Текст книги "Возвращение Эмануэла"

Автор книги: Клаудиу Агиар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Клаудиу Агиар
Возвращение Эмануэла

Памяти моего друга монаха Титу ди Аленкар Лима, бывшего рядом во времена мечтаний и надежд

«Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное… Но удивляет это нас только потому, что кружок-атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством, военноначальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством, властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания своего положения только потому, что крут людей с такими извращенными понятиями больше и мы сами принадлежим к нему».

Л. Н. Толстой. «Воскресение». Часть первая, гл. XLIY

Пролог

Лауру Боавентура, облаченный, как обычно, в одеяние монаха-доминиканца, сошел с автобуса, привезшего его в Форталезу, в квартал Писи. Быстро оглядевшись и не обнаружив среди окружавших его строений старый дом своего деда – Жулиу Боавентуры, он вдруг почувствовал страх. Квартал изменился настолько, что уже не был тем местом, где прошли его детство и часть юности. А ведь он прекрасно помнил, что именно здесь прожито время, когда, одно за другим, в нем вспыхивали желания разгадать все таинства жизни, рождались первые грандиозные мечты. Позже эти мечты лопались как мыльные пузыри, сталкиваясь с действительностью, или становились все более и более несбыточными…

Вокруг широкой площади, которую когда-то покрывала трава, теперь стояли причудливые железобетонные сооружения. Могучие деревья, густо теснившиеся во дворах, уступили место нескольким зданиям. Меньше чем за два десятилетия прогресс поглотил почти весь знакомый пейзаж. Еще одно беспокоило монаха Лауру Боавентуру: что теперь будет с навязчивыми снами, преследовавшими его? Изменятся ли и они или всё в них навсегда останется по-прежнему?

Обескураженный, Лауру Боавентура машинально побрел по тротуару, сам не зная, чего он собственно ищет. Не было никакого смысла разглядывать незнакомые фасады или всматриваться в лица людей, встречавшихся по пути. Всё было бесконечно чужим. Если бы он взглянул на себя в зеркало, то наверняка увидел бы в нем не свое, а чужое отражение. Как будто бы исчез и он сам – круглолицый мальчик со слегка приплюснутой головой, выпуклым лбом, крупным носом, с пухлыми, но четко очерченными губами, с черными, живыми, миндалевидными глазами, с густыми вьющимися волосами – одним словом, со всем тем, что так органично «подготавливало» его лицо к неизменной улыбке. Вне всяких сомнений, в зеркале предстала бы совсем другая физиономия – в очках с толстыми стеклами, как будто специально предназначенными искажать образы прошлого, с густыми, сросшимися бровями, спускавшимися до самого носа и создававшими впечатление, что лоб выдавался вперед. Что и говорить, из-за такой внешности никто из друзей детства, как, впрочем, позднее и произошло с Эмануэлом Сантаремом, не смог бы даже заподозрить, что перед ними тот самый мальчишка Лауру из былых времен.

Пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить своих лучших друзей. Но образы, возникшие в его воображении, были слишком стертыми и бесформенными. К примеру, Эмануэл Сантарем предстал перед ним с веселым лицом, на котором белые крупные зубы резко контрастировали с невероятно черной и гладкой кожей. Слова, произносимые им, звучали с оттенком наивности и невинности – кто знает, может оттого, что они слетали со слишком толстых губ, тем не менее, прекрасно сочетавшихся с приплюснутым носом и маленькими глазками, затерявшимися в продолговатых линиях всплывшