Текст книги "Брейгель"

Автор книги: Клод Роке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

СейчасИисус пребывает в одиночестве. Он удалился в пустыню. Здесь, насколько хватает глаз, не увидишь ничего кроме песка и сверкающих ржаво-красных камней; песок – рыжий, словно шкура шакала, или белесый; небо – белое, солнце – как разверстая рана. По ночам к тебе приближаются дикие звери. Ни ручейка в скалах, ни куска хлеба в мешке. Только рубаха прикрывает тело, дрожащее от усталости и голода. Удача еще, что время от времени попадается камень, на который можно опереться спиной. Нужно бодрствовать, молиться, предаваться посту. Сорок дней и сорок ночей. По дню за каждый год, который евреи провели в пустыне – после того как освободились от власти фараона, от губительного египетского ярма. На этот раз речь идет о том, чтобы освободить все человечество от любых форм рабства. Иисус спускается в высохший колодец одиночества. Бог воплотился в человека и пришел на землю; теперь Он должен познать всю полноту одиночества, которое может испытать человек, доведенный до такой крайности, что перестает ощущать даже нить, связующую его с Богом. Когда на сороковой день Иисус настолько ослабевает от голода, что уже не может стоять на ногах, к Нему подходит демон. Это не тот демон, каких мы привыкли видеть на картинах; это также и не тень; это – мысль. Демон принял форму мысли. И он говорит этому исхудавшему человеку, который лежит на камнях: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами». Аскет настолько ослаб и у него так сильно болит голова, что он вполне мог бы усомниться в своем божественном сыновстве. Разве Бог безумец, чтобы добровольно навлечь на Себя такую беду, чтобы страдать от голода, как страдают все сотворенные существа? Или он так жесток, чтобы покинуть собственного сына, терзаемого огнем полуденного солнца? Однако Иисус находит в себе силы ответить: «Написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». Тогда демон переносит его на крыло Иерусалимского храма и соблазняет: «Если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: „Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею“». Но Иисус возражает: «Написано также: „Не искушай Господа Бога твоего“». Тогда демон, этот дух мрака, отец лжи, убийца из убийц, возводит Христа на высокую гору. Он показывает Ему всю землю вплоть до самого горизонта. Разворачивает перед ним всю ткань земли, расшитую узорами границ. И художник ощущает себя призванным изобразить именно этот момент. Вот Христос стоит рядом с черной тенью, которая оперлась рукой о парапет стены. Эта гора есть не что иное, как древний Вавилон. Она выше всех гор Палестины и других стран. Это – гора человеческого духа и мастерства. Она – мир, и она же властвует над миром. Иисус видит пахарей на полях; лодку на реке; корабли Тира и Сидона, курсирующие по морю; виноградные грозди деревень; города, вызолоченные солнцем. Большая река пересекает этот пейзаж. Корова, наклонив морду, жует траву. Это – любая страна, какова она есть сейчас, в наши дни, и какой будет во все грядущие времена (похожая на книгу с переворачивающимися листами); но это – и весь мир, каким он будет до скончания времен, ведь шумливые белопенные века похожи друг на друга, словно морские волны. Тень говорит: «Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне». Но Иисус отвечает: «Отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи». Тогда, как сказано в Евангелии,104 «оставляет Его диавол, – и се, Ангелы приступили и служили Ему». Отваживался ли хоть один художник изобразить это пиршество Христа в пустыне – пиршество, на котором Христу прислуживают ангелы, а Он наслаждается прохладной тенью их крыл? Его будто вновь окружают снега Вифлеема, и ангельское пение мерцает в звездной ночи. Он – среди ангелов и диких зверей.

Сейчассуществует и некая деревня во Фландрии или в Иудее. Крыши трещат под тяжестью снега. Слепящая белизна полей. Кажется, что зима никогда не кончится, что мы навсегда останемся пленниками царства льда. И тем не менее надо продолжать жить. Ирод приказал провести перепись населения. Каждый должен явиться в родную деревню или в город своего отца. Если кому-то придется идти через горы – тем хуже для него. О том, чтобы подождать с этим мероприятием до весны, не может быть и речи. В самые жестокие морозы нужно тащиться куда-то, чтобы внести свое имя в учетную книгу и заплатить подать. А если в пути нападут грабители? Чиновников, которые ждут вас в гостинице, протянув ноги к жаровне с горячими углями, подобные обстоятельства не интересуют.

Вифлеемская гостиница, где обосновались сборщики подати, занимает почти всю левую часть картины. Мы видим ее с высоты – как и весь пейзаж, людей и телеги в снегу, крепостную стену с потерной, развалины башни рядом с какой-то проломленной крышей, которую хозяин так и не удосужился починить. Гостиница называется «Зеленая корона»: припорошенная снегом корона из листьев подвешена к колышку, вбитому над входом. Маленькая группа людей терпеливо ждет своей очереди. Они жмутся друг к другу, чтобы было теплее. Солдат-алебардщик в красной шляпе прислонился спиной к высокому дереву (сквозь голые черные ветви, которые кажутся мертвыми, видно пунцовое солнце, опускающееся за линию горизонта). Петух и две курицы между большой лоханью и телегой с выбеленными пургой бочками склевывают со снега корм. Рядом кто-то пересчитывает разложенные на скамье монеты. Слуга из гостиницы режет свинью: женщина подставляет сковороду под струю крови, а на месте, куда упадет животное, заранее разбросали хворост. Гостиница стоит у реки, которая сейчас покрыта льдом и имеет зеленоватый оттенок. На другом берегу – еще одна деревня и церковь из розового кирпича. Рядом с гостиницей застряла во льду большая баржа, белая от снега. Крестьяне, нагруженные мешками, под тяжестью которых подгибаются их колени, опираясь на палки, пересекают замерзшую реку; кто-то тянет санки с большой бочкой, его товарищ подталкивает их сзади. Весной станет легче – мы будем возить свои пожитки на барже. В верхнем левом углу гостиничного фасада, под крышей, с которой свисают сосульки, прикреплена доска с эмблемой Кесаря – двуглавым черным орлом на красном фоне. А прямо под зеленой короной – большой и крепкий деревянный крест, часть оконного переплета.

И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна.105 Именно так – и было это зимой, в декабре, когда на дворе стоял собачий холод, всё обледенело, дул резкий ветер. По дороге они встречали других несчастных, похожих на беженцев, которые, захватив с собой лишь самые необходимые вещи, спасаются от неприятельских войск; на самом же деле эти люди просто выполняли приказ Кесаря и направлялись к местам, откуда происходили их семьи. Встречаясь, люди едва обменивались парой слов. Каждый прятал руки под плащом. Останавливаться в гостиницах им было не по карману, и они продолжали свой путь даже после наступления ночи – до тех пор, пока не набредали на заброшенную ферму, хижину пастуха или любые развалины, где могли укрыться и разжечь костер из нескольких досок, которых все равно не хватит до утра. Цены за постой в гостинице смущали даже самых богатых. За овес для коня, кусок засохшего хлеба, любую мелочь запрашивали столько, сколько крестьянин зарабатывает за несколько дней. Иосиф, который был плотником, захватил с собой инструменты: он рассчитывал по дороге найти себе приработок. Но хорошо, если он хоть раз наколол дров для какого-нибудь вывихнувшего плечо егеря, – вряд ли в такое время кто-то нуждался в его услугах. Удастся ли им с женой найти пристанище в Вифлееме? Они уже видят полуразрушенную башню пригорода. Вступают на дорогу между ивами. На улицах и площади очень холодно, дует пронизывающий ветер.

Иосиф и Мария – на заснеженной площади Вифлеема. На них никто не обращает внимания. Обычная семейная пара, направляющаяся к гостинице. Мужчина в коричневом кафтане и большой шляпе несет на плече корзину и пилу; наверняка это плотник из ближайшей деревни, который и сейчас, несмотря на мороз, готов построить вам ригу или каретный сарай (вроде того, что виднеется вдали). Молодая женщина прямо сидит на осле, кутаясь в длинный плащ. Они только что перешли через ручей, на котором малыши катаются на санках и запускают волчки. Девочка постарше тянет за веревку табурет: на нем сидит один из ее братьев, а другой, самый младший, ожидает своей очереди. Большая птица опустилась на застрявшую в замерзшей воде бочку, присыпанную снегом. Всё это происходит в правом нижнем углу картины. Мальчик на берегу застывшего ручья привязывает коньки – сейчас он сорвется с места и побежит, заскользит по превратившимся в ледяные пруды выгонам, которые никогда не бывают так прекрасны, как на Рождество, под снежным покровом. Еще одна семейная пара пересекает ручей: мужчина в желтой шляпе держит на руках младенца, прикрывая его красной (с исподу) полой своего шерстяного плаща; жена идет следом, с трудом удерживая равновесие на льду. Картинки повседневной жизни.

