Текст книги "Слово на букву «Л»"
Автор книги: Клер Кальман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
– Зачем ты это делаешь?
– Что?
– Притворяешься, что он тебе не нравится. И трехлетний ребенок увидел бы, что вы без ума друг от друга.
– Ну, тогда мне три года. Ты всему придаешь слишком много значения.
– Малыш? Ты втюрилась.
– Да ладно. Ты просто очень хочешь надеть сатиновое платье с рукавчиками-пуфами, непременно абрикосового цвета.
– С оборкой?
– С чем угодно – с оборкой, вырезом, и не забудь корзинку с розовыми лепестками. Венчание вряд ли состоится, но ты можешь продолжать фантазировать.
– Бел? А ты вообще знаешь, как быть счастливой?
– Это что, вопрос на засыпку?
– Нет. Просто, понимаешь, это не запрещается.
19
– Как ты думаешь, с какого бока я красивее? – Уилл повернул голову туда-сюда.
– Тайна сия велика есть. – Белла пристроила альбом на коленях.
– Хи-хи.
– Повернись левым боком. Еще. Еще чуть-чуть. Вот так, очень, очень хорошо. – Теперь ей был виден его затылок.
– Смешно. Просто Оскар Уайльд и его лавры. – Он встал и подошел к окну посмотреть на сад.
– Жимолость надо обстричь. – Повернувшись вполоборота, он посмотрел на нее.
– Стоп! Вот так, замри. Не двигайся.
Его силуэт в тени, полуосвещенное лицо, развернутое к ней тело – все выражало напряженное внимание, как будто он услышал незнакомый звук или увидел что-то необычное там, где совершенно этого не ожидал.
– Можно посмотреть твои картины? Я знаю, у тебя их в тайных закромах уже много.
– Не в тайных. Но вообще-то, нельзя.
– В тайных, в тайных. А почему нельзя? У тебя там наверняка на целую выставку.
– Не будь смешным. И вообще, помолчи! Замри. – Наклонившись к листу, она боковым зрением уловила, как он корчит ей смешные рожи. Патрик вел себя точно так же, когда она рисовала его. Наверно, неспособность посидеть спокойно хоть пять минут как-то связана с уровнем тестостерона. Ее взгляд упал на волосы Уилла, на лоб, от которого волосы росли беспорядочно, словно джунгли; она улыбнулась и, высунув от усердия язык, попыталась передать в рисунке их буйство. Волосы Патрика были мягкими, тонкими, он носил прическу с левым пробором. Она помнила, как рисовала их: движения ее руки были плавными, длинными, как волна. Помнила, как он откидывал их с лица, как не мог усидеть на месте, пока она его рисовала. Он всегда ворочался, даже во сне, словно никогда не мог успокоиться. Никогда, пока не...
– Ш-ш-ш! – зашипела она на Уилла.
– Что? – нахмурился тот. – Я не издал ни звука.
Они сделали перерыв. Уилл рассказал ей, как странно ему смотреть на нее, когда она, рисуя, глядит на него.
– Ты смотришь так пристально, но в то же время словно сквозь меня. Твои глаза одновременно видят и не видят меня.
– Не принимай близко к сердцу. Рисование, оно такое. Ты становишься для меня просто лицом,просто телом,ты перестаешь быть Уиллом, мужчиной, которого я знаю и которого... ну, и так далее.
– Извините? И так далее? Говори по-английски.
– Готов еще позировать?
– Что, не можешь выговорить? Даже в разговоре?
– Что не могу – слово на букву «Л»? Конечно, могу. Не будь дурачком.
– Слово на «Л». Это-то я и имел в виду. Для тебя любовь – всего лишь слово на букву «Л».
– Я тоже шутки понимаю, спасибо.
– Это не шутки. Попробуй, вдруг у тебя получится. Я тебя л-л-л – нет, ты права, это невозможно выговорить. – Он сложил руки на груди.
– Иногда ты такой приставучий. Просто большой ребенок. Невероятно, что это, – порывшись в пенале, она достала чистую резинку, – мужчина, которого я знаю и люблю.
Он отступил назад.
– Я просто поражен силой твоей страсти. Боюсь, не выдержу такого напора.
Белла наклонилась над корзиной для бумаг и принялась точить карандаш.
– Да, дорогой. Становись-ка в позу. Левую руку назад. Вот так. И немножко повернись. Не так сильно. Да, вот так.
