Текст книги "Битва за Рим"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

– Прямо сейчас и уедем, – обнадежил ее Гай Марий и извлек из складок тоги свиток. – Это письмо следовало за мной от самого Галикарнаса и наконец-то настигло. От Публия Рутилия Руфа – догадайся, где он сейчас?

– В провинции Азия?

– Точнее, в Пергаме. В этом году там наместником Квинт Муций Сцевола, а Публий Рутилий при нем легатом. – Марий весело помахал свитком. – Полагаю, что и наместник, и его легат будут искренне рады, если мы нанесем им визит. Вернее, мы должны были осчастливить их несколько месяцев назад: письмо-то отправлено еще весной! Теперь же они и подавно истосковались по доброй компании!

– Я знаю только, что Квинт Муций Сцевола – адвокат, – сказала Юлия, – а больше совсем ничего.

– Я тоже с ним толком не знаком, и мне известно лишь, что он неразлучен со своим двоюродным братом Крассом Оратором. Впрочем, стоит ли удивляться, что мы почти его не знаем: ведь ему всего-то сорок лет.

Старый Никомед, полагавший, что гости пробудут у него не меньше месяца, отказывался отпускать их. Но Марий твердо стоял на своем, и глупый старик не в силах был заставить его изменить решение. Не вняв просьбам царя, римские путешественники миновали узкий пролив Геллеспонт и вышли в Эгейское море, где паруса их судна наполнил свежий ветер.

По реке Каик корабль прошел некоторое расстояние вглубь страны и достиг Пергама; с воды открывался замечательный вид на чудесный город и вознесшийся над ним акрополь, окруженный высокими горами.

И Квинт Муций Сцевола, и Публий Рутилий Руф оказались на месте, но судьбе было угодно, чтобы Марий и Юлия так и не свели близкого знакомства со Сцеволой, поскольку он торопился в Рим.

– О, как прекрасно провели бы мы вместе время летом, Гай Марий! – вздохнул Сцевола. – Теперь же я уплываю: мне надо успеть добраться до Рима, поскольку зимой совершать морские путешествия слишком опасно.

Марий и Рутилий Руф отправились попрощаться со Сцеволой, предоставив Юлии возможность устроиться поудобнее во дворце, который гораздо больше пришелся ей по душе, нежели покои Никомеда II, хотя и здесь ей недоставало женского общества.

Марию даже в голову не пришло, что Юлия скучает в отсутствие подруг. Предоставив супругу самой себе, он приготовился слушать новости в изложении своего старейшего и преданнейшего друга.

– Первым делом – Рим, – попросил он.

– Начну с поистине замечательной новости, – молвил Публий Рутилий Руф, жмурясь от удовольствия. Как здорово было встретиться с Гаем Марием вдали от дома! – Авгур Гай Сервилий умер в ссылке в конце прошлого года, поэтому нужно было выбрать человека на освободившееся место в коллегии авгуров. Разумеется, выбрали тебя, Гай Марий!

Марий разинул рот:

– Меня?..

– Именно. Тебя.

– Мне и в голову не приходило… Почему я?

– Потому что тебя по-прежнему поддерживают многие римляне, как бы ни старались Катул Цезарь и иже с ним. Полагаю, избиратели сочли, что ты заслуживаешь такой чести. Твоя кандидатура была выдвинута всаднической центурией, и ты набрал большинство, благо что не существует закона, запрещающего выбирать человека в его отсутствие. Не стану утверждать, что твое избрание было благосклонно встречено Свиненком и его компанией, зато Рим – в восторге!

Марий вздохнул, не в силах скрыть удовлетворения:

– Что ж, вот новость так новость! Я – авгур! Значит, и мой сын будет жрецом или авгуром, а дальше и его сыновья. Выходит, я все же прорвался, Публий Рутилий! Мне удалось проникнуть в святая святых Рима, – мне, италийскому деревенщине, по-гречески не разумеющему!

