Текст книги "Битва за Рим"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

– Благосклонно, Тигран, – с готовностью ответил царь Понта. – Я бы гарантировал тебе содействие и военную поддержку, если и ты поддержишь меня, когда я двинусь на запад, чтобы отобрать у римлян их провинции в Малой Азии. Забирай Сирию, Коммагену, Осроену, Софену, Гордиену, Палестину и Набатею. Я же беру всю Анатолию, и Киликию в том числе.

Тигран ни минуты не колебался.

– Когда? – порывисто спросил он.

Митридат с улыбкой выпрямился в кресле.

– Тогда, когда римляне будут слишком заняты и не станут обращать на нас внимания, – молвил он. – Мы с тобой молоды, Тигран, а значит, можем позволить себе подождать. Я знаю Рим. Рано или поздно он втянется в какую-нибудь войну на Западе или в Африке. Вот тогда мы и выступим.

Ради скрепления союза Митридат показал Тиграну свою младшую дочь от умерщвленной царицы Лаодики, пятнадцатилетнюю девочку по имени Клеопатра, и предложил ему взять ее в жены. У Армении как раз не было царицы, поэтому предложение оказалось как нельзя кстати. Клеопатра станет армянской царицей – какое знаменательное событие, ведь это означает, что внук Митридата унаследует армянский престол! Но стоило светлоголовой, золотоглазой девочке увидеть своего нареченного, как она зарыдала, испугавшись его чужеземной наружности. Тогда Тигран решился на уступку, достойную удивления, ибо он был воспитан при восточном дворе, где мужчина не мыслился без бороды (своей и искусственной) и локонов (своих и искусственных): он сбрил бороду и остриг свои длинные кудри. Невеста обнаружила, что царь – вполне миловидный молодой человек, вложила свою руку в его и улыбнулась. Ослепленный белокожей невестой, Тигран решил, что ему невероятно повезло; видимо, то был последний случай в его жизни, когда ему довелось почувствовать нечто близкое к умилению.

Гай Марий был несказанно рад, найдя жену с сыном и их малочисленную охрану из Тарса живыми и невредимыми, более того – вполне довольными пастушеской жизнью. Марий-младший успел освоить кое-какие словечки чудно́го языка, на котором изъяснялись кочевники, и научился азам овцеводства.

– Гляди, tata! – воскликнул он, притащив отца туда, где паслась его скромная отара, обещавшая одарить пастуха прекрасной шерстью. Подобрав камешек, мальчик метко бросил его, угодив барану-вожаку в бок; вся отара немедленно перестала щипать траву и покорно улеглась. – Видишь? Они знают, что так им приказывают лечь. Разве не умные создания?

– Действительно, – согласился Марий, любовно рассматривая своего сына: тот стал сильным, красивым и смуглым. – Ты готов отправиться в путь, сын мой?

Большие серые глаза мальчика наполнились тревогой.

– В путь?

– Нам необходимо без промедления возвратиться в Тарс.

Марий-младший заморгал, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, еще раз окинул полным обожания взглядом свою отару и глубоко вздохнул:

– Готов, tata.

В самом начале пути Юлия пристроилась на своем ослике к рослому каппадокийскому коню, на котором трусил ее супруг.

– Скажи, что тебя так встревожило? – спросила она. – И почему ты столь спешно выслал вперед Морсима?

– В Каппадокии произошел переворот, – объяснил Марий. – Царь Митридат усадил на тамошний трон собственного сына, приставив к нему регентом своего тестя. Каппадокийский паренек, который был прежде царем, убит – и я подозреваю, что это дело рук Митридата. Однако ни я, ни Рим, как ни прискорбно, ничего не можем с этим поделать.

– Ты видел настоящего царя, прежде чем он погиб?

– Нет. Зато я видел Митридата.

Юлия поежилась и заглянула мужу в лицо:

– Значит, он был в Мазаке? Как же тебе удалось сбежать?

Марий был немало удивлен:

– Сбежать? У меня не было необходимости спасаться бегством, Юлия. Пускай Митридат вершит судьбами всей восточной части Понта Эвксинского, однако он никогда не посмеет поднять руку на Гая Мария!