Иосиф приближается к гостинице, пробираясь между двумя заснеженными телегами; одна из них, несомненно, нагружена зерном, на другой – винная бочка (мужчина сейчас нацедит из нее вино, если оно не замерзло). Посреди площади скособочился какой-то нищий домишко – хижина с провалившейся крышей; в качестве дымохода его обитатели приспособили старый улей, во дворе посадили чахлое деревце, к коньку крыши приделали маленький деревянный крест. Бык поравнялся с ослом, на котором сидит Мария, и с тревогой смотрит прямо на нас – тех, кто рассматривает картину. Не заприметил ли он, что к деревне подъезжает конный отряд, ощетинившийся пиками и копьями? Охотники возвращаются домой вместе со своей собакой. Женщина расчищает метлой дорожку в снегу, а рядом дети катаются на ледяной горке. Колесо мира медленно поворачивается. Телега сломалась, попав в рытвину. Ее отлетевшее колесо остановилось точно в центре картины.

Мария бесшумно поднимается по лестнице, неся на руках маленького Питера, чтобы еще раз показать ему заснеженный Вифлеем. Над Брюсселем тоже идет снег – и сквозь маленькие окошки на лестнице видно, что их сад весь укутан снеговой шубой, а крыши соседних домов побелели. Дверь в мастерскую открыта. Рядом с картиной, изображающей перепись населения и сбор податей, висит другая, о которой муж ничего ей не говорил. Это та же деревня и та же зима. Та же деревня с ее занесенными снегом крышами, толстым слоем снега на площади, припорошенными бочками, деревцами, которые тянутся вверх прямо из ледяной лужи. Те же желтые и красные дома, зубчатый щипец вдали, высокие голые деревья с черными ветвями на фоне зеленого неба. И посреди этой слепящей чистой белизны – отряд угрюмых всадников в латах и шлемах, с поднятыми копьями, который въезжает на площадь. Другие всадники, в красных кафтанах, уже заняли все улицы деревни. Ударами сапог, колами, алебардами солдаты ломают двери и глинобитные стены. Топорами разбивают ставни и, подставляя бочки, залезают на подоконники, а оттуда спрыгивают во внутренние помещения. Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов.106Он лично возглавил эту вифлеемскую операцию. Он – в центре отряда всадников, под пурпурным штандартом с черным орлом; его седая борода падает на кирасу. Солдаты не торопятся. Деревня окружена. А если какая-нибудь мать, проскользнув задними дворами и перебравшись через кирпичную стену, все же попытается бежать, она будет заметной мишенью на белых полях, и любой всадник догонит ее за несколько минут. Да что там: женщину, путающуюся в своих юбках, которую ребенок хватает ручонками за лицо, мешая смотреть впереди себя (а она и без того оцепенела от ужаса), ничего не стоит проткнуть копьем, и младенца вместе с ней. Потому солдаты чувствуют себя так уверенно. Убить детей – что ж, они это исполнят. Но и не упустят случая прихватить там и сям кое-какое полезное барахлишко… Самое ужасное – крики этих женщин. Сколько лет этому ребенку – два или чуть больше? Если сомневаешься, лучше убить. Снег весь истоптан конскими копытами, солдатскими сапогами и башмаками женщин. Один за другим дети падают на землю. Тогда сбылось реченное чрез пророка Иеремию, который говорил: «Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет».107Женщины заламывают руки, хватают солдат за запястья, моля о пощаде, а те брезгливо отмахиваются от своих жертв и продолжают наносить смертельные удары. Несколько мужчин встали на колени вокруг молодого всадника, который не кажется им таким жестоким, как другие: раньше он был другом этой деревни. Рослый солдат несет уже мертвого ребенка: маленькое тельце свешивается вниз, как тушка убитого кролика. Другой солдат, который до поступления на службу к Кесарю был мясником, пользуется секирой с профессиональной сноровкой живодера. Что мы скажем этим матерям, чьих малышей убили, а их самих просто опрокинули на снег, ударив сапогом в лицо, – мы, верующие во Христа? Что скажем этим женщинам, которые кричат в опустошенной деревне, под зеленым холодным небом, обратив лица к черным всадникам, корчась под копытами их коней; что мы скажем им, если из всей Священной истории они помнят лишь то единственное мгновение, когда потеряли своих детей?

