Текст книги "Возвращение Эмануэла"

Автор книги: Клаудиу Агиар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Несмотря на то, что мне хотелось как можно лучше рассмотреть предметы, составлявшие обстановку помещения, я не мог этого сделать. Я крутился, вертелся, по-новому устраивал голову, руки, ноги, двигался вперед, назад, в стороны. Ничего не получалось. Однако и оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг, было невозможно. В какой-то момент освещение стало гаснуть. Очередная проделка толстого священника? Горевшие на комоде свечи испускали дрожащий хрупкий свет. Поэтому два или три раза пришлось зажмуриться, чтобы убедиться в том, что я вижу женское лицо. Не знаю почему, но тогда мне сразу стало ясно, что это Носса-Сеньора-ду-Карму. Вне всяких сомнений. Она строго смотрела на меня, как если бы была моей матерью. Это видение производило такое сильное впечатление, что я мгновенно закрыл глаза и уснул.

Я спал, зная что сплю, так как снова видел себя (разумеется, во сне) бодрствующим. Поэтому решил поближе рассмотреть совершенную красоту обращенного ко мне лика. И вдруг что-то изменилось. Изображения как будто ожили. Даже святая, до того смотревшая неподвижным взглядом с противоположной стены, теперь, представьте себе, приближалась ко мне. Она шла медленно, с зажженной свечой в руках. Во всяком случае, так мне кажется, точно этой подробности я не помню. Причем не было уверенности, что она остановится перед диваном, передо мной или перед стеной. Она шла так, как будто материальных предметов не существовало. Это было удивительно. В замешательстве я весь вжался в стену, закрыв лицо руками. Совершив такую оплошность, я тут же раскаялся, снова устремив на нее свой взгляд, и даже решил попросить у нее прощения. Но тут опять все изменилось.

На самом деле чарующее лицо только казалось ликом святой. Это была не Носса-Сеньора-ду-Карму, а Жануария, которая, улыбаясь, протягивала руки, чтобы заключить меня в свои объятия. Так как я находился в святом месте, такая перемена вновь заставила меня в ужасе отвернуться к стене. При этом я почувствовал, что выражение ее лица стало другим. Ее оскорбило мое поведение. И я услышал, как она сказала:

– A-а, теперь, когда ты знаешь, кто я, ты от меня отворачиваешься? Почему, Эмануэл?

Лицо Жануарии, до того момента спокойное и благостное, как у святой, затвердело и покрылось глубокими морщинами, обезобразившими заострившиеся черты. Это был не человек, а чудовище. Я почувствовал прикосновение ее рук. Но вместо удовольствия ощутил боль. Она дотянулась до моей шеи, и я стал задыхаться, а затем скатился с дивана или кровати на ледяной монастырский пол.

Воспользовавшись тем, что мое тело осталось неподвижным и беззащитным, она подошла вплотную и нанесла сокрушительный удар ногой по моим гениталиям. Их ошметки разлетелись вокруг, раздавленные ее тяжелыми черными ботинками, каблуки которых, кажется, были сделаны из свинца и поэтому не издавали звуков и были холодными. Подняв глаза, я заметил, что ноги Жануарии уже не такие нежные, как в ту памятную ночь в большом доме на фазенде. Это были ноги тюремщика, явившегося, чтобы отвешивать удары и раздавать пинки по всякому поводу и без повода. Фигура была устрашающей. Я весь съежился и громко, в крик, заплакал, как ребенок, выпоротый впервые в жизни.

Открыв глаза, чудом уцелевшие внутри пластикового пакета, который должен был защищать лицо от прямых солнечных лучей, я увидел как площадь Пелуринью несколько раз перевернулась. Но не успев сообразить, сон это или нет, получил страшный удар в плечо. И тем не менее, он был значительно более легким, чем полученный во сне, от которого еще звенело в голове. Поэтому я вскочил на ноги и приготовился уклониться от следующего. Сначала я не полностью отдавал себе отчет в том, что произошло. Воспоминания были довольно смутными, но оглядевшись и услышав несколько крепких слов, громких, бессвязных и наглых, понял, что меня задержали в большом портале перед входом в церковь, и тут же чуть было не упал в обморок: толстый священник из моего сна стоял рядом из плоти и крови, перебирая свои ключи. Я снова перевел взгляд на площадь Пелуринью. Солнечные лучи возвещали наступление утра.