– Тогда почему мы так торопимся? – саркастически осведомилась Юлия.

– Чтобы он даже и помечтать об этом не мог, – ответил ее супруг, улыбнувшись.

– А Морсим?

– Тут причина совсем прозаическая, душенька. В Тарсе сейчас стоит несносная жара, поэтому я поручил ему нанять для нас корабль. Мы не станем задерживаться в Тарсе, а сразу отправимся в плавание. На море и отдохнем. Мы посвятим все лето неспешному изучению киликийского и памфилийского побережья, а также сойдем на берег и поднимемся в горы, чтобы полюбоваться Ольбой. Я знаю, что лишил тебя удовольствия посетить Селевкидову Трахею, но теперь, на обратном пути, у нас есть время, и мы все наверстаем. Поскольку твой род восходит к Энею, тебе следовало бы поприветствовать потомков Тевкра. Еще говорят, что в Таврских горах, над Атталией, лежат чудесные озера. Мы съездим и туда. Тебя устраивает такой план?

– О да!

Намеченная программа была выполнена полностью, поэтому Гай Марий с семейством добрался до Галикарнаса только в январе, сперва исследовав побережье, славившееся своими красотами и безлюдьем. Им на пути не попалось ни одного пирата, даже у Коракесии, где Марий не отказал себе в удовольствии забраться на утес, на котором возвышалась древняя пиратская цитадель, чтобы наконец решить задачу ее гипотетического штурма.

В Галикарнасе Юлия и Марий-младший почувствовали себя как дома: едва ступив на берег, они отправились любоваться городскими красотами. Марий же засел за чтение двух писем: одно пришло из Ближней Испании, от Луция Корнелия Суллы, другое написал из Рима Публий Рутилий Руф.

Войдя в кабинет, Юлия застала Мария сумрачным и хмурым.

– Дурные вести? – догадалась она.

Насупленность мигом уступила место подобию беззаботной улыбки, после чего Марий попытался изобразить отрешенное спокойствие:

– Я бы не назвал эти вести дурными.

– Но есть ли вести по-настоящему добрые?

– Есть. Скажем, те, что сообщает Луций Корнелий: наш подопечный Квинт Серторий завоевал венец из трав.

Юлия радостно вскрикнула:

– О, Гай Марий, как это чудесно!

– Всего-то в двадцать восемь лет! Настоящий Марий!

– Как он его завоевал? – потребовала подробностей Юлия.

– Спас армию от уничтожения – как же еще?

– Оставь свои шутки, Гай Марий. Ты знаешь, что я имею в виду.

– Прошлой зимой он со своим легионом отбыл в Кастуло, чтобы нести службу с легионом Публия Лициния Красса в Дальней Испании. Войска Красса взбунтовались, вследствие чего кельтиберы прорвали оборону города. Тут-то наш молодец и покрыл себя славой! Он отстоял город, спас оба легиона и тем завоевал венец из трав.

– Обязательно сама напишу ему и поздравлю. Интересно, знает ли о его достижениях мать? Как ты считаешь, он с ней поделится новостью?

– Вряд ли, он слишком застенчив. Лучше сама напиши Рие об этом.

– Обязательно! О чем еще пишет Луций Корнелий?

– Почти ни о чем, – вздохнул Марий. – Он не больно-то доволен службой. Но это обычное дело. Он воздает Квинту Серторию должную хвалу, но, подозреваю, наш Сулла с большей радостью надел бы венец из трав на собственную голову. Тит Дидий не позволяет ему командовать на поле битвы.

– Бедный Луций Корнелий! Отчего же?

– Он слишком его ценит, – лаконично ответил Марий. – Луций Корнелий – стратег.

– Сообщает ли он что-нибудь о германке, жене Квинта Сертория?

– Да. Она и ребенок живут в большой кельтиберской крепости под названием Оска.

– А как насчет его собственной жены-германки и их близнецов?

– Кто знает? – Марий пожал плечами. – Он никогда не упоминает о них.

Наступило молчание; Юлия в задумчивости смотрела в окно. Потом она произнесла:

– Жаль. Как-то противоестественно, правда? Я знаю, что они – не римляне, поэтому он не может привезти их в Рим. Но все же он должен питать к ним хоть какие-то чувства!

