Текст книги "Дети семьи Зингер"

Автор книги: Клайв Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Клайв Синклер
Дети семьи Зингер

От автора

Я хотел бы выразить благодарность преподавателям Школы английских и американских исследований при Университете Ист-Англиа – в особенности Эрику Хомбергеру и Элману Красноу – за множество полезных советов; некоторыми из них я воспользовался. Кроме того, хочу поблагодарить своих коллег из Калифорнийского университета в Санта-Круз (где я провел 1980/1981 учебный год в качестве приглашенного лектора) за вдохновляющие дискуссии, из которых самыми плодотворными были беседы с Мюрреем Баумгартеном. Спасибо Исааку Башевису Зингеру, Морису Карру, Йослу Бергнеру и «Друзьям идиша», а также всем тем, кто снабжал меня бесценной информацией, и Энтони Твейту, который первым опубликовал мое интервью с Зингером («Encounter», февраль 1979).

Не менее важной, чем интеллектуальная помощь, для меня была моральная поддержка моей жены Фрэн, родителей, брата, друзей и издателей. И, наконец, я не могу не упомянуть моего сына Сета Бенджамина, чье предстоящее рождение торопило меня закончить рукопись. В это время мы были в Санта-Круз по гранту от Британского совета.

Я посвящаю эту книгу моей бабушке, Еве Джейкобс.

Клайв Синклер

Сент-Олбанс, Англия, январь 1983

P.S. В этой книге я позволил себе называть Исаака Башевиса Зингера Башевисом, а Исроэла-Иешуа Зингера – Иешуа, чтобы не перегружать текст.

Введение

В 1978 году, спустя несколько минут после того, как было официально объявлено о присуждении Нобелевской премии по литературе Исааку Башевису Зингеру, по Би-би-си прозвучал следующий диалог:

ИНТЕРВЬЮЕР (в шоке). Профессор Брэдбери, Вы удивлены этой премией?

ПРОФЕССОР БРЭДБЕРИ (застигнут врасплох, но быстро пришел в себя). Нет, не удивлен. Я немного разочарован, что лауреатом оказался не Грэм Грин… Но Зингер, безусловно, заслуживает этой премии, так что я считаю, что ее присудили справедливо.

ИНТЕРВЬЮЕР (с подозрением). Вы не думаете, что в Нобелевском комитете орудует своего рода американская мафия?

ПРОФЕССОР БРЭДБЕРИ (серьезно). Не думаю. Мне кажется, это всего лишь очередное подтверждение того, что сейчас в мире доминирует американская литература…

ИНТЕРВЬЮЕР (сдается). Так что же он там пишет?

Книга «Дети семьи Зингер» подробно ответит на этот вопрос. Но сначала я должен представить читателю старшего брата нашего лауреата, Исроэла-Иешуа Зингера.

Очень жаль, что он так мало известен. Только у одной из его книг – речь идет о шедевре «Братья Ашкенази» – в настоящее время есть издатель в Англии. Тем не менее его имя до сих пор хорошо помнят в Степни[1]1
  Степни (Stepney) – район на востоке Лондона, где с начала XX века проживало большое число еврейских эмигрантов. – Здесь и далее, если не указано иное, примеч. перев.


[Закрыть], о чем свидетельствует ответ, полученный мною от общества «Друзья идиша»[2]2
  Сообщество The Friends of Yiddish (также известное как «Лошн ун лебн» («Язык и жизнь»)) посвящено сохранению языка идиш после Холокоста. Основано в Лондоне поэтом из Польши Авроомом-Нохумом Стенцлом и Дорой Диамант.


[Закрыть]:

Президент благодарит Вас за Ваше очень интересное письмо от 21 ноября 1977 года. Я пишу Вам за Президента, который не пишет английским языком. (Касательно «Братьев Зингер»[3]3
  Оригинальное название книги – «The Brothers Singer».


[Закрыть].) Оба брата принадлежат к хорошо известным еврейским писателям еврейской прозы. Если Исаак Башевис Зингер сейчас производит больше впечатления, чем его брат Исроэл-Иешуа Зингер, это не потому ли, что он дольше прожил (чтоб он жил до ста двадцати лет), чем его брат, который умер молодой? А еще из-за его эротическо-мистических рассказов, которые он может так хорошо писать[4]4
  Это письмо автору книги написал Д. Л. Берман от имени президента общества А. Н. Стенцла 2 января 1978 года.


[Закрыть].

Как и в случае романа Генри Рота «Наверно, это сон»[5]5
  Генри Рот. Наверно, это сон. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1977.