Ее взгляд скользил от Уилла к бумаге и обратно, ее карандаш схватывал его силуэт, плоть, всю его фигуру, но она так и не увидела выражения его глаз.
После Уилл спросил, свободна ли она в выходные.
– Ненавижу, когда так спрашивают.
– Ненавидишь, когда тебя приглашают куда-нибудь? Извини. Прости. Как я мог? Я больше так не буду.
– О, заткнись. Просто иной раз скажешь, что свободна, а тебе тут же вручают билеты на комика Бернарда Маннинга. Лучше бы сначала сказали, куда приглашают, тогда хоть можно придумать предлог для отказа.
– Так ты свободна или как?
– Да. Нет. Да. Я хотела порисовать – закончить набросок с тебя. А что?
– Я подумал, что ты захочешь познакомиться с моей мамой.
– У меня есть выбор?
– О, как мило. Она хорошая. Как я.
– Самодовольная личность с буйными волосами?
– Нет. С ней легко. И она любит растения.
– На этих выходных, наверно, не получится. У меня много дел.
– Например?
– Уилл. Яне на допросе. И не должна отчитываться за каждый свой шаг. У меня просто дела, знаешь ли, стирка, то, се.
– Ах, стирка.Ну, тогда конечно. Господь тебя сохрани пойти знакомиться с моими родителями, вместо того чтобы заняться таким важным делом.
– Успокойся. Я сомневаюсь, что твоя мать только и делает, что ждет меня, сидя в своем кресле-качалке. Давай в другой раз. Конечно, я с удовольствием с ней познакомлюсь. Мне даже интересно – только выдающаяся женщина могла вытерпеть с тобой столько времени. А сейчас становись-ка обратно в позу.
Уилл отошел к окну.
– Только один вопрос – у тебя есть какие-то свои резоны не ходить с ней на встречу завтра?
– Конечно, нет. Просто я занята. И хватит об этом. Я очень хочу сегодня закончить этот набросок.
Однако Уилл вернулся к этой теме тем же вечером, за ужином.
– Если ты и правда так занята в выходные, давай назначим другое время.
– Зачем торопиться знакомить друг друга с родителями? Я, например, не заставляю тебя знакомиться с моими.
– А я разве тебя об этом просил? Всему свое время. Но моя мама уже хочет с тобой познакомиться.
– Это почему же? – Белла наставила на него вилку, словно готовясь его линчевать без суда и следствия. – Что ты ей обо мне рассказал?
– Ничего. Отстань, забияка. Ну, может, и рассказал немножко. Белла, я не мог удержаться. Все будет хорошо, ты ей понравишься, обещаю.
– Ладно, ладно. Хватит. В следующие выходные, ОК? И поставим на этом точку, чтобы ты от меня отстал.
Она уже давно не навещала родителей Патрика. Пытаясь вспомнить, когда же она была у них последний раз, она расстроилась. Поначалу она ездила к ним каждые выходные.
* * *
Она чувствует, что они нуждаются в ее присутствии, что они как будто помнят его лучше, когда она приезжает к ним. Ее квартира без него холодная и неуютная, как опустевшая после спектакля сцена, и она боится спать одна. Свет в прихожей горит всю ночь, но ужас не отпускает ее. Просыпаясь в ранний час, она две-три милосердные секунды не помнит о том, что случилось. В полудреме ее мыслей он еще жив. Потом, как физическая боль, приходит осознание правды. Ее дыхание вырывается из легких, оставляя их пустыми, сжимая желудок. Глаза наполняются слезами. Она находит убежище в своих воспоминаниях. Там его голос звучит по-прежнему сильно и громко, там его лицо все такое же живое. Тогда она снова может дышать.
В доме его родителей фотоальбом навсегда обосновался на журнальном столике, вытеснив номера журнала «Хоумс энд Гарденс», аккуратно переплетенные подшивки газет «Дейли телеграф» и «Дейли мейл». Так и нераскрытые, они ютятся теперь на этажерке, где на них никто не смотрит.
– Взгляни, Белла, – говорят родители Патрика, – вот он на первом звонке. Эта серая фуражка все время падала ему на глаза. Помнится, когда он поступил в колледж, он стал таким высоким и стройным, но по-прежнему выглядел мальчишкой.
– Помнишь, —спрашивают они друг друга, – помнишь?