Я не спал. Справа от священника стоял крепкий старичок, невысокого роста, широкоплечий, одетый в белый пиджак. В руках у него была коричневая шляпа. Глядя на меня, он смеялся. По другую сторону находился хозяин бара – тот самый, который накануне вечером обслуживал банкет и не разрешил мне воспользоваться туалетом. Я был настолько ошеломлен, что не слышал его слов, но по жестам понял, что они оскорбительны. Должно быть, он уже успел наговорить обо мне много всяких небылиц.

Поскольку все происходило в действительности, еще не вполне освободившись от страха, я пошире расставил ноги и ждал, кто же мне все-таки скажет, что, собственно, случилось. Возможно, они никогда не видели бездомного, нашедшего себе пристанище на лестнице или спящего под дверью? И, в самом деле, толстый священник начал что-то объяснять. У него был тот же тембр голоса, что и в моем сне. Только говорил он, как бы слегка улыбаясь. Слова были о том, что нельзя в храме Господа вести себя недостойно… Дальше я перестал понимать смысл говорившегося. Был больше не в состоянии воспринимать реальность, казавшуюся сном, или, наоборот, сон, оборачивающийся явью.

Наклонившись, я поднял пакет и начал собирать вещи, когда вмешался хозяин бара, настроенный более агрессивно, чем священник:

– Как же это получается, что ты так не уважаешь Дом Божий? А, креол? Вчера, падре, он сделал кучу напротив моего бара, наплевав на всякие приличия. Теперь не хватает только, чтобы он оскорбил таким же образом Господа нашего. Этот креол заслуживает хорошего урока. Сегодня ни за что нельзя верить этим оборванцам. Не зря говорят, что негра нельзя пускать в церковь дальше порога.

Человек, до сих пор слушавший молча, приказал мне следовать за ним в комиссариат. Испугавшись-, я спросил его, в чем моя вина. Он ограничился тем, что сказал: «Идем отсюда, парень, для тебя так будет лучше». Поскольку я продолжал стоять между ними, старик тронул меня за плечо и показал, куда идти – в сторону узкой улицы, извивавшейся по краю обрыва.

Сделав несколько шагов в сопровождении старика, по-видимому, полицейского, я оглянулся и увидел то место, где провел ночь. Рядом с порталом стояли два человека. Хозяин бара, жестикулируя, показывал толстому священнику на центр площади, где вчера я справил свою физиологическую нужду. При этом, наверняка, он ни словом не обмолвился о том, что не пустил меня в туалет при баре, куда я шел, доведенный до отчаяния.

Прежде чем мы добрались до комиссариата, старый полицейский приказал мне остановиться и, оглянувшись по сторонам, скомандовал, чтобы я немедленно исчез:

– Исчезни! И, пожалуйста, не вздумай еще раз нагадить перед монастырем Носса-Сеньора-ду-Карму. Давай! Исчезни с глаз моих!

И я не стал долго раздумывать.

Ветер был несильным. Однако когда грузовик, проносясь мимо, выталкивал перед собой громадную воздушную волну, оставляя позади дыру, обладавшую эффектом вихреобразной воронки, чтобы не улететь в нее, приходилось как можно крепче ставить ноги, как бы вколачивая их в землю. Вряд ли это было разумно, так как все вокруг приходило в движение, я с трудом сопротивлялся неожиданным перемещениям воздушных масс, поднимавших к тому же столбы пыли. Проще было отойти в сторону, остановиться и подождать, пока все ни придет в норму.

К вечеру стало холоднее. Одежда была недостаточно теплой, и я начал мерзнуть. Настроение ухудшилось. Идти ночью, поддерживая высокий темп, в такой ситуации было бы наилучшим решением, однако я опрометчиво отшагал целый день. Такова была реакция на утренний конфликт с толстым священником, хозяином бара и полицейским. В результате я как следует натрудил ноги и чувствовал, что не выдержу и пяти часов ходьбы. Приближались сумерки. Судя по тому, как ветер все яростней хлестал в лицо, можно было предположить, что ночь предстоит еще более холодная, чем предыдущая.