Эта картина – немой крик. Мария стоит перед Питером, держа на руках ребенка, который пытается ухватить отца за бороду или за плечо. Бело-красное полотно воспринимается в полутемной мастерской как взрыв. Вифлеем ли это, или земля вообще, или наша собственная страна? Марии кажется, что она находится в Вифлееме, в момент этой резни, среди женщин, которых уже ничто не утешит. Однако Питер не просто рисует так, как если бы сам видел происходившее при Ироде. Легко поверить, что он видел и то, чему вскоре предстоит случиться здесь. Эти солдаты Кесаря – не римляне, но испанцы. Этот тощий бледный кавалер, командующий ими, сейчас застыл неподвижно, как судья перед костром еретика, кавалер с длинной седой бородой, спускающейся на кирасу, – Брейгель знает, что еще увидит его лицо на здешних заснеженных улицах.

Картина-гризайль, написанная в те же годы, изображает Христа и грешницу.Христос облачен в просторную рубаху и, низко наклонившись, что-то пишет на земле. Рубаха сияет такой сверхъестественной белизной, что освещает песок, на котором Он выводит слова, платье и лицо женщины, приговоренной к смерти, но оставшейся в живых; освещает даже старика-обвинителя, только что выпустившего из руки камень (его ладонь до сих пор раскрыта). На талесах и ефодах книжников и фарисеев (у одного из них к поясу подвешен фонарь, пламя которого совершенно незаметно в лучах сверхъестественного света) начертаны какие-то еврейские письмена. Но Христос чертит перстом на песке: DIE SONDER SONDE IS DIE… – кто из вас без греха, первый брось в нее камень.108Мог ли Брейгель взяться за такой сюжет, не думая обо всех убийцах и палачах, оправдывающих свои действия именем Христовым? Однако эта картина – прежде всего его, Брейгеля, размышление. Он писал ее для себя. Разве не подобает ему прощать и тех, кто не прощает?

Эта женщина подобна овечке, которую добрый пастырь несет на плечах, спасает. Она олицетворяет всё человечество, которое тоже есть заблудшая овца и которому предстоит восстать во славе, преодолев смерть и сбросив с себя оковы времени. Она истекала кровью в ночи, но Христос поднял ее и осветил своим солнечным сиянием. Христос дал Самарянке Свое Слово – воду живую. А этой женщине, которая должна была умереть, Он подарил жизнь. У нее лицо Евы, уже познавшей запретный плод. Она – само человечество. Книжники и фарисеи, приведшие ее к Христу, хотели заманить Его в ловушку. Но Он – тот, кто прощает. И Он говорит: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».109

Глава двенадцатая

НИЩЕНСКАЯ СУМА И ЧАША ДЛЯ ПОДАЯНИЯ

Граф Эгмонт отправился в Испанию, чтобы довести до сведения короля пожелания своих соотечественников. Он возложил на себя эту миссию по поручению Совета. И уехал в январе, в минувшем году. Бредероде, Нуаркам, Кулембург, Хогстратен и многие фламандские вельможи сопровождали его до Камбре. Там на прощание устроили несколько банкетов. Увидятся ли они вновь? Когда он скрылся из виду за деревьями, его друзья скрепили своей кровью торжественную клятву: они отомстят за любое зло, какое – не дай бог! – будет ему причинено. Дело в том, что он должен был пожаловаться королю на чрезмерные налоги, преступления инквизиторов, слишком долгое пребывание в Нидерландах испанских войск и дать Государю понять: деятельность инквизиции в принципе несовместима с обычаями страны; Семнадцать Провинций не в силах более терпеть столь жестокое обращение.