Марий предпочел не отвечать. Вместо этого он сказал:

– Зато письмо Публия Рутилия пространно и насыщено новостями.

Уловка удалась.

– Оно годится для моих ушей? – с живостью спросила Юлия.

Марий прищелкнул языком:

– Еще как! Особенно заключительная часть.

– Так читай же, Гай Марий, читай!

Шлю тебе приветствие из Рима, Гай Марий! Пишу это письмо под Новый год. Сам Квинт Граний из Путеол обещал мне, что письмо настигнет тебя весьма скоро. Надеюсь, что оно застанет тебя в Галикарнасе, если же нет, то все равно ты его рано или поздно получишь.

Тебе доставит радость известие о том, что Квинт Муций избежал судебного преследования, чем обязан своему красноречию в сенате, а также речам в его поддержку, произнесенным его двоюродным братом Крассом Оратором и самим принцепсом сената Скавром, который поддержал все действия Квинта Муция и мои в провинции Азия. Как мы и ожидали, справиться с казначейством оказалось куда труднее, чем с публиканами; римский деловой человек всегда действует, исходя из коммерческой целесообразности, когда видит возможность получать прибыль, как и в случае с теми мерами, что были приняты нами в провинции Азия. Вой подняли главным образом коллекционеры, особенно тот самый Секст. Статуя Александра, которую он прихватил в Пергаме, странным образом исчезла из его перистиля – потому, возможно, что принцепс сената Скавр использовал его вороватость как главный довод в своих обращениях к собранию. Во всяком случае, казначейство в итоге пошло на попятный, и цензоры скрепя сердце отозвали азиатские контракты. Отныне налогообложение провинции Азия будет ориентировано на цифры, выведенные Квинтом Муцием и мной. При этом у тебя не должно сложиться впечатление, будто все нас простили – и публиканы в том числе. Провинцию, где все отлажено, трудно эксплуатировать, а среди сборщиков налогов немало таких, которые не прочь бы еще подоить Азию. Сенат согласился направить для управления провинцией видных деятелей, что поможет удерживать публиканов на поводке.

У нас новые консулы: не кто иные, как Луций Лициний Красс Оратор и мой дорогой Квинт Муций Сцевола. Городской претор – Луций Юлий Цезарь, сменивший выдающегося «нового человека» Марка Геренния. Никогда еще не видел столь любезной избирателям личности, как Марк Геренний, хотя не могу понять, чем он берет. Единственное, что от него требуется, – это показаться им на глаза, и они тут же начинают кричать, что хотят за него голосовать. Это очень не нравилось тому работяге, который старался для тебя, когда был народным трибуном, – я имею в виду Луция Марция Филиппа. Когда в прошлом году состоялся подсчет голосов на выборах претора, Геренний оказался в самом верху, а Филипп – внизу (среди шести, разумеется). О, сколько было воплей и стонов! В этом году набор далеко не столь интересен. Прошлогодний претор по делам иноземцев, Гай Флакк, привлек к себе внимание тем, что пожаловал римское гражданство жрице Цереры из Велии, некой Каллифане. Рим просто умирает от любопытства. Что же послужило тому причиной, можно только догадываться!

Наши цензоры Антоний Оратор и Луций Флакк, покончив с распределением контрактов (их задача усложнялась деятельностью двух субъектов в провинции Азия, которые очень замедлили работу!), взялись за проверку сенаторов и не нашли, в чем их упрекнуть. Затем они набросились на всадников – итог оказался тем же. Теперь они приближаются к полной переписи римлян повсюду в мире, заявляя, что от них не укроется ни одна живая душа.

Взвалив на себя столь непосильное бремя, они установили в Риме на Марсовом поле свою будку. Это что касается Рима. Для Италии они собрали прекрасно организованную армию писцов, чья задача заключается в том, чтобы не обойти вниманием ни одного города на полуострове и всех переписать. Я одобряю эту затею, хотя меня не все поддерживают. Некоторые утверждают, что старый способ (когда граждане из сельской местности регистрировались у дуумвиров своей округи, а граждане из провинций – у наместников) был тоже неплох. Однако Антоний и Флакк настаивают, что их предложение обладает рядом преимуществ. Насколько я понимаю, граждане провинций все равно никуда не денутся от своих наместников. Ретрограды, естественно, предрекают, что результаты ничем не будут отличаться от прежних.

Теперь новости провинциальной жизни; пускай ты и находишься в тех краях, все равно кое о чем ты мог не услышать. Сирийский царь Антиох VIII, по прозвищу Грип, что значит «горбоносый», пал от руки родственника – или дяди, или братца? – в общем, Антиоха IX, прозванного Кизикеном. И вот жена Грипа, Клеопатра Селена Египетская, поспешно выходит замуж за убийцу, Кизикена! Интересно, много ли она рыдала в промежутке, когда еще была вдовой, а потом невестой? Впрочем, из этого известия следует, по крайней мере, что теперь Северная Сирия находится под властью одного царя.

Больше интереса вызвала в Риме новость о смерти одного из Птолемеев – Птолемея Апиона, незаконнорожденного сына ужасного старца Птолемея Египетского, прозванного Пузатым. Он только что умер в Кирене. Если ты помнишь, он был царем Киренаики. Однако он не оставил наследника и завещал свое царство Риму! Эта мода пошла от старины Аттала Пергамского. Хороший способ оказаться в конечном счете владыками всего мира, а, Гай Марий? Заиметь все по завещанию.

Очень надеюсь, что в этом году ты наконец-то возвратишься домой. Без тебя в Риме невыносимо скучно, без Свина стало вообще не на кого пожаловаться. Между прочим, прошел весьма любопытный слушок: мол, Свин скончался в результате отравления! Пустил слух не кто иной, как модный лекарь с Палатина Аполлодор Сицилиец. Его призвали тогда к прихворнувшему Свину. Смерть пациента так его смутила, что он стал требовать вскрытия. Свиненок отказался, его дорогой папочка был предан огню в неприкосновенности, а прах погребен в пышной могиле; все это происходило много лун тому назад. Однако наш малорослый сицилийский грек кое-что покумекал и теперь настаивает на версии, будто Свин выпил какой-то мерзкой настойки из толченых персиковых косточек! Свиненок не без оснований заявляет, что ни у кого не могло быть мотива для убийства его дражайшего папаши, и угрожает, что потащит Аполлодора в суд, если тот не перестанет болтать на каждом перекрестке, будто Свин отравлен. Никто – даже я! – не предполагает, что сам Свиненок мог прикончить своего отца; но тогда кто, спрашивается?

Еще кое-что на закуску, и я оставлю тебя в покое. Семейные сплетни, обошедшие весь Рим. Муж моей племянницы, явившись наконец-то из-за моря и обнаружив, что его новорожденный сын рыжеволос, развелся с ней, обвинив в супружеской неверности!

Подробнее об этом при нашей встрече в Риме. Я принесу жертву Ларам Пермаринским, моля их о твоем благополучном возвращении.

Отбросив письмо, словно оно жгло ему пальцы, Марий взглянул на жену.

– Ну как тебе новости? – спросил он. – Твой братец Гай развелся с Аврелией из-за измены! По всей видимости, у нее был дружок, причем рыжий! О-го-го! Догадайся с трех раз, кто отец?

Юлия сидела разинув рот и не находя, что сказать. Лицо и шея у нее залились яркой краской, губы сделались почти незаметными. Она затрясла головой и произнесла после короткого молчания:

– Это неправда! Это не может быть правдой! Не верю!

– Что делать, если об этом рассказывает ее родной дядя. Вот, взгляни! – Он сунул ей под нос окончание письма Рутилия Руфа.

Она выхватила у него свиток и стала читать сама, медленно складывая буквы в слова; голос ее звучал глухо и неестественно. Лишь прочитав поразительные строки несколько раз, она отложила письмо.

– Речь идет не об Аврелии, – твердо заявила она. – Никогда не поверю, что он пишет об Аврелии.

– О ком же еще? Ярко-рыжие волосы, Юлия! Это отличительная черта Луция Корнелия Суллы, а не Гая Юлия Цезаря!

