Текст книги "Обитель"

Автор книги: Клим Ли

Соавторы: Захар Прилепин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Галя снова начала, по-птичьи поворачивая голову, что-то себе искать, и Артём догадался, что теперь и ей самой нужна посуда.

Снова сходил на кухню – вернулся с морковью, хлебом и двумя кружками: одна с чаем, другая пустая. Когда подходил к своей сторожевой комнатке, с удивлением услышал, что Галя так и продолжала разговаривать, словно и не заметила его отсутствия.

– …Потому что вы все люди, а он – полубог, – заключила она и подняла пустые и чёрные глаза на Артёма.

– Бога же отменили, – сказал Артём, бережно разложив снедь и тихо расставив кружки.

– Богов и не было никогда. Были только полубоги, – сказала Галя, выкладывая каждое слово отдельно и с паузой, чтоб они не слиплись в её захмелевшей гортани.

“Из двух полубогов, – отстранённо подумал Артём, – можно сделать одного бога. Ленин и Троцкий – раз, и готово… Хотя Троцкий, кажется, уже вырван из иконостаса – как зуб”.

Ему было тревожно.

“Лучше бы она ушла”, – подумал он, глядя на Галю.

Галя налила водки и тут же опрокинула её в себя.

Артём подумал, что сейчас закашляется, – но нет, проглотила и посидела с полминуты, закрыв глаза, без движения.

Он тоже не шевелился.

Потом выдохнула и только после этого будто бы проснулась.

Тихо, с трудом, раскрыла глаза – а тут Артём, Тёмка.

Галя улыбнулась.

Улыбка тоже была чужая и опасная.

– Правда, что в ротах молодых мальчиков пользуют? – вкрадчиво спросила Галя.

– Не знаю. Не видел, – сказал Артём, глядя на неё – только не в глаза смотрел, а в губы, которые странно потеряли свою форму и всё время неприятно кривились, словно зубы во рту нагрелись и обжигались.

– Правда, – сказала Галя уверенным шёпотом. – Используй меня. Я твой… как ты говорил? Шкет! Давай, как будто я здесь лежу на нарах… напуганный.

– Не надо, – попросил Артём очень тихо. – Мне не нравится. Ты не видела, как там. Не играй в это. Пожалуйста.

Ей было всё равно: губы её продолжали кривляться.

– Тогда я тебя использую, – сказала она.

Медленно сползла с дивана, со скрежетом отодвинула мешавший на пути к Артёму табурет – хлеб упал, морковь скатилась, кружки запрыгали, звеня боками…

И тут Галя очень искренне, совсем не пьяно завизжала – в её голосе был такой жуткий испуг, что Артём сам оцепенел.

Она смотрела куда-то за диван.

– Галя! Да что там? – крикнул он, вскакивая.

– Ты… – не находя воздуха, без голоса выдохнула она в ответ, видимо, едва-едва придя в себя. – Ты жрёшь сырое мясо?.. Ты рехнулся совсем, шакал?

Артём наконец увидел, в чём дело – сбоку от дивана лежал кролик, которого он где-то бросил, пока искал кота.

Ужас был в том, что кролик был наполовину сожран – у него, кажется, не было одной ноги и части живота, из которого свисали мелкие кроличьи кишки.

Артём схватил кролика за уши, кишки раскрутились ещё длиннее.

– Тварь, меня вырвет сейчас! – взвизгнула Галя.

– Это не я! – заорал Артём. – Это Чекист сожрал!

– Какой чекист? – заорала в ответ Галя. – Я тебя застрелю сейчас, контрик! – она действительно полезла в кобуру, которой не было у неё на боку, и, заметив это, она пнула валявшуюся возле ноги кружку.

– Это кот! Замолчи, наконец! – гаркнул Артём вне себя, и в ту долю мгновения, когда они оба молчали, раздался грохот.

Стучали в дверь.

Опрометью Артём бросился к дверям, по дороге вспомнил про Галину – где она? с ней-то как? – прибежал назад, её уже нет, по дверям опять грохотали…

– Да ч-ч-чёрт! – выругался Артём и снова метнулся ко входу, открыл.

Там стояли двое из надзора – впрочем, как сказать – стояли: держались друг за друга.

– Шакал! Где был? – спросил первый и толкнул Артёма в грудь.

Пахло от него погано, будто он водку закусывал лягушачьей икрой с болотным илом.

