Текст книги "Угольки (ЛП)"

Автор книги: Клэр Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Он еще с минуту не двигается. Затем подходит к своей кровати и достает из-под нее завернутый подарок. Подарок обернут простой коричневой бумагой вместо симпатичной оберточной, которую использовала я, но мне абсолютно все равно.

Я смотрю на него с приятным изумлением.

– Ты мне что-то подготовил?

Он хмурится, выглядя почти ворчливым.

– Конечно. Рождество же. За кого ты меня принимаешь?

Я принимаю его за мужчину, который месяцами намеренно отстранялся от меня, но я не говорю этого вслух. Я не хочу испортить утро, которое начинается так хорошо. Я просто улыбаюсь и возвращаюсь к своим яйцам.

– Завтрак почти готов. Я пожарю яйца, ветчину и открою те консервированные яблоки с корицей, что мы нашли. А потом можем открыть подарки.

Его губы смягчаются почти в подобии улыбки.

– Звучит здорово.

Его подарком для меня оказывается самое симпатичное пушистое красное пальто, что я видела в своей жизни. Понятия не имею, как ему удалось его найти, но я несколько минут охаю и ахаю над ним, примеряю и глажу мягкую ткань.

Открыв шарф, он поначалу ничего не говорит. Он смотрит на него, очень осторожно разворачивая и легонько проводя пальцами по пряже.

– Он не такой классный, – говорю я, начиная нервничать, потому что он ничего не говорит. – Это лучшее, на что я способна. Но это… – и снова я не могу договорить. Вместо этого пожимаю плечами.

Его взгляд смещается к моему лицу.

– Ты сама это связала?

– Ага. Я не лучшая вязальщица. Но я пыталась.

На мгновение он выглядит ошеломленным. Почти благоговеющим. Затем хмыкает.

– Спасибо, – он поднимает шарф и пару раз обматывает им шею. – Идеально подходит.

Я хихикаю, осознав, что он действительно это ценит.

Остаток дня тоже проходит хорошо. Мы едим жареную свинину с зелеными бобами, ямсом и клюквенным соусом (все это консервированное). Прибираясь после ужина, я пою рождественские письма, а вечером Кэл позволяет мне вслух зачитать начало новой книги.

Это лучший день, что был у нас с тех пор, как те мужчины ворвались и разрушили все, что только зарождалось между нами.

Надеюсь, это означает, что Кэл снова смягчается, но все не так. Когда приходит январь, он становится как никогда холодным и молчаливым, и эта легкая рождественская оттепель исчезает.

Январь еще холоднее декабря. Температура редко поднимается выше нуля (автор не уточняет, по Цельсию или по Фаренгейту, но ноль по Фаренгейту – это -18 по Цельсию, – прим.), даже днем, и зачастую так холодно, что Кэл почти не выпускает меня из дома. Днем после обеда он выходит нарубить дров, хотя у нас их всегда полно, и в это время он позволяет мне выйти на короткую прогулку, чтобы я хотя бы размяла ноги и подышала свежим воздухом. Прогулка никогда не бывает приятной. Для этого слишком холодно. Но это лучше, чем ничего.

Не считая этих коротких ежедневных перерывов, мы постоянно торчим в хижине, состоящей из одной комнаты.

По мере того, как дни утекают один за другим, я злюсь все сильнее и сильнее. Я даже не уверена, почему, поскольку этот жесткий и грубый засранец всегда был частью Кэла. Он тот же мужчина, которого я знала годами, но теперь я знаю его лучше. Настоящего Кэла. Мужчину, который может смеяться, слушать и чувствовать. И меня до невозможности раздражает, что он снова полностью отгородил меня от этого мужчины.

Так что я раздражительнее обычного. В некоторые дни я клянусь не говорить ему ни слова, пока он не заговорит со мной, и мы час за часом молчим. В другие дни я решаю намеренно действовать ему на нервы, так что постоянно говорю, тычу его и в целом лезу в его пространство, пока он не начинает буквально рычать на меня. А в некоторые дни я тупо пытаюсь не расплакаться.

Проходит две недели января, и теплее не становится. Такое чувство, будто мы абсолютно одни живем в мире изо льда.