[Закрыть], за ломаным английским здесь скрывается привычка автора изъясняться (куда более складно) на другом языке. Между строк угадывается его отношение к братьям Зингер – иное, чем общепринятый взгляд на их творчество. Автор письма, конечно же, знает, что сверхъестественную популярность Башевиса невозможно объяснить исключительно его долголетием. А вот то, что своей славой он обязан «эротическо-мистическим» рассказам, – уже больше похоже на правду. В словах, «которые он может так хорошо писать», сквозит порицание, как будто Башевис специально потакает англоязычному читателю, в отличие от президента, который «не пишет английским языком». Похвала профессора Брэдбери, говорившего о «метафизике» Башевиса, не впечатлила бы «Друзей идиша». На самом деле многие коллеги Башевиса считали его своего рода блудным сыном, а Иешуа оплакивали как утраченного гения, чья преждевременная смерть в 1944 году, на пике великолепной карьеры, символизировала для них судьбу идиша и большинства его носителей.

Среди тех, кто пережил Катастрофу, не затихали старые распри, как продолжались они и в самой семье Зингер. Идиш и роднил их, и разъединял. Тем не менее, принимая Нобелевскую премию, Башевис расценил ее как знак «признания идиша». Более того, говоря о Иешуа, он назвал его «мой старший брат и учитель»[6]6
  Исаак Башевис Зингер. Нобелевская лекция, 1978.


[Закрыть], и если в «старшем брате» еще можно прочесть намек на соперничество, то слово «учитель» звучит вполне недвусмысленно. В начале работы над книгой «Дети семьи Зингер» я обратился к Башевису с письмом. Вот его ответ:

Я счастлив, что Вы хотите написать книгу о моем брате и что Вам нравятся мои собственные произведения. Могу сказать только одно: да благословит Всевышний Вас и Вашего издателя. В данный момент у меня много работы, но если Вам понадобится от меня какая бы то ни было информация, я буду рад выслать ее Вам или передать лично, если Вы приедете в Штаты[7]7
  Из письма автору от И. Б. Зингера, 12 ноября 1977 года.


[Закрыть].

Я взял у него интервью в мае 1978 года. Сидя рядом со мной на диване в своей нью-йоркской квартире, Башевис назвал Иешуа «единственным героем, которому он когда-либо поклонялся»[8]8
  С. Sinclair. My Brother and I: A Conversation with Isaac Bashevis Singer // Encounter, February 1979.


[Закрыть].

Дань почтения брату в Нобелевской речи Башевиса – это отголосок посвящения, сопровождавшего публикацию романа «Семья Мускат»: «Для меня он был не просто старшим братом, а духовным отцом и наставником». Сборник рассказов «Сеанс и другие истории»[9]9
  Isaac Bashevis Singer. The Seance and Other Stories. New York, 1968.


[Закрыть] Башевис посвятил памяти своей «возлюбленной сестры Минды-Эстер». Бедной Гинде-Эстер, с ее хроническим невезением, в очередной раз не посчастливилось: даже наборщики в типографии исковеркали ее имя. Эстер была на тринадцать лет старше Башевиса; в своих мемуарах он говорит о сестре лишь вскользь, называя ее истеричной девушкой. В книге «День удовольствий»[10]10
  Isaac Bashevis Singer. A Day of Pleasure: Stories of a Boy Growing Up in Warsaw, New York, 1969.


[Закрыть] он упоминает, что его сестра была писательницей, но не называет ни одного ее произведения. К ней привело меня упомянутое выше письмо от «Друзей идиша»:

В Лондоне жила их сестра, Эстер Крейтман[11]11
  Гинда-Эстер Зингер, позднее Крейтман (1891–1954).


[Закрыть], которая умерла. Она тоже писала хорошую прозу. Она написала роман, под названием «Бриллианты»[12]12
  «Брилиантн», 1944.


[Закрыть], и книгу рассказов[13]13
  «Ихес» («Родословная»). 1949.


[Закрыть].

Ни то ни другое не было переведено на английский. Но в каталоге Британской библиотеки под авторством Эстер Крейтман значатся автобиографический роман «Танец бесов»[14]14
  «Дер шейдим-танц». 1936.


[Закрыть] на идише и его английский перевод «Дебора». Этот роман заполняет лакуны между неоконченными мемуарами Иешуа и самыми ранними воспоминаниями Башевиса. Читая все эти автобиографические тексты в хронологическом порядке, можно восстановить историю семьи Зингер с 1890-х по 1930-е годы.