– Кроликов проверял на чердаке, – с ходу ответил Артём.

– Га! Я же тебе говорил, – сказал второй и тоже пихнул Артёма.

Они прошли туда, где горел свет – Артём оставил, когда бегал за кружками, – но на кухне не нашли, чего искали.

– Тут, одни, бля, крысы водяные, – громко сказал красноармеец; “тут” он произнёс как “тыт”, а слова “водяные” вытянул изо рта, словно оно было длинное и отвратительное, как червь.

– Где кролики, ты, хер? – позвали Артёма.

– Он же сказал: на чердаке, – вспомнил один красноармеец.

– Электричество включи, шакал, – велели Артёму. – Не видно ни ляда.

Артём подумал и включил.

– Вот так, бля! – обрадовались свету надзорные и, грохоча, полезли на чердак.

Артём стоял внизу.

На чердаке раздалось топотанье, мат-перемат, снова топотанье, кто-то, кажется, упал… и потом хохот.

– Да хватит одного, – сказал красноармеец, спускаясь и отхаркиваясь.

Артём посторонился, чтоб не плюнули на него. Потом сделал ещё шаг назад, чтоб его снова не пихнули.

– Тут есть кто ещё? – спросил красноармеец, не глядя на Артёма.

– Нет, – сказал он.

– А бабы есть?

– Нет, – повторил Артём.

– На, разделай и пожарь, – сказал красноармеец, сунув Артёму кролика со сломанной шеей.

“На всю ночь тут останутся…” – лихорадочно думал Артём.

Появился второй красноармеец, последние ступени ему не дались, и он с грохотом их пересчитал.

Посидел на полу, потом кряхтя поднялся. Заметил кролика в руках Артёма, молча забрал, крикнув своему товарищу, пропавшему на кухне:

– Нахрен ты ему дал? Мы с ним тут будем сидеть, что ли? Пошли в женбараке возьмём эту… Ляльку. Она и приготовит.

Артём стоял на месте, моля, чтоб всё это завершилось. Надзорные ещё три минуты что-то мычали на кухне и потом не прощаясь ушли, оставив все двери открытыми.

Артём медленно, боясь сглазить, двинулся следом, в дверях увидел огромную белую ночь – в её свете всё было как голое; торопливо закрылся.

– Галя! – позвал тихо.

В сторожевой каморке её не оказалось. И в лаборатории – нет. И в других комнатах – тоже нет.

Наконец на кухне он отдёрнул штору и увидел её. Она сидела на подоконнике и гладила кота.

Кот мурчал, зажмурившись, но одним глазом всё-таки поглядывая на Артёма.

– Он и свинок хотел сожрать, – шепнула она, кивнув на кота.

“Красноармейцы прямо рядом с ней стояли”, – понял Артём: ему уже было почти смешно. Хорошо хоть шторы плотные – а если б нет?

Галя была совершенно протрезвевшая.

– Оцарапалась, – сказала она ясным голосом. – Тут гвоздь где-то, – и показала палец с пунцовой каплей.

Артём взял Галю за запястье и слизнул кровь, тут же вытер язык о горбушку руки и снова слизнул.

– Вода поёт. Как тетерев, – сказала она, прислушиваясь. Это из крана подтекало и потом, с еле слышным журчаньем, струилось где-то под полами.

* * *

Про главное Артём с утра, когда запускал учёных, забыл.

Тем же вечером в Йодпроме Троянский встретил его с таким видом, как если бы ему всё открылось про Артёма – самое ужасное, самое невозможное. И теперь Осип не знал, что с этим знанием делать.

– Не сообщил утром, простите, – быстрым извиняющимся шёпотом сказал Артём; отвёл Троянского в свою комнату и в ярких, впрочем, в основном надуманных подробностях рассказал про пьяных надзорных.

Приврал заодно, что те забрали не одного кролика, а двух.

– Вы должны написать бумагу об этом – на административную часть, – тут же сказал Осип. – Иначе с нас спросят.

– Вы что? – тихо ответил Артём. – Я не буду ничего писать. Они завтра придут и уже мне свернут голову.

– Вы разве трус? – спросил Осип, сплющив слово “трус” в губах до такой степени, что оно будто бы так и осталось висеть на губе, зацепившись последней буквой.

“Разве что вы дурак”, – подумал Артём, искренне скучая от глупого разговора и думая лишь, как бы побыстрее выпроводить этих чертей.