Кажется, пятнадцатого января я до сих пор пребываю в депрессии, эмоциональном измождении, и во мне кипит негодование в адрес Кэла. Большую часть утра я сидела тихо и читала в постели. Кэл расположил наши постели поближе к дровяной печи, чтобы ночами нам было теплее. Однако к обеду я уже не могу сосредоточиться на словах или страницах. Мы как обычно едим за нашим маленьким столиком – вяленая свинина и консервированный суп – и он до сих пор не разговаривает. Он вообще ничего не говорит.

Вся эта ситуация так расстраивает и злит меня, что я буквально трясусь от попыток удержать все внутри.

Затем он шумно прихлебывает суп.

– Заткнись нахер, – рявкаю я.

Он моргает, явно сбитый с толку моим резким тоном и грубыми словами.

– Не смей выглядеть оскорбленным! – я так зла, что практически скалюсь. – Ты не имеешь права месяцами обращаться со мной как с куском дерьма, а потом вести себя так, будто мне не разрешается обращаться с тобой как с куском дерьма в ответ.

Его серые глаза прищуриваются. Плечи напрягаются.

– Что я тебе сделал?

Я чуть не давлюсь от возмущения. Я практически доела суп, так что вскакиваю на ноги и хватаю миску с ложкой, чтобы отнести на кухню.

– Что ты сделал? Ты перестал со мной разговаривать. Ты ведешь себя так, будто я тебе вообще не нравлюсь. Как будто у тебя вообще нет никаких чувств. У нас все было хорошо. Мы ладили. У нас была весьма неплохая жизнь. Мне… мне нравилась наша жизнь. А потом ты взял и вышвырнул все на помойку! Мне плевать, что ты боишься, тревожишься или чувствуешь себя виноватым из-за тех парней, что ворвались к нам этим летом. Я не заслуживаю, чтобы со мной так обращались!

По какой-то причине я как будто не могу смотреть на него, пока срываюсь. Я мою свою миску водой, которую он принес из колодца ранее, затем иду и выхватываю у него его миску и ложку.

Он ничего не говорит. Просто сидит за столом. Но его брови опустились, образовав пять глубоких морщин на лбу, и я знаю, что он реагирует.

– Ты лучше этого, – сердито добавляю я.

Он отталкивает свой стул и встает.

– Я не лучше этого, – выдавливает он. – Я уже говорил тебе. Я не хороший человек.

– Мне плевать, хороший ты человек или нет. Ты все равно лучше этого.

– Я не…

– Давай ты уже прекратишь этот бред? Тебе необязательно быть хорошим. Мне пох*й, хороший ты или нет. Ты хотя бы можешь обращаться со мной как с живым человеком, – я наконец-то способна посмотреть на него, взглянуть ему в глаза. – Что, черт возьми, я должна чувствовать от такого обращения? Мне в этом мире не с кем поговорить, кроме тебя, а ты отказываешься произносить хоть слово!

Это, похоже, заставляет его опешить, подавить назревающее раздражение. Он говорит уже другим тоном:

– Как только потеплеет, мы выберемся и найдем тебе людей для общения.

– Что?!

Он морщится и отводит глаза.

– Ты права. Несправедливо, что тебе приходится жить вот так. Тебе нужны люди. Мы попробуем найти их тебе, как только сможем выходить.

Я честно не могу поверить, как он настолько неверно трактует то, что я пытаюсь сказать.

– Я не хочу других людей, чтобы говорить с тобой. Я хочу тебя! – мои щеки краснеют, как только я осознаю, что сказала.

Он несколько секунд смотрит на меня. Что-то сверкает в его глазах – буквально на мгновение, я даже не уверена, не померещилось ли мне. Затем он качает головой.

– Извини, ребенок. Я этого не хочу. Я терплю тебя лишь потому, что обещал Дереку.

Это удар. Это ощущается как физический удар. Так больно, что я отшатываюсь от него, а затем резко разворачиваюсь, чтобы выбежать из хижины. Мне нужно убраться. От него. Любым способом.

Он устремляется за мной и хватает за руку прежде, чем я добираюсь до двери.

– Не смей выходить на холод. Ты там погибнешь.

Я начинаю спорить, но по его лицу вижу, что он остановит меня силой, если я попытаюсь. Так что вместо этого я вырываюсь из его хватки и забираюсь в кровать, накрывшись одеялом.

