Текст книги "Дети семьи Зингер"

Автор книги: Клайв Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Люди прекратили изучать Тору, торговать, работать и даже молиться <…> Объявляли бойкот, расторгали помолвки. Отец принуждал замужнюю дочь развестись с мужем, если тот был врагом ребе, которого почитал тесть… Никто не покупал у «врага» вино для кидуша – ведь оно было таким же трефным, как и вино гоев.

Когда в какой-то момент дело дошло до кровавых беспорядков, гражданские власти заставили раввинат перейти к решительным действиям, и официально назначенные раввины воспользовались этой возможностью, чтобы нанести удар по неквалифицированным хасидским конкурентам. Семьдесят раввинов – «по числу раввинов Синедриона»[94]94
  Синедрион – орган юридической и религиозной власти у евреев Земли Израиля в период до разрушения Второго храма. На самом деле число членов Синедриона могло варьироваться.


[Закрыть] – подписали прокламацию, в которой призывали ребе Мейлеха из Нешавы предстать перед Судом священного закона по делу его зятя. У ребе Мейлеха не оставалось другого выхода, кроме как подчиниться, пусть даже рискуя своим авторитетом. Это была еще одна великая битва миснагедов и хасидов, извечный спор между Башевой и Пинхосом-Мендлом. Цивья настойчиво называла ответчика своим мужем Йоше, а Сереле утверждала, что это ее муж Нохем, и судебное разбирательство двигалось то в одном, то в другом направлении. Подсудимый вспомнил все свои предыдущие ипостаси, вспомнил свадьбу с Сереле и заученное толкование Торы, которое произнес тогда, – и повторил его снова «отрешенным, как будто загробным голосом». Нохем все еще ждал, когда же ему скажут, кто он такой. В конце концов, лиженский цадик нашел ответ – который, по сути, представлял собой одну из давних шизофренических фантазий самого Нохема.

Праведник задрожал.

– Подсудимый, – сказал он, – кто ты такой?

– Не знаю.

– А я знаю, – ответил праведник, – ты гилгул!

По бесмедрешу пробежала волна трепета.

– Да, да, – продолжал он, дрожа всем телом и глядя пронзительным взором в большие черные глаза подсудимого, – ты скитаешься повсюду, затеваешь каверзы и сам не знаешь, что творишь.

Люди окаменели. От ужаса у всех отнялся язык.

Лишь лиженский праведник все говорил и говорил:

– Ты и Нохем, и Йоше, и ученый, и невежда, ты внезапно появляешься в городах и внезапно исчезаешь, шатаешься по кладбищам, бродишь по полям ночью; ты приносишь с собой несчастье, мор, пугаешь людей на кладбище, вступаешь в брак, пропадаешь и возвращаешься; в твоей жизни, в твоих поступках нет никакого смысла, ибо ты блуждаешь в мире хаоса!

Поистине шедевр в жанре ложных толкований. Но и его хватило, чтобы убедить аудиторию. От Нохема же требовалось только одно: опровергнуть сказанное. Однако он молчал. «Нохем!» – из последних сил прокряхтел ребе Мейлех и упал. Это было его последнее слово. Правление ребе Мейлеха подошло к концу, и отныне двор, над которым он царствовал, будут делить между собой его враждующие сыновья. А Нохем отправился «по миру»: не как Нохем, и не как Йоше, а как никто. Теперь он наконец принадлежал самому себе.

Роман Башевиса «Поместье» заканчивается словами: «Родные пошли на почту телеграфировать всем еврейским общинам, что скончался реб Йойхенен, маршиновский ребе»[95]95
  Здесь и далее цитаты из «Поместья» приводятся по изданию: Исаак Башевис Зингер. Поместье (роман) / Пер. с идиша Исроэла Некрасова. В двух книгах. М.: Текст, Книжники, 2014. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Это означало конец эпохи, уход последнего святого. В отличие от Йойхенена, ребе Мейлех был далек от святости, но и его уход становится важной вехой в романе Иешуа. «Люди прибывали на поездах, на телегах, пешком – все спешили на похороны реб Мейлеха, нешавского ребе». С точки зрения Иешуа, его смерть знаменовала конец эпохи суеверий и религиозного гнета. К сожалению, то, что пришло на смену старой эпохе, было ничем не лучше.