– Осип, а вы поинтересовались у товарища?.. – сказал, входя в комнатку, ещё один учёный муж. У него в руках была кроличья голова с ушами, позвоночником и ещё какими-то шерстяными лохмотьями.

– Да, кстати, – всплеснул руками Осип. – А это что тогда?

Кролика Артём вчера выкинул вместе с котом в окно. Кот тут же принялся грызть мёртвую крольчатину. Артём был уверен, что никаких следов там не останется.

Тем более что под окном были кусты – какого беса учёные мужи искали в этих кустах, непонятно.

“…Хоть бы уши обглодал, чекистская сволочь”, – подумал Артём и, усмехнувшись, спросил:

– Вы хотите сказать, что я съел двух кроликов? Сырых? Вместе со шкурами? И у второго не доел голову?

– А вы хотите сказать, что это чекисты съели сырых кроликов? – спросил Осип.

Услышав про чекистов, второй учёный, покашливая, удалился. Кроличью голову он унёс, держа за уши.

– Они их не ели, они забрали их с собой, – терпеливо повторил Артём.

– Да, – саркастически скривился Осип. – А одному кролику оторвали голову и выбросили её в окно. Не можете мне описать в подробностях, как это выглядело?

– Я не наблюдал этого, Осип, я не знаю, – сказал Артём, глядя Осипу в глаза и очень жалея о том, что не чувствовал никаких сил к тому, чтоб ударить этого тонкого и саркастичного человека по лицу. Это совсем было бы подло – не Сорокин же, не Ксива с мокрой губой.

– Итак, – сказал Осип с таким видом, будто он стоял на кафедре. – Или вы пишете бумагу в административную часть, или мы сами будем вынуждены её написать.

– Сами, – добродушно предложил Артём. – Только проваливайте отсюда поскорей.

– Что значит “проваливайте”? – вскрикнул Осип. – Это вам тут нечего делать! А мы в город больше не пойдём. Слишком много времени уходит на это.

– В какой “город”? – не понял Артём.

– В монастырь, в кремль – туда, в эту тюрьму, – сказал Осип быстро.

В проёме дверей снова появился учёный муж, на этот раз без кролика, но за его спиной отсвечивал мудрой плешивой головою третий.

– Вы не имеете права, уходите, – ещё раз повторил Артём, понимая, что вот теперь он окончательно глупо выглядит.

Учёные переглянулись и поочерёдно хмыкнули – возникло чувство, что они таким образом общаются друг с другом.

– Смотрите, что у него есть, друзья мои! – сказал один из учёных, указывая пальцем.

Все трое вперились во что-то обескураживающее.

Артём скосился, ожидая увидеть на этот раз наполовину объеденную морскую свинку.

Но нет, то была недопитая бутылка водки.

Учёные в голос засмеялись – только не Осип.

Он вышел, презрительно взмахнув полой своего халата.

Артём, себя не помня, кинулся за ними следом в их учёные покои, схватил первую попавшуюся колбу и запустил ею в стену.

Не сказать, чтобы учёный люд проявил готовность к немедленному поединку, даже своими превосходящими силами. Однако и страха в их глазах не читалось.

– Да он пьяный до сих пор, – сказал один из них.

– Завтра же на вас будет написано подробнейшее заявление, – глухо пообещал Артёму другой, сидевший к нему спиной и даже не обернувшийся.

Артём выбежал на улицу, хотел было немедленно отправиться в кремль – но тут же раздумал: надо же Галю встретить, всё рассказать ей!

“Где она обычно ждёт?” – решал Артём, озираясь; сердце колотилось, губы дрожали – всё было невозможно обидным и нелепым.

Вдруг понял, что надо забраться на крышу – оттуда лучше видно.

Вернулся в здание, сразу отправился на чердак: промелькнула мысль передушить оставшихся кроликов и покидать вниз, учёным на радость…

Гали не было видно нигде.

Удивительно, но ещё пели птицы – в тихом вечернем свете, в нежнейшем тепле подступающей белой соловецкой ночи, – и пение тоже было тихое и тёплое.

Подлетела куда-то совсем близко кукушка и несколько раз гукнула. Артём поискал глазами: ага, прямо на столб во дворе уселась – крупная какая птица! Он первый раз в своей жизни увидел кукушку.