– У Публия Рутилия Руфа есть другие племянницы, – упиралась Юлия.

– Знакомые накоротке с Луцием Корнелием? Ведущие самостоятельную жизнь в самых мерзких трущобах Рима?

– Откуда мы знаем? Все возможно.

– А обитатели Писидии верят в летающих свиней, – съязвил Марий.

– Какое отношение к этой истории имеет проживание в мерзких трущобах? – осведомилась Юлия.

– А такое: там интрижку гораздо легче скрыть, – сказал Марий, вконец развеселившись. – До той поры, естественно, пока в фамильное гнездышко не будет подброшен рыжеволосый кукушонок!

– Ты еще злорадствуешь! – с отвращением выкрикнула Юлия. – А я не верю, и все тут! И не поверю. – Тут ее посетила новая мысль. – Кроме всего прочего, это не может быть мой брат Гай. Ему пока не пришел срок возвращаться, а если бы он вернулся, ты первым об этом услышал бы. Ведь он работает там по твоему поручению. – Она угрожающе взглянула на Мария. – Ну, что ты на это скажешь?

– Что его письмо вполне может дожидаться меня в Риме.

– Но ведь я сообщила ему, что мы уезжаем на целых три года? Указав – пускай приблизительно, – где мы будем находиться? Брось, Гай Марий! Лучше согласись, что речь идет не об Аврелии.

– Я соглашусь со всем, чего ты от меня потребуешь, – ответил Марий со смехом. – Но все равно, Юлия, это – Аврелия.

– Я еду домой, – заявила Юлия, порывисто вставая.

– А мне казалось, что ты хочешь повидать Египет…

– Нет, только домой! – повторила Юлия. – Мне все равно, куда отправишься ты, Гай Марий, хотя я бы предпочла, чтобы ты избрал землю Гипербореев. Я, во всяком случае, отправляюсь домой.

Часть вторая

– Я сам поеду в Смирну, чтобы вернуть состояние, – сказал Квинт Сервилий Цепион своему шурину Марку Ливию Друзу, когда они возвращались домой с Римского форума.

Друз остановился, одна его тонкая бровь взлетела вверх.

– О! Ты думаешь, что это благоразумно? – спросил он и тотчас спохватился, готовый прикусить свой несдержанный язык.

– В каком смысле – «благоразумно»? – обиженно осведомился Цепион.

Друз поспешил дружески взять Цепиона за правую руку:

– Я имел в виду только то, что сказал, Квинт. Я не верю, что сокровища в Смирне – это золото Толозы, якобы украденное твоим отцом. Однако факт остается фактом: весь Рим убежден в виновности твоего отца, а также в том, что твои смирнские сокровища – это и есть золото Толозы. В былые времена, попытавшись вернуть его, ты столкнулся бы лишь с завистью и недоброжелательством, способными повредить твоей дальнейшей карьере. Однако сегодня действует lex Servilia Glaucia de repetundis, – вот о чем тебе не следует забывать! Прошли времена, когда наместник мог присвоить чужие деньги, не опасаясь за судьбу своего состояния, поскольку оно записано на чужое имя. Закон Главции оговаривает, что деньги, полученные незаконным путем, подлежат изъятию также и у нового владельца, а не только у виновного в злоупотреблении. Луций Тиддлипусс теперь тебе не подмога.

– Закон Главции не имеет обратной силы, – процедил сквозь зубы Цепион.

– С этой загвоздкой легко справится любой народный трибун, который будет иметь на тебя зуб. Ничего не стоит созвать народное собрание, чтобы устранить эту лазейку, – и закон обретет обратную силу, да еще какую! – твердо проговорил Друз. – Тебе стоило бы, братец, хорошенько об этом поразмыслить. Мне очень не хотелось бы, чтобы моя сестра и ее дети оказались лишены и paterfamilias, и состояния, а ты провел бы долгие годы в изгнании в Смирне.

– И почему они прицепились к моему отцу? – сердито засопел Цепион. – Взгляни на Метелла Нумидийского! Вернулся, покрытый славой, тогда как мой бедный отец умер в бессрочной ссылке.