– Вряд ли кто-либо отзывается теперь о тебе в таких выражениях. Смерть Свина стала в некотором смысле вехой. Если бы он был жив, ты вряд ли выиграл бы какие-либо выборы, – рассудительно проговорил Публий Рутилий. – И ведь не в том дело, что его auctorias был выше, чем у кого-либо еще, а сторонники – многочисленнее. Просто его dignitas разбух донельзя после всех этих схваток на Форуме, когда он был цензором. Можно любить или ненавидеть его, но нельзя не признать его беспримерную храбрость. Хотя, думаю, главная его заслуга в другом: он представлял собой ядро, вокруг которого смогли сплотиться другие. Вернувшись с Родоса, он приложил максимум усилий для твоего низвержения. А что еще ему оставалось делать? Вся его власть и влияние были направлены на одно – на твое уничтожение. Смерть его стала, знаешь ли, огромным потрясением. Он так здорово выглядел, когда вернулся! Я-то не сомневался, что он будет радовать нас еще многие годы. И вот тебе!

– Почему у него в гостях оказался Луций Корнелий? – полюбопытствовал Марий.

– Этого никто не знает. Они не были близкими друзьями – в этом мнения сходятся. Луций Корнелий объяснил лишь, что оказался в доме случайно и вовсе не намеревался ужинать у Свина. Очень странно! Самое удивительное, что Свиненок не нашел в присутствии Луция Корнелия ничего необычного. Я делаю из этого заключение, что Луций Корнелий собирался присоединиться к фракции Свина. – Рутилий Руф нахмурился. – У них с Аврелией вышла серьезная размолвка.

– У Луция Корнелия?

– Да.

– От кого ты услышал об этом?

– От самой Аврелии.

– Она не объяснила, по какой причине?

– Нет. Просто сказала, что больше не желает видеть Луция Корнелия у себя в доме. Как бы то ни было, вскоре после смерти Свина Сулла отправился в Ближнюю Испанию. Аврелия сообщила мне эту новость только после его отъезда. Наверное, боялась, как бы я не напустился на него, будь он еще в Риме. В общем-то, все это сплошная загадка, Гай Марий.

Марий, не слишком интересовавшийся личными раздорами, состроил гримасу и пожал плечами:

– Пусть странно, но это их дело. Какие еще новости?

– Наши консулы провели новый закон, запрещающий человеческие жертвоприношения, – со смехом сообщил Рутилий Руф.

– Что ты сказал?!

– Закон, запрещающий человеческие жертвоприношения.

– Чудеса! Разве в Риме приносят в жертву людей! – Марий с отвращением отмахнулся. – Ерунда какая-то!

– Кажется, пока Ганнибал маршировал взад-вперед по Италии, в Риме принесли в жертву двоих греков и двоих галлов. Впрочем, сомневаюсь, чтобы это имело отношение к новому lex Cornelia Licinia.

– Чем же тогда вызвано его принятие?

– Как ты знаешь, порой мы, римляне, находим весьма неожиданный способ, чтобы повлиять на общественную жизнь. По-моему, новый закон относится именно к этой категории. Наверное, его принятие должно было оповестить Римский форум о том, что убийства, насилие, лишение свободы магистратов отменяются, как и вся прочая противозаконная деятельность, – проговорил Рутилий Руф.

– Гней Помпей Лентул и Публий Лициний Красс представили какие-либо разъяснения? – спросил Марий.

– Нет, они просто обнародовали свой закон, и он был одобрен.

Марий махнул рукой:

– Младший брат нашего великого понтифика, исполняющего в этом году обязанности претора, был назначен правителем Сицилии. Ходили слухи о новом восстании рабов – как тебе это?

– Неужели на Сицилии как-то особенно плохо обращаются с рабами?

– И да и нет, – задумчиво проговорил Рутилий Руф. – Во-первых, многие тамошние рабы – греки. Вовсе не обязательно плохо с ними обращаться, чтобы нажить неприятности: они очень вольнолюбивы. К тому же полагаю, что все пираты, захваченные Марком Антонием Оратором, были отправлены на Сицилию обрабатывать пшеничные поля. Такая работенка им не по нраву. Между прочим, – добавил Рутилий Руф, – Марк Антоний водрузил на ораторской трибуне ростру с тараном самого большого из уничтоженных им пиратских кораблей. Впечатляющее зрелище!