Она тоже заметила Артёма и сразу сорвалась с места, быстро взмахивая большими крыльями.

Оказывается, сверху было видно море.

Море лежало недвижимое, словно неживое. В море виднелись каменистые островки. Артём долго смотрел в даль вод.

Сердце его успокаивалось.

Солнце садилось не вниз, как там, в России – оно словно бы катилось ровно по горизонту и так закатывалось понемногу.

Вид у солнца был такой, словно оно плавится и отекает, как мороженое – и к тому моменту, как уйдёт за горизонт, ничего от него не останется. Завтра встанет – а вместо огромного солнца куцый, еле тёплый шарик, весь всклокоченный от стыда.

Говорят, что солнце здесь всходит и заходит почти на севере. Значит, север – там.

“…А если в келью Филиппа нам пойти? – размышлял Артём, приметив бревенчатую избушку в палисаднике. – Дедушка Филипп, пусти погрешить, мы тихо…”

Комары пропали совсем.

Облака были розовые и фиолетовые и пенились красиво и ароматно, как французское мыло.

Виднелось ещё озеро. На воде время от времени появлялись быстрые круги – наверное, это плавали те самые ондатры, которых завёз Эйхманис.

Если б не круги – озеро показалось бы недвижимым и твёрдым, как из стали. Заходящее солнце лизало эту сталь, как дети железо в морозное своё русское детство – но только к озеру язык не прилипал.

“А меня ж этой работы лишат – чего я тут сторожу? – вдруг напугался Артём. – Учёных, что ли?.. А ещё донос их, ой…”

Надо было, чтобы скорей явилась Галя и разрешила сомнения.

Артём искал глазами то здесь, то там, потом снова затихал, не дыша. Пока он на крыше – ничего не происходит, и не произойдёт. Только кролики внизу колобродят.

Кто-то, услышал Артём, влез на чердак: “…Проверяют, не жру ли, мерцая глазами в полутьме, ещё одного крольчонка…”.

Он едва успокаивался, как снова начинало нудно тянуть под сердцем: отчего же ему никак не удаётся прожить в покое хотя бы неделю. Артём представил себя как то ли зверя, то ли человека, ползущего вверх по скале – то один камень обвалится под ногой и ухнет вниз, то другой… То какая-то птица начинает кружить на предмет его печени – и ни рукой от неё не отмахнуться, ни плюнуть в неё…

Так остро всё это почувствовал, что поймал себя на том, что держится руками за крышу изо всех сил.

И хорошо, что держался, – потому что вдруг увидел в лесу человека.

Минуту вглядывался – может, блазнится… Взмахнул рукой, но человек не ответил.

“Галя? Нет? Если Галя – почему с другой стороны от дороги? И в какой-то странной рубахе незнакомой…”

Артём, стараясь не очень шуметь, спустился вниз… Учёные, оказывается, все уже легли спать. Самый беспокойный из них, видимо, только что проверил кроликов и тоже улёгся.

Мимо колодца, через заборчик, забирая выше, Артём пошёл в лес, к тому месту, где видел человека.

“Галя, наверное, а кто же? Даже не буду здороваться, а сразу поцелую её”, – решил он.

В лесу было гораздо темнее, чем на крыше, но вроде бы он верно запомнил направление.

…От неожиданности Артём издал совсем новый для себя звук: “Хак!” – вырвалось из него: как если бы выпала из глотки мелкая внутренняя кость.

Перед ним стоял мужчина, старик.

…Быть может, старик.

Уже после Артём попытался вспомнить, какой он был, и воспоминание выглядело так, словно в краску белой ночи добавляли ещё краски, густой, мутно-белой, и ещё, и снова – пока весь образ не размывался.

Он не был голый – на нём была рубаха, а на ногах, кажется, штаны; а вот имелись ли ботинки, или лапти, или сапоги? Скорей, он казался вросшим в землю, как дерево – или что?

…Ноги, наверное, утопали в траве.

Ростом он был с Артёма, борода – белёсая, как эта самая белая соловецкая ночь. Глаз было не различить.

Он был очень, больше любого фитиля, худ. Но стоял твёрдо. Посоха у него не было в руках, он ни за что не держался.

– Кто ты? – выдохнул Артём, не дойдя нескольких шагов; но сам он не желал знать, кто это, – он заговорил лишь затем, чтоб ощутить, что ещё не онемел от ужаса.