Я застряла с ним здесь, и он только что ранил меня сильнее, чем кто-либо другой в моей жизни.

Я не могу убраться от него, так что притворяюсь, будто его не существует.

***

Следующие три часа проходят медленно, в мучительной тишине. Я пытаюсь читать, но едва осмысливаю страницы, пока перелистываю их, и понятия не имею, что происходит в истории.

Наконец, Кэл поднимается с кресла. где затачивал ножи (ни один из них сейчас не нуждается в заточке, но он все равно это делает), затем начинает надевать ботинки, куртку, шапку и шарф, который я для него связала.

Он собирается рубить дрова, а значит, меня наконец-то выпустят из этой комнаты.

Когда я надеваю свое хорошенькое рождественское пальто, он косится в мою сторону.

– Сегодня для тебя слишком холодно.

– Что?

– Слишком холодно…

Этот засранец реально планирует настоять, чтобы я осталась внутри.

– Если там не слишком холодно, чтобы ты выходил и рубил дрова, в которых мы не нуждаемся, то и мне не слишком холодно выйти на короткую прогулку. Выбери какой-то один вариант.

– Ты там замерзнешь насмерть.

– Если там реально настолько холодно, то и ты не можешь выходить. Я никогда не задерживаюсь надолго. Ты не можешь держать меня в доме как пленницу.

Он колеблется. По его напряженному лицу я явственно вижу, что он пытается решить, не остаться ли самому в доме, чтобы не пустить меня.

– Мне надо выйти, – добавляю я. – Кэл, мне это необходимо, – на мгновение я умоляю с тем же отчаянием, которое испытываю внутри.

После очередной паузы он мягко хмыкает.

– Ладно. Но сегодня всего на пятнадцать минут. Не больше.

– Ладно, – я оборачиваю мягким шерстяным платком шею и нижнюю часть лица. Затем натягиваю на голову вязаную шапку, так что видно только глаза.

Надев перчатки, я иду к двери.

– Рэйчел.

Это одно слово останавливает меня. Он почти никогда не зовет меня по имени. Он больше не зовет меня малышкой. В основном называет просто ребенком.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него.

– Пятнадцать минут. Повтори.

– Пятнадцать минут, – отвечаю я и наконец-то выхожу за дверь.

На самом деле снега не так много. На земле выпало всего несколько дюймов. Проблема в том, что снег застыл сплошным полотном наста, так что ходить очень сложно.

Я направляюсь в лес, поскольку там наименее скользко и есть чем полюбоваться, и я делаю тяжелые шаги, чтобы проломить корку наста. Она такая прочная, что это удается мне лишь изредка и требует больших усилий, так что я в итоге отказываюсь от леса и выхожу на гравийную подъездную дорожку.

Тут тоже скользко. Я даже не могу пробить слой застывшего снега, так что прекращаю попытки и просто как можно аккуратнее иду по льду. Хотя бы на дорожке не приходится пробиваться сквозь деревья.

Дорога дается непросто, и Кэл не ошибся насчет того, как сегодня холодно. Воздух жалит тот небольшой участок обнаженной кожи между моей шапкой и платком. Прогулка такая сложная и дискомфортная, что я даже не знаю, зачем утруждаюсь. Может, чтобы доказать что-то Кэлу. А может, самой себе. В любом случае, я как можно точнее отмеряю семь минут, затем разворачиваюсь и направляюсь обратно по гравийной дорожке к хижине.

Идти вверх по склону холма сложнее, и я сильно сожалею о своих решениях, когда поскальзываюсь и балансирую на каждом шаге. Я не уверена, какая часть пути уже преодолена, потому что мои глаза больно щиплет, и тут я замечаю движение справа от себя в лесу.

Я смотрю. Естественно, я смотрю. Ни одно здравомыслящее существо не будет находиться снаружи в таких арктических условиях.

Мне приходится ступить в лес, чтобы понять, что породило это движение.

На небольшой поляне виднеется старое костровище. Я не могу представить, чтобы Кэл так паршиво его собрал, так что оно наверняка было тут еще до того, как он купил участок. По сути, это круг из камней, уложенных друг на друга, а сверху лежит ржавая металлическая решетка.