– Не думал, что там может найтись для этого место. Представляю себе трибуну, утыканную корабельными носами! – фыркнул Марий. – Ладно, Публий Рутилий, не будем на этом задерживаться. Что еще новенького?

– Наш претор Луций Агенобарб посеял на Сицилии панику, молва о которой докатилась даже до провинции Азия. Он пронесся по острову, как ураган! Видимо, он давно не был на Сицилии, раз издал указ о том, что никто, кроме солдат и вооруженного ополчения, не имеет права носить меч. Естественно, на указ не обратили внимания.

– Зная Домиция Агенобарба, можно утверждать, что это было ошибкой, – усмехнулся Марий.

– Еще какой! Наплевательское отношение к его указу очень рассердило Луция Домиция. Вся Сицилия буквально взвыла! И я сомневаюсь, чтобы теперь там были возможны выступления подневольных или свободных людей.

– Да, Домиции Агенобарбы шутить не любят; зато и деятельность их приносит плоды, – сказал Марий. – Это все новости?

– Почти. У нас теперь новые цензоры, которые объявили о намерении провести самую полную за последние десятилетия перепись римских граждан.

– Давно пора. Кто такие?

– Марк Антоний Оратор и твой коллега по консульству, Луций Валерий Флакк. – Рутилий Руф поднялся. – Не прогуляться ли нам, дружище?

Пергам отличался тщательной планировкой и несравненной красотой; Марий был об этом наслышан, а теперь получил возможность удостовериться в этом самолично. Даже в нижней части города, раскинувшейся под акрополем, не было извилистых улочек и жалких лачуг. Любое строительство жестко контролировалось и подчинялось непоколебимым правилам. Повсюду, где жили люди, были проложены канализационные трубы, во все жилища подавалась под давлением питьевая вода. Излюбленным материалом здешних строителей был мрамор. Везде высились великолепные колоннады, агора поражала простором и превосходным качеством окружающих ее статуй, на склоне холма размещался огромный театр.

Тем не менее и в городе, и в крепости чувствовалась атмосфера упадка. Порядок, царивший здесь при правлении Атталидов, задумавших Пергам как свою столицу и заботившихся о ее великолепии, остался в прошлом. Люди тоже не выглядели довольными жизнью; некоторые, как заметил Марий, были попросту голодны, чему можно было только удивляться в такой богатой стране.

– Ответственность за это лежит на римских сборщиках налогов, – мрачно прокомментировал ситуацию Публий Рутилий Руф. – Ты и представить себе не можешь, Гай Марий, что мы тут застали с Квинтом Муцием! Провинция Азия долгие годы подвергалась безжалостному разграблению, а все алчность этих болванов-публиканов! Перво-наперво Рим требует в свою казну чрезмерно много денег. Сами публиканы тоже не отстают: желая получить доход повыше, они выжимают из провинции все соки. Для них главное – деньги. Грабят, вместо того чтобы переселять римскую бедноту на тучные земли и пускать на приобретение этой общественной земли доходы, получаемые в качестве податей. Гай Гракх должен был бы послать сюда наблюдателей, которые определили бы размер налогов. Но нет. Гракх об этом и не подумал. Его преемники оказались ничем не лучше. Сведения, которыми располагают в Риме, высосала из пальца комиссия, побывавшая здесь после смерти царя Аттала, то есть тридцать пять лет назад!

– Как жаль, что в свою бытность консулом я всего этого не знал! – печально произнес Марий.

– Дорогой мой Гай Марий, тебе хватало германцев! В те годы о провинции Азия вспоминали в последнюю очередь. Но вообще-то, ты прав: комиссия, назначенная Марием, прибыв сюда, представила бы реальные цифры и призвала бы публиканов к порядку. А так они ни с чем не считаются. Провинцией управляют сборщики налогов, а вовсе не римские наместники!

– Ручаюсь, что в этом году, когда в Пергаме высадились Квинт Муций и Публий Рутилий, публиканам не поздоровилось, – усмехнулся Марий.

– Еще бы! – протянул Рутилий Руф с мечтательной улыбкой. – Их жалобные стоны доносились до самой Александрии. Не говоря уж о Риме… Между нами говоря, именно поэтому Квинт Муций отбыл домой раньше срока.

– Чем конкретно вы тут занимались?

– О, всего лишь наводили порядок в делах провинции и в сборе налогов, – вкрадчиво ответил Рутилий Руф.

– С ущербом для казны и сборщиков.

– Совершенно справедливо. – Рутилий Руф повернулся лицом к просторной агоре и указал на пустующий постамент. – Начали мы вот с этого. Здесь прежде возвышалась конная статуя Александра Великого работы самого Лисиппа, считавшаяся самым точным портретом Александра. Знаешь ли ты, куда она переместилась? Во внутренний двор виллы Секста Перквитиния, самого богатого и невежественного римского всадника! Он – твой ближайший сосед на Капитолии. Забрал, видишь ли, в счет задолженности по налогам! А ведь это – произведение искусства, по стоимости превышающее недоимки в сотни раз! Что могли с ним поделать местные жители? Денег-то у них не было. Стоило Сексту указать на статую, как она была снята с постамента и подарена ему.

– Ее необходимо вернуть, – бросил Марий.

– На это мало надежды, – ответил Рутилий Руф со вздохом сожаления.

– Не за этим ли отправился домой Квинт Муций?

– Если бы так! Нет, перед ним стоит другая задача: не позволить сторонникам публиканов в Риме привлечь нас с ним к суду.

Марий остановился:

– Да ты шутишь!

– Нет, Гай Марий, какие могут быть шутки? Сборщики налогов, орудующие в Азии, обладают в Риме огромным влиянием, особенно в сенате. Пытаясь навести в провинции Азия должный порядок, мы с Квинтом Муцием нанесли по ним серьезный удар, – ответил Публий Рутилий Руф с пренебрежительной гримасой. – Мы смертельно оскорбили не только публиканов, но и сократили поступления в казну. В сенате найдутся люди, которые не стали бы обращать внимание на визг сборщиков налогов, но казна – это святое. С точки зрения казначейства любой наместник, уменьшающий государственные доходы, – предатель. Можешь мне поверить, Гай Марий, прочитав последнее письмо от своего двоюродного братца Красса Оратора, Квинт Муций сделался белее собственной тоги! Там говорилось, что в сенате вынашивается план лишить его проконсульских полномочий и отдать под суд за растрату и измену. Вот он и заторопился домой, оставив управление на меня, пока не явятся в будущем году те, кто меня сменит.

На обратном пути к дворцу наместника Гай Марий заметил, как тепло и уважительно приветствуют Публия Рутилия встречные прохожие.

– Да тебя здесь любят! – воскликнул он, без особого, впрочем, удивления.

– Квинта Муция здесь любят еще больше. Мы внесли в их жизнь значительные перемены: они впервые увидели за работой истинных римлян. Я при всем желании не могу осуждать их за ненависть, которую у них вызывает Рим. Они – наши жертвы, мы немало поиздевались над ними. Поэтому, когда Квинт Муций снизил налоги до цифры, сочтенной им и мною приемлемой, и положил конец грабежу, который здесь учиняли многие публиканы, местные жители буквально плясали на улицах! Пергам проголосовал за то, чтобы посвятить Квинту Муцию ежегодный фестиваль; то же самое сделали в Смирне и Эфесе. Сперва нас засыпали дарами, между прочим очень ценными: произведениями искусства, драгоценностями, коврами. Мы отсылали все это обратно, а нам упорно возвращали. В конце концов мы были вынуждены запретить им входить в дворцовые ворота.

– Способен ли Квинт Муций убедить сенат, что прав он, а не публиканы? – спросил Марий.

– А ты как думаешь?

Марий задумался, сожалея, что бо́льшую часть своей карьеры провел не в Риме, а на полях сражений.