История начинается с женитьбы Пинхоса-Мендла Зингера на Башеве, дочери реб Мордхе, раввина Билгорая. Их брачный союз соединил два старинных раввинских рода. Как предписывал обычай, молодожены жили вместе с родителями невесты, на их иждивении, пока молодой муж не обрел финансовую самостоятельность.

Глава 1
Отцы и дети

У Пинхоса-Мендла и Башевы было четверо детей: Эстер, Иешуа, Исаак и Мойше. Еще двоих унесла скарлатина. Мойше был единственным, кто сохранил верность учению отцов. Он, как и его мать, умер от голода в эвакуации во время Второй мировой войны. Его отцу повезло: он не дожил до этого времени и не увидел, как трагически оборвался его прославленный раввинский род. Пинхос-Мендл проповедовал в убогих местечках Леончин и Радзимин, пока, наконец, не получил постоянное место раввина в Варшаве, где и пробыл до начала Первой мировой. Дети родились еще в годы странствий. Эстер появилась на свет в доме своего деда в Билгорае 31 марта 1891 года; она была старшей, и на ее долю пришлось больше всего страданий. Башева была настолько разочарована появлением дочери, а не желанного мальчика, что отвергла собственную дочь. Первые годы жизни Эстер спала в корзинке под столом, а дни проводила с кормилицей. Сложно осуждать ее за то, что впоследствии она так завидовала своему брату Иешуа. Исроэл-Иешуа родился там же 30 ноября 1893 года, а Исаак, будущий Башевис, – 14 июля 1904 года, в Леончине. Мойше был моложе сестры на пятнадцать лет.

Леончин был назван в честь местного помещика Леона Христовского; по тому же принципу назван Ямполь в романе Башевиса «Поместье».

Так же как Ямполь и Балут (в романе Иешуа Зингера «Братья Ашкенази»), Леончин был построен на песке; если проследить за тем, как развивалась история польского еврейства, эта деталь приобретает символическое значение. Само существование Леончина говорило о зыбкости положения местной еврейской общины: этот городок появился благодаря тому, что помещик Христовский пожалел каких-то евреев, изгнанных из своих домов русскими в период хаоса после восстания 1863 года. Башева могла бесконечно рассказывать о том, что заставило семейство Зингер переехать из Билгорая в Леончин. В своей неоконченной книге воспоминаний «О мире, которого больше нет» Иешуа пишет, что на эту тему она всегда говорила «с горечью»[15]15
  Здесь и далее цитаты из книги «О мире, которого больше нет» приводятся по изданию: Исроэл-Иешуа Зингер. О мире, которого больше нет. Часть 1 / Пер. А. Полян, А. Фруман, И. Булатовского, М. Бендет, В. Федченко и В. Дымшица. М.: Книжники; Текст, 2013. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Видимо, рассказы Башевы произвели сильное впечатление на слушателей – существуют целых три опубликованные версии этой истории, хотя Эстер, Иешуа и Башевис запомнили ее немного по-разному.

Башеве было семнадцать лет. когда она вышла замуж за Пинхоса-Мендла. Она предпочла его более состоятельным ухажерам, поскольку ученостью он превосходил их всех. Однако позднее выяснилось, что его искушенность в науках ограничивалась одним Талмудом. «В том. что не касалось Талмуда, – писала Эстер в своем автобиографическом романе „Танец бесов“, – он ничего не смыслил». «Надо признать, что немногие могли сравниться с ним в учености, – добавляла она, – но он был не от мира сего, и за ним нужно было присматривать, как за ребенком». Башевис в своих мемуарах «Папин домашний суд» тоже писал, что отец был «погружен в религию»[16]16
  Здесь и далее, если не указано иное, цитаты из книги «Папин домашний суд» приводятся по изданию: Исаак Башевис Зингер. Папин домашний суд / Пер. Муси Вигдорович (Рязанской). М.: Книжники, 2007 и 2008. – Примеч. ред.


[Закрыть], однако в его устах это было комплиментом. Иешуа же высказывался о родителе более резко, считая его упрямцем.