В сюжете романа мелькает в некотором смысле провидческий эпизод о том, как в Лемберге помощники учителя, уволенные за то, что «совратили шиксу, служанку… прямо в талмуд-торе»[96]96
  Талмуд-тора – учебное заведение для мальчиков из неимущих семей, которое оплачивала община.


[Закрыть], от нечего делать ставят пьесу о похождениях Йоше.

По городам и местечкам ездила актерская труппа, которую составляли бывшие помощники учителя из лембергской талмуд-торы. Они написали и поставили пьесу под названием «Веселая комедия о нешавском цадике, или Йоше-телок и две его жены» <…> Из нешавской истории они сделали комедию на онемеченном идише, написали к ней песни и ставили пьесу в шинках и харчевнях, куда приходят извозчики, слуги и ремесленники. Один играл ребе, другой – Йоше-телка, третий – дочку ребе, а четвертый – шамесову Цивью. Подмастерьям пекаря и извозчикам очень понравилась комедия, и они набросали в тарелку для сбора денег много крейцеров. Это воодушевило актеров, они начали ездить из города в город, из местечка в местечко.

Множество национальных библиотек хранят в своих фондах памятную программку спектакля «Йоше-телок» в постановке Мориса Шварца с кратким содержанием пьесы. Программку написал переводчик Максимилиан Гурвиц специально для англоязычной аудитории Еврейского художественного театра. В буклете напечатаны великолепные фотографии самого Шварца и актеров его труппы в сценических костюмах, а также рецензии и газетные заметки, включая статью в «Форвертс», рассказывающую о предыстории спектакля:

Еще до того, как в газете были опубликованы все главы романа, стали высказываться мнения, что в нем содержится мощный сценический материал. Морис Шварц находился в ту пору в Европе. В театральных и литературных кругах Нью-Йорка поговаривали, что Шварц наверняка вернется с контрактом на инсценировку романа или по крайней мере с соответствующей устной договоренностью. Так и случилось. Как только Шварц услышал об этом романе и прочел несколько фрагментов, он отложил все свои планы на предстоящий сезон и начал готовить пьесу «Йоше-телок», чтобы по возвращении в Художественный театр приступить к ее постановке.

Морис Шварц вернулся не один, а с Иешуа. «Летом 1932 года я впервые ступил на берег Соединенных Штатов, – писал Иешуа. – Я приехал в Нью-Йорк на три месяца в святи с инсценировкой моего романа „Йоше-телок“; Морис Шварц поставил эту пьесу осенью того же года на сцене Еврейского художественного театра»[97]97
  Israel Joshua Singer // S. J. Kunitz and H. Haycraft (eds), Twentieth-Century Authors, New York, 1956,


[Закрыть]. В формулировке «ступил на берег» слышится отзвук колумбовых открытий. «Он был потрясен Америкой», – говорил Башевис. Америка тоже увлеклась им. Цитируемая выше статья в «Форвертс» заканчивалась следующим:

Сегодняшний вечер и отъезд Зингера завершает замечательную главу в истории идишской литературы и идишского театра <…> За несколько коротких месяцев, которые Зингер провел среди нас в Нью-Йорке, он завоевал дружбу и уважение писательского братства. Огромный успех, славословия и почести, воздаваемые ему, не сделали его высокомерным. На протяжении всего своего пребывания здесь он вел себя с восхитительной скромностью и дружелюбием, что нечасто встречается среди художников в подобных обстоятельствах.

Сам Иешуа, к сожалению, не записал своего мнения по поводу спектакля. Башевис же не обошел его молчанием. «Ох уж этот Морис Шварц», – начал он.

Морис Шварц по натуре был китчевым режиссером и драматургом. Он хотел, чтобы все выглядело как в колоссальной голливудской постановке. Хотя ему никогда не доводилось работать в Голливуде, сам он был голливудским человеком. Поэтому в его спектакле оказалось куда больше дешевых эффектов, чем хотел мой брат[98]98
  Из интервью «Encounter».


[Закрыть].

Текст самого Мориса Шварца в вышеупомянутой программке дает некоторое представление о том. что имел в виду Башевис. Шварц описывает сцены пьесы, не присутствующие в романе, среди которых была, например, такая:

Нохем… поддается пламенной страсти Малки, ее великой любви к черноглазому юноше, от которого она хочет родить ребенка и затем умереть. Она поджигает хасидский двор. Она взывает к грому и молниям, умоляя низвергнуть огонь, который поглотит их обоих.