Артём разом весь, до поясницы покрылся по́том и на полушаге, не дождавшись ответа, развернулся и побежал в сторону окон, где были люди – живые, домашние, человеческие люди.

Никто его не окликнул.

…Уже к утру, после случайного, вздорного, недолгого сна Артёму стало казаться, что, когда он побежал, старик протянул руку, и в руке были ягоды. Но как он мог это увидеть?

* * *

Когда взошло солнце, всё вчерашнее стало нестрашным и каким-то, право слово, дурацким.

Артём сходил на это место, никаких следов, естественно, не нашёл; да и не искал особенно – ему нужно было срочно увидеть Галю.

“Может, она передумала?” – спрашивал он себя, взбрыкивая ногой мох и траву.

“Передумала – что?” – отвечал себе.

Учёные ещё спали.

Чтоб не встречаться с ними, решил немедленно пойти – как это теперь, оказывается, принято говорить – в город.

Когда уже выходил, заслышал писк морских свинок – они привыкли к утренней кормёжке; но возвращаться не стал – вот пусть учёные и кормят.

Какая-то птица провожала Артёма, перелетая с дерева на дерево.

Иван-чай, недавно застилавший всё, опадал, повсюду стояли куцые метёлки.

Зато ощутимо пахло грибами.

Навстречу шли люди – наверное, на утренние работы. Через минуту Артём с удивлением разглядел людей из своей прошлой роты – ощущение было не самое лучшее.

Показалось, что они сейчас все как один начнут на него указывать и орать: “А вот филон! А он отлынивает! А пусть на баланы вместе с нами!”

Едва не дрогнул: хотел уже развернуться и пойти в обратную сторону. Совсем глупо выглядело бы…

Его тоже признали: на лицах появилось что-то вроде оживления.

Артём вдруг понял, насколько он лучше выглядит, чем те, кто идёт ему навстречу. Они были – как выжатые, с почерневшими глазницами, со впавшими ртами – серое старичьё.

Ксива тряс губой так, что, казалось, она раскачивается из стороны в сторону, будто кадило, и всё одёргивал Шафербекова, идущего впереди, – но тот не отвечал: он и сам хорошо видел Артёма.

Шафербеков раздумывал о чём-то, но решения придумать не мог.

Сивцев посматривал на Артёма словно бы с надеждой: а вдруг скажет хорошую весть или даст пирога.

“И Самовар тут!” – удивился Артём на бывшего генеральского денщика, который верой и правдой начал служить Бурцеву, однако ушедший в ИСО новый его хозяин прислугу за собой не потащил – пережитки: так что иди-ка ты, дядя, на баланы, советские люди сами умеют начищать себе сапоги.

“Здороваться, нет?” – поспешно решал Артём; тем временем сблизились, Артём кивнул Сивцеву; денщик, не здороваясь, пронёс мимо своё самоварное лицо: “…старый дурак”, – посмеялся Артём, не спуская, впрочем, глаз с губы Ксивы и сизой щеки Шафербекова.

Благо наряд сопровождали десятник и два красноармейца, а то ещё неизвестно, как бы всё обернулось…

С каждым шагом, как слепая ископаемая черепаха, подползал навстречу Артёму монастырь.

…Но оказался ближе, и впечатление стало чуть другое: увидел красные кремлёвские купола, обитые золотом, – если сощуриться, возникало чувство, что солнце тёплыми волнами стекает по красной жести.

“Надо бы Афанасьеву про это сказать, может, пригодится”, – поставил себе Артём на заметку.

Он шёл к воротам широким кругом – так, чтоб увидеть здание, где жила Галя, – возле монастыря, в общей для всех чекистов бывшей Петроградской гостинице, на втором этаже. Артём проходил мимо этого дома несколько раз, но окон её не знал. Зато знал многое другое, и это знание было головокружительным.

– Ваш пропуск, – спросил красноармеец.

– Наш пропуск, – ответил Артём, подавая бумагу. Красноармейцу такой тон не понравился, но что поделаешь, казённую бумагу не съешь.

Вот она, зелёная стрела Преображенского собора. Афанасьев говорил, что это собор весёлый, лёгкий, будто даже смешливый. Ещё он говорил, что купола его полны киселём.

“Если Гале про это сказать? Поймёт она?” – задавался вопросом Артём.