На решетке дергается маленькая птичка-кардинал – именно этот проблеск движения и цвета я заметила среди неумолимых серо-белых тонов мира.

Я уже редко вижу маленьких птиц. Ничего, кроме ворон и падальщиков. Так что я вскользь иду осмотреться и наконец-то вижу, что крылышко птички каким-то образом примерзло к металлу решетки.

Кардинал не может освободиться.

Бедняжка. Он такой красивенький и красный в блеклом болезненном мире.

Мне удается аккуратно разломить лед и освободить крылышко. Кардинал в процессе всего лишь теряет несколько перышек.

Он улетает, перепуганный и неблагодарный за мою помощь, но я рада, что сделала что-то хорошее.

Поворачивая обратно к гравийной дорожке, я оступаюсь. Должно быть, в земле была ямка, прикрытая слоем льда, а мой вес проламывает снег, и я угождаю в это углубление.

Я хватаюсь за костровище, чтобы удержаться на ногах, и в итоге утаскиваю незакрепленную решетку за собой.

К сожалению, с ней обрушивается и половина уложенных кругом камней.

Я резко падаю и так сильно подворачиваю лодыжку, что вскрикиваю. Я тщетно барахтаюсь и в итоге падаю лицом на застывшую землю, а большие камни от костровища тяжело валятся на мою поврежденную ногу.

Испугавшись и стараясь не кричать от боли, я пытаюсь высвободить ногу. Но она застряла в яме, а сверху на нее давит слишком большой вес.

Я не могу ее вытащить.

Меня быстро накрывает паника. Я уже беспомощно дрожу от того, что так долго лежу на льду.

Я могу тут умереть.

Это может случиться очень быстро.

Я борюсь с туманом холода и страха, чтобы заставить себя думать. Я придумываю несколько разных вариантов, как освободиться – например, попробовать убрать камни один за другим. Но я не могу перевернуться на спину или сесть, и мое тело не способно извернуться в нужное положение.

Я реально оказалась в ловушке.

Я продолжаю пытаться. Я не знаю, как долго занимаюсь этим, но я изгибаюсь, борюсь и тянусь, но в итоге я слишком устаю и замерзаю, чтобы двигаться.

Потом я просто лежу.

Кэл меня найдет.

Само собой, он пойдет искать, когда я не вернусь.

Но я так разозлилась на него. Может, он решит, что я убежала намеренно.

Он не дал мне убежать два с половиной года назад, после смерти Дерека, и он не позволит мне сделать это сейчас. Он определенно будет искать. Но может, он не сумеет меня найти. Мне лишь время от времени удавалось пробить снег и оставить след. И я сошла с гравийной дорожки, где меня легко было бы заметить.

Я дрожу, стучу зубами и пытаюсь шевелить ладонями, но вскоре почти не чувствую их.

Типичная я, правда. Я пережила апокалипсис, но в итоге замерзну насмерть, спасая неблагодарного кардинала в разгар ссоры с раздражающим засранцем.

Вскоре я погружаюсь в онемелый, расплывчатый транс. Я немножко молюсь, хотя я не уверена, что на свете остался бог, способный меня услышать.

Такое чувство, будто я засыпаю, но это не так. Это странное состояние застывшей бессознательности. Я не имею ни малейшего понятия, сколько времени прошло, но тут крохотная часть моего разума узнает слабый голос.

Голос. Кэла. Вдалеке.

– Рэйчел! – пауза. Затем: – Рэйчел! Бл*дь, где ты?

Он правда пришел за мной. Я знала, что он придет. Но он до сих пор слишком далеко, чтобы помочь.

– Рэйчел! – теперь он кажется чуть ближе.

Та же часть моего разума (маленькая, отрешенная, которая откуда-то знает, что я могу думать, говорить и делать вещи) начинает кричать на меня. Кричит, и кричит, и кричит, пока мне не удается заставить горло работать.

– Я здесь, – слова звучат хрипло и надломленно. Слишком слабо, чтобы кто-то расслышал.

– Рэйчел! – он еще ближе. Может, он идет по гравийной дорожке. Он не может быть сильно далеко. Я сделала всего несколько шагов к этому проклятому костровищу.