Пинхос-Мендл отказался сдавать экзамен на знание русского языка, который – по требованию оккупационных властей – обязаны были сдавать все официальные («казенные») раввины. Эстер с некоторым сарказмом описывает побег отца из дома его учителя по русскому языку. Услышав сплетни о том, что супруга учителя не носит положенного замужней женщине парика, Пинхос-Мендл впервые в жизни «стал человеком действия: он сбежал…». Этот эпизод мы видим и в мемуарах Иешуа, где он рассказывает, как молодой муж, заподозрив жену учителя в нескромном поведении, нарушил свои обязательства перед семьей. Иешуа заключает, что его отцу «претило обременять себя заботами о будущем». Чтобы не слышать укоров тестя за несданный экзамен, Пинхос-Мендл уехал к своим родителям, «где его никто ни в чем не упрекал», по сути бросив жену и детей одних – что впоследствии не могла не отметить зоркая, остроязыкая Эстер. Великодушно прощал отца один лишь Башевис (хотя в то время, когда это случилось, он еще на свет не родился); отказ отца подчиняться требованиям прогнившей системы был для Башевиса знаком душевного благородства, а его верность старым устоям, как бы ни насмехались над ними родители жены, – знаком мужества. В своем неприятии зятя теща с тестем дошли до того, что посоветовали Башеве развестись с «фантазером». Но вместо того чтобы последовать их совету, она убедила Пинхоса-Мендла начать поиски собственного раввинского места.

Ко всеобщему удивлению, он нашел эту должность в Леончине. Правда, как заметил Иешуа, Леончин был сомнительным достижением. Однако даже Иешуа не отрицал того, что его отец получил должность благодаря своему таланту. Пинхос-Мендл проезжал через Леончин со своими проповедями, и местная община была настолько впечатлена его речами, которые представляли собой «смесь остроумных толкований и известных комментариев к Торе, хасидских историй и чудесных преданий», что пригласила его остаться у них раввином. Иешуа писал, что жители Леончина были «захвачены» его проповедью, Эстер же называла их «одурманенными».

При всей однобокости своего образования Пинхос-Мендл был отменным рассказчиком. Одна из слушательниц его проповедей так отзывается о нем в романе «Танец бесов»: «Текут его слова, и сладки они, как вино». «Мой отец был замечательным повествователем, – говорил Башевис во время нашей беседы. – Сам того не осознавая, он обладал талантом рассказчика. И мама тоже». Морис Карр, сын Эстер, вспоминал, как его дед («почти святой») в дороге развлекал своих собратьев-хасидов историями, и его рассказ всегда длился ровно столько времени, сколько ехал их поезд. «Каким-то образом ему неизменно удавалось завершить историю в тот момент, когда поезд подходил к станции назначения»[17]17
  Из личной беседы с автором: Тель-Авив. Израиль, 5 января 1980 года.


[Закрыть]. Острый язык Башевы и бойкий слог Пинхоса-Мендла вдохновляли Эстер, Иешуа и Башевиса гораздо сильнее, чем их благочестие – то самое благочестие, которое не помешало отцу дать взятку леончинскому полицейскому, чтобы он закрыл глаза на то, что новый раввин не сдал официального экзамена. Башева была менее снисходительна к Пинхосу-Мендлу, чем полицейский: по свидетельству Эстер, она «так никогда и не простила ему ту давнюю эскападу». Да и местечко с населением в сорок семей, где только в одном доме имелся второй этаж (куда и привел ее муж), не вызвало у нее ожидаемого восторга. «Моя мама, привыкшая к уездному городу своего отца и его видному положению тамошнего раввина, чувствовала себя униженной незначительным и неофициальным положением мужа», – писал Иешуа в книге «О мире, которого больше нет». Сам же Пинхос-Мендл, «вечный мечтатель и оптимист», был счастлив своим новым назначением: «„Все, с Божьей помощью, уладится“, – радостно утверждал он». В отличие от Башевиса, Иешуа употреблял слово «мечтатель» исключительно с презрительной интонацией.

Отдельная глава в мемуарах Иешуа посвящена тому, что он называет «полной несовместимостью папы и мамы». Эта глава называется «Трагедия из-за путаницы на небесах»: по мнению автора, было бы лучше, если бы его мать была его отцом, а отец – матерью.

Даже внешне каждый из них не подходил для своей роли. Папа был маленького роста, кругленький, с добрым, нежным и красивым лицам, с теплым взглядом голубых глаз, пухлыми румяными щеками, точеным маленьким носиком, мягкими женскими кистями рук, – так что, если бы не его довольно-таки густая рыжевато-бурая борода и темные, кудрявые, вьющиеся штопором пейсы, он казался бы совсем женственным и хрупким. Мама была высокого роста, немного сутулая, с холодными, большими, пронзительными серыми глазами, острым носом, с чуть выдающимся вперед подбородком, костлявая, угловатая, с резкими движениями. Вылитый мужчина.

Отец – «теплый», «румяный», «мягкий»; мать, наоборот, – «холодная», «серая» и «острая». Эстер, описывая мать в романе «Танец бесов», останавливается на тех же деталях:

Бледная, худая, с огромными серыми глазами, она выглядела скорее не как женщина, а как ученый муж, талмудист, что годами сидит за книгами. Даже черное платье и бархатный жакет не придавали ей женственности.

Очевидно, что это физическое несходство было лишь внешним проявлением глубоких внутренних различий. В своих мемуарах Иешуа описывает личность отца так:

Он жил скорее сердцем, чем умом. Все происходящее принимал с благодарностью, и ему не нравилось слишком углубляться в подробности. Больше всего он не любил излишне напрягаться. Кроме того, он никогда ни в чем не сомневался. Он верил в людей и еще больше – в Бога. Его вера в Бога, в Его Тору и в цадиков была поистине безгранична. Он никогда не задумывался над путями Господними, ни на что не обижался, не ведал сомнений.

Башева, напротив, «была человеком очень дельным, озабоченным, сомневающимся, умным, все обдумывающим, во все вникающим, предусмотрительным, любила доискиваться до причин, брать на себя ответственность, размышлять о людях, о мире, о Господе и Его путях, во все углубляться. Одним словом, она была интеллектуалом до мозга костей, женщиной с мужской головой».

Конфликт между Пинхосом-Мендлом и Башевой был не просто столкновением характеров: он отражал конфликт двух течений иудаизма. С одной стороны были «популисты»-хасиды, верящие в чудеса и прославляющие Господне Творение в танце, а с другой – миснагеды, сторонники книжной учености, чьим ярким представителем был отец Башевы – билгорайский раввин. Пинхос-Мендл называл тестя «холодным». В интервью журналу «Commentary» Башевис рассказывал о том, что его мать была «немного скептиком… особенно в том, что касалось цадиков-чудотворцев».

Мой отец говаривал, что если сегодня ты не веришь в цадиков[18]18
  Цадик (от др.-евр. «праведник») – тоже, что и ребе: хасидский духовный лидер.


[Закрыть], то завтра не будешь верить в Бога. На что мать отвечала, что одно дело верить в Бога, и совсем другое – в какого-то там человека. Я придерживаюсь той же точки зрения, что и моя мать[19]19
  J. Blocker, R. Elman, An Interview with Isaac Bashevis Singer. Commentary, November 1963.


[Закрыть].

Несколько неожиданно, что Башевис столь безоговорочно принимает сторону матери. Хотя его псевдоним образован от ее имени, но в книгах Башевиса неизменно привлекательным выглядит как раз «отцовский» хасидизм, особенно в повести «Раскаявшийся»[20]20
  «Дер бал-тшуве». 1974.


[Закрыть]. Главный герой повести Иосиф Шапиро – успешный бизнесмен, пришедший к религии. «Если ты не хочешь быть нацистом, – пылко объясняет он рассказчику, – то должен стать его противоположностью», то есть «евреем, изучающим Талмуд»[21]21
  Исаак Башевис Зингер. Раскаявшийся. М.: Текст, 2008. С. 53–54.


[Закрыть]. Здесь слышен голос Пинхоса-Мендла. Его же риторику Башевис вложил в уста Гимпла-дурня в одноименном рассказе: «Сегодня не веришь жене, завтра разуверишься в Боге»[22]22
  Здесь и далее цитаты из «Гимпла-дурня» приводятся по изданию: Исаак Башевис Зингер. Шоша. Роман, рассказы / Пер. с английского Нины Брумберг. пер. с идиша Льва Беринского. М.: Текст. 1991 – Примеч. ред.


[Закрыть].

Несмотря на все эти аргументы, Башева не полагалась на оптимизм и слепую веру мужа. О том, как фундаментальные различия во взглядах влияли на их отношения, можно судить, например, по тому эпизоду, когда семья Зингер переезжает из Леончина в Радзимин. Вот как описывает их переезд Эстер в автобиографическом романе «Танец бесов», где Пинхос-Мендл выведен под именем Аврома-Бера, Башева – под именем Рейзеле, а Леончин предстает в образе вымышленного местечка Желехиц.

Все вокруг него было переполнено любовью и красотой. Чувства захватили его, и он начал восторженно петь: «Сколь славен и приятен Ты, Святейший…» Он совсем позабыл, что шли дни счета омера[23]23
  Сфират а-омер – сорок девять дней, начиная со второго дня Пейсаха и заканчивая кануном Швуэса, символизируют духовное приготовление к получению Торы. Заповедь счета омера в Торе: Левит, 23:15–16.


[Закрыть], когда музыка запрещена, но Рейзеле тут же вернула его на Землю. Реб Аврам-Бер очнулся, на лице его остался отпечаток грусти…

Эстер, впрочем, была достаточно чуткой, чтобы понимать, чего матери стоил ее неустанный рационализм.