На длинный переход сил не было, поэтому в Алагоньясе, находившемся все еще в пределах Баии, я спросил, как далеко до ближайшего города. Им был Энтри-Риус, и до него было тридцать с лишним километров. Хотя всегда можно найти какое-нибудь строение или даже целый поселок недалеко от дороги, эта информация меня не обрадовала. Надо было решить: задержаться на несколько часов или идти в Энтри-Риус. Аракажу находился значительно дальше. Как сказал мне один старик, чтобы добраться до него, нужно было пройти Энтри-Риус, Эспланаду, Кристинополис, Умбаубу. Потом фигурировали Эстансиа, Итапоранга д’Ажуда и еще несколько небольших населенных пунктов.

Невыносимо было даже думать о больших городах. Я уже усвоил урок. Их жители всегда настроены враждебно к голодранцам. А что если останавливаться прямо в открытом поле, рядом с шоссе, и вместо того, чтобы общаться с людьми, для которых эгоизм стал нормой, слушать пение птиц, питаясь фруктами, перехватывая по пути то одно, то другое?

Сколько же километров мне осталось пройти всего? Сколько городов? Между Аракажу и Масейо их было множество. Между Масейо и Ресифи – еще столько же. Километры и километры отделяли Ресифи от Жоау-Пессоа, Жоау Пессоа – от Натал, Натал – от Форталезы. Может быть, они никогда не кончатся, эти километры. Лучше не думать!

Если бы это зависело от меня, то я шел бы в обход, или, если уж обязательно нужно было бы войти в город, шел бы насквозь, без остановки. Из-за того, что у меня разболелся живот, я вынужден был спасаться бегством из Салвадора. Теперь города внушали мне страх. Лучше бы вообще идти только лесом, если бы это не вызывало еще большего подозрения. Любые города, большие и малые, казались мне похожими на чудовищные живые организмы, в чреве которых – в накопившейся там мерзости – копошились паразиты и черви. Если кто-нибудь извне, неважно по какой дороге и через какую дверь, попадает туда, для местных он никогда не перестает быть чужаком, а для полиции всегда будет казаться подозрительным. И это неизбежно. Вместо того чтобы стать пристанищем для человека и защищать его, город в большинстве случаев угрожает ему.

Голова была забита всеми этими мелочами, тревожившими меня, поэтому как-то неожиданно в глаза бросилась синева неба. Панорама открылась просто поразительная, когда я добрался до верхней части небольшого подъема, не потребовавшего особых усилий. Только тогда я смог по-настоящему оценить красоту местности. Однако растительность нельзя было назвать пышной. Кое-где лес и кустарник уже начинали выглядеть низкорослыми, что указывало на то, что человек здесь похозяйничал, за несколько столетий нарушив природный баланс. Верхушки некоторых деревьев были искривлены, чувствовалось, что им не хватает жизненной силы. Почва утратила свою изначальную плодородность.

Вокруг было абсолютно тихо. Решив воспользоваться этим, чтобы добыть спелых апельсинов, соблазнявших всех, кто шел или ехал по шоссе, я быстро добрался до апельсинового дерева, однако для начала собрал брюками множество колючек. Некоторые из них даже воткнулись мне в кожу. Пришлось осторожно, по одной, вытаскивать их. Вынужденная остановка в апельсиновой роще навела на мысль провести там остаток вечера, а ночью, по безлюдной автостраде, снова отправиться в путь, избавившись таким образом от подозрительных взглядов встречных и от необходимости идти под нещадно палящим солнцем.

Сначала, запасшись терпением, я полностью освободился от колючек, вцепившихся в мои брюки. Потом с корнем вырвал колючий бурьян и жгучую траву вроде крапивы, беспорядочно разросшиеся повсюду, а дальше расчистил пространство вокруг, сбивая сорные растения с помощью палки так, чтобы, по крайней мере, от всей этой суматохи расползлись змеи, если они там были. Заканчивая расчистку, я был уверен, что лучшего места для отдыха нет. Не торопился, выбирая самые спелые апельсины. Времени было, достаточно для всего. Чуть позже, не спеша, можно будет съесть лучшие.

Там, где сорняки выдирались с корнем, проступила земля. Она была теплой. Запустив в нее пальцы поглубже, я взял горсть в одном, потом в другом месте. Таким чистым и пахучим нектаром никто и никогда не дышал в городах. Запах земли, только что вытоптанной, и вырванной с корнем травы смешался с неповторимым ароматом апельсиновых деревьев, и этот воздух наполнил грудь, снимая усталость и отвлекая от главной заботы, не покидавшей меня в последние дни ни на минуту, заставляя идти, идти и идти.