– Полагаю, его ждет успех, – решил он. – Его репутация безупречна, и это повлияет на отношение к нему многих pedarii – заднескамеечников, которые в иной ситуации были бы склонны поддержать публиканов, а в их лице – казначейство. Кроме того, он выступит с великолепной речью. Его поддержит Красс Оратор, что еще больше поднимет его шансы.

– И я того же мнения. Однако он с большим сожалением расставался с провинцией. Вряд ли у него будет впоследствии дело, которое принесет ему такое же удовлетворение, как работа здесь. Он очень обстоятелен и щепетилен, а по части организаторского таланта ему вообще нет равных. Я собирал сведения по всем районам провинции, а он принимал окончательные решения на основании предоставляемых мною фактов. В итоге в провинции Азия впервые за тридцать пять лет были определены реальные суммы налогов, и казначейство не имеет оснований требовать большего.

– Естественно, ведь если только в провинцию не нагрянет сам консул, решения наместника имеют приоритет перед любой директивой Рима, – кивнул Марий. – Однако вы покусились не только на казначейство, но и на власть цензоров, к тому же публиканы вместе с казначейством будут ссылаться на законность имеющихся контрактов. С избранием новых цензоров контракты перезаключаются. Вам удалось вовремя переправить в Рим свои выкладки, чтобы их могли учесть?

– К несчастью, нет, – сознался Рутилий Руф. – Вот тебе еще одна причина, почему Квинту Муцию пришлось поспешно отбыть домой. Он полагает, что сможет надавить на нынешних цензоров, чтобы они отозвали контракты по провинции Азия и настояли на их пересмотре.

– Что ж, публиканов это не слишком встревожит – при условии, что казначейство согласится урезать собственную доходную часть, – сказал Марий. – Предвижу, что у Квинта Муция будет больше хлопот с казначейством, чем со сборщиками налогов. В конце концов, публиканы только выиграют, если им не придется более отдавать в казну заоблачные суммы, не так ли?

– Именно, – кивнул Рутилий Руф. – Это-то и питает наши надежды: главное, чтобы Квинт Муций убедил упрямых сенаторов и казначейских трибунов, что Рим не должен требовать от провинции Азия столь много.

– Кто, по-твоему, поднимет самый отчаянный крик?

– Перво-наперво – Секст Перквитиний. Он все равно будет огребать немалую прибыль, но не видать ему больше шедевров, которые он прихватывает в счет недоимок. Дальше – кое-кто из ведущих сенаторов, давно подкупленных всадниками и, подобно им, любящих поживиться бесценными произведениями искусства. Скажем, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, Катул Цезарь, Свиненок – эти уж точно. Сципион Назика. Кое-кто из Лициниев Крассов, только не Оратор.

– А наш принцепс сената?

– Думаю, Скавр выступит в поддержку Квинта Муция. Во всяком случае, мы с Муцием возлагаем на это большие надежды. Давай отдадим Скавру должное: он – римлянин старой закалки. – Рутилий Руф хмыкнул. – Кроме того, все его клиенты находятся сейчас в Италийской Галлии, поэтому у него нет личной заинтересованности в провинции Азия; просто он любит поиграть в вершителя судеб. Сбор налогов? Какая проза! К тому же Скавр не коллекционирует предметы искусства.

Оставив осчастливленного встречей Публия Рутилия Руфа во дворце наместника (ибо тот отказался покинуть это обиталище), Гай Марий перевез семейство на виллу в Галикарнасе, где они приятно провели зиму, время от времени наведываясь ради развлечения на Родос.

Возможностью добраться из Галикарнаса в Тарс по морю они были обязаны усилиям Марка Антония Оратора, который положил конец – во всяком случае, на какое-то время – набегам памфилийских и киликийских пиратов. Прежде даже мысль о морском путешествии казалась верхом безумия, поскольку из всех видов добычи пираты отдавали наибольшее предпочтение римским сенаторам, особенно таким знаменитым и богатым, как Гай Марий: за него можно было бы потребовать выкуп в двадцать-тридцать талантов серебром.

Корабль следовал вдоль береговой линии, и плавание заняло месяц. Ликийские города с радостью оказывали гостеприимство Марию и его семье; столь же радушен был и большой город Атталия в Памфилии. Марию еще никогда, даже во время похода в далекую Галлию, не приходилось видеть столь высоких гор, подходящих вплотную к морю: их заснеженные вершины подпирали небо, склоны же омывались волнами.

Великолепны были также здешние нетронутые сосновые леса: на Кипре, лежащем неподалеку, хватало древесины, чтобы снабжать всю акваторию, в том числе Египет. Дни шли, а киликийскому побережью все не было конца. Марий понимал, почему здесь еще недавно процветало пиратство: береговая линия была вся изрезана узкими заливами и гротами. Пиратская столица Коракесия так отменно отвечала этому своему назначению, что казалась даром богов: выступ, на котором высилась главная крепость, был окружен морем. Антоний завладел им с помощью изменников, сдавших ему крепость; глядя на неприступные скалы, Марий ломал голову, как можно было бы взять это место с боем.

Наконец путешественники достигли Тарса, расположенного в нескольких милях вверх по течению безмятежной реки Кидн, что обеспечивало безопасность города-порта. Город был обнесен мощной крепостной стеной. Знатных гостей разместили во дворце. Весна в этой части Малой Азии наступает рано, поэтому в Тарсе их встретила жара; Юлия не уставала намекать, что не желает поджариваться на этой сковородке, когда Марий отправится в странствие вглубь Каппадокии.

Под конец зимы они получили в Галикарнасе письмо от царя Каппадокии Ариарата VII, обещавшего лично пожаловать в Тарс в конце марта; царь писал, что будет горд и счастлив сопроводить Гая Мария из Тарса в Евсевию-Мазаку. Зная, что молодой царь будет его ждать, Марий все больше нервничал, видя, как затягивается плавание, но не мог отказать Юлии в удовольствии сойти на сушу то в одной, то в другой очаровательной бухте, чтобы немного размяться и поплавать. Тарса они достигли только в середине апреля, однако царя там все еще не было, и никто не знал, где он.

Гонцы, посланные в Мазаку с письмами, не вернулись. Мария охватило беспокойство. Впрочем, он скрывал свою тревогу от Юлии и Мария-младшего, но ситуация осложнилась, когда Юлия усилила нажим, прося взять ее в Каппадокию. Для Гая Мария было очевидно, что он не может пойти ей навстречу, но и оставить супругу здесь страдать от летнего зноя было тоже немыслимо. Положение усугублялось незавидной ролью Киликии в этой части мира. Когда-то страна принадлежала Египту, потом она перешла к Сирии, а затем впала в запустение. Именно тогда здесь стали насаждать свои порядки пираты, которые добрались даже до плодородных равнин Педии, к востоку от Тарса.

Сирийская династия Селевкидов истощала силы в братоубийственных войнах, а также в стычках между царями и претендентами на царский престол. В тот момент в Северной Сирии было сразу два царя – Антиох Грип и Антиох Кизикен, так занятые борьбой за Антиохию и Дамаск, что уже многие годы не обращали никакого внимания на остальные области своего царства. В результате иудеи, идумеи и набатеи основали на юге независимые государства, а Северная Киликия была забыта.

Когда Марк Антоний Оратор явился в Тарс с намерением основать здесь свою базу, он нашел, что Киликия вполне созрела для того, чтобы перейти под римское управление и, обладая империем, объявил страну зависимой от Рима провинцией. Правда, после отъезда Оратора ему на смену так и не прислали наместника, и Киликия в очередной раз осталась без пригляда. Греческие города, население которых было достаточно многочисленным, чтобы вести хозяйственную деятельность, процветали; к таковым относился и Тарс. Однако между городами лежали обширные пространства, где либо вообще не было никакой власти, либо орудовали местные тираны, либо народ простодушно полагал, что подчиняется Риму. Марий быстро пришел к выводу, что в этих краях скоро опять восторжествуют пираты. Пока же местные магистраты с радостью приветствовали человека, которого приняли за нового римского наместника.

Чем больше затягивалось ожидание вестей от царя Ариарата, тем яснее Марий понимал, что того отвлекли какие-то непредвиденные события в Каппадокии. Главной заботой Мария стали жена и сын. «Теперь мне понятно, почему принято оставлять семью дома!» – ворчал он сквозь зубы. О том, чтобы бросить их в Тарсе, на жаре, где они могут подхватить какую-нибудь болезнь, не могло быть и речи; нельзя было взять их с собой в Каппадокию. Когда же Гай Марий подумывал, не отправить ли их назад, в Галикарнас, перед его мысленным взором вставала пиратская цитадель Коракесия, населенная в его воображении приспешниками нового разбойничьего вожака. Что же делать? «Нам ничего не известно об этих местах, – размышлял Марий, – ясно одно: восточные берега Срединного моря остались без руля и без ветрил, и их обязательно накроет буря».

Подошел к концу май, а от царя Ариарата так и не было вестей. Марий наконец решился.

– Собирайся! – сказал он Юлии более резко, чем хотел. – Я беру тебя и Мария-младшего с собой, но не в Мазаку. Когда мы поднимемся в горы, где климат более прохладный и, надеюсь, более здоровый, я оставлю вас на попечении местных жителей, а сам отправлюсь дальше, в Каппадокию.

Юлии хотелось возразить, но она сдержалась; ей никогда не доводилось видеть Гая Мария на поле боя, но его командирский тон был ей известен. Сейчас же она уловила также отзвуки терзающих его сомнений. И они явно были связаны с Каппадокией.

Спустя два дня они выступили в путь в сопровождении отряда местных ополченцев под командованием молодого грека из Тарса, к которому Марий проникся большой симпатией. Юлия одобрила выбор мужа. Как впоследствии выяснилось, они не ошиблись. Путешествовать пришлось верхом, поскольку путь лежал через крутой горный перевал, именуемый Киликийскими Воротами. Трясясь на ослике, Юлия думала о том, что великолепие видов способно скрашивать трудности пути. Тропка вилась между отвесных скал, и чем выше забирались путники, тем толще становился слой вечных снегов, покрывающих горы. Сейчас было уже трудно поверить, что всего три дня назад она задыхалась в прибрежной духоте; теперь же ей пришлось извлечь из сундуков одежду потеплее. Погода стояла безветренная и солнечная, однако стоило путникам углубиться в хвойный лес, как холод пробрал их до костей и они принялись мечтать о том, как выберутся на голые скалы, где бурные водопады сливаются в неистовые потоки, оглашающие затерянные ущелья неумолкающим гулом.

Через четыре дня после выезда из Тарса подъем завершился. В первой же долине Марий увидел стоянку пастухов, поднявшихся с отарами на высокогорные летние пастбища, там он и оставил Юлию и Мария-младшего, а также проводников-ополченцев. Молодому греку из Тарса по имени Морсим было велено заботиться о них и нести неусыпный караул. Пастухи, получившие огромную мзду золотом, проявили радушие под стать вознаграждению и поселили Юлию в просторном шатре из шкур.

– Как только я свыкнусь с запахом, то почувствую себя вполне сносно, – сказала она Марию на прощание. – Внутри шатра тепло. Пастухи, кажется, отправились куда-то, чтобы пополнить запас провизии. Езжай и не беспокойся за меня и за Мария-младшего, который, как я догадываюсь, воодушевлен перспективой стать кочевником. Морсим прекрасно позаботится о нас. Об одном я сожалею, дорогой мой муж: мы все-таки стали для тебя обузой.

С таким напутствием Гай Марий и отбыл в сопровождении всего двух рабов и проводника, которого отрядил Морсим. Молодому греку, судя по всему, тоже очень хотелось отправиться с Марием. Согласно предположениям Мария, плато, на котором начался его путь, лежало на высоте примерно полутора тысяч метров – не так высоко, чтобы опасаться головокружения и головных болей, но все же достаточно, чтобы затруднить путешествие верхом. По словам проводника, до Евсевии-Мазаки, единственного поселения в глубине Каппадокии, которое могло именоваться городом, было еще довольно далеко.