Если не считать Вильгельма Оранского, который уклонился от этого поручения, где они могли бы сыскать лучшего посланника? Граф Эгмонт – принц Гаврский, барон Брабантский, наместник Фландрии и Артуа, сын герцогов Гелдерландских и потомок королей Фрисландии. Он – кавалер ордена Золотого руна, а супруга его – принцесса Пфальцcкая. Когда король Испании решил жениться на Марии Тюдор, Эгмонт представлял жениха на церемонии венчания в Вестминстерском соборе. Он был императорским пажом, потом камергером; уже в девятнадцать лет стал капитаном кавалерии и проявил чудеса храбрости под Тунисом. Столь же доблестно он сражался под Сен-Кантеном и под Гравелином, где стяжал свои последние лавры. По приказу короля Франции маршал Терм, губернатор Кале, захватил Дюнкерк и Берг, стал совершать набеги на Фландрию. Король Испании поручил Эгмонту остановить его. Под графом убили двух коней, но к концу дня две тысячи французских солдат лежали мертвые в дюнах, а еще три тысячи – включая самого господина маршала – были захвачены в плен. На возвратном пути повсюду, вплоть до Брюсселя, графа встречали с огромным воодушевлением. «Этот человек любит, чтобы ему пели дифирамбы», – писал королю кардинал де Гранвелла.

Король лично пригласил Эгмонта в Мадрид. Филипп, обычно столь холодный и сдержанный во время аудиенций, узнав о прибытии графа, вышел из своего кабинета и быстрым шагом направился навстречу гостю, в большой приемный зал; он не позволил графу преклонить колено, даже поцеловать монаршую руку, но сам обнял его. Король принял его как испанского гранда. И Эгмонта ослепило величие Испании: этот двор, это господство над Новым Светом, эти поэты и художники, эти солдаты, непобедимые и на суше, и на море, это несравненное искусство изысканных манер, это высокомерие… Король предложил ему посетить Эскориал, который построил по обету, принесенному в день победы под Сен-Кантеном. А потом принял его в своих апартаментах в Сеговии. И все придворные обращались с графом самым любезным образом. Среди этих пиров, осыпаемый почестями и принимаемый повсюду с таким радушием, как мог он заговорить о несчастьях своей родины? Он все-таки попытался – и был вознагражден персональными милостями монарха. Филипп освободил графа от долговых обязательств и сам позаботился, чтобы будущее его дочерей было устроено наилучшим образом. Каждый лишний день, проведенный при испанском дворе, всё больше компрометировал Эгмонта в глазах его сограждан. Но когда он наконец отправился в обратный путь, расставшись с королем в Вальядолиде, он еще не понимал, что не выполнил своих обещаний. Он еще мог верить, что все милости, которые снискал, предназначались не столько для него лично, сколько для посланца Нидерландов. Он записал в дневнике, что чувствует себя самым счастливым человеком в мире, и по прибытии в Брюссель поначалу изображал из себя суверенного правителя, благодетеля отчизны. Однако очень скоро люди убедились в абсолютной беспочвенности его обещаний. Он и сам в этом убедился. Ему казалось, что из-за этой комедии, этого оскорбления, нанесенного ему испанцами, а также из-за упреков Вильгельма Нассауского он умрет от стыда и печали. Он покинул двор, стал вести затворническую жизнь в своих имениях. И всё повторял, что король нарочно подстроил эту ловушку, дабы унизить его, Эгмонта, в глазах соотечественников: «Если он так выполняет обещания, которые дал мне в Испании, то пусть Фландрией управляет кто угодно другой; я же, удалившись от дел, докажу всем, что не причастен к этому вероломству».

Но как вообще можно было верить в успех подобного посольства – после стольких напрасных обращений к королю, жалоб, уведомлений о положении дел, не возымевших никакого результата? Филипп никогда не любил северные провинции и их жителей. Он считает себя мечом Церкви, рыцарем католической веры, а вся эта страна, расположенная близко от Германии, кажется ему зараженной ересью: стоит поднять с земли сухую на вид ветку, и под ней обнаружится слизняк. Он не хочет и не может ослабить свою хватку на горле этой страны. Если уменьшить размеры податей, взимаемых с Фландрии, то как финансировать армию и флот, как сохранить господство Испании над Новым Светом, обретенным для Господа? И потом, эти земли – бастион против немцев и французов, против англичан. Именно благодаря Нидерландам он одерживает победы в Германии, во Франции (а эта страна – как знать? – однажды может войти в число его владений); к берегам Нидерландов направляются английские эмигранты, которых он субсидирует, чтобы они плели заговоры против Елизаветы. Он поклялся отцу быть верным союзником австрийского дома; для этого Испания должна быть сильной, Нидерланды же – необходимый источник ее силы. Экономические и политические интересы, ненависть, гордость, благочестие – всё соединилось, чтобы сделать сердце этого человека еще более непреклонным. Невозможно, чтобы он вдруг стал относиться к Семнадцати Провинциям гуманно и справедливо. Ближайшие и самые преданные советники порой нашептывают ему, что пришло время несколько смягчить режим правления в Нидерландах; но для него значимы только «государственные интересы» – а значит, он внемлет лишь голосу безумия.

Именно в тот момент, кажется, несколько молодых дворян заключили между собой тайное соглашение. Люди видели, как они скакали на лошадях от одного замка к другому, иногда по двое, по трое, иногда более многочисленными группами. Они объясняли, что направляются на воды к источнику Спа или на соколиную охоту. Однако у тех, кто собирается весело провести время, не бывает таких серьезных лиц. Они составили документ, который впоследствии назвали «Дворянским компромиссом», ибо он должен был удовлетворить и католиков, и протестантов. Вся эта компания, к которой примкнули и юристы, собиралась вести себя благоразумно и осмотрительно. В упомянутом документе, заявив о своей верности королю, они обязались препятствовать учреждению особой инквизиции в Нидерландах, а также просить Государя, чтобы он отменил существующие указы о еретиках, дальнейшие же мероприятия в этом направлении согласовывал с Генеральными штатами. То есть они требовали того, чего не смог добиться Эгмонт. В число этих молодых людей входили Николас де Гамес, которого называли Золотое Руно, потому что он был знатоком геральдики ордена; Гийом де ла Марк, будущий адмирал морских гёзов; Эскобек ле Лиллуа, жизнерадостный кальвинист, который никогда не расставался с четками и «Пантагрюэлем»; Жиль ле Клерк, секретарь Вильгельма Нассауского; Людовик Нассауский, брат Вильгельма; Ян и Филипп Марникс ван Синт-Алдегонде; Генрих де Бредероде, сеньор Вианена и маркиз Утрехтский. Тех, кто составлял документ, было немного – но они разъехались по провинциям; и уже через несколько дней сотни дворян подписали «Компромисс», поклявшись жить «как братья и верные товарищи, готовые протянуть друг другу руку помощи». Подписавшие в большинстве были мелкопоместными дворянами или младшими офицерами. Наличие подписи Людовика Нассауского позволяло им думать, что Вильгельм тоже одобряет их союз, и эта мысль придала смелости даже самым робким. Ни один кавалер ордена Золотого руна не подписал документ; но Вильгельм Нассауский посоветовал своим друзьям подать петицию регентше110 (со всей подобающей такому случаю торжественностью). «Чем более мирно вы будете действовать, – писал он брату, – тем лучшим получится результат. Вы от этого только выиграете».

Генрих де Бредероде играет в этой истории роль карнавального великана. Он – в меньшей степени герой, чем глашатай; в меньшей степени актер, чем символ. Он – Силен, восседающий на бочке с пивом, но при этом человек большого, золотого сердца, истинный друг свободы, справедливости и веселья. Он – грубо намалеванный образ живой фламандской души. Все революции нуждаются в театральных масках; его маска – маска заразительного смеха. Присутствие Генриха де Бредероде придает Нидерландской революции характер праздничного шествия, кавалькады. Он поджигает настоящий порох – а люди думают, что речь идет всего лишь о потешных огнях, о карнавальных хлопушках. Правда, в тот самый момент Вильгельм Молчаливый сказал регентше: «Я чувствую, что назревает великая трагедия». Бредероде произвел свои три выстрела, но на дворе стоял веселый месяц апрель и его действия все еще воспринимались как шутка, развлечение. Итак, он выходит на сцену и поднимает занавес – подобно Прологу в елизаветинском театре. Он – мощный резонирующий голос, который вдруг разразился великолепной бравурной тирадой, озвучив «Компромисс», документ столь серьезный, что до сей поры его читали лишь шепотом, распространяли тайно. Персонаж «Крестьянской свадьбы» Брейгеля? Скорее – подвыпивший кавалер Франса Хальса: с оранжевой перевязью поверх кирасы, в кружевной рубахе, в большой фетровой шляпе с развевающимся страусовым пером; или – Вакх Иорданса. Пей, гуляй, брюхо набивай! Он всегда готов принять смерть от несварения желудка, как и от мушкетной пули. («Мы очень весело провели День святого Мартина, – написал как-то Вильгельм Нассауский одному из своих братьев, – ибо компания подобралась хорошая. Правда, я было испугался, что господин Бредероде отдаст Богу душу, но все обошлось».) Народ его любит. Простолюдины считают его «своим»: выходцем из их рядов, который стал сеньором. Он разговаривает языком моряков, докеров, крестьян, смех же его заражает всех. Именно он станет рупором молодых мятежников.

3 апреля 1566 года, около шести часов пополудни, – запомните эту перевязь розоватых облаков на небе, это славное и нежное знамя над городом и его округой, засеянной вплоть до самого моря башенками колоколен, – великолепный Бредероде, во главе отряда в две сотни всадников (все они дворяне, и все имеют при себе, в седельных кобурах или за поясом, пистолеты), въезжает в Брюссель и привязывает лошадь у крыльца отеля Нассау. Его спутники слышат, как он говорит: «Они думали, я не осмелюсь показаться в Брюсселе, а я уже здесь. Уеду же отсюда, быть может, совсем по-другому». Никто так никогда и не узнает, кого Бредероде имел в виду и какой отъезд себе представлял. Его спутники тоже спешились и стали искать пристанища на ночь. Одни устроились во дворце Нассау, словно были туда приглашены; другие – в отеле Кулембург. Все эти хождения туда и сюда создавали впечатление, что молодые люди собрались поохотиться или покататься на лодке. Они прогуливались от одного дома к другому, им хотелось побыть вместе, потому что предстояло скорое расставание. Они долго беседовали под прекрасными деревьями. Апрельское небо казалось легким, невесомым. Весь Брюссель ожидал взрыва. Взрыв грянул 5 апреля.

Что делает Брейгель в эти апрельские дни? Он, несомненно, находится в Брюсселе. Быть может, рисует для Кока «Свадьбу Мопса и Нисы-Замарашки» или «Встречу Валентина и Медвежонка». Это заказные работы, от которых он не стал отказываться, в которых вновь обращается к своим старым сюжетам, к мотивам, хорошо освоенным им еще во времена написания «Битвы Поста и Масленицы». Пусть он и не вкладывает в них особо глубокого смысла, но все же солдат, который держит в одной руке символ земного шара, а в другой – арбалет… Или, быть может, Брейгель сейчас работает над той единственной гравюрой, которую от начала до конца сделал своей рукой, – над офортом «Охота на дикого кролика». Просторный пейзаж с рекой, лодками, привычными уже дальними планами. И человек с арбалетом, который целится в маленького кролика, чью норку мы тоже видим. И еще один человек, притаившийся за деревом с пикой. Эти два охотника (у одного из них к поясу прикреплен длинный кинжал) – явно не крестьяне, а солдаты; люди, привычные к оружию. Разве у них нет другой добычи, кроме этих кроликов, даже не чующих опасности?

Что делает Брейгель? Может, он только что начал «Нападение» (картину, которую закончит и подпишет в следующем году)? На ней мы видим, посреди голых полей (или участков земли, лежащих под паром), мужчину и женщину, которых с угрожающим видом окружили три здоровенных солдата – гротескных и страшных в своих съехавших на глаза шлемах; женщина в отчаянии стиснула руки, ее молодой спутник читает молитву. Они стоят на перекрестке дорог; борозды и колеи, мнится, убегают вдаль, гонимые ветром; плоская, круто обрывающаяся возвышенность вызывает головокружение; мир вокруг этих попавших в беду людей и их мучителей пустынен. Мертвое дерево… Быть может, это Дева Мария и святой Иоанн, терзаемые у подножия Голгофы римскими псами-солдатами или, скорее, вооруженными, как солдаты, разбойниками, дезертирами, которые живут грабежом.

Или он пишет «Доброго пастыря», защищающего свое стадо от волков, и «Нерадивого пастыря», который бежит от опасности, забыв об овцах? Нападение разбойников; волк, бросающийся на пастуха; другой пастух (жирный, как прелат), спасающий свою шкуру, – все эти сцены разворачиваются в одном и том же пейзаже, среди пустынных глинистых полей, печальной осенней порою или зимой. Куда подевались краски того сияющего утра, когда некий пастух наблюдал за полетом Дедала, а рядом с ним крестьянин в красивом кафтане обрабатывал свое поле? Кажется, холод заморозил само сердце мира. Или это сердце Брейгеля сжалось из-за тех бедствий, которых он насмотрелся в деревнях? Или он размышляет о добрых и нерадивых государях, о преступлениях королей, которые творятся в потаенных уголках леса руками звероподобных сержантов? Или думает о Христе, единственном истинном пастыре?