Абрахам Каган не разделял сантиментов Башевиса. Хоть он и заметил, что читавшие книгу зрители «волей-неволей сравнивают пьесу с романом», но все же утверждал, что пьеса «Йоше-телок» «прекрасно написана и поставлена» и что она принадлежит к числу «самых ярких пьес еврейского театра». Более того, спектакль получил лестные рецензии и от идишской, и от англоязычной прессы, и 22 февраля 1933 года Морису Шварцу была присуждена Мемориальная премия рабби Бера Манишевица «За исключительные заслуги», с формулировкой «за выдающийся вклад этого года в деятельность еврейского театра в Америке, спектакль „Йоше-телок“». Возможно, лучше всех передала атмосферу постановки рецензия Брукса Аткинсона, написанная для газеты «Нью-Йорк таймс» и процитированная в сувенирной программке к спектаклю. Сначала он противопоставил «истому и страсть» еврейского театра – «безжизненным» постановкам «англосаксонской сцены».

Хотя дела еврейского театра идут неважно, однако высокоумный реалиям не пробрался в его стены. Театр по-прежнему способен наслаждаться толстым слоем грима… В течение нескольких последних недель господин Шварц и его многочисленная труппа играли еврейскую легенду под названием «Йоше-телок»… Эта пьеса вовсе не похожа на натуралистические эпизоды из жизни наших прагматичных современников; нет, это подлинная история, в которой есть изюминка, размах и переливы красок. В их постановках вы не найдете чересчур строгих костюмов… Актеры Шварца, все еще умеющие носить бутафорские бороды, представляют собой на редкость колоритную компанию. Вам придется немало потрудиться, чтобы отыскать такой же сочный грим в чопорных чертогах англосаксонского театра… Романтично разукрашенные этим броским гримом актеры бросаются в свою драму с яростной убедительностью… В то время как на англосаксонской сцене актеры перебрасываются мнениями и едкими репликами, еврейский театр по-прежнему умеет рассказать полноценную историю и оживить сцены колоритными фигурами – и поскольку зрители верят в то, что происходит на сцене, они реагируют без тени критики. Хорош ли бизнес, плох ли, но театр господина Шварца жив.

Как бы далека ни была пьеса от «высокоумного реализма», все же «Йоше-телок» – сложная, утонченная вещь. В предисловии к переизданию романа Башевис писал, что эта книга по-прежнему остается «источником наслаждения и познания жизни для многих любителей литературы»; из всех произведений брата Башевису был ближе всего именно «Йоше-телок». Его воодушевление может показаться немного странным, учитывая антихасидский характер романа, но сам Башевис в интервью «Encounter» объяснял свое отношение так:

«„Йоше-телок“ содержит в себе немало мистики. Хотя следует оговориться, что мой брат относился к мистике не просто с долей скептицизма, а с львиной его долей. Со мной дело обстоит иначе, поскольку для меня мистик – это не тот, над кем можно шутить или насмехаться. Временами мне кажется, что если бы он прожил дальше, он мог бы и сам стать мистиком; может, и стал бы, а может, и нет».

Безусловно, между «Йоше-телком» и первым романом Башевиса «Сатана в Горае» существует немало сходства. Башевис считал важным указать, что Иешуа эта книга удивила:

Конечно, когда я опубликовал «Сатану в Горае», он был еще жив; и он прочел книгу и поразился тому, что его брат мог так далеко уйти от него. С другой стороны, не так уж и далеко – ведь он тоже знал все эти вещи. Но и хорошо, что мы были непохожи; если бы я писал точно так же, как брат, это была бы трагедия, по крайней мере для меня.

И «Йоше-телок», и «Сатана в Горае» повествуют о том, как некие внешние силы разрушили еврейскую общину. Но этим силам, разумеется, не удалось бы достичь успеха, если бы не поддержка со стороны местных жителей – и вот в этом пункте братья расходятся. Иешуа видел корень бед в господствующей системе верований, а Башевис во всем винил слабость человеческой природы. Ребе Мейлех из Нешавы был порочен, а реб Бинуш Ашкенази из Горая – благочестив. Крах последнего объяснялся его неспособностью противостоять носителям зла. Это лично он оказался несостоятелен, а не принципы иудаизма как таковые. Собственно, Башевис как раз считал, что единственная панацея против злого начала – неуклонное соблюдение религиозных законов, тех самых, которые не позволили Нохему найти себя в современном ему мире. Вместе с тем сам Башевис, будучи человеком современным, понимал, что он – один из тех, кто разрушает традицию; поэтому дибук, который вселяется в Рейхеле в конце «Сатаны в Горае», – это своего рода метафорический образ самого писателя. Победа дибука над Рейхеле – это триумф литературы, которая сильнее, чем тревоги Башевиса о судьбе еврейской традиции. В произведениях Иешуа подобная рефлексия отсутствует: его проза ярче всего тогда, когда накидывается на противника, заслужившего личную неприязнь Иешуа. В отличие от своего брата, Зингер-старший не увлекался самоанализом; его обвинения были направлены вовне, а не вовнутрь. Главные героини «Йоше-телка» и «Сатаны в Горае» погибают мучительной смертью: в первом случае причиной становятся роды, во втором – дьявольские проделки дибука. Судьбы этих двух героинь свидетельствуют о различиях между их создателями.

Башевис отмечал: «Малкеле психически здорова, просто ее обуревает жажда жизни, наслаждений; Рейхеле же находится на грани нервного срыва и отличается той сексуальностью, которую истеричные, неврастеничные женщины иногда подавляют в себе»[99]99
  Процитировано в: Р. Kresh, Isaac Bashevis Singer, The Magician of West 86th Street, New York, 1979.


[Закрыть]. Башевис полагал, что прототипом Малкеле и Рейхеле могла послужить их с Иешуа сестра Эстер. Но если в случае Рейхеле это очевидно, то образ Малкеле, вероятно, берет свое начало скорее в литературных источниках, чем в реальной жизни. Возможно, именно поэтому ее судьба кажется менее жестокой, чем судьба Рейхеле, – смерть была достаточно заурядной по сравнению с немыслимо кошмарной гибелью Рейхеле. И наконец, еще одна перекличка двух текстов: обе девушки росли как сироты, хотя ни одна из них сиротой не была, и обе впоследствии присоединились к общинам, которые им предстояло погубить. Малка выросла бунтовщицей, она сопротивлялась давлению среды и не желала принимать ложь, которую скармливали ей дядя с тетей. Рейхеле же оказалась жертвой: ее воображение было травмировано страшной профессией ее дяди и леденящими кровь историями, которые рассказывала бабушка. Дядя Рейхеле, Зайдл-Бер, был ритуальным резником.

Однажды Рейхеле видела, как два мясника, все в крови, свежевали козу, а потам она лежала, ободранная, с удивленно выпученными глазами, оскалив белые зубы, будто в улыбке[100]100
  Здесь и далее цитаты из «Сатаны в Горае» приводятся по изданию: Сатана в Горае. Повесть о былых временах / Пер. с идиша Исроэла Некрасова. М.: Текст. Книжники. 2009. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Но еще страшнее, чем такие зрелища, были для Рейхеле монологи бабушки.

Лежа под одеялом в темноте, она рассказывала истории о диких зверях, о драконах, о разбойниках и колдуньях, которые живут в могилах, о людоедах, которые поджаривают детей на вертеле, о великане с одним глазом во лбу, который всюду ходит с еловым бревном в руке и ищет пропавшую принцессу. Засыпая, старуха бормотала непонятные, отрывистые, бессмысленные слова. У Рейхеле волосы шевелились от страха, она будила ее, что было сил трясла за плечо:

– Бабушка, что ты говоришь? Я боюсь, бабушка…

То, чего Рейхеле не могла видеть, а только представляла себе, пугало ее даже сильнее, чем чудовищные зрелища, которые окружали ее в реальности. Здесь ей достаточно было просто закрыть глаза, а от кошмаров, порожденных ее собственным воображением, спасения не было. Поэтому бабушка и после смерти продолжала мучить Рейхеле. Дошло до того, что в канун Судного дня[101]101
  Йом Кипур – день покаяния и поста, когда отпускаются грехи и определяется судьба каждого человека на следующий год.


[Закрыть], когда Рейхеле была одна в доме, безумные видения довели ее до приступа паралича.

Рейхеле уснула. Во сне ей явилась бабушка… Рейхеле вздрогнула всем телам и проснулась в холодном поту… Горшки на печке и на столах двигались, приподнимались в воздух. Ящик со свечами крутился и пританцовывал. Стены были багровыми, все вокруг кипело, бурлило, трещало, будто дам был объят пламенем… Когда дядя Зайдл-Бер вернулся ночью из синагоги, он увидел, что Рейхеле лежит без сознания, с остекленевшими глазами, с крепко стиснутым ртам.