Я лег так, чтобы видеть черную ленту асфальта, автомобили, с шумом проезжавшие мимо, и небосвод. Я бы предпочел видеть звезды, мерцающие в успокаивающей тишине ночи. Но в то время суток взгляд повсюду тонул в различных оттенках зеленого цвета, почти всегда сотканного из бесчисленных веток и листьев, защищенных множеством шипов. Ветерок доносил до моего слуха неясный гул, будивший в памяти воспоминания о хоре, не так давно ублажавшем меня в странном сне у входа в монастырь Носса-Сеньора-ду-Карму в Салвадоре. Сложно было дать оценку чувствам, испытанным тогда. Жизнь вообще больше походила на сон. И лежа на спине, запрокинув лицо вверх, так как голова находилась в углублении, я пытался обнаружить в реальной действительности нечто похожее на увиденное во сне. Это занятие меня успокаивало. Я чувствовал себя увереннее, ощущая энергичное биение своего сердца, пульсацию крови, подтверждавшую материальность моего тела, распростертого на теплой и пахучей земле.

Стало смеркаться, и множество птиц закружилось в небе, возможно, возвращаясь на свое излюбленное место для ночлега. У каждого, даже самого ничтожного живого существа есть друзья, пристанище, жилище. Солидарность среди них так же велика и безгранична, как безгранична их любовь к себе подобным. А можно ли так сказать о людях?

Но не время думать о таких вещах. Хорошо уже и то, что я лежу под апельсиновым деревом и отдаю себе отчет в этом, зная, что чуть позже составлю компанию маленьким пташкам, которые прилетят сюда и тоже уснут. Своим щебетом они проводят еще один прожитый день и, прыгая с ветки на ветку, скорее всего, даже не заметят моего присутствия.

Каждый раз, когда я всматривался вдаль, обводя взглядом бескрайнюю равнину, казалось, что шоссе и впереди, и позади меня упирается в бесконечность. Можно было, ни о чем не беспокоясь, с закрытыми глазами идти все время прямо, без малейшего риска упасть под откос или в пропасть. Тем не менее, я уже давно умудрился «свалиться» в более страшную яму.

Пейзаж полностью изменился. Растения лезли из земли как на дрожжах, и признаки отрицательного воздействия человека на природу исчезли. Утренняя заря освещала все вокруг, и меня омывало сияние нового дня, укрепляя решимость несмотря ни на что идти дальше. Как будто вернулось ощущение полета, настойчиво преследовавшее меня в детских снах в Писи.

Как это было здорово: летать и видеть мечту – не во сне, а в полете. Но то время длилось недолго.

Жизнь вступала в свои права. Сначала дали трещину отношения между старшими и младшими внутри семьи – между мной и родителями, родственниками и друзьями нашего дома; потом – между мной и сверстниками. Это означало, что счастливая пора безоблачного детства закончилась. Только тогда я лучше стал понимать свою мать, имевшую привычку иногда по два-три раза подряд повторять, что жизнь сложна и бессмысленна.

Бедняга. Никогда не забуду, как она вечно сетовала, как будто бы это было ее любимым занятием, на то, что отец – неудачник и ни за что не поднимется выше смотрителя городской площади. Ей казалось, что его приятели добивались большего, находя себе другую, более выгодную работу. Мать постоянно нажимала на это. И меня раздражало, что я ничем не мог помочь. Конечно же, ночью это не давало мне покоя. Помню как впервые, после очередного сеанса такого рода жалоб, мне пришла в голову мысль уехать из дома. Я, несомненно, получал при этом свободу, но ценой предательства и проявив малодушие. На самом деле, «беднягой» можно было назвать и меня, хотя тогда трудно было даже вообразить, что это изначальное неблагополучие в последующем останется со мной повсюду и навсегда. Разве можно позабыть о своем происхождении?