– Мы оба знаем, почему так произошло, – терпеливо ответил Друз, наверное в тысячный раз пожелав, чтобы Цепион был посообразительнее. – Люди, заправляющие на плебейских собраниях, способны простить знатному лицу все, что угодно, особенно по прошествии времени. Беда в том, что золото Толозы было уникальным кладом. И исчезло оно именно тогда, когда за ним надзирал твой отец. А ведь золота там было больше, чем когда-либо хранилось в римской казне! Решив, что его прибрал к рукам Квинт Цепион-старший, люди воспылали к нему ненавистью, не имеющей ни малейшего отношения ни к праву, ни к справедливости, ни к патриотизму. – Он снова зашагал вперед; Цепион последовал за ним. – Подумай хорошенько, прошу тебя, Квинт! Если ты вернешься с суммой, составляющей процентов десять от стоимости золота Толозы, то весь Рим взвоет: значит, твой отец действительно его присвоил, а ты – наследник.

– А вот и нет! – засмеялся Цепион. – Я все тщательно продумал, Марк. У меня ушли годы на решение этой задачи, и я решил ее, это уж точно!

– Каким же образом? – скептически осведомился Друз.

– Прежде всего никто, кроме тебя, не будет знать, куда я подевался и чем занимаюсь. Риму – а также Ливии Друзе и Сервилии – будет известно одно: я в Италийской Галлии за Падом, где хочу приобрести кое-какую собственность. Я уже много месяцев твержу, что собираюсь это сделать; никто не удивится и не станет меня выслеживать. С какой стати волноваться, раз я столько разглагольствовал о своих планах основать поселения кузнецов, где будут изготовлять любые изделия, от плугов до кольчуг? Поскольку речь идет о недвижимости, никто не попрекнет меня за то, что я занимаюсь деятельностью, несовместимой с сенаторской должностью. Управляющих я найму – с меня достаточно быть владельцем!

Речь Цепиона была такой пылкой, что Друз (который многое пропустил мимо ушей, потому что почти не слушал шурина) уставился на него в изумлении.

– Ты это серьезно? – молвил он.

– Еще как! Кузни и плавильни – только один из проектов, на которые я хочу пустить свое наследство. Причем капиталовложения я собираюсь делать на подвластных Риму территориях, а не в самом городе, чтобы мои деньги не привлекали внимания римских казначеев. Не думаю, что казначейство проявит достаточную расторопность, чтобы выяснять, во что и как я вкладываю средства вдали от Рима, – сказал Цепион.

Друз удивлялся все больше и больше:

– Квинт Сервилий, я попросту сражен! Я и подумать не мог, что ты настолько изворотлив!

– Я надеялся произвести на тебя впечатление, – ответил Цепион, но тут же все испортил, добавив: – Должен признаться, что незадолго до смерти отец прислал мне письмо с наставлениями, как следует поступить. В Смирне меня ждет огромное богатство.

– Могу себе представить, – сухо произнес Друз.

– Но это – не золото Толозы! – вскричал Цепион. – Это состояние отца и приданое матери. Отец был достаточно предусмотрителен и успел перевезти деньги прежде, чем его осудили, несмотря на козни этого самонадеянного cunnus Норбана, который пытался ему помешать, бросив отца в тюрьму сразу после суда – еще до того, как его отправили в ссылку. Часть денег постепенно вернулась в Рим, однако не так много, чтобы вызвать лишнее любопытство. Вот почему я, как тебе известно, по сей день живу весьма скромно.

– Да уж, кому, как не мне, знать об этом! – откликнулся Друз. Он давал приют шурину со всем его семейством с тех самых пор, как был оглашен приговор Цепиону-старшему. – Кое-что меня, правда, озадачивает. Почему бы тебе не оставить состояние в Смирне?

– Нельзя, – поспешно ответил Цепион. – Отец предупреждал, что оно не будет в безопасности ни в Смирне, ни в любом другом городе провинции Азия, где есть банковские учреждения. По его словам, нам не годится ни Кос, ни даже Родос. Из-за сборщиков налогов там все питают к Риму лютую ненависть. Отец считал, что рано или поздно против нас восстанет вся провинция.

– Пусть восстает, мы быстро овладеем ею снова, – отмахнулся Друз.

– Знаю, знаю! Но неужели ты думаешь, что во время восстания все золото, серебро, монеты и сокровища, хранящиеся в провинции Азия, останутся в неприкосновенности? Отец полагал, что восставшие первым делом обчистят банкирские конторы и храмы.

– Видимо, он был прав, – кивнул Друз. – Понятно, почему ты собираешься переместить капитал. Но почему непременно в Италийскую Галлию?

– Не весь, только часть. Другая часть пойдет в Кампанию, еще кое-что – в Умбрию и Этрурию. Есть еще такие местечки, как Массилия, Утика и Гадес… Я дойду до западной оконечности Срединного моря!

– Почему ты не сознаешься, Квинт, хотя бы мне, приходящемуся тебе дважды шурином? – устало спросил Друз. – Твоя сестра – моя жена, моя сестра – твоя жена. Мы так тесно связаны, что никогда не сможем разорвать родственных уз. Сознайся хотя бы мне, что речь идет о золоте Толозы!

– Нет, не о нем! – упрямо ответил Квинт Сервилий Цепион.

«Непробиваем, – подумал Марк Ливий Друз, пропуская родственника в перистиль своего дома, чудеснейшего особняка во всем Риме. – Непробиваем, как скала. Гляди-ка, сидит себе на пятнадцати тысячах талантов золота, перевезенных его папашей из Испании в Смирну восемь лет назад. Папаша поднял крик, что золото украдено по пути из Толозы в Нарбон. Караван охраняли лучшие римские воины, но все они погибли. Впрочем, какое ему до этого дело? И было ли дело до погибших его отцу, наверняка организовавшему бойню? Какое там! Все, о чем они пекутся, – это их драгоценное золото. Ведь они – Сервилии Цепионы, римские Мидасы, которых можно вывести из состояния умственной спячки только одним способом – прошептав слово „золото“!»

Стоял январь года консульства Гнея Корнелия Лентула и Публия Лициния Красса; деревья в саду Ливия Друза еще не оделись листвой, однако в чудесном фонтане, окруженном статуями – творениями греческого скульптора Мирона, журчала подаваемая по трубам подогретая вода. Полотна Апеллеса, Тиманта и других греческих мастеров были убраны со стен колоннады в запасник после того, как две дочери Цепиона попытались вымазать их краской, украденной у художников, подновлявших фрески в атрии. Обеих примерно выпороли, однако Друз счел за благо убрать с глаз долой источник соблазна. Свежую мазню удалось соскрести, но кто поручится, не повторит ли попытку его сынишка, когда вступит в более злокозненный возраст? Бесценные коллекции произведений искусства лучше держать подальше от детей. Конечно, Сервилия и Сервилилла (домашние звали ее просто Лилла) ничего подобного больше не повторят, однако ими юное население дома наверняка не ограничится.

Его собственный род наконец-то получил продолжение, хотя и не так, как он надеялся; оказалось, что у них с Сервилией, скорее всего, не будет детей. Поэтому два года назад они усыновили младшего сына Тиберия Клавдия Нерона, вконец обедневшего, как все Клавдии, и осчастливленного возможностью увидеть своего новорожденного сына наследником богатств Ливиев Друзов. Усыновлять было принято старшего мальчика в семье, чтобы приемные родители не сомневались в его умственных способностях, крепком здоровье и хорошем характере. Однако Сервилия, страстно мечтавшая о ребенке, не хотела больше медлить с усыновлением. Марк Ливий Друз, беззаветно любивший жену – хотя, беря ее в жены, он не питал к ней никаких чувств, – уступил. Чтобы победить свои дурные предчувствия, он принес обильное подношение Матер Матуте, надеясь, что ее благосклонность обеспечит младенцу умственное и физическое здоровье.