После этого девочку начинает разрывать на части, она обретает страшный дар предчувствия, все ее худшие страхи становятся явью. Теперь, «когда она смотрит в книгу, страницы переворачиваются сами собой». Как и Малкеле, она не годится в невесты. «Никому я не нужна… Разве что Сатана в жены возьмет!» – говорит Рейхеле. Пророческие слова!

Как и Нохем, Рейхеле стала полем битвы между «святостью и скверной». Святость являлась ей в образе чьего-то лица, скверна же не имела никакой конкретной формы.

Это лицо горит, как после бани, обрамленное густой белой бородой и длинными развевающимися пейсами. Над высоким лбом – бархатная ермолка. Лицо молится, говорит с жаром, как когда-то реб Бинуш, спрашивает и дает ответы. Оно рассказывает притчи, укрепляющие веру, и спорит с безбожием.

Но скверна была сильнее, и настала ночь, когда она явилась в виде бородатого человека, «голого, волосатого и вонючего, с длинными обезьяньими руками и оскаленной пастью», и осквернила ее на самом деле. Теперь Сатана приходит к Рейхеле каждую ночь. Он «много раз берет ее, пока она не лишается сил». Рейхеле терпит ужасные мучения: она опухает, извергает изо рта червей, лает, как собака, и мычит, как корова. Но все это оказывается пустяками в сравнении с ее последним унижением.

Здесь Башевис сменяет стремительный темп повествования на формальный, протокольный стиль – так, словно автор нуждается в беспристрастном свидетеле, который подтвердил бы его рассказ; так, словно автор хочет выйти из роли садиста, которым его заставило стать его же собственное искусство. В одном из более поздних рассказов Башевиса, «Ночь в Бразилии»[102]102
  «One Night in Brazil», в коллекции рассказов Old Love, 1979. Перевод – Joseph Singer.


[Закрыть], старая знакомая рассказчика сообщает ему о том, что внутри нее сидит дибук, а затем заявляет, что и в нем самом находится дибук. Это деспотичный демон; по его велению писатель вынужден идти против своей природы, лишь бы рассказать историю. Так что Рейхеле пострадала не ради какой-то высшей этической цели, а для аморального удовлетворения, которое приносит искусство. Смерть Малкеле в родах, по крайней мере, случилась быстро; какой бы мучительной она ни была для героини, для читателя она произошла относительно безболезненно.

В морозную, хотя уже шел месяц адар, ночь у Малкеле начались сильные боли, она не могла разродиться. Со двора ребе выехали сани, запряженные тройкой лошадей, – ребе вызвал старого врача из соседнего города в подмогу нешавскому доктору. Но когда тот приехал, было уже поздно. Она умерла с ребенком в утробе.

Смерть Малкеле, хоть и внезапная, не была ни насильственной, ни унизительной. Это литературная смерть: героиня выполнила свою задачу, остался лишь заключительный штрих к ее портрету. Даже покинув этот мир, она отказывается отдать свое нерожденное дитя несмотря на акушерские манипуляции и приказы раввинского суда. Смерть Рейхеле была извращенной вариацией на ту же тему: вместо мертвого ребенка в ее чреве оказался дибук. Именно он и навлек на нее последнее, самое страшное унижение. Впервые дибук обнаружил свое присутствие, когда Рейхеле лежала «разбросав ноги подобно роженице». С этого момента он начинает играть ею как марионеткой.

И бес назло швырнул на землю ее чепец и сорвал покровы с ее тела, и наклонил ее, чтобы стал виден ее срам и чтобы у людей появились грешные мысли. И она обмочилась в святой синагоге, и ее груди стали тверды, как камень, а живот так раздулся, что десять человек не смогли бы его обхватить. Левую ногу она забросила за голову, а правая вытянулась и окоченела, как деревянная, и язык вывалился, как у повешенной, избави Бог. И так она лежала, и крик ужаса из ее уст достигал небес, и земля раскалывалась от ее стонов. И она извергала кровь и гной и испускала ветры <…> И из ее тела вырывался дым, как потом свидетельствовали многие благочестивые женщины, ибо бес сидел в ее чреве, как сказано выше. И она делала сталь непристойные движения, что невозможно передать. А когда к ней подносили святую вещь, а именно свиток или нить из цицес, она поднималась в воздух и летала под потолком, и при этом гремел гром и сверкали молнии. И страх объял людей, дрожали их колени, и они кричали: «Горе нам, ведь скверна одолела святость, не дай Бог!»

К чему такие подробности? Башевис написал книгу о том, на что способно человеческое воображение и какой легкой добычей для зла оно может стать. Рейхеле попыталась вообразить Мессию, мысленно произвести его на свет – поэтому Башевису понадобился целый ряд жутких образов, чтобы показать дьявольскую природу подобных амбиций. В конце концов дибук был изгнан трубными звуками бараньего рога: он вышел наружу в виде языка пламени «из причинного места женщины», места осквернения. Спустя три дня Рейхеле умерла. Как и Малкеле, она стала жертвой разрушительных сил, которые сама же и взлелеяла; и в обоих случаях ничто живое не вышло из их чрева. Они ничего не оставили после себя. Еще одна героиня, умершая в родах, – Сара, прежде звавшаяся Вандой, героиня романа Башевиса «Раб». Чтобы в ней не признали христианку, Саре пришлось притвориться глухонемой, но мучительные роды развязали ей язык, и она стала кричать на идише и по-польски. Люди тут же решили, что это заговорил дибук. Но в романе «Раб» Башевис менее суров к своим героям, чем обычно: здесь высшей добродетелью становится не религия, а отношение человека к его ближним. Физическое влечение между Вандой и рабом Яковом, пройдя через страдания, превратилось в любовь и надежду на будущее; более того, хотя Ванда-Сара умерла, ребенок родился живым.

Действие «Раба» относится к тому же периоду польской истории, что и действие «Сатаны в Горае» (середина семнадцатого века, вскоре после восстания Богдана Хмельницкого 1648 года), однако по времени написания романы сильно отличаются: их разделяет Холокост. История оказалась страшнее самых жутких кошмаров Башевиса.

Роман «Сатана в Горае» начинается так, что можно принять его за легенду или сказку: «полчища злодея Хмельницкого», «крошечное горное местечко»… Но вместо того чтобы начать повествование присказкой, вроде «однажды, в стародавние времена», автор называет конкретную дату: «В тысяча шестьсот сорок восьмом году…» Таким образом Башевис сразу задает тон всему произведению – это сочетание фантастического и фактического, а кульминация романа – приведенные выше «свидетельские показания» о гибели Рейхеле. Разрушение Горая произошло на самом деле, включая убийства и изнасилования. Казаки «насиловали женщин, а потом вспарывали изнасилованной живот и зашивали туда кошку». Вот как выглядел город после этих событий:

Горай <…> совсем опустел <…> синагога, в которой солдаты держали лошадей, была завалена навозом. Большинство домов сгорело. Еще не одну неделю после резни на улицах валялись мертвые тела, и некому было их похоронить. Только одичавшие собаки рвали их на куски, да коршуны и вороны кормились человеческим мясом. Малочисленные поляки, оставшиеся в живых, покинули город. Казалось, Горай уничтожен навсегда.

После Катастрофы двадцатого века Башевис увидел в резне семнадцатого века сквозной мотив еврейской истории; в результате «Раб», написанный после Холокоста, вобрал в себя все времена, от библейской эпохи до современности. В этом смысле «Раб» – более глубокое произведение, а «Сатана в Горае» – более яркое, поскольку в нем на страшные исторические события накладывается еще и живописно-кровожадная сказка. «Сказочный» контекст позволяет Башевису органично вплести в повествование тему «конца дней». В попытках найти хоть какое-то объяснение своим страданиям евреи были готовы увидеть в зверствах Хмельницкого «родовые муки Мессии». Как в книге Иешуа «Йоше-телок» ребе Мейерл воспринимал эпидемию чумы и слухи о скорой войне как предвестников мессианской эры, так и в Горае выжившие после резни ждали Дня Искупления, и это стало одной из центральных тем романа. Человек по имени Саббатай Цви[103]103
  Саббатай, или Шабтай Цви (1626–1676) – каббалист, знаменитый еврейский Лжемессия, давший начало массовому мессианскому движению XVII века, известному как саббатианство. Потерял значительное число сторонников после того, как в 1666 году принял ислам.


[Закрыть] пришел осуществить их ожидания.

Главным противником Саббатая Цви в Горае был старый раввин Бинуш Ашкенази; пока он еще был силен, волну мессианства еще удавалось как-то контролировать. Но кровавая бойня Хмельницкого ослабила его решимость, пробудила в нем «давние вопросы о вере и знании, о свободе выбора…». В его собственной семье уже много лет шла нескончаемая склока, в которой участвовали двое его сыновей вместе с женами. Башевис говорил, что не смог бы написать «Сатану в Горае», не побывав в Билгорае; прототипом горайского раввина, по всей видимости, был дед писателя, билгорайский раввин, а в образах сыновей реб Бинуша – Ойзера и Лейви – угадываются дяди Йойсеф и Иче. В книге «О мире, которого больше нет» Иешуа вспоминал, что между ними царила «вечная зависть и вражда». В романе Башевиса Ойзер «в пальцах… постоянно вертел кусочек мела и на всех шкафах и столах в доме делал какие-то расчеты, ставил непонятные черточки и закорючки». Дядя Йойсеф, по воспоминаниям Иешуа, увлекался математикой и «всегда носил с собой кусочек мела, записывая решения математических задач на стенах, столах и лавках». Младший же сын реб Бинуша, Лейви, был, как дядя Иче, избалован матерью, которая «посылала ему в дальнюю комнату всевозможные лакомства». Реб Бинушу едва хватало сил сохранять мир в его собственной семье, что уж говорить о Горае. В прежние времена все было иначе, все в Горае почитали его. Но даже тогда у него уже были опасения, что польское еврейство идет по неверному пути. «Слишком любят копаться в тайном, слишком мало пьют из открытого источника Торы». Самый сильный страх внушала ему каббала: он считал ее «ворожбой и заклинаниями», она содержала тексты, которые легко могли использовать сторонники Саббатая Цви. И его подозрения были небеспочвенны. Когда Рейхеле, произнеся в синагоге пророчество, потеряла сознание, ее понесли сквозь толпу, как будто она сама была святой Торой: «…те, кто стоял поблизости, осторожно касались Рейхеле, а потом целовали кончики пальцев, как делают, когда проносят свиток Торы». Рейхеле воплотила в себе ту каббалистическую концепцию, о которой Гершом Шалем[104]104
  Гершом Шалем (1897–1982) – еврейский философ, историк религии и мистики, основатель современной науки о каббале и еврейской мистике.


[Закрыть] в своей работе о книге «Зоѓар»[105]105
  Зоѓар («Книга Сияния») – мистический комментарий к Торе, содержащий также поучения и предания (в основном о рабби Шимоне бар Йохае и ею сподвижниках). Основной текст каббалистической литературы.


[Закрыть] пишет следующим образом:

Так это происходит с Торой, которая открывает свои сокровенные секреты лишь тем, кто любит ее. Она знает, что тот, кто мудр в сердце своем, пребывает вблизи ворот ее обиталища, день за днем. И что она делает? Находясь в своем дворце, она показывает ему свой лик и подает ему знак любви, но тут же удаляется в свое укрытие. Только он один понимает ее знак, и его влечет к ней всем сердцем, и всей душой, и всем его существом. Так Тора на одно мгновение открывает себя в любви своим возлюбленным, чтобы пробудить их к новой любви[106]106
  G. G. Sholem (ed.). Zohar, The Book of Splendor, New York, 1963.


[Закрыть].

Каббала поощряла материализм, воплощение абстрактной идеи в реальном образе; она низводила божественные тайны до уровня отношений между людьми. Опасной она становилась тогда, когда ее воспринимали буквально. Но вместо того чтобы известить людей об этой опасности, реб Бинуш последовал словам из книги пророка Амоса: «Потому благоразумный сохраняет молчание в такое время»[107]107
  Книга пророка Амоса, 5:13.


[Закрыть]. И вот настал день, когда у него уже не было больше сил на борьбу со злом.

Пришельцы продолжали прибывать в Горай с чудесными известиями о Саббатае Цви. Сефардский еврей, прибывший из Святой земли, рассказал собравшимся, что «великий змей, обитающий в водах Нила, подчинился Саббатаю Цви… С неба спускается лев, на нем уздечка – скорпион о семи головах, огонь вырывается из его ноздрей. Мессия въедет на нем в Иерусалим… Огненный столп поднялся от земли до неба… А на нем черными буквами написаны имена Всевышнего и Саббатая Цви… Прорицательницы видели на голове Саббатая Цви корону царя Давида». И разве были причины ему не верить? После всех немыслимых ужасов, которые обитатели Горая видели своими глазами, подобные чудеса не казались такими уж невероятными. И только ребе Бинуш знал то, что другим еще только предстояло узнать, «мораль этой сказки»:

…кто никогда не гневит Господа, да будет Он благословен, тот страшной участи избежит.