Ища спасения на кухне, Белла готовит и убирается. Она благодарна им, что может забыться в ритме мелких движений: помешать бобы, нарезать зелень. На кухне все идет своим чередом – пирог ставится в духовку и вынимается уже с корочкой. На корочку намазывается соус, и она становится мягкой.
Роуз суетится вокруг.
– Белла, ты опять все сделала сама. Ты просто сокровище. – Она берет дуршлаг, который Белла хотела взять, снова ставит его в сушилку. – Я сегодня сама не своя. Ты не видела мои очки для чтения? Вчера нашла свою перьевую ручку в холодильнике. Интересно, где же...
Роуз дрейфует из комнаты в комнату, оставляя за собой след из остывших чашек кофе, лоскутков с вышиванием, очков, часов и незаконченных предложений.
Джозеф, отец Патрика, каждый раз, проходя мимо, молча похлопывает Беллу по плечу. В тишине его сочувствие даже более ощутимо.
– Мы всегда надеялись... – начинает он однажды вечером и замолкает. В глубине души он знает: есть вещи, о которых лучше не говорить, лучше так и оставить их невысказанными.
Софи всегда подгадывает так, чтобы ее приезд совпадал с приездом Беллы, и каждый раз тащит ее в местный паб.
– Они сводят меня с ума, Бел. Мама все забывает через десять секунд, а папа звонит мне по два раза в день – просто чтобы убедиться, что я еще дышу.
– Знаю, – говорит Белла. – Наберись терпения. Им просто очень тяжело.
_____
После длинной и нудной рабочей недели Белле удалось отговорить Уилла от поездки к его матери, которую они запланировали на пятницу. Она пообещала, что они поедут в субботу – она специально встанет завтра на заре. И даже принесет ему утром завтрак в постель. Да и собирается она недолго.
Выехали они после одиннадцати утра.
Когда Белла полезла в бардачок, оттуда на пол вывалилось несколько магнитофонных записей.
– Что такое, ягодка?
– Ничего. Пытаюсьнайти запись Рея Чарльза. Смотрела ли она в боковом отделении? Смотрела. Там пусто.
– Если бы ты клал пленки в коробочки, то их легко было бы найти и у тебя не было бы этой проблемы.
Я веду себя, как моя мать.
– Нет у меня никакой «проблемы». Я всегда ставлю то, что попадется под руку. Потлак[23]!
– Мужчины просто неисправимы.
– Почему целую половину человечества всегда стригут под одну гребенку? Что, если мы будем класть записи в коробки, то сразу найдется лекарство от рака или наступит мир во всем мире?
– По-моему ты отвлекся от темы. Как говорится, почем рыбка[24]?
– А ты и в божьем доме найдешь, где пыль вытереть. Тебе ведь не пленки важны, а принцип. Да что ты так нервничаешь? – добавил он, искоса посмотрев на нее. – Не людоед же она.
– Я не нервничаю. И, кстати, не людоед, а людоедша.
– Б-з-з. Тревога, тревога – обнаружена зануда. Хватит пытаться сменить тему. Она правда милая, и ты ей обязательно понравишься.
Белла зарылась в свою сумку в поисках зеркальца.
Уилл лишь удовлетворенно фыркнул.
– Не нервничает она.
Он пошарил под сиденьем, извлек оттуда пленку и вставил ее в магнитофон.
– ...Пам, пара-рам, па-ра-рам... – запел он. Рей Чарльз.
Она показала ему язык.
– Я все вижу. – Он слегка сжал ей бедро да так и оставил там свою руку.
– Так как мне ее называть – миссис Хендерсон? Или Франсис, или Фрэн? Она послюнила кончик пальца и, сосредоточенно нахмурившись перед зеркальцем, провела им по бровям.
– Ты прекрасно выглядишь. Расслабься. Миссис Хендерсон ее называть не надо, тем более она ею и не является. Снимаю с тебя пять очков – за невнимание к моим рассказам о фамильном древе Хендерсонов. Она – миссис Брэдли, по фамилии моего отчима, то есть бывшего отчима. Ну, неважно. Она предпочитает, чтобы ее называли Фрэн, но, если честно, ты можешь назвать ее хоть Чатануга-Чу-Чу, она и не заметит. Она у меня немножко эксцентричная.
– Насколько эксцентричная?
– Чуть-чуть. Почти и незаметно. Не знаю даже, почему я так сказал. В конце концов, она, благословение небесам, живет в Англии, а у нас эксцентричность возведена в ранг национального спорта.