Однажды мне приснилось, что я, как и мой отец, занимался уборкой городской площади. Мусора было много, и я не успевал закончить работу. И вдруг появился инспектор. Его лица не удалось рассмотреть. Он сделал мне замечание, причем письменное, серьезно испортив служебную карточку, и тогда я хорошенько усвоил, что в мои обязанности входило подметать мостовую, мыть скамейки и чистить статую бородатого всадника, восседавшего на потускневшей от времени лошади, у которой уже были выколоты глаза, разбита голова и повреждены половые органы. Возможно, инспектор заметил и эти упущения? Не могу сказать. Потом я узнал, что повреждения были нанесены подростками, соревновавшимися, кто быстрее попадет камнем именно между задних ног животного. И это соревнование, должно быть, длилось в течение многих дней, месяцев или даже лет, так как гениталии отсутствовали практически полностью. Впрочем, возможно, причина этого была в другом?

На шоссе, для того чтобы получать удовольствие от полета, спать было необязательно. Достаточно закрыть глаза и идти все время в одном направлении, вспоминая прошлое или думая о будущем. Лишь бы не касаться настоящего. И исчезали боль, усталость в ногах, чувство голода, резь в глазах, появлявшаяся на девятый час ходьбы.

Солнце стояло уже высоко, и равнина хорошо просматривалась в обе стороны от автострады. Видно было и то, как в зависимости от рельефа меняется река. На пологих участках ее течение было медленным и совершенно незаметным, а русло прямым. Там же, где дно было каменистым и неровным, она извивалась, растекаясь на рукава. Впереди, не очень далеко, виднелись пороги. Падая с высоты, вода вымывала почву и уносила ее дальше.

Свернув с обочины, я стал спускаться к реке. Построенный в этом месте мост был не очень высоким, с короткими пролетами. И все же с насыпи одного берега на другой едва ли можно было перепрыгнуть при всем желании. Я спускался решительно и скоро оказался в самом низу. Оттуда хорошо была видна конструкция моста. На противоположном берегу, между двумя первыми опорами, там, где заканчивалась насыпь, были нагромождены ящики, скрепленные кое-как хлипкими дощечками. На них сушились полотенца, рубашки, брюки, трусы и что-то еще. Сохнувшая одежда свидетельствовала о том, что в этом подобии фавелы кто-то жил. Так или иначе, но я подумал: кому-то приходится еще более туго, чем мне. Я шел к своей цели, приближался к ней, а человек, скрывавшийся за картонными ящиками под мостом, оставался на месте, вынужденный, в зависимости от времени года, переносить то холод, то жару. Кроме того, ему могло угрожать половодье, а шум от легковых автомобилей и грузовиков был постоянным. Но, вместе с тем, фавела предоставляла кое-какую защиту. Разглядеть это жилище, прилепившееся за опорой, можно было только спустившись вниз.

Течение в реке было спокойным, а вода чистой. Я зачерпнул ее в пригоршню и напился. Потом достал из пакета пластиковую бутылку и, вымыв как следует, набрал воды в нее. Кто знает, попадется ли впереди что-нибудь более подходящее? Затем наступила пора справить малую нужду. В поисках соответствующего места, не обращая внимания на проносившиеся по мосту машины, сотрясавшие землю у меня под ногами, я отошел от края берега. Когда машин не было, наступала тишина, в которой отчетливо слышалось пение птиц и плеск воды между камней. Однако длилось это недолго. Издали снова накатывал рев мотора, и очередной автомобиль проносился мимо с грохотом, постепенно удалявшимся в противоположном направлении. И тишина возвращалась снова.

Первые струи мочи, ударившись о землю, разлетелись брызгами, и я уже чувствовал естественное облегчение, когда с другого берега реки, возможно из-под моста, кто-то очень уверенно, с осуждением и злорадством в голосе произнес:

– Эй, креол! Это что за наглость такая? Ничего себе красотища! А?! Ты что, другого места не нашел, чтобы поссать, кроме как напротив моего дома?!

Резко прервав мочеиспускание, я даже обмочился от растерянности. Быстро повернув голову, я испугался еще больше, увидев на противоположном берегу не кого-нибудь, а Блондина. Насмешливо улыбаясь, он стоял во весь рост. Непонятно, больше от ужаса или от изумления я отказывался верить своим глазам. Заметив мое замешательство, он громко, не меняя тона, продолжил:

– Ты должен поступать, так же, как я, Эмануэл! Я опорожнялось прямо в реку. Вода все уносит. Иначе ты оставляешь следы на берегу, создавая неудобства другим и заставляя их работать. Поднимайся на мост и иди сюда, Эмануэл Сантарем!