И пусть будут скоро повержены сатана и Лилит.

И да придет избавление в наши дни.

И будет установлен шатер Якова, и наступит час, когда Божественный свет с неба прольется на нас.

Аминь.

Ребе Бинуш прогнал пришлеца, но «зараза» уже расползлась по Гораю. Каббалист реб Мордхе-Йосеф кричал: «Эта сука Бинуш не верит в Мессию!» Один из учеников ребе Бинуша возразил: «Саббатай-Цви – лжемессия!» Его избили до потери сознания. В городке началось бурное движение в сторону сатанизма.

Прибыл еще один сторонник новоявленного Избавителя, реб Иче-Матес. Его принимал в собственном доме Лейви – сын ребе Бинуша и тайный сторонник секты Саббатая Цви. Иче-Матес, фанатик с «застывшими глазами», открывал людям «величайшие тайны». По профессии он был коробейник и сойфер[108]108
  Сойфер – переписчик священных текстов.


[Закрыть]. В Горае Иче-Матес проверял мезузы[109]109
  Мезуза – футляр с маленьким свитком пергамента, содержащим фрагменты молитвы Шма, прикрепляется к внешнему косяку двери в еврейских домах.


[Закрыть] на дверях домов. Так он повстречал Рейхеле, на мезузе которой слово «Всевышний» совершенно стерлось. Когда она пожаловалась, что нужна только Сатане, он решил, что это небеса послали его сюда, чтобы спасти Рейхеле, – и предложил ей выйти за него замуж. Тем временем ребе Бинуш получил письмо, в котором его предупреждали, что Иче-Матес – мошенник и совратитель.

В каждом городе он соблазняет женщину, соединяется с ней узами брака, но его намерение – осквернить ее и обесчестить. После свадьбы женщины удаляются от него из-за его дурных привычек, ведь он сам попал в сети собственного колдовства и лишился мужской силы…

(В итоге свадьба чужака с Рейхеле состоялась, однако по прошествии семи дней Иче-Матес так и не стал ей мужем; его «отвели в баню и обследовали, есть ли у него все мужские признаки».) Далее письмо сообщало, что толпа сторонников Саббатая Цви готова «заживо проглотить любого, кто заронит сомнение в ее извращенной вере», поэтому мудрецы боятся даже рот раскрыть. По тону текста становится понятно, что роман критикует любое ложное мессианство – в том числе политическое, в котором цель оправдывает средства, а инакомыслие расценивается как богохульство.

И тогда ребе Бинуш предпринял последнюю попытку искоренить ересь в Горае: он приготовился к войне. Назвав Иче-Матеса лицемером, он предостерег свою общину от лжемессий и напомнил, что «торопиться с освобождением – грех». Но шло время, и ребе Бинуш все больше погружался в меланхолию, а по городу поползли слухи, что он готовится к смерти. Окончательное поражение он потерпел в ту ночь, когда Рейхеле обручилась с Иче-Матесом. Он узнал, что в доме отца Рейхеле творилось кощунство: распаленные кликушеством Иче-Матеса, мужчины и женщины танцевали друг с другом. Иешуа в своих мемуарах писал. что его дед был всегда готов прийти туда, где творилось бесчинство, и лично навести по рядок. Так и ребе Бинуш устремился к дому Рейхеле, чтобы изгнать зло из своего города. Но до пункта назначения старый раввин так и не добрался.

Реб Бинуш с тревогой оглянулся и понял, что дело плохо. Он повернул обратно к дому <…> ветер <…> подхватил реб Бинуша, протащил немного по скользкой дороге и швырнул на землю с такой силой, что кости затрещали. В голове пронеслась мысль: «Все, конец…»

«Уж теперь-то черти за него возьмутся… Да сотрется имя его!» – ликовал реб Мордхе-Йосеф. Ребе Бинуш лежал в лихорадке. На мгновение придя в себя, он попросил: «Увезите меня в Люблин… Ради Бога… Не хочу лежать в Горае». Когда его увозили из города, какая-то женщина закричала: «Ребе, на кого ж ты нас оставил? Ребе!»