В тот самый момент, когда крохотный отряд преодолевал водораздел между реками, стекающими в Киликию-Педию, и реками, питающими могучий Галис, солнце скрылось окончательно, после чего путешествие проходило сквозь стену дождя или в лучшем случае тумана. Замерзший, с натертыми седлом ссадинами, борясь с приступами головокружения Марий час за часом трясся с беспомощно болтающимися ногами и благодарил судьбу за выносливость своих ляжек, привыкших к дальним верховым походам.

Солнце выглянуло из-за туч только на третий день. Раскинувшиеся перед путниками необъятные равнины казались идеальным местом для выпаса овец и коров: трава здесь росла густая, лесов же в округе не было видно. Проводник объяснил, что почвы Каппадокии не благоприятствуют произрастанию лесов, зато распаханная земля родит чудесные хлеба.

– Тогда почему здесь не пашут? – спросил его Марий.

Проводник пожал плечами:

– Местные жители обеспечивают продовольствием себя, а также продают кое-какие излишки жителям долины Галиса, к которым наведываются по реке. В Киликии же торговать они не могут, поскольку туда слишком трудно добираться. Да и зачем им такие заботы? Они сыты и всем довольны.

Это была единственная беседа между Марием и проводником за время пути; даже устроившись на ночлег в покрытом шкурами шатре кочующих пастухов или в саманной лачуге затерянной деревушки, они почти не разговаривали. Перед ними по-прежнему громоздились горы: они то отдалялись, то приближались, однако казались неизменно громадными и заснеженными.

Но вот проводник объявил, что до Мазаки осталось всего четыреста стадий (Марий прикинул, что это около пятидесяти римских миль). Тут перед ними открылся вид столь диковинный, что Марий невольно пожалел о том, что с ним нет Юлии. Плато было изрезано здесь извилистыми ущельями, в которых вздымались конические башенки, словно любовно вылепленные из разноцветной глины; все вместе напоминало гигантскую игровую площадку дитяти-великана. Кое-где башни были увенчаны плоскими камнями, которые, как казалось Марию, раскачиваются на ветру – таким неустойчивым было их положение на шпилях конических башен. И – о чудо из чудес! – его глаза начали даже различать в некоторых из этих замысловатых сооружений, созданных фантазией самой природы, окна и двери.

– Поэтому ты и не видишь вокруг деревень, – объяснил проводник. – Здесь, на высоте, холодный климат и короткое лето. Вот жители и вырубили себе жилища внутри этих каменных башен. Летом они наслаждаются прохладой, зимой – теплом. Стоит ли самим строить дома, если Великая Богиня Ма уже позаботилась об этом?

– И давно они живут внутри этих скал? – спросил пораженный Марий.

Проводник затруднился дать точный ответ.

– С тех самых пор, как здесь появились люди, – неопределенно объяснил он. – У нас, в Киликии, говаривают, что первые поселенцы пришли сюда из Каппадокии.

Они трусили по ущельям, объезжая башни, когда Марий впервые увидел гору. Она стояла в гордом одиночестве – самая высокая вершина из всех, какие ему доводилось видеть: выше греческого Олимпа, выше любого пика Альп, окружающих Италийскую Галлию. Это была коническая громадина с вершинами той же формы, но меньшего размера по бокам; при взгляде на нее делалось больно глазам – так сверкал заснеженный пик на фоне безоблачного неба. Марий отлично знал, что это – гора, называемая греками Аргей, которую видели считаные путешественники, прибывшие с запада. Знал он и то, что у ее подножия раскинулся единственный город Каппадокии под названием Евсевия-Мазака, царская столица.

К сожалению, Марий приближался к горе из Киликии, то есть не с той стороны, откуда открывался наиболее захватывающий вид. Мазака лежала на северном склоне, ближе к Галису, великой красной реке Центральной Анатолии, по которой осуществлялась связь столицы с внешним миром.