У меня пропала всякая охота продолжать свое занятие. Я сплюнул на то место, которое обмочил, чтобы, как говорили древние, отвести от себя злые чары. В голове не укладывалось: это на самом деле был Блондин или всего лишь кошмар? Я подобрал пакет, посмотрел на ящики и решил влезть на насыпь.

В считанные мгновения то, что произошло, отозвалось в моем сознании целым роем переживаний – страхов, сомнений, но прежде всего это было изумление. Почему я должен был встретить на мосту именно Блондина? Он последний, кого я хотел бы встретить в этой жизни. В конце концов, в моем представлении именно он убил старого Кастру и, кроме того, бросил Жануарию, когда она больше всего нуждалась в помощи. Такой бандит никак не мог вызывать у меня дружеских симпатий.

Однако когда он позвал меня, я, особо не раздумывая, поспешил к нему. Как же так? Почему неведомая сила заставляла меня поступать таким образом? Может быть, причиной всему был страх? По чьей вине я попал в эту ситуацию? По его или по своей? Конечно же – по своей! Я остановился и к тому же спустился к воде, чтобы напиться. Черт возьми! И что теперь? Нужно было идти дальше и не останавливаться у этого моста. Но точно так же я уже не раз останавливался у других мостов. И ничего плохого не происходило. Оставалось лишь согласиться, – встреча с Блондином была уготована судьбой. Отсюда ее неизбежность.

Что можно здесь добавить или возразить? Помню, когда я вскарабкался на насыпь, но еще не ступил на мост, мне захотелось исчезнуть. Это было несложно. Если бы я сразу бросился бежать, то выиграл бы у него довольно много времени. Откуда ему было знать, что перейдя мост, я не стал спускаться к нему? Насыпь по другую сторону была сделана так, что если бы я побежал не по проезжей части, то он мог бы меня и не заметить. В голове все настолько запуталось, но вдруг меня охватило любопытство. Захотелось узнать, какого черта Блондин делает там, в своем жилище из ящиков. Видимо поэтому я, совершенно обалдевший, продолжал стоять неподвижно. А надо было действовать.

Вдали показались три автомобиля. Они ехали в направлении Аракажу, то есть были для меня попутными. Если бы какой-то из них удалось остановить, то это не просто облегчило бы мне дорогу, но и пресекло бы на корню даже саму возможность влипнуть в новые неприятности. Ведь от Блондина нельзя было ждать ничего хорошего. Я решил попытать счастья и поднял руку. Первая машина, не замедлив хода, промчалась мимо. Вторая, напугав меня, увеличила скорость. Такова была реакция на мою поднятую руку и классический знак «виктория» из указательного и большого пальцев. Водитель третьей машины, отрицательно покачав головой, издевательски посигналил. Повторилась вечная история. Никто не рискнул взять себе в попутчики незнакомца. Зачем я так настаивал на этом? Где была моя совесть или то, что называют любовью к ближнему?

Тут же со стороны моста раздались крики. Блондин звал меня:

– Эмануэл Сантарем, пройди подальше и около того куста сворачивай на тропинку.

Положение было безвыходным. Он показывал мне дорогу. Возможно, все испортил сигнал последнего автомобиля, который привлек его внимание. Какого черта я пытался ловить попутку? Лучше было просто сбежать от него. Но теперь поздно. Блондин снизу показывал, буквально прыгая от восторга, как ребенок, где я должен спускаться.

Было непонятно, с чего он так счастлив. Он рад снова встретить лично меня, или его радует присутствие единственного свидетеля, видевшего, как он убил мужчину и ранил женщину? Прокрутив в голове все события, случившиеся в ту злополучную ночь, я пришел к выводу, что на самом деле не присутствовал при совершении преступлений. Я слышал выстрелы; вбежал в дом; столкнулся с удиравшим Блондином, в руках у которого было оружие; увидел открытую дверь и Жануарию, лежавшую на ковре в гостиной; обнаружил труп в ванной. Да, факты, круто изменившие мою судьбу, не выдуманы. Они чудовищны, ужасны. Но я не присутствовал при совершении преступлений! Какую ценность я мог представлять для Блондина? Возможно, у него есть какие-то сомнения? Я полностью запутался и к тому же, в любом случае, не мог избавиться от него.