– Кэл! – удается выдавить мне. Негромко, но лучше, чем в первый раз. – Кэл! Я здесь!

– Рэйчел? – его не видно, но он как будто меня услышал. Через несколько секунд он добавляет: – Подай голос еще раз. Я не могу тебя найти, – его голос срывается на последних двух словах.

Я собираю всю энергию, что во мне осталась, и стараюсь направить ее в голос.

– Я здесь! Здесь!

Я надеюсь, что этого достаточно, потому что я сомневаюсь, что мое горло снова что-то выдавит. Такое чувство, будто слезы застывают прямо на моем лице.

Без предупреждения большое тело Кэла вырывается из-за деревьев, устремляясь ко мне. Он создает много шума. Такое чувство, будто от его присутствия сам воздух болезненно вибрирует.

Я давлюсь от облегченных рыданий, когда он опускается на колени рядом со мной.

– Ох бл*дь, малышка. Что ты наделала? – он кажется настоящим. Полным эмоций. Таким же сломленным, как и я.

– Я не… – я давлюсь и пытаюсь снова пошевелиться, но просто не могу подняться. – Я не хотела.

Он продолжает бормотать «Ох бл*дь», пока быстро убирает с меня камни, а затем берет меня на руки, будто баюкая, и выносит из леса обратно на гравийную дорожку.

Я все еще в том странном размытом трансе, но я осознаю достаточно, чтобы отчаянно цепляться за него. Почти все мое тело болит, а то, что не болит, пугающе онемело. Мои зубы стучат так сильно, что ноют челюсти.

Как только мы возвращаемся в хижину, теплый воздух словно атакует меня. Я хнычу, ахаю и ерзаю в его хватке.

Кэл не отпускает меня. Он кладет меня на свою кровать, расположенную как и моя прямо возле дровяной печки, снимает мои перчатки, шапку, шарф и пальто, затем начинает массировать мои ладони и предплечья.

Я ничего в них не чувствую. Даже его прикосновения.

Я дрожу и шмыгаю носом. Я слишком сонная, чтобы рыдать, хотя мне очень хочется этого. Я продолжаю попытки отстраниться от Кэла, но даже не знаю, почему.

Я пытаюсь что-то сказать, но не могу. Я ничего не могу сделать. Я сейчас должна что-то чувствовать, но не чувствую.

Так что я закрываю глаза и перестаю сопротивляться. Я даже больше не дрожу.

– Нет, нет, нет, нет, нет, малышка, – хрипло бормочет Кэл. – Не смей так делать, – он сдвигает руки, чтобы растирать мое лицо и шею. – Не смей засыпать.

Поэтому я все же бодрствую. Пытаюсь, во всяком случае. Хотя бы потому, что Кэл кажется абсолютно отчаявшимся, и мне не нравится, когда он так расстроен.

Спустя минуту он перестает растирать меня, так что я открываю глаза, чтобы посмотреть, что он делает. Он встал и снимает куртку, шапку и обувь. Затем забирается в постель вместе со мной и обнимает сзади, окружая меня своим большим и теплым телом.

Он тянется через меня и продолжает растирать мои ладони.

Через несколько минут я опять начинаю дрожать.

– Вот так, – бормочет он прямо над моим ухом. – С тобой все будет хорошо. Ты должна быть в порядке.

– Моя лодыжка очень болит, – выдавливаю я. Теперь я снова чувствую ее, и она разъяренно пульсирует.

– Знаю. Я скоро ей займусь, но мне нужно сначала тебя согреть.

Мои зубы опять начали стучать, и я это ненавижу. Я все ненавижу. Из моего горла вырывается несколько всхлипов.

– Даже не думай засыпать, малышка. Это все моя вина. Я это знаю. Можешь ненавидеть меня за это, но я не позволю тебе бросить меня.

Я начинаю плакать по-настоящему.

Ну теперь он хотя бы разговаривает со мной. Хотя бы кажется, что он правда хочет видеть меня рядом.

– Все хорошо. Все будет хорошо. С тобой все будет хорошо.

– Теперь все болит, – и это правда. Такое чувство, будто кто-то тычет иголками в мои ладони, стопы и щеки.

– Знаю. Это кровь снова начинает циркулировать. Я понимаю, что больно, но это хорошо.

– Не тебе же больно.