Женщины сидели в гостиной Сервилии, примыкающей к детской; заслышав шаги мужчин, они вышли поприветствовать их. Не состоя в кровном родстве, тем не менее они были похожи как сестры: обе невысоки ростом, темноволосы и темноглазы, с мелкими, правильными чертами. Ливия Друза, жена Цепиона, была более миловидной, к тому же ей не передалась наследственная черта – толстые ноги и неуклюжая фигура. Ее большие глаза были широко расставлены, а ротик напоминал очертанием цветок. Нос ее был слишком мал, чтобы заслужить наивысшую оценку знатоков женской красоты, зато не был излишне прям, что тоже считалось изъяном, а казался чуть вздернутым. Кожа ее была здоровой, талия – тонкой, грудь и бедра – пышными. Сервилия, жена Друза, казалась ее уменьшенной копией; правда, на подбородке и вокруг носа у нее имелись прыщики, ноги были коротковаты, шея – тоже.

При этом Марк Ливий Друз в своей супруге души не чаял, а Квинт Сервилий Цепион не любил свою красавицу-жену. Восемь лет назад, когда образовались оба супружеских союза, дело обстояло наоборот. Мужьям было невдомек, что разгадка заключается в их женах: Ливия Друза ненавидела Цепиона и вышла за него по принуждению, тогда как Сервилия была влюблена в Друза с самого детства. Будучи представительницами римских патрицианских семей, обе женщины стали образцовыми женами: послушными, услужливыми, ровными и неизменно почтительными. С годами супруги разобрались друг в друге, и былое безразличие Марка Ливия Друза было побеждено заботливым вниманием жены, ее пылкостью в любви и общим горем бездетности. Тем временем невысказанное обожание Квинта Сервилия Цепиона задохнулось, не выжив в атмосфере затаенной неприязни жены, ее растущей холодности в постели и огорчения из-за того, что оба их ребенка оказались девочками, а появления на свет мальчика пока не предвиделось.

Обязательным домашним ритуалом был визит в детскую. Друз обожал пухлощекого смуглого мальчугана, именуемого Друзом Нероном, которому вот-вот должно было исполниться два года. Цепион же едва заметно кивнул своим дочерям, те в страхе прижались к стене и встретили отца молчанием. Обе были миниатюрными копиями матери – столь же темноволосые, большеглазые и большеротые, – очаровательными, как все невинные дети, однако папаша не проявил к ним никакого интереса. Сервилию (ей на днях должно было исполниться семь лет) многому научила порка, которой завершилась ее попытка усовершенствовать лошадь и гроздь винограда на картине Апеллеса. Раньше на нее никогда не поднимали руку, поэтому она испытала не столько боль, сколько унижение и научилась скорее изворотливости, нежели послушанию. Лилла была совсем другой: шаловливой, неунывающей, волевой и прямодушной. Порка была ею немедленно забыта, но не осталась без последствий: теперь отец вызывал у нее должное уважение.

Все четверо взрослых направились в триклиний, чтобы приступить к трапезе.

– Разве к нам не присоединится Квинт Поппедий? – спросил Друз у своего слуги Кратиппа.

– Он не предупреждал о том, что у него изменились планы, domine.

– В таком случае давайте подождем его, – предложил Друз, не обращая внимания на неприязненный взгляд, брошенный на него Цепионом.

Цепион, однако, не желал так это оставить.

– Чем тебя пленил этот страшный человек, Марк Ливий? – спросил он.

Друз окинул шурина ледяным взором.

– Некоторые люди задают мне тот же вопрос, имея в виду тебя, Квинт Сервилий, – произнес он ровным голосом.

Ливия Друза ахнула и подавила нервный смешок; однако, как Друз и предполагал, намек остался незамеченным Цепионом.

– И все-таки чем он тебе дорог?

– Тем, что он мне друг.

– Скорее он – присосавшаяся к тебе пиявка! – фыркнул Цепион. – Действительно, Марк Ливий, он ведь наживается за твой счет! Вечно заявляется без предупреждения, вечно просит об услугах, вечно жалуется на нас, римлян. Кем он себя возомнил?

– Италиком из племени марсов, – раздался жизнерадостный голос. – Прости за опоздание, Марк Ливий, надо было тебе начать трапезу без меня, ведь я предупреждал. Впрочем, у меня есть уважительнейшая причина: я стоял по стойке смирно, выслушивая нескончаемую лекцию Катула Цезаря о вероломстве италиков.