Бывший соловецкий митрополит колол дрова для рабочих кухонь.

Раздался осипший сигнал – это пришла “Нева”, Артём помнил голос этой посудины ещё с тех пор, как грузил бочки с треской на причале.

“…Вот разве что поесть хочу”, – понял Артём, глядя на митрополита и слыша “Неву”.

Он же получил продуктовый паёк, как помощник Бориса Лукьяновича, – там было чем поживиться.

“А прежняя рота твоя ворочает баланы в холодной воде, – сказал себе Артём и сам же себе ответил: – И что мне? Сгореть со стыда? Я тоже ворочал”.

Чуть запоздавший, вёл свою группу Василий Петрович.

Тут Артём уже встал на дороге – не обойти: ему хотелось начать утро с того, чтоб его простили, тогда и день обещал удасться.

Василий Петрович мотнул головой, тронул кепку, было видно, что он сердится по-прежнему, но что ж теперь – обходить этого бритого загорелого подлеца?

– Я на минутку, на минутку, – сказал Артём, приобняв Василия Петровича, говоря негромко и быстро. – Я не знаю, как часто ваши Афинские вечера собираются, Василий Петрович, и о чём вы там говорите, но я там видел Гракова… Вы будьте в его присутствии чуть внимательней, ладно? А то он пересказывает ваши разговоры кому попало.

Василий Петрович, так ничего Артёму и не сказавший, строго кивнул, сжал Артёму локоть и поспешил обратно к своей ягодной команде.

“А ведь я мог бы до сих пор ягоды собирать! – вспомнил Артём, глядя им вслед. – Василий Петрович уговаривал ведь… Хорошо было бы? И не случилось бы того, что случилось. Что ты, Артём, выбираешь?”

Выбор его был понятен, однако на данный момент недоступен.

Он так и не пошёл есть – а вдруг Галя появится и уйдёт по своим делам, уедет в Кемь или в Москву, и с концами – эта шарлатанка, этот шкет, эта… У Артёма снова захолонуло сердце, и на мгновение чёрная рассыпчатая, трепещущая многими крыльями стрекоза появилась в глазах.

“Да что ж с тобой такое…” – едва ли не вслух засмеялся он. По уму, надо было бы давно убраться со двора, но Артём нарочно бродил под окнами ИСО: “…может, заберут, – поёживаясь, думал он. – …Или самому пойти с повинной… Товарищ красноармеец, я съел двух кроликов на вверенном мне объекте, требую отвести меня в кабинет к Галине, она меня накажет”.

“Заберут сейчас, да не туда, – узнаешь…” – одёргивал себя Артём в который раз и сам себя не слушался.

На дворе было довольно многолюдно, но все торопились по своим делам, никто не шлялся без смысла и заботы.

Прошли трое красноармейцев, не глядя на Артёма. Он подумал, что и красноармейцы, и блатные всегда казались ему на одно лицо – как китайцы. Блатные: грязные, как обмылки, со сточенными зубами. Красноармейцы: со своими собачьими лицами и вдавленными глазами. Как их было отличить? Проще было одну чайку отличить от другой.

Каждая пролетавшая мимо чайка старалась как можно громче проорать в ухо. С утра они всегда были голодные и злые. Эти твари за последние времена вовсе разучились охотиться, и питались исключительно на помойках или возле кухни. И ещё промышляли воровством или открытым грабежом. Натуральное древнее, до Екатерины ещё, казачество.

Блэк с Мишкой сделали круг за Артёмом, потом отстали: от него пахло солнцем, дураком, желанием: но едой – нет.

“Ой, а я знаю этого человека…” – угадал Артём.

Он приметил Виоляра, бывшего мексиканского консула, про которого рассказывал Василий Петрович. Виоляр поехал к родне своей жены в Тифлис и оттуда, вместе с любимой, угодил на Соловки.

Виоляр тоже никуда не спешил, но чего-то ожидал, находясь в состоянии явственного душевного волнения. Он стоял на углу ближайшего здания, переступая с ноги на ногу и томясь.

“Может, он тоже Галю ждёт?” – посмеялся Артём, тут же ощутив свою шутку как лёгкий удар под дых: нет, это было вовсе не смешно.

“…Сейчас женбарак поведут, дурачина”, – пояснил себе он, и в подтверждение догадки появился строй женщин, направлявшихся на общие работы: “…Торф, скорей всего”, – прикинул Артём.