– Знаю, что не мне. Хотелось бы мне забрать ее. На твоем месте должен был быть я.

Это заставляет меня плакать еще сильнее. Я нахожу в себе силы развернуться в его объятиях, чтобы рыдать в его грудь. Он крепко обнимает меня обеими руками и также окружает согнутыми ногами.

Даже когда я наконец-то перестаю плакать, он меня не отпускает.

На это уходит много времени, но в итоге я перестаю дрожать, и эти мучительные уколы боли уходят. И теперь болит лишь моя лодыжка.

Когда Кэл наконец-то начинает отстраняться, я бесстыже цепляюсь за него. Он мне нужен. Я его не отпущу.

– Все хорошо, малышка. Я осмотрю твою лодыжку. Я никуда не ухожу.

Я шмыгаю носом и ложусь обратно на постель.

Он осматривает мою поврежденную лодыжку, двигает ей туда-сюда, чтобы оценить состояние, затем крепко перевязывает. Он заставляет меня выпить ибупрофен, затем помогает снять сырую одежду и переодеться в теплую фланелевую пижаму, которую я носила всю зиму.

Я начинаю возражать, когда он идет на другую сторону комнаты, но потом вижу, что он сам переодевается в спортивный костюм, в котором спит в последнее время.

Наконец, он возвращается к постели и забирается рядом со мной. Я подвигаюсь к нему, а он разворачивает меня к огню, обнимая сзади.

– Ты в порядке? – мягко спрашивает он через пару минут.

– Ага. Теперь уже лучше.

– Мне жаль, что ты пострадала.

– Это всего лишь моя лодыжка.

– Нет, не всего лишь. Ты чуть не умерла, и это моя вина.

– Нет, не твоя.

– Да, моя, – его теплый запах переполняет мои ноздри. Он утыкается носом в мои волосы, и я снова чуть не плачу. Я никогда не думала, что вновь смогу почувствовать его так. Настоящего Кэла. – Извини за все. Я пытался сделать как лучше для тебя, но я сделал все неправильно. Мне не стоило тебя отталкивать.

Глава 6

На следующий день погода не налаживается, так что нам опять приходится остаться внутри.

Но Кэл другой. Лучше.

Он до сих пор не разговорчивый и не особенно дружелюбный, но он никогда таким не был. Когда наступает утро, он лишь слегка смягчился до того мужчины, которым он был со мной в прошлом году.

Моя лодыжка до сих пор опухла и болит, так что он не позволяет мне наступать на нее. Он ухаживает за мной весь день, принося еду и все необходимое. А после обеда он читает мне вслух.

Это лучший день с тех пор, как те мужчины вторглись в нашу хижину. Когда на второе утро я просыпаюсь от запаха завтрака, который готовит нам Кэл, то чуть не плачу от облегчения, ведь он вернулся.

Вернулся по-настоящему.

Морозные и холодные дни вовсе не веселые. Мне не нравится сидеть взаперти, и я ненавижу писать в горшок ночью, потому что Кэл не выпускает меня в уличный туалет, когда температура опускается до минимума. Но в следующие несколько дней я все равно счастливее, чем была в последние годы.

Через несколько дней после травмы лодыжки я просыпаюсь посреди ночи от стука своих зубов. Сев и поморгав в темноте, я понимаю, почему. Огонь в печке прогорел, так что не дает так много тепла, как должен был.

Обычно Кэл ночью просыпается через каждые несколько часов, добавляет поленьев и ворошит угли, чтобы огонь продолжал гореть, но видимо, сегодня он проспал.

Ничего страшного. Он наверняка устал. Он уже несколько недель не имел возможности проспать всю ночь до утра. Я и сама могу развести огонь, так что не стану его будить.

Я свешиваю ноги и ставлю ступни на пол, но вздрагиваю, как только переношу вес на лодыжку. Травма заживает, но ходить до сих пор больно.

Это неважно. Я сегодня займусь огнем, чтобы Кэл мог поспать.

Я хромаю к стопке нарубленных поленьев, которую Кэл держит внутри у двери, хватаю два полена, прижимаю к груди и ковыляю обратно к печке.

Мои зубы теперь стучат как отбойные молотки. Я поверить не могу, насколько тут холодно.

Я стараюсь открыть печку, но тут поленья внезапно исчезают из моих рук.

– Девочка, ты что бл*дь делаешь? – он кажется ворчливым, но не сердитым.

Я безуспешно пытаюсь сдержать дрожь.

– Занимаюсь огнем.

– Моя работа, – он кладет поленья в печку, затем берет еще одно и разводит огонь, пока тот не начинает хорошо полыхать. – Тащи свою маленькую жопку обратно в постель.

По какой-то причине я хихикаю. Понятия не имею, почему.

Он качает головой и хмуро косится на меня, продолжая ворошить угли.

– Надо было разбудить меня. Тут такой дубак стоит.

– Я сама только что проснулась. Не знала, что так похолодало, – я обхватила руками свое туловище и покачиваюсь вперед-назад, стараясь согреться в тепле, исходящем от огня. – И я вполне в состоянии сделать это сама.

– Моя работа.

Я пытаюсь спорить, но получается лишь странный жалобный звук сквозь стучащие зубы.

Он закрывает дверцу печки и кладет кочергу. Затем поворачивается и смотрит на меня. В комнате почти темно, так что сложно различить его лицо. Но такое чувство, будто в его глазах живет нечто мягкое.

Нечто, что я очень хочу увидеть. Почувствовать.

– Возвращайся в кровать, малышка, – бормочет он сиплым голосом, от которого дрожь пробирает меня до самого нутра.

– Можно мне сегодня поспать с тобой? – я понятия не имею, откуда у меня взялась смелость попросить о таком, но слова вырываются сами собой.

Он замирает абсолютно неподвижно.

– Пожалуйста? С тобой намного теплее.

Он снова качает головой, и я считаю это за отрицательный ответ. Но прежде чем я успеваю среагировать на разочарование, он наклоняется и поднимает меня на руки. Несет меня к своей постели.

Все во мне вибрирует от радости и восторга, когда Кэл укладывает меня в свою кровать по другую сторону от печки.

Он не целует меня, что бы ни происходило в моих фантазиях. Вместо этого он укладывает мое тело перед своим, чтобы обнимать меня сзади, как в тот день, когда я чуть не замерзла.

Его тело намного теплее моего. Намного крупнее, сильнее и жестче. Мне нравится, как оно ощущается. Я всегда считала, что мне не нравятся прикосновения, но это убеждение явно ошибочное, когда дело касается Кэла. Потому что это ощущается приятнее всего, что я когда-либо знала.

Через пару минут мои зубы перестают стучать, а еще через несколько минут я полностью перестаю дрожать.

Мы оба очень долго ничего не говорим, но я не засыпаю обратно. Я не хочу пропустить ни секунды этого. Я практически уверена, что Кэл тоже не спит, хотя он дышит медленно и ровно, лишь изредка шевелясь.

Наконец, я без подводок и подготовки спрашиваю:

– Когда ты купил это место?

Он на мгновение медлит, затем отвечает, будто вопрос его удивил.

– Владел им уже давно. С тех пор, как узнал о Дереке. Хотел иметь место поближе к нему и урвал хорошую сделку на этот участок, потому что дом такой потрепанный и далеко от города.

Дереку было восемь, когда его мама наконец-то сказала Кэлу, что у них родился ребенок. Внезапно я задаюсь вопросом, что он, должно быть, почувствовался.

– Ты злился? Из-за того, что она так долго не говорила тебе о Дереке?

– Конечно. У нас с ней был всего один раз. Даже не уверен, как это получилось. Она была хорошей девочкой, которой захотелось побыть плохой, но она довольно быстро передумала. Я никогда не думал, что у меня будет ребенок. Никогда не думал, что захочу стать отцом, но узнав, что так получилось… Это изменило для меня все.

Я не отвечаю словами. Просто думаю о том, что он сказал, пытаюсь уложить в голове, кем был Кэл в то время.

– Я пытался почаще видеться с ним, – добавляет он. – Пытался помогать. Правда. Его мать ничего от меня не принимала.

– Я знаю. Она никогда не думала, что ты сможешь быть хорошим отцом, – в моем голосе не звучит осуждения. Это лишь констатация факта.

– Она наверняка была права.