Поэтому пробираясь вдоль реки, я чувствовал себя скверно. Моя попытка ускользнуть от Блондина выглядела глупо. Теперь об этом нечего было и думать.

В его глазах, устремленных на меня, светилось нескрываемое удовлетворение. Оно проявлялось и в том, как он потирал руки, поправлял, морща при этом лоб, свои длинные волосы, падавшие на лицо. Наблюдая за моим осторожным спуском, ему приходилось смотреть против солнца. Медленно, глядя себе под ноги, выбирая куда лучше наступить, стараясь не пораниться о колючие растения, которых было там полным-полно, я, наконец, подошел к нему. Бессловесный и одеревеневший, я был как под гипнозом и не проявлял никакой инициативы.

Он, сделав шаг навстречу, энергично обнял меня, восторженно приветствуя:

– Эмануэл Сантарем, как хорошо тебя снова видеть!

Его радость была настолько велика, что, вертясь и пританцовывая, он закружил меня в воздухе. Со стороны, принимая во внимание мое поведение, могло показаться, будто он обнимает куклу. Встреча затянулась, и я под влиянием его энтузиазма подумал, что мне тоже нужно заговорить. Раздражать его было бы невыгодно. Хотя я и не знал его близко, но логично было предположить, что он человек эмоциональный и его поведение может быть непредсказуемым и не всегда уравновешенным.

Когда он отпустил меня и, дружески хлопнув по плечу, стал спрашивать, как мои дела и куда я иду, вместо того, чтобы отвечать, я просто другими словами повторил его вопросы. Это было единственное, чего ему удалось от меня добиться, прежде чем он позвал за собой к нагромождению ящиков:

– Сюда, Сантарем! Отдохнем здесь. Ты, должно быть, устал. Давай свой пакет.

Отдав ему пакет, я молча пошел следом. Обросший щетиной, длинноволосый, он был одет в голубые, отдававшие в желтизну брюки. Но рубашка казалась новой.

Трущоба изнутри отчасти напоминала склад. Я заметил консервы в жестяных банках, печенье, сыр, бутылки с выпивкой, спички. На картонном полу повсюду валялись куски ткани, использовавшиеся как подстилки. Помещение было узким, но, в целом, гораздо больших размеров, чем односпальная кровать. Блондин сразу начал настойчиво внушать мне, что в случае необходимости мы оба могли бы спокойно там разместиться, потому что «где хватает еды для одного, хватит и двоим, где есть место, чтобы выспаться одному, всегда смогут спать двое». Наконец он предложил мне сесть. Я сел и стал наблюдать за хозяином, стараясь понять, о чем он думает.

Скорее всего, я выглядел растерянным. Вряд ли мне удалось сохранить полное самообладание. Но и Блондин вел себя странно. Чувствовалось, что его что-то беспокоит. Он нервничал и постоянно оглядывался, стараясь контролировать все, что происходило вблизи моста, как будто бы главным для него была бдительность. Когда я встал, он тут же взволнованно поинтересовался, зачем мне понадобилось выйти:

– А, закончить малую нужду… Надо закончить, Эмануэл. Потому что прерывать это занятие опасно. От этого даже лошадь может загнуться. Тогда иди туда и дуй прямо в реку, если хочешь.

И я, как безвольный манекен, отойдя на несколько шагов, последовал его совету, оправдывая себя тем, что другие люди или животные до меня и выше по течению поступали точно так же. И самое любопытное, ведь совсем недавно я пил эту воду, считая ее чистой. Теперь, возможно, через какое-то время кто-то ниже по течению будет пить воду, которую такой остолоп, как я, сделал для питья непригодной. Так устроена жизнь. Но хуже всего было то, что пока меня занимали эти мысли, я снова оказался под наблюдением Блондина. И снова это было неожиданным.

Я обернулся к нему, и он, без лишних разговоров, подчеркнуто серьезно спросил:

– Итак, Эмануэл, ты по-прежнему хочешь во что бы то ни стало добраться пешком до Сеара?

Прежде чем я успел раскрыть рот, он принялся потирать руки и, зажигая сигарету, добавил:

– «А» упало, «Б» пропало, а потом трубы не стало. Мне не кажется, что будет правильным, если мы сейчас расстанемся из-за твоих планов насчет Сеара, Эмануэл.

Промолчав, я потом долго думал, что означали эти его слова.