В ближнем к Виоляру ряду шла высокая тонкая женщина – вид её был горд и подбородок высок, но глаза источали такую тоску, что сердце защемило.

Поразительно, но женский строй, обычно матерящийся много хуже мужичья, при виде Виоляра стих – кажется, все знали, что у них свидание, и мешать не желали. Они даже чуть тише пошли – все, включая конвоиров.

Виоляр держался за каменный угол, перебирая тонкими пальцами, и улыбался – здесь подошло бы сказать: улыбался изо всех сил. Если бы строй шёл мимо него на минуту больше, лицо Виоляра вдруг лопнуло бы резкой, поперёк, трещиной…

Но едва строй прошёл, Виоляр вдруг собрался и несколько даже облегчённо отправился по своим делам – кажется, он работал где-то при “Розмаге”.

Зато Артёму стало ещё муторней.

– Вижу тебя, вижу, – негромко произнёс женский голос у него за спиной. – Стоишь, как глупый. Ты бы ещё рукой мне начал размахивать: “Я тут, эй!”.

Голос был очень довольный.

Артём не оглядывался, чтоб не спугнуть это чудо. Внутри у него словно вспорхнула стая мелких птиц.

– В Преображенский собор иди, на самую крышу, где погорелые окна. Скажи, что у тебя наряд там… мусор разгребать. Вот ключ, в кармане у тебя, а то там замок. По крытой галерее иди, а не через роты.

* * *

—“Спасайте, не спасайте, ведь жизнь мне не мила, а лучше приведите, в кого я влюблена…” – негромко и лукаво пропела Галя, отряхивая юбку, колени свои.

Она сегодня была – как приручённая.

Артём ни слова не говорил, только смотрел.

Он и подумать не мог, что влюблена она в него – с чего бы это? Но не огорчался: подумаешь, влюблена в кого-то, а поёт всё равно здесь, мне.

…И если бы только пела, люди добрые…

– Тут ведь, не смотри, что всё выгорело, – была церковь, ты понял? – сказала Галя.

Артём кивнул.

– Ты всё понимаешь, – согласилась Галя.

Свет здесь был неявный, пыльный, пахло горелым хламом, и Галя всматривалась в Артёма с таким видом, словно собиралась забрать его отсюда и отнести к себе домой.

На стенах ещё сохранились росписи: то одним, то другим глазом смотрел из разных углов Христос, бороды торчали клоками, розовая пяточка младенца отчётливо была видна.

– Есть люди, у которых мысли – желания, а желания – мысли, – сказала Галя. – А у тебя ни желаний, ни мыслей. Твои мысли – твои поступки. Но и поступки твои все случайные. Тебя несёт ветром по дороге. Ты думаешь, он тебя вынесет – но если он тебя вынесет куда-нибудь не туда?

Артём пожал плечами, чуть улыбаясь.

– Твоё понимание живёт отдельно от тебя, – сказала Галя. – Ты никаких усилий не делаешь и обычно не знаешь о том, что понимаешь. Но если тебя спросить – ты начнёшь отвечать, и вдруг окажется, что ты опять всё понимаешь.

Артём снова улыбнулся – ему было очень приятно всё, что она говорила; только он иногда прислушивался, не полезет ли кто-нибудь на чердак.

– Как же ты такой радостный сюда попал? – спросила Галя даже не его, а себя; поэтому Артём и не отвечал, хотя подумал: “…Сюда много кто попал…”. – Тебе бы место… у моря, чтоб ты нырял, а барышни пугались, не утонул ли.

“Вот я тут ныряю”, – хотел ответить Артём, но снова не стал.

– Только твоё понимание для твоей радости лишнее, поэтому ты не думаешь ни о чём, – заключила Галя, ещё раз всмотревшись в него. – Я всё никак не решу: объяснить тебе хоть что-нибудь или оставить тебя в твоём чудесном полузабытьи?

Артём, чуть закусив нижнюю губу, смотрел на неё. У Гали по шее стекла капля пота.

Она вдруг зажмурилась и чихнула, и сразу после этого засмеялась.

Артём в который раз прислушался: не идёт ли кто сюда.

– Кровля собора, – сказала Галя, подняв указательный палец вверх, – была шашечная: когда начало гореть, шашки ветром бросало до Святого озера! Верста, наверное! Говорят, было очень красиво… Когда сюда пятьсот лет назад приплыли монахи – тут был зелёный луг. А когда сюда пять лет назад пришли мы – пожарище.

