательно приведу его к тебе и спрошу твоего мнения и совета». Дед сказал ему: «Прекрати поиски. У меня есть для нее на примете достойный муж благороднейших кровей. Состоятельный, с безупречной репутацией, примерный семьянин – чего еще желать? Одним подкачал: боюсь, он несколько староват. Но, заметь, не жалуется на здоровье! И все же даже самый пылкий доброжелатель был бы вынужден признать, что он – старик». Салоний ответил: «Domine, если на него пал твой выбор, то как же я могу ослушаться? Я сделаю все, чтобы выказать тебе почтение. Дочь моя родилась, когда я был твоим рабом, мать ее тоже была твоей рабыней. Ты оказал мне такую милость: освободил меня и всю мою семью. Моя дочь в долгу перед тобой – в той же мере, что и я, и моя жена, и мой сын. Не тревожься, Салония – славная девочка. Она выйдет за любого, кого бы ты ни предложил ей в мужья, невзирая на его возраст». – «Чудесно, Салоний! – вскричал дед, хлопая его по спине. – Он – это я!»

– Тут что-то неладно с грамматикой, – поморщилась Ливия Друза. – Я-то думала, что латынь Катона Цензора и впрямь была безупречна.

– Жизнь моя, где твое чувство юмора? – вытаращил глаза Катон. – Ведь он пошутил! Ему просто хотелось, чтобы все было воспринято легко. Салоний был ошеломлен. Он не мог поверить, что ему предлагают породниться с благородным семейством, в котором имеется консул и триумфатор.