Текст книги "Возвращение Эмануэла"

Автор книги: Клаудиу Агиар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Все усложнялось. Пока Блондин раздраженно курил, жадно и нервно затягиваясь, смятение в моей голове достигло таких размеров, что я должен был нарисовать для себя подробную картину жизни этого человека, которому так же, как и мне, похоже, пришлось страдать. Если он действительно был сумасшедшим, то чего можно ждать от сумасшедшего с заряженным револьвером? Мысль о том, что он психически ненормален, получила еще одно подтверждение после того, как я вспомнил, что он не знал своей матери, умершей при родах. Таким образом, мать осталась для него как бы без лица. Возможно, что поэтому он не мог встретить подходящую женщину. Он их всех наверняка постоянно идеализировал.

К тому же отец, поместив его в семинарию, отдал в руки воспитателя, воспользовавшегося своим питомцем, чтобы холодными ночами удовлетворять свою похоть. Это полностью шло вразрез с молитвами перед безутешными ликами святых. Люди часто открывают для себя секс точно так же, как птицы учатся летать. Впервые пробуя свои крылья в полете, никто не застрахован, что рано или поздно обнаружит перед собой ад вместо рая. Отец, возможно, стремился дать своему сыну самое лучшее. Но как же он ошибся, вручив невинное дитя грешнику! Вполне вероятно, что отец все же навещал его. Было бы естественным, если бы он приходил по праздникам, например, на Рождество. Однако это могло иметь место, согласно тому, что Блондин рассказал о себе, лишь в первый год обучения. Потом отец исчез без каких бы то ни было объяснений. Ведь отцы тоже всего лишь простые смертные и грешники, как и те, что кичатся своим целомудрием и репутацией без единого пятнышка. Он умер или куда-нибудь уехал? Это неважно. Стоящий недалеко от машины невротик с зажженной сигаретой, силуэт которого иногда утрачивал четкие очертания, преломляясь в темноте через стекло, в любом случае был конченым человеком, хотя и казавшимся мне, из-за того что нагонял на меня страх, непредсказуемым и резким как журити.

Журити – поразительная птица, которая позволяет охотнику приблизиться, но только для того, чтобы дать ему возможность услышать внезапный шелест крыльев, настолько быстрых, что за их взмахом не в состоянии уследить человеческий глаз. Точно так же вел себя и Блондин. Он мог в любой момент вернуться в машину и удивить внезапностью своего поступка. Мог сказать прекрасные слова, глядя на звезды; сравнить их с горящими концами стрелок, указывающих направление путникам, терпящим кораблекрушение, или одиноким полуночникам, заблудившимся на потаенных тропинках. Но тут же он мог совершить насилие, проявив при этом зверскую жестокость.

В общих чертах я представлял себе историю его жизни, но в то же время в ней для меня оставались и громадные пробелы. Видел контуры, которые вдруг теряли четкость. Например, я видел лицо, но ему не доставало конкретности: точного цвета губ, характерной утонченности линий, очерчивающих прямой нос, роскошной белокурой шевелюры, форма которой зависела от того, как он был причесан. Я даже не мог сказать, какими были его брови, – густыми или редкими.

У меня в памяти не зафиксировался изменяющийся цвет его бегающих зрачков, производивших впечатление, что они видели больше, чем он способен был понять. А вот крепкие и ловкие руки, совершая грубые и насильственные действия, не давали повода для какой бы то ни было неопределенности в оценках. В его рукопожатии сразу же обнаруживались все недостатки и достоинства мужского характера. В то же время чувствовалось, что произносимые им слова идут не от сердца. Однако действовал он по наитию и только потом задумывался над совершенным поступком. Такие могучие и непосредственные порывы духа приводятся в движение огнем, воодушевляющим ангелов на добрые дела. Но в случае с Блондином никогда нельзя было знать, когда ангел изменяет своей природе и действует как демон.

Несмотря на все мои старания вскрыть мотивы его необузданности, я все же не понимал этого человека. Я знал, что само его присутствие вредило мне. Идти пешком, терпеть какие угодно лишения в полном одиночестве, но на шоссе, ведущем к намеченной цели, было для меня предпочтительней, чем оставаться с ним в машине. Тем не менее, Блондин находился рядом. И нужно было терпеть его, как терпят каплю желчи во рту.

Я решил выйти, но он, снова застав меня врасплох, первым открыл дверцу и уселся на свое место. Я спокойно остался внутри и смог даже угадать направление его мыслей. На мой взгляд, скорее всего он должен был думать о своей умершей матери или о Жануарии. Это было единственным, что могло бы меня волновать в его положении, и как бы предопределялось тем, как сложилась его судьба. И я не ошибся. Блондин вдруг посмотрел на меня и спросил, жива ли еще моя мать.

Сказав, что жива, я добавил, что ее мне очень не хватает и что, уходя из дома, я оставил ее плачущей на старом диване со стонущими пружинами, даже не обняв на прощание, чтобы еще больше не растравить сердце ни ей, ни себе самому. Уезжая в Сан-Паулу, сын бросал ее. «Неблагодарный», – беззвучно кричали мы оба. Но я уже и тогда знал, что никто из нас не виноват, и говорил об этом с Лауру – моим другом из Писи. Правда, с ней оставались две мои сестры, мой отец и бабушка Кабинда. Однако больше всего меня успокаивало то, что я должен был вернуться из Сан-Паулу в Сеара скоро, – вот только устрою свою жизнь, – с деньгами и с профессией в кармане. Я даже планировал преподнести ей сюрприз, приехав накануне рождественских праздников. Во всем новом, в белой тройке и черных сверкающих ботинках, выйдя из вестибюля аэропорта… Конечно же, я должен был прилететь на самолете, чтобы успеть. Накануне Рождества, когда люди собираются дома всей семьей и отмечают рождение Того, кто… Но как и когда я попаду туда теперь?

Дальше я не осмелился распространяться на эту избитую тему, а Блондин продолжал молчать. Мне было неясно, находится ли он под впечатлением моего рассказа или с головой погрузился в свои собственные переживания. Возможно, что такой разговор был ему нужен. Не знаю. Преодолев сомнения, я снова начал говорить, но уже о другом, – о том, как реальная жизнь подправляла мою мечту, о вынужденном и унизительном возвращении, которое способно сломить силу воли и стойкость любого человека. Сказав, что, в конце концов, моя жизнь только-только началась, я закончил репликой: не остается ничего другого, как терпеть.

На этом месте Блондин прервал меня, заявив, что люди могут изменить свою судьбу, если настроены достаточно решительно, чтобы заставить с собой считаться:

– Слушай хорошенько, Эмануэл! Когда я порвал с толстым священником? С тем, который рассказывал мне истории на ночь, помнишь? Когда сумел доказать самому себе, что не нуждаюсь в нем, и нужно выжить, не лишившись при этом удовольствия, которое он доставлял мне. Однажды один семинарист убедил меня, что был гораздо более нежным и умелым, чем этот толстяк. Тогда я возненавидел священника, так как раньше думал: лишь он способен на то, чем мы занимались. Но мой друг объяснил мне, что любовь между мужчинами стара как мир и как сам человек. Ее знали в древности, в средние века и в новое время. Уроки по всеобщей истории для чего-то все же пригодились. Тогда я и спланировал свой побег. Во мне уже сидела жажда мести. В один из вечеров, до того как отзвонили в колокола, я вышел из своей кельи на цыпочках, прокрался к шкафу наставника и вытащил оттуда нож и бутылку вина, которое он пил во время мессы. Это было хорошее вино, с тонким вкусом. Я пробовал его раньше. Как-то он сам налил мне его чуть-чуть, сказав, что когда-нибудь выпью по-настоящему, когда стану взрослым. Я ответил: «когда стану или когда надену сутану?» Он рассмеялся и налил мне еще немного.

Нож нужен был для того, чтобы восстановить мою честь, пострадавшую от действий этого старика, неизвестно почему в моих снах занявшего место матери и, и в то же время, все больше отождествляемого мной с отцом, оставившим меня в семинарии. Вино я собирался выпить, когда кровь струей хлынет из его горла на ковер, считавшийся священным, хотя мы ежедневно топтали своими ногами изображенные на нем фигуры, вплетенные в сюжет бесконечного пиршества. Этот рисунок художник выполнил с помощью фиолетовых, голубых и коричневых нитей, перемежавшихся с ярко красными.

Вместо толстого священника ко мне в комнату вошел мой друг, и с ним я выпил всю бутылку. Потом, лаская его и дурачась, я одним движением выхватил нож и приставил клинок к его груди, ходившей ходуном. И он вынужден был как следует контролировать свое дыхание, чтобы лезвие не поранило его белой, гладкой, душистой кожи… Конец лезвия почти входил в его разгоряченное тело, а он, закатывая глаза и теряя последние силы в попытках разжать мои руки, чистый и невинный, похожий на ангела, лежа на матрасе, клялся мне в вечной любви. Я не расслышал его последних слов, произнесенных затихавшим голосом. Вынув из него нож, я сначала спрятал оружие в простыне, но вспомнив, что оно принадлежит толстяку, оставил его рядом, на самом виду. Потом я перемахнул через забор и отправился в Сан-Паулу.

Блондин умолк. А мои страхи усилились, так как он прервал свой рассказ, когда его эмоции достигли предельного напряжения. Что же, черт возьми, происходило в голове этого человека? Почему он ранил своего друга? Он ведь не сказал, что убил его. Значит, возможно, всего лишь ранил. Я попытался сделать выводы из услышанного, но все перепуталось и только несколько минут спустя до меня стал доходить позитивный смысл того, что Блондин хотел мне сказать. Так он по-своему реализовал желание во что бы то ни стало освободиться от связывавшей его зависимости. Его поступок открывал перед ним новые горизонты, давал ему возможность лучше узнать мир. Ошибочным было то, что он встал на путь преступления.

Передо мной был человек, готовый на убийство. Не зная, куда деть свои беспокойные руки, он то прижимал их к лицу, то поднимал еще выше, обхватывая ими голову. Возможно, что его глаза были закрыты и полны слез. Я не мог этого видеть наверняка. Откинувшись на спинку кресла, сделал вид, что снова начинаю засыпать, на самом деле с удвоенным вниманием наблюдая за его поведением. Так прошло довольно много времени, прежде чем я начал думать о чем-то своем. Не помню, о чем я тогда думал. Запомнилось лишь чувство облегчения. У меня вдруг как будто гора с плеч свалилась.

Внезапно машина стала слегка покачиваться. Я открыл глаза, стараясь, чтобы это осталось незаметным. Внешне было похоже, что я сплю. Блондин возился на своем сиденье, расстегивая пуговицы на ширинке. А может быть, он чесался? Сначала я не сообразил, что происходит. Потом подумал, что он готовится справить малую нужду. Он так уже делал раньше, высовывал член в приоткрытую дверь и, не вставая, поливал струей землю. Однако, к моему удивлению, дверцы он не открыл. Следя за его движениями, я увидел, что его громадный член увеличился и вызывающе торчит. Внутри машины уже некуда было деться от характерного запаха. Я повернул лицо в другую сторону, но бесполезно. Запах, становившийся все более резким, заполнил весь салон.

И тут я почувствовал, что Блондин поглаживает мою руку. Сначала он делал это осторожно, едва касаясь, потом, придя в возбуждение, сжал ее с силой.

Инстинктивно выдернув руку, я немного отстранился от него. Был ошеломлен и испуган. Воспользовавшись этим, Блондин выхватил револьвер, и, приставив его к моему затылку, закричал во всю глотку:

– Что, страшно, Эмануэл?! А может быть, ты будешь сопротивляться? Выбирай! Пуля в затылок или, чтобы я не вышел из себя, ты должен меня утешить!

Когда не знаешь, куда бежать и, тем не менее, надо поторапливаться, отчаяние увеличивается вдвое. В такие моменты прошлое почти всегда открывается, как семейный альбом. Продвигаясь вперед, ты возвращаешься назад.

Я едва осознавал, что надо действовать как можно быстрее, не щадя ног, сбитых до крови о холодную бетонку. Что заставляло меня спасаться таким образом? Не знаю. И никогда не узнаю. Мои шаги отдавались странным эхо. Казалось, что из моего тела, ставшего ватным и чужим, вырываются какие-то крики, голоса, рычание, свист, всхлипывания, стоны, вздохи. Достаточно вспомнить, что я тогда пережил, как грудь сжимается от страха и по спине ползут мурашки. Я никак не мог решить: тяжелое чувство, давившее меня, свидетельствовало о моей вине или, наоборот, о том, что я ни в чем не виноват.

Мои друзья в Писи говорили, что сексуальное удовольствие похоже на полет под самыми облаками. От такой высоты может даже сводить крылья. Как урубу или ястреб над лесом, ты пикируешь, чтобы схватить добычу и утолить голод. Выходит, что все зависит от точки зрения. Для хищных птиц разбой и резня означают пиршество. А чем отличаются урубу от людей? И те, и другие – убивают. Ни перьев, ни одежды недостаточно, чтобы установить различия. Какая разница в том, что одни делают это с помощью клюва, а другие – с помощью рук, готовых к разбою, руководствуясь при этом разумом? Хотя разум должен был бы предотвращать насилие.

Потерянно вышагивая по бетонному покрытию шоссе, я все же бессознательно догадывался, что на дне пропасти была точка отсчета – тот самый лом с заостренным в виде треугольника концом, поджидающий падающее тело. Это была западня, подстроенная судьбой. Вырвавшись из нее, я не знал, остался ли прежним человеком. Я мог бы находиться рядом с Блондином, плача или напевая «Туту-Марамбайа» – песенку своей бабушки Кабинды, убаюкивая его. А что потом? Клятвы, доказательства любви, поцелуи? Что одержало бы верх? Враждебные инстинкты? Или нечто иное? Вряд ли! На мгновение, спасая свою жизнь, я сделал его счастливым. Но были моменты, когда он еле сдерживался, чтобы не убить меня.

Один и тот же акт был с одной стороны испытанием, с другой – состоянием души. Поразмыслив над этим, я оправдал себя. Кто мог упрекнуть меня в том, что я допустил ошибку или совершил недостойный поступок? Я спас свою шкуру, успокоив чудовище, которое само отдалось в мои руки.

В кромешной темноте меня вели только ноги. Голова в этом не участвовала. Конечно же, не случайно я пришел к выводу, что надо видеть две стороны медали. Это давало мне возможность не столько анализировать свое тошнотворное поведение, сколько оправдывать себя и свой выбор. Делая его, если быть откровенным, я старался вообще не думать. Теперь же нужно было, чтобы затянулась рана, нанесенная с применением насилия и угроз. И я рассуждал, как полный идиот. Так, что до сих пор стыдно. У меня получалось, что в природе вообще ничего не происходит без насилия. Например: если звук и свет рождаются в результате столкновения элементарных частиц, не случается ли это ежедневно, когда солнечные лучи ранят Землю, а слух улавливает гармонию? Музыка? Это лишь результат трения, умышленного и насильственного воздействия материи на материю…

Ноги шагали по шоссе сами, в силу привычки. Разве что слепящая темнота, вызванная отсутствием машин в то раннее утро, заставляла выработать новую тактику. Как только шоссе начинало шуршать по-другому, утрачивая жесткость, нужно было воспринимать это как сигнал, свидетельствовавший о том, что я сбился на обочину. А значит, чтобы не свалиться в кювет, следовало скорректировать направление, что я и делал.

Сколько времени прошло? Наверно, довольно много, так как уже чувствовалась некоторая усталость. Честно говоря, я потерял счет времени. Но коснувшись правой рукой лица, вдруг понял, что здравый смысл и способность логически мыслить вернулись ко мне, а шансы освободиться от Блондина увеличились. В мою пользу было то, что впереди скоро должен был появиться полицейский пост. Оценив обстановку, я стал заново обдумывать план спасения.

И как раз тогда мой слух уловил странное позвякивание. Оно как будто бы не имело ко мне никакого отношения. Сначала я не сообразил, что это было. Однако чуть позже, поняв, что звенело в моем кармане, вспомнил о ключах от машины, которые выдернул из замка зажигания, чтобы Блондин не смог меня преследовать. Вытащив из кармана связку ключей, я увидел, что она большая. Скорее всего, на ней был и ключ от входной двери в дом человека, которого Блондин, наверняка, убил хладнокровным выстрелом в затылок. Какой злодей! Мое возмущение было настолько сильным, что я мгновенно решил избавиться от этой связки.

Не останавливаясь, я крепко зажал ключи в правой руке, размахнулся и забросил их как можно дальше. Они упали где-то в зарослях настолько далеко, что я даже не расслышал звука от их падения. Когда их найдут? Может быть, никогда. Это должно было меня успокоить, но я тут же почувствовал терпкий, вызывающий отвращение запах, все еще исходивший от моей правой ладони. Она, вне всякого сомнения, была вымазана в сперме Блондина. И мне показалось, что эта метка останется навсегда. Она свидетельствовала о том, что мое тело и душа останутся пораженными огненной стрелой ангела зла. Меня настигла его чрезмерная ненависть к человеку, его извращенная любовь.

Теперь, даже если я вымою руку всем имеющимся в мире запасом мыла, она ежедневно будет вызывать в моей памяти одну и ту же картину. Всегда будет так, как это случилось, например, когда я впервые после той вынужденной мастурбации справлял свою малую нужду. Я держал в правой руке свой член, а мозг в мельчайших подробностях воспроизводил просительные интонации в голосе Блондина, вскрикивающего и стонущего, добивающегося моей любви… Как выбраться из этого ада? Не видя выхода, я начинал понимать, почему человек иногда теряет голову и доведенный до отчаяния решается на убийство. Я никого не хотел убивать, но не знаю, как бы себя повел, если бы Блондин снова начал принуждать меня сделать то, что мне пришлось сделать. Лучше не думать об этом, в надежде, что ничего подобного больше не произойдет.

Мне не терпелось увидеть огни Аракажу, и я шел, не снижая темпа. Вдруг (впервые, после того как я сбежал на этот раз) позади вспыхнули фары. Автомобиль был еще далеко, и фары не освещали шоссе передо мной. Тем не менее, эта вспышка света меня даже обрадовала, так как с приближением автомобиля я все же должен был рассмотреть, что происходит впереди. Я спокойно свернул с проезжей части и попробовал идти по обочине, но через некоторое время почувствовал что-то неладное. Почему машина двигалась так медленно? Обычно на такой дороге скорость бывает гораздо более высокой. Оглянувшись, я заметил, что и само ее движение было странным. То и дело оглядываясь, я бросился бежать. Так как голова почти все время была обращена назад, мне удалось увидеть, что автомобиль дважды останавливался и потом снова трогался. При этом на остановках фары гасли. Во время движения они загорались, но свет не переключался на дальний. Создавалось впечатление, что шофер что-то или кого-то ищет. Или я видел то, чего не было?

Перепроверив себя, я убедился, что не ошибся. Машина продолжала маневрировать. Возможно, причиной этого была поломка? Быстро перебрав в уме разные варианты, я решил, что машину, включив первую передачу, толкает Блондин, пытаясь обнаружить меня где-нибудь рядом с шоссе. Правда, оставалось непонятным, как он мог толкать автомобиль на подъемах или на поворотах. Это было невозможно.

Несколько минут спустя, вспомнив, что, выдергивая ключи из зажигания, заблокировал руль, я пришел к заключению, что Блондин, соображающий в таких делах как никто другой, должен был включить двигатель напрямую, а значит, ему ничто не мешало ехать без каких-либо остановок. Это привело меня в ужас и заставило ускорить шаг.

Продолжая оглядываться, я держал автомобиль в поле зрения и постоянно знал, когда он медленно двигался следом, а когда стоял. Сейчас он снова поехал. На мое счастье, все время использовался ближний свет, и поэтому обнаружить меня было не так просто. Если бы Блондин перешел на дальний, я, без всякого сомнения, уже был бы обнаружен. Но он был слишком увлечен тем, что осматривался по сторонам, возможно предполагая, что я сплю недалеко от шоссе под каким-нибудь деревом.

Мое отчаяние возросло до такой степени, что, казалось, я уже не шел, а летел. Не отдавая себе отчета в том, хорошо это или плохо, я почувствовал, что шоссе начинает круто поворачивать. Снова выйдя на прямой участок, я заметил впереди светящийся знак «остановка запрещена». Там мог находиться пост дорожной полиции. Машина явно приблизилась, хотя еще не достигла поворота. Это было понятно по направлению снопов света, выхватывавших из темноты растительность.

Страх оказаться снова пойманным Блондином был настолько велик, – я уже не смотрел назад. Сил едва хватало, чтобы бежать. Я перебежал на противоположную обочину. Свет от фар там был значительно менее интенсивным. Однако, на мою беду, я находился на прямом участке шоссе. Наверняка, если следом ехал Блондин, он уже узнал меня. Машина увеличила скорость, и это означало только одно – он увидел невдалеке полицейский пост.

Вдруг, как бы для того, чтобы окончательно снять все мои сомнения, шофер включил дальний свет, и я полностью оказался на виду. Машина, как на ралли, рванулась в мою сторону Все было кончено. Но почти потеряв рассудок, я все же успел сообразить, что это был тот самый автомобиль, который угнал Блондин, и что за рулем был именно он. До полицейского поста оставалось уже не так много. На самом деле Блондин не успевал меня настигнуть раньше, чем я окажусь в опасной для него зоне. Поэтому через несколько секунд, как бы начав испытывать страх по мере приближения к посту, машина стала замедлять ход. На всякий случай я оглянулся еще раз и к своей радости увидел, что она, заметно сбросив скорость, сворачивает к обочине.

На первый взгляд, на посту никого не было. Однако подойдя ближе, я обнаружил сидящего полицейского. Он вовсю спал. Рядом с ним негромко работал портативный радиоприемник. Я остановился. Подходя к полицейскому, я одновременно следил за его движениями и за Блондином, который развернулся и быстро исчез в противоположном направлении. Кажется, что при этом он погасил фары и габаритные огни. Полицейский неожиданно окликнул меня и встал, держа в руке пистолет. Я поднял вверх руки, пытаясь сказать, что не представляю для него никакой опасности. Мой язык еле ворочался, голос срывался. Больше я тогда ничего не смог ему сказать, свалившись на небольшой тротуар возле поста.