“И они построили храм, а вы – тюрьму”, – подумал Артём отстранённо, даже добродушно, безо всякой обиды на свою судьбу.

– А я знаю, что ты подумал, – сказала Галя.

Артём был уверен, что не знает, но всё равно немного испугался: “…Опять сейчас начнётся”, – решил неопределённо.

– Эйхманис говорил: тут всегда была тюрьма, – примирительно сказал Артём на всякий случай: а вдруг всё-таки знает.

– А чего это ты про Эйхманиса разволновался? – с ходу спросила Галя, как ждала.

– Почему? – искренне удивился Артём. – Я не разволновался.

– Всё время вспоминаешь про него.

“Я не вспоминаю, сама ты вспоминаешь”, – так и срывалось с языка у Артёма, но он заткнулся, не стал об этом.

– При царях – ладно, – не слушая его, заторопилась Галя. – Знаешь, кто тут сделал новую тюрьму? После революции? “Союзники” – белогвардейские товарищи: они сюда сослали представителей Временного управления из Архангельска – те показались им слишком “красными”. А?

Артёму было почти всё равно, но ей, очевидно, нет.

– Теперь тут обижают семь тысяч человек, – говорила Галя о том, что, видимо, давно хотела сказать. – А до сих пор тысячу лет секли всю Россию! Мужика – секли и секли! – Артём поёжился: их точно сейчас услышат, как она всё это объяснит? Что проводит лекцию заключённому Горяинову? – Всего пять лет прошло – но кому сейчас придёт в голову отвести взрослого человека на конюшню, снять с него штаны и по заднице бить кнутом? – почти уже кричала Галя. – Ты не думал об этом? Как быстро все про всё забыли!

– Зато здесь бьют дрыном по голове, – сказал Артём глухо: это самое малое, что мог сказать.

– И что? – спросила Галя с вызовом, сузив бешеные глаза.

– Мне казалось, что так не должно быть при новой власти, – сказал Артём, ни о чём не думая: а с чего ему было молчать теперь.

– Не так склалось, як казалось! – чьими-то чужими словами выкрикнула Галя, лицо её было яростным и неприятным, она привстала с таким видом, словно хотела ударить Артёма по лицу, раскарябать его щёки и глаза до крови, чтоб ему было больно, больно, больно – больнее, чем ей.

Артём тоже встал, – она крикнула: “Ты!..” – хотела, наверное, добавить обычное здесь “…шакал!” – но не стала – ногами они растревожили пыль, стало противно дышать, – “…тварь!” – наконец придумала она и ударила даже не кулаком, а будто бы когтями в грудь, под левое плечо. “Прекрати!” – тоже почти выкрикнул он, схватил её за руку, рванул к себе, он явно был сильнее, но она тоже оказалась цепкой, сначала упиралась, потом вдруг со злобой и всерьёз вцепилась зубами ему в кисть руки, Артёму некуда было деться: не орать же, он зажмурился, стиснул челюсти, терпел, было действительно больно, и сразу потекла кровь по руке – прокусила ведь, ты посмотри…

Галя отпрянула, он тут же перехватил своё запястье рукой, сжал рану.

Она стояла с сияющими глазами: что? понял? ты же всё понимаешь – ну так понял ещё раз?

Крови у неё на губах почему-то не было.

Артём дышал через нос.

– Испакостил меня, ещё и ведёт контрреволюционные разговоры, – сказала Галя прочувствованно, будто бы свершив месть.

Артём ещё почти минуту смотрел молча, потом засмеялся: это было смешно – про разговоры.

Она тоже попыталась засмеяться, но вдруг заплакала. Артём впервые видел её слёзы и напугался.

– Галя, – позвал он и приобнял её, ожидая, что оттолкнёт, но она не оттолкнула. Но и не приникла. Плакала негромко, не жалостливо, но уверенно – словно надо было отплакаться немедленно.

Он попытался повернуть её лицом к себе, и она наконец поддалась, повернулась.

Вдруг он сказал ей прямо в пахнущий его кровью рот:

– Я люблю тебя.

Она услышала, но вела себя так, словно ничего не было. Чуть отстранилась, руками вытерла лицо: оно было не раздражённое, но и не приручённое уже – а просто лицо.