Коттедж Фрэн находился в небольшом отдалении от трех других, выстроившихся в одну линию домов. Белле он показался довольно старым. Низкий вход и нависшая прямо перед ее глазами островерхая, словно у замка, кровля говорили о том, что он мог быть построен еще в семнадцатом столетии. Сочные ветви молодила тут и там оплетали черепицу. К дверям вела неровная, выложенная кирпичом тропинка. Вдоль нее были разбиты клумбы с душистой гвоздикой, яркими маками с огромными, словно розовые салфетки, лепестками и бледно-голубыми нигеллами. Уилл мимоходом сорвал гвоздику и, обернувшись к Белле, протянул ей:
– На, понюхай.
На голубой двери были неумело нарисованы побеги плюща. Художник явно пытался имитировать настоящий плющ, оплетающий ее со всех сторон. Никто не отозвался на их стук, так что пришлось обойти дом сзади и поискать мать во дворе.
– Ау-у, – позвал Уилл в длинном саду.
Из зарослей фенхеля посередине сада появилась фигура его матери.
– Ау-у, ау-у.
Уилл направился к ней по узкой дорожке, петляющей среди кустиков лаванды, пушистых артемизий и голубых венчиков живокости.
– Привет, ма, – по-медвежьи обнял он Фрэн.
– Уиллум, – радостно произнесла та, тоже крепко его обняв. На ней был голубой рабочий комбинезон с набитыми всякой всячиной карманами, а на ногах нечто, подозрительно напоминающее мужские кожаные тапочки. Седые волосы закручены в не слишком аккуратный пучок на затылке. Он был заколот обычной ручкой. Белла задалась вопросом, служит ли ручка вместо шпильки или просто вставлена в волосы, как вставляют за ухо карандаш. Потянувшись к волосам матери, Уилл снял с них застрявшую веточку.
– Так ты и есть Уиллова зазноба?
Уилл закатил глаза.
– Ма, не позорь меня!
Фрэн взяла Беллу за руки и посмотрела на нее.
– Какой у тебя пушок на щечках! Уилл говорил, что ты лапочка, да я думала, это он так. А глазки-то какие чудесные. Скажи – тебе нравится розмарин? – Она махнула садовыми ножницами прямо у Беллы под носом.
Белла прониклась к ней благодарностью – за смену темы.
– Вот, срежь. Таких голубых цветочков ты нигде не найдешь. Уиллум, ты не помнишь, как называется этот сорт? Я вечно забываю. – Она наклонилась к Беллиному плечу. – Он, наверно, думает, я выжила из ума.
– Ерунда, ничего я не думаю. Цветы ведь и сами не знают, как называются. Я и то их выучил, только чтобы производить впечатление на клиентов. Думаю, это Rosemarinus officinalis «Принли Блю», что означает ярко-голубой.
– Да, впечатление на клиентов он производить умеет, – сказала Белла. – Он меня просто околдовал своими разговорами: Meconopsis , Salix , Lavandula ...До сих пор не знаю, что это значит.
– Вообще-то это была Angustifolia .– Неожиданно Уилл стал очень серьезным. – Вот, посмотри. – Он, словно ребенка, погладил ближайший кустик с мелкими фиолетовыми цветочками. – Это французский сорт лаванды, Lavandula stoechas .Такую мы тебе и посадили. А я-то думал, что покорил тебя умом, харизмой и неотразимой внешностью.
– И скромностью.
– И скромностью.
Фрэн рассмеялась и соединила их руки.
– Приятно, что ты встретил себе подходящую пару. Ланч еще не готов, но пойдемте, я налью вам пока чаю. Вы, наверно, устали с дороги. – Она засунула ножницы в карман. Из другого кармана торчала садовая бечева, волочившаяся за ней, как хвост. Уилл поднял ее с земли и понес за ней, словно грум – фату невесты.
– Запеканка из картошки с овощами скоро будет готова, а вот мясо жесткое, лучше нам его потомить. – Фрэн поставила на огонь пузатый эмалированный чайник. – Где-то у меня тут были булочки, если вы проголодались. Посмотрите в хлебнице – свеженькие. Или вчерашние. Но все равно хорошие.
Белла глубоко запустила руку в керамическую хлебницу.
– Как будто тяну счастливый билет.