Рейзеле снисходительно улыбнулась ему, будто говоря: «Господи, какой же ты простофиля!» Но в этот момент на нее впервые снизошло осознание того, что ее скептицизм приводит лишь к застою, к пустоте, и что только сильная вера, подобная той, что вдохновляла Аврама-Бера, ведет человека к вершинам. Только через предельную простоту и детскую веру в людей можно получить весь мир; лишь эти качества позволят тебе отведать от сладостей жизни. В сущности, эти качества сами по себе и есть величайшее благо, которое жизнь может предложить тебе, и воистину мудр тот, кто оказался способен принять это предложение.

Именно благодаря предельной простоте, и особенно «детской вере в людей», Гимпл из рассказа Башевиса является одновременно и дураком, и благородным человеком. Когда Гимпл пожаловался раввину, что из-за своей веры он превратился в посмешище, тот ответил: «Писано в книгах: лучше будь глупцом во все свои годы, чем один час – злодеем. Никакой ты… не дурень. Дурни – они. Ибо не понимают: осрамивший ближнего утратит грядущую жизнь». В рассказе «Гимпл-дурень» Башевис открыто осуждает насмешников, показывая, что всякий раз, когда из верующего делают дурака, в проигрыше оказывается весь мир. Поэтому Башевис так сочувствовал Пинхосу-Мендлу, который ужасно расстраивался, когда чудесам давали рациональное объяснение. Даже если сын разделял точку зрения матери, все же к отцу он все же был намного добрее, чем она.

В книге «Папин домашний суд» Башевис с нежностью описывает раввинскую деятельность Пинхоса-Мендла в Варшаве. В одной из глав, «Почему гуси кричали», спор между родителями мальчика превращается в притчу о взрослении. Испуганная женщина принесла к раввину двух обезглавленных гусей. Она швырнула одного гуся на другого, и мертвые птицы закричали. Маленький Исаак пришел в такой ужас, что побежал к матери (заметим, не к отцу) за защитой. Глаза Пинхоса-Мендла в этот момент выражали «страх, смешанный с сознанием того, что… ему послано небесное знамение». Но во взгляде Башевы читалось «нечто вроде грусти, а также досада». Она посмотрела на пришедшую женщину «с некоторым раздражением». Эти гуси бросали ей вызов: они оправдывали мистицизм Пинхоса-Мендла и ставили под сомнение ее, Башевы, рационализм. В эту минуту казалось, что победа останется за ним, и лицо ее «стало угрюмым, маленьким, обострилось. В глазах ее появилась досада и что-то вроде стыда». По мнению Пинхоса-Мендла, это были крики, издаваемые душами неверующих у врат Преисподней, и он взглянул на Башеву, как будто говоря: «Ты такая же, как они». Тогда Башева засмеялась, и смех ее заставил всех присутствующих содрогнуться. Она спросила посетительницу, удалены ли у гусей пищеводы, и, получив отрицательный ответ, принялась извлекать их сама. Ее лицо выражало «гнев рационалиста, которого пытались напугать средь бела дня». Сердце Пинхоса-Мендла сжималось, он видел, что «логика, холодная логика вновь опрокинула веру, издеваясь над ней, выставляя ее на посмешище». Башева вернула гусей посетительнице, которая уже приготовилась снова бросить одного на другого.

Если гуси закричат, рационализму и скептицизму матери, унаследованным ею от своего умника отца миснагеда, будет нанесен ощутимый удар. А что я? Напуганный, я в душе все же хотел, чтобы гуси закричали, закричали так громко, что люди на улице услышат и сбегутся.

В этой ситуации Башевис, вынужденный выбирать между родителями, выбрал отца (что бы он потом ни говорил журналу «Commentary»). И отец, и сын жаждали детского ощущения чудес, а не логики будничной жизни, но победила последняя: мертвые гуси хранили молчание. В других, художественных, произведениях Башевиса можно разглядеть попытку примирить непримиримые взгляды его родителей. Так, например, Гимпл предлагает нам следующее рациональное объяснение чудес:

Начал я странничать, добрые люди не давали мне умереть. Шли годы, я постарел, поседел. Всякого насмотрелся, наслышался. Каких только нет на свете историй, чудес, небылиц. Чем дольше я жил, тем больше я убеждался, что все на свете случается. Если не с каким-нибудь Гоцмахом, так с Груманом. Не сегодня – то завтра. Через год. Через сто лет, какая разница? Слушаешь, бывало, про совсем что-то невероятное и думаешь: нет, вот уж этого быть не может никак. А пройдет год-другой – слышишь: именно это и произошло, там или там.