– Нет, не была. У тебя не было опыта, и тебе не дали шанса, но ты мог бы быть для него хорошим папой. Твое присутствие в его жизни много значило для него. Под конец. Я это знаю.

Кэл долго ничего не говорит, но не потому, что он отгораживается от меня. Это потому, что он испытывает слишком много всего. Я чувствую это по напряжению его тела за моим.

Желая сделать что-нибудь, чтобы ему стало лучше, я нахожу его ладонь и переплетаю наши пальцы. Я сжимаю его руку и продолжаю держать ее, пока мы вместе лежим в темноте.

***

Всю следующую неделю я вечером засыпаю в своей постели, но как только Кэл посреди ночи встает поворошить угли, я выбираюсь из своей постели и перебираюсь на его кровать.

Когда я делаю это в первый раз, он стоит над своей кроватью, смотрит на меня и качает головой. Но в итоге ложится рядом и обнимает меня, как я хочу. А следующей ночью он даже не качает головой.

Это лучшая часть моих дней – обниматься с ним посреди ночи и разговаривать обо всем, что приходит в голову. Я спрашиваю его об его детстве, и он рассказывает, как его папа напивался по выходным и избивал его и маму. Он хочет знать, какие предметы мне больше всего нравились в школе, и кем я хотела работать перед тем, как весь мир скатился в ад. Мы разговариваем о том, сколько времени потребуется на восстановление климата, и как общество может выглядеть в будущем.

В эти полночные часы в постели он говорит так много, как я никогда прежде от него не слышала. Что-то в темноте и уединении от всего настоящего в мире ослабляет его ментальные барьеры. Опускает его стены.

Иногда, когда я слишком глубоко копаю в его сознание, он раздражается на меня, откатывается и спит на своей половине постели. Но это даже неплохо. Мне нравится прижиматься к его спине. Мне нравится спать с ним в одной кровати.

Такое чувство, будто мы реально вместе.

Однажды ночью, через неделю после того, как я начала забираться в его постель, я спрашиваю его о лучшем воспоминании из детства, и он рассказывает о поездке в Нэшвилл с мамой. Они поехали одни. Его бабушка дала его маме денег на поездку в честь ее дня рождения, а его отец ныл насчет того, что придется пропускать работу, так что они поехали без него. Они провели там четыре дня. Ели в кафе, ходили по туристическим местам, и ни разу им не приходилось беспокоиться о том, что их папа придет домой пьяный и злой.

История так глубоко трогает меня, что я хочу это выразить, но ничего не могу поделать. Я не могу найти слова, чтобы воплотить свои чувства, и Кэл ни за что не позволит мне повернуться к нему лицом. Обнять его и поцеловать, как мне хочется.

Так что я просто держу его за руку, массирую ладонь и каждый палец отдельности.

Я медленно спускаюсь от его руки и начинаю массировать предплечье, поглаживать кожу и жесткие волоски. Шрамы, которые рассекают его запястье.

Что-то сильно навредило ему, оставив все эти шрамы, и я понятия не имею, что это было.

Так что я поглаживаю это. Мечтаю иметь возможность погладить и другие части его тела.

Чем больше я ласкаю его ладонь и руку, тем более напряженным и горячим становится Кэл позади меня. Его грудь вплотную прижимается к моей спине, наши ноги переплетаются. Он дышит чуть тяжелее. Его выдохи обдают мои волосы и шею.

Во мне сейчас тоже что-то сжимается. Внизу живота. Это вызывает желание двинуть бедрами.

Когда я это делаю, Кэл бормочет:

– Никакого ерзанья.

Я со вздохом замираю, но во мне живет эта дрожь эмоций. В ответ на это я беру его ладонь и подношу к губам, чтобы оставить маленький поцелуй на ладони.

Он отдергивает от меня руку и затем отворачивается от меня в обратную сторону. Теперь он настолько отстранился, что наши спины даже не соприкасаются.

Я разочарованно обмякаю, но я сама виновата. Кэл не из тех мужчин, которым нравятся прикосновения. Я всегда это знала. Он использует свое тело, чтобы согреть меня, если это покажется ему необходимым, но он не хочет, чтобы я ласкала его, подкатывала. Я поцеловала его ладонь, и это было ошибкой. Я сама виновата, что он отстранился.