– На этой кухне? Скорее – несчастливый. – Уилл убрал на комод валявшиеся на столе газеты и расставил разномастные чашки и блюдца. – Булочки ведь не домашние, ма?
– Нет, не волнуйся, грубый ты мальчишка. Я так и знала, что надо было тебя лучше воспитывать, – эхом донесся из кладовки голос Фрэн. – Мои булочки – это легенда, Белла. Они у меня никогда не поднимаются и всегда как камень. Однажды Хьюги сломал о них зуб. А вот собаки их любили. Но, поскольку ты гость, я купила настоящих, из магазина.
– Ты должна быть польщена, – сказал Уилл. – А джем есть, моя дражайшая мать?
– Клубничный. И притом домашний. – Она поймала взгляд сына. – Не смотри на меня так. Он не такой уж старый. Только немножко забродил. Но это ничего, ешьте ложками. Не все же на булки намазывать.
Той ночью Белла лежала, свернувшись под боком у Уилла на узкой двуспальной кровати в «розовой комнате». Фрэн сказала, они могут лечь либо в комнате для гостей, но придется сдвигать кровати, либо здесь, если поместятся.
– Здесь очень уютно, но предупреждаю: стены тонкие, а я сплю рядом.
– Господи, ма!
Фрэн не обратила на него никакого внимания.
– Я это специально. Я знаю, знаю, – мамаша намекает на секс, какой ужас. Дети всегда думают, что их родители – вечные девственники или бесполые существа, вроде амебы. Или правильнее сказать – амеб?
Уилл поежился и, взяв Беллу под локоток, увлек ее в комнату.
– Хорошо, хорошо. Мы ляжем здесь. Спасибо. Пошли, Белла, а то она никогда не успокоится. Начнет рассказ из цикла Уж-я-то-пожила! И придется нам слушать про менеджера из банка, который так в нее влюбился, что без конца звонил и спрашивал про ее кавалеров, а потом чуть не изнасиловал ее прямо на столе с папками с ее банковским счетом.
– Я не слушаю, не слушаю. – Фрэн спустилась вниз. – Чайник скипел.
Белла сказала ему, что он просто грубиян.
– Нет. Мы с мамой очень любим друг друга, так что позволяем себе иной раз вольности. А что, в твоей семье все всегда вежливы?
– Мы с папой тоже все время подшучиваем друг над другом.
Он спросил о ее матери.
– Знаешь, ты почти никогда о ней не говоришь.
– Я бы ни за что не стала разговаривать так, как ты с Фрэн. Она не понимает шуток, особенно в свой адрес. Мы с ней стараемся поддерживать нейтралитет. Вооруженный.
Он изогнул бровь.
– Иначе никак. Стоит только расслабиться, жди нападения.
– Понятно. Дочки-матери. А мне представлялось, что мать и дочь должны быть как мадонна с младенцем – сплошь нежные улыбки и объятия.
– Смешно. – Белла вышла из комнаты. – Пойдем выпьем чаю?
20
– Ты правда это сделаешь? За это я стану твоим лучшим другом. – Белла ущипнула Уилла за щеку и крепко поцеловала.
– Ты и так мой лучший друг.
Уилл согласился поговорить с деверем о СЫРОСТИ. Это потребовало всего лишь незначительного выкручивания рук с ее стороны и бесчисленных обещаний несказанных сексуальных удовольствий. Были приведены в действие невидимые рычаги, и мистер Боуман наконец перенес Беллу из своей черной записной книжки в красную. Именно туда он записывал настоящихклиентов и даже вносил даты и сроки. Ремонт займет от четырех до пяти дней, сказал он. Нужно сначала провести подготовительную работу, потом оштукатурить стены и дать им просохнуть. Только потом можно красить.
Жизнь дома стала совсем невыносимой. Коробки и все остальное пришлось втиснуть в спальню. Снятые картины стояли, как домино, вдоль стен. В ванной комнатные растения образовали кустистое сборище.
– Не стоит оставаться в доме на время ремонта. Пыль может тебе повредить, – сказал Уилл.
– Знаю. Вив меня приютит.
– Хорошо. Или – если хочешь, конечно, – ты можешь пожить у меня.
Раньше, хоть они и проводили большую часть времени у Беллы, она несколько раз уже оставалась у него. Он купил ей зубную щетку, потому что считал, что глупо ей носить туда-сюда свою. Он также освободил для нее ящик – там лежала большая майка и пара трусиков. Но одно дело остаться на ночь – ужин, потом секс, потом сон, – а другое – переехать к нему на несколько дней. В этом уже было что-то семейственное. Что-то, что подразумевало семейные разговоры и домашние ритуалы: кому что купить, кто готовит, кто моет посуду... Переехав к нему, она сразу оказалась бы втянутой в орбиту его обычной жизни с ее рутиной, ведением хозяйства и тому подобное. Ей пришлось бы узнать, где у него лежит запасная туалетная бумага, как открывать заедающий замок задней двери, в какой день он выносит мусор.
– Это очень мило с твоей стороны. Но ты совершенно не обязан этого делать. Ты и так уже заслужил скаутский значок за то, что поговорил с мистером Б.
У нее внутри звенели предупредительные звоночки. Что, если ей понравится? Если она привыкнет видеть его лицо на подушке – и эти его восхитительные, смешные брови – каждый раз, когда ложится спать? А каждое утро его такое знакомое лицо будет первым, что она увидит в этом мире. Входя в дом, она уже каким-то шестым чувством, просто почуяв воздух, будет знать, дома ли он. Быстро ли она привыкнет к его поступи на лестнице, к тому, как он говорит «привет», к тому, как меняется выражение его глаз при встрече с ней? А что потом? Потом борьба с СЫРОСТЬЮ будет закончена, стены покрашены, и у нее не будет больше предлога оставаться. Дома ее встретит запах свежей краски, стук брошенных на стол ключей и холодильник с одной-единственной пачкой прокисшего молока. В первый вечер она почувствует себя так же, как тогда, вернувшись в квартиру одна без Патрика. ПослеПатрика. Иногда она так и делила свою жизнь: до Патрика, с Патриком и после Патрика. Словно на аккуратные, плотно заполненные секции диаграммы.
* * *
Она поворачивает ключ, ожидая услышать его приветственный возглас: «Приветик, как прошел день? Хорошо?» Тишина, словно вода, заливает углы комнат. Она медленно влачится сквозь эту тишину, чувствуя, как за ней смыкаются ее волны. На кухне царит непривычная, холодная чистота, все, нетронутое, так и стоит на своих местах. На столешнице больше нет открытой баночки мармелада. На столе не валяются наполовину прочитанные газеты. Она автоматически опускает взгляд вниз. У Патрика есть приводящая ее в исступление привычка бросать свои ботинки посередине комнаты, где она частенько о них спотыкается. Была,поправила она себя. Неожиданно она чувствует приближение боли, осознание утраты постепенно приходит к ней. Ей хочется пойти, найти его ботинки и бросить их на пол, но она подавляет это глупое, даже безумное желание.
В ванной еще хуже. Четыре заржавелых одноразовых лезвия. Дезодорант в нелепом черном флаконе фаллической формы, словно призванном сказать: «Если от меня хорошо пахнет, это еще не значит, что я не мужик». Ее пальцы поглаживают его зеленую зубную щетку, от щетины туда-сюда разлетаются брызги. Патрик уверял ее, что это специальная, «скоростная» щетка: «Видишь, с такой щеткой я могу почистить зубы за тридцать секунд».
Она достала из стакана свою фиолетовую щетку и, взяв по щетке в каждую руку, развернула их щетиной друг к другу. Патрик, бывало, разыгрывал перед ней целый спектакль:
– Ты с кем разговариваешь? Я тебе дам, – говорил он низким голосом, изображая зеленую щетку, и гнался с ней по краю раковины за фиолетовой. Он гонял бедняжку туда-сюда, тряс ее «головой», пока Белла не рассмеется.
Она стукнула его щетку о свою и потерла их друг о друга щетиной.
– А зачем ты умерла? Дура ты какая-то, – заявила фиолетовая.
– Ну, – тупо ответила зеленая, – не зна-а-ю. Я не хотела.
Белла сцепила щетки щетиной да так и оставила их вместе. Патрик тоже так делал, оставлял их вместе со словами: «Целоваться, умываться!»
Она вытерла рукой слезы, глупыеслезы. Легкие у нее были словно набиты взрывчаткой, такие тяжелые.
– Дыши глубже, – громко сказала себе Белла.
Но она чувствует, как к горлу, грозя разрушить хрупкую тишину, снова подступают противные мелкие рыдания. Она трет грудную клетку; под ребрами словно камень, как облегчить эту тяжесть? Крепко сжав зубы, она прикусывает губу изнутри – сейчас ей отчаянно нужна такая боль, которую можно перенести.
В спальне ее встречает гостеприимный свет; занавески полуспущены. Она механически, медленно раздевается. Сняв наполовину с кровати покрывало, идет в другой конец комнаты к комоду. Роется в ящиках, тихо разговаривая сама с собой. Ищет что-то в корзине для белья, разбрасывая по полу носки и полотенца. Вот она, рубашка Патрика, мятая, мягкая от частой носки. Она зарывается в нее лицом, вдыхает ее запах.
Она забирается под одеяло, сложенная в комок рубашка лежит на подушке у ее лица. Белла перебирает пальцами перламутровые пуговицы, водит ими по краю рукавов, пока наконец не проваливается в сон. И спит двенадцать часов подряд.
* * *
Уилл сгреб ее в объятия, крепко прижимая к себе.
– Что такое, лапочка? Где ты опять витаешь, спящая красавица?
Она вымученно улыбнулась и поцеловала его. Встряхнула головой, стряхивая свои мысли:
Я должна попытаться. Должна.
– Я просто не хочу тебе надоедать.
– Ты права. Забудем об этом. Каждую ночь лежать рядом с великолепной женщиной, а каждое утро – просыпаться и видеть на подушке лицо любимой – это кому угодно надоест.
– О, а к тебе еще кто-то собирался въехать?
– Заткнись. И переезжай ко мне, нечего даже думать. Обещаю, что расслабляться я тебе не дам. Это я каждый день буду тебе надоедать и вообще сделаю все, чтобы тебе у меня не понравилось. Так что ты с чистым сердцем можешь потом сказать: «Я же говорила!» Я знаю, что ты это любишь.
– Ничего я не люблю. А ты сможешь пережить мои ужасные привычки?
– В области ужасных привычек ты – просто любительница, уж поверь мне – в этом виде спорта я когда-то представлял Юго-Восток. Ну, что ты можешь предложить? Козюли на подушке? Обстриженные ногти в чайнике? Сексуальные извращения с использованием кабачка?
– Ф-у-у. Какая гадость!
– Нет? А что тогда? Открой мне свои темные тайны.
– Я оставляю на раковине мокрые ватные шарики...
– Грязная неряха!
– Не смываю косметику на ночь...
– Меня сейчас вырвет!
– А усы я обесцвечиваю, пока слушаю передачу Женский час.
– Женский час!Это же просто сюр! – Его голос прервался. – Какие усы?
– Только мужчина может задать такой бестактный вопрос. Это как в той рекламе, когда ей говорят, что у нее нет перхоти, а она жутко обижается. Смотри. Видишь? – Она ткнула пальцем себе под нос.
Он мизинцем провел по ее верхней губе:
– Вот этот милый пушок?
– Это не пушок, это усы. Густые. Ты что, не слышал выражения: Джолен – лучший друг девушки?
– Как?
– Это такой крем для обесцвечивания волос. Не волнуйся, я не стану расхаживать с ним под носом по всему дому. Тем более когда их обесцвечиваешь, – она напрягла верхнюю губу и промычала: – Нао хоить от так. А то упайет.
– Хотел бы я на это посмотреть.
– Ни за что. Мама мне всегда говорила: никогда не позволяй мужчине до свадьбы увидеть, как ты бреешь ноги или обесцвечиваешь усы.
– Думаешь, я убегу, увидев, как ты бреешь ноги? Нет, таким зрелищем меня не проймешь.
Передернув плечом, она ответила:
– Не этим, так другим.
– Ты что, серьезно? – Взяв ее за плечи, он развернул ее к себе лицом. – Ты так и не поняла: я НИКУДА не уйду. Боюсь, тебе от меня никогда не отделаться.
– Ах, мистер Хендерсон, это так неожиданно. – Она замахала рукой перед лицом, как веером.
Он отпустил ее, но тут же снова взял за руки.
– Нет, не неожиданно. Я думал об этом еще до того, как впервые поцеловал тебя.
Поймав выражение ее глаз, он добавил:
– Ты так на меня смотришь, как будто я – зубной врач. Не паникуй. Я не стану тебя торопить. Просто хочу тебе сказать, что мечтаю провести с тобой остаток жизни.
Остаток жизни.Это сколько? По крайней мере, лет сорок или пятьдесят? Или десять, или пять? Или всего год? Три недели? Если бы можно было знать точно.
– Ничего, ты сразу образумишься, когда я перееду к тебе на пять дней кряду.
– Комнаты сдаются? – С портпледом в руках Белла стояла на ступеньках дома Уилла.
– Конюшни заняты, молодая мисси[25]. Придется взять вас в комнату к хозяину.
– Глаза твои бесстыжие! Впрочем, рада видеть, что мастерства ты не растерял.
– Заходи, заходи. – Уилл взял у нее из рук бутылку вина и перевязанную ленточкой коробку трюфелей. Большой обеденный стол был покрыт новой яркой скатертью в клетку. На нем стояла керамическая ваза, полная душистых белых роз и зеленых веточек, все из сада Уилла. Белла наклонилась понюхать один из бутонов и вздохнула от удовольствия. Уилл театральным жестом открыл кухонный шкафчик: чай с ароматом черной смородины, ее любимый.
– А еще, смотри... – И он потащил ее дальше в дом, полный удивительных преображений. Из прихожей исчезли бачки для стекла, бумаги и прочих отходов для переработки, о которые она все время цеплялась чулками, – теперь они были убраны в подозрительно чистый чуланчик под лестницей. У кровати тоже стояли цветы в голубом стеклянном бокале. На аккуратно сложенных полотенцах лежало маленькое мыло – из гостиницы. А на подушке ее ждала обернутая в фольгу шоколадка.
– Не стоит меня так баловать. Еще привыкну.
– В этом-то и состоит мой гениальный замысел.
Он смотрел, как она распаковывает вещи, то и дело предлагая ей вешалки, освобождая для нее еще один ящик, сдвигая в шкафу свою одежду, чтобы она могла повесить свои платья.
– Ты знаешь, я к тебе не переезжаю. Это всего на пять дней, так что расслабься.
– Хорошо, дорогая. А ты привезла свою маленькую пижамку? Положить под подушку?
– Нет у меня никакой пижамки. Зато я чуть было не привезла мою растянутую футболку с надписью «Я пью, следовательно, я мыслю» и нарисованной на ней бутылкой лагера.
– Я всегда знал, что ты для меня слишком умна и изысканна.
– Да уж. И пусть никто не говорит, что и в забеге «Модные ночные рубашки» я тоже отстаю. Эта футболка мне бесплатно досталась, от рекламного агентства, где я тогда работала. Она особенно стильно смотрится в ансамбле с моими толстыми лиловыми перуанскими носками.
– И ты не привезла этот замечательный наряд? Разве ты не знала, что перуанские носки буквально сводят меня с ума? Чулки не идут с ними ни в какое сравнение.
– О, как жаль, – сказала Белла, притворяясь, что кладет пару невесомых чулок в еще нетронутой прозрачной упаковке обратно.
Уилл вскочил и залез за ними головой в портплед, как гончая в лисью нору.
– Как-то странно, – сказала Белла, когда они после обеда растянулись на диване.
– Что странно?
– Все это. Быть с тобой вместе, как будто это совершенно обычная вещь. Как будто мы – настоящая пара. Давай хоть поссоримся, что ли.
– Это еще зачем?
– Тогда я смогу расслабиться. А то с тобой я чувствую себя почти нормальной. Такой, которую можно полюбить. Меня это смущает.
– Тебя можнополюбить, балда. – Он возмущенно фыркнул. – И мы и правда настоящая пара.
– Да, дорогой.
– Ну вот видишь. Ты же уже жила с мужчиной, ты должна помнить, как это все бывает.
Она кивнула, а про себя подумала: «Но ведь это было совсем по-другому».
_____
– Ну, мистер Совершенство, а почему ты до сих пор не женат?
– Было дело, почти женился. Так что тебе повезло.
– Н-да? Наверно, у той дамы больше не было выбора. – Она погладила шрам над его бровью. – А что значит почти? Дело дошло до алтаря?
– Нет. И это была не дама, а Каролин. Помнишь, я тебе о ней немного рассказывал?
– Хм-м, да. Та худаяблондинка.
– Не будь дурочкой. Я обожаю твои выпуклости. – Он положил руку ей на живот и нежно сжал его. – Ну вот, и прожили мы вместе много лет, Каролин и Уилл, Уилл и Каролин, мы были не разлей вода, как рыба и картошка, как...