В другой книге мемуаров, озаглавленной «Молодой человек в поисках любви»[24]24
  Это вторая часть трилогии «Вера и сомнение, или Философия протеста» (в оригинале «Глойбн ун цвейфл, одер ди филозофие фун протест». На идише это произведение никогда не публиковалось в виде книги – оно печаталось как роман с продолжением в газете «Форвертс» в 1970-х годах. Ее английский перевод был издан книгой: первая часть трилогии вышла под заголовком «Маленький мальчик в поисках Бога: мистицизм сквозь призму личности» (А Little Boy in Search of God: Mysticism in a Personal Light), вторая – «Молодой человек в поисках любви» (A Young Man in Search of Love), третья – «Затерянный в Америке» (Lost in America). – Примеч. ред.


[Закрыть], Башевис вспоминал, как они с отцом однажды прогуливались мимо пустых магазинчиков религиозной литературы на Францишканской улице. На тот момент Пиихос-Мендл был отцом светских писателей, и Башевис пытался представить, о чем тот думал, глядя на эти заброшенные книжные лавки.

Эти писатели были бандой клоунов, шутов, прохвостов. Какой горький стыд и унижение испытывал он, видя, что за потомство породили чресла его! Отец возлагал всю вину на маму, дочь миснагеда, противника хасидизма. Это она посеяла в нас семена сомнения и ереси.

В книге «Папин домашний суд» неоднократно звучат похожие обвинения. Когда предсказания радзиминского цадика в очередной раз не сбылись, то его паства, включая Пинхоса-Мендла, тут же объявила это еще большим чудом, чем если бы они сбылись.

– Святой способен даже не суметь сотворить чудо.

Но мама спросила:

– Как может глупец быть святым?

– Давай, давай в там же духе! Продолжай портить детей! – сказал отец.

– Я хочу, чтобы мои дети верили в Бога, а не в какого-то идиота, – ответила мама.

– Сначала это ребе из Радзимина, завтра это будут вообще все раввины, а потом, не приведи Господь, это будет сам Баал-Шем[25]25
  Баал-Шем-Тов (Исроэл бен Элиэзер; ок. 1700–1760) – основоположник хасидизма.


[Закрыть], – вскричал отец[26]26
  Эта и последующая цитаты относятся к рассказу из «Папиного домашнего суда», который не был переведен на русский и не вошел в цитируемое издание. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Мысль Пинхоса-Мендла о том, что сомнение склонно расти и развиваться, раз за разом всплывает в произведениях Башевиса, а зачастую даже предвосхищает дальнейшее развитие событий. Но пока что отметим просто, что в этом вопросе Башевис соглашался с отцом:

Хотя брат продолжал одеваться как хасид, он все больше времени проводил за рисованием и чтением светской литературы. Вступая в долгие дискуссии с мамой, он рассказывал ей о Копернике, Дарвине и Ньютоне, чьи имена уже были ей известны из книг на древнееврейском языке. Ее привлекала философия, и она отвечала на доводы моего брата такими аргументами, которые до сих пор используют религиозные философы.

Реакция Пинхоса-Мендла на выпады Башевы была исключительно эмоциональной. Он всплескивал руками и кричал: «Безбожница ты, злодейка!» «Сам факт, что он переходил на крик, означал, что ему нечего ответить», – комментировал Башевис в уже цитированном выше интервью «Encounter». По большому счету Пинхос-Мендл был одновременно и не прав, и прав: возможно, его раввины и были глупцами, но все же именно философы, а не раввины своими идеями превратили современный мир в «бойню и бордель».

При всем сочувствии к отцу Башевис понимал важность правды в том смысле, в котором ее добивалась Башева. Именно к матери обращался с вопросами и старший брат Башевиса, пока не подрос и не начал искать ответы самостоятельно. Глядя на витрины табачных лавок Леончина, где был «выставлен кот в лакированных сапогах, курящий папиросу с длинным мундштуком», маленький Иешуа приставал к матери, требуя объяснить ему, «зачем коту носить сапоги и курить папиросы». «Мое чувство реальности, кажется, уже тогда не могло смириться с такой фикцией», – вспоминал он в книге «О мире, которого больше нет».

Когда Иешуа исполнилось три года, его «завернули в талес[27]27
  Молитвенное покрывало.


[Закрыть] и впрягли в ярмо Торы». Слово «ярмо» емко выражает отношение Иешуа к религиозному образованию. Его первый учитель был смешон, некомпетентен и к тому же имел садистские наклонности; впрочем, и его преемники были немногим лучше. В первый же день Иешуа подвели к Торе и показали ему буквы еврейского алфавита. Когда он дошел до последней буквы, ему велели зажмуриться. Открыв глаза, мальчик увидел изюм и миндальные орехи, рассыпанные по заляпанной жирными пятнами странице, – это должно было продемонстрировать ему, как сладка Тора. Но юного реалиста Иешуа было не так просто обмануть. Ему было ничуть не сладко терпеть унижения, поэтому он сопротивлялся ненавистному хедеру[28]28
  Хедер – начальная религиозная школа для мальчиков.


[Закрыть] со всей решимостью трехлетки. Более того, у него сформировалась сильная неприязнь к Торе. Эта неравная схватка между ребенком и его деспотичным учителем впоследствии послужила Иешуа моделью для его литературных противостояний. Героем одного из таких противостояний стал Егор, представитель младшего поколения семьи Карновских в одноименном романе. Желая выслужиться перед своим нацистским начальством, директор берлинской гимназии, где учился юный Карновский, выставил обнаженного Егора на всеобщее обозрение как представителя дегенеративной расы. В отличие от несчастного Егора, Иешуа отказывался признавать себя изгоем. Он знал, что мир «не был [вопреки сказанному в книгах] суетой сует, он был невероятно красив и полон радости». И чтобы насладиться этой радостью, Иешуа дожидался, пока родители уснут, и «словно вор, прокрадывался наружу из темницы Торы, богобоязненности и веры».

Вместо того чтобы общаться с благовоспитанными мальчиками из хороших хасидских семей, Иешуа завел дружбу с детьми отбросов общества. В синагоге ему надлежало находиться возле восточной стены, где были зарезервированы места для лидеров общины и где ни на секунду не прекращалось обсуждение Торы. Но его тянуло к западной части синагоги, ведь там можно было услышать разговоры «о коровах, лошадях, ярмарках, драках, пожарах, эпидемиях, лесных разбойниках, силачах, которые могли гнуть на груди ободья, конокрадах, солдатах, цыганах и прочем подобном». Иногда там бывали бродячие попрошайки, «которые побродили по свету и без конца рассказывали о том, что где случилось и приключилось». Захаживали туда и юноши из Варшавы, служившие в Леончине подмастерьями. Они «рассказывали всякие небылицы о Варшаве, где кареты разъезжают без лошадей, воду можно нацедить из стены, лампы горят без керосина, и о прочих подобных чудесах». Поведение Иешуа в синагоге не только свидетельствовало о его бунтарском воображении, но и предвосхищало его будущие политические взгляды – он всегда был на стороне бесправных и неимущих. Показательно, что одним из немногих комплиментов Иешуа в адрес Пинхоса-Мендла были слова «он, человек мягкий и открытый, хорошо понимал простых людей».

Один из таких вот «простых людей», безработный мужик, как-то раз распустил слух о ритуальном убийстве христианского ребенка: якобы евреи заманили его в баню и там собрали его кровь в специальную чашу, которую тут же отнесли к пекарю и вылили в смесь для приготовления мацы. Никто из местных детей не пропадал, но это не помешало деревенским жителям воспринять эту «новость» всерьез и побить евреев камнями. Так Иешуа узнал, что истории могут быть не просто пустым развлечением, что с их помощью можно управлять толпой и что у легковерия есть опасная оборотная сторона. Вспоминая об очередном «чуде», сотворенном радзиминским ребе, когда его свита отказалась признавать факты и таким образом обратила свое поражение в победу, Башевис добавляет: «Спустя много лет я заметил, что политические группы хорошо знакомы с этим приемом, судя по тому, как они выворачивают факты и извращают логику». Глубоко впитав скептицизм матери (чья правота была не раз подтверждена историей), оба брата стали чувствительны к опасностям, которыми чревата слепая вера.

Башевис, как и его старший брат, приступил к учебе еще в раннем детстве. Азбуку он освоил еще в Радзимине, где жили тогда Зингеры. Однако, в отличие от Иешуа, Башевис очень рано начал ощущать «глубокую радость познания». И хотя его тоже манил огромный мир за окном, он все же был более склонен к метафизическим размышлениям, чем к возне с уличными сорванцами: «Что произойдет, если птица будет вечно лететь, никуда не сворачивая? Что случится, если построят лестницу до самого неба? Есть ли начало у времени? И как оно возникло? Существует ли конец у пространства? И может ли быть конец у пустоты?» Естественно, этими и другими вопросами он донимал мать, поскольку у отца на все был один ответ: «Потому что так сотворил Всевышний». Башевису этого было мало, он был одержим страстью к реализму. В книге «Папин домашний суд» он вспоминает, как ему хотелось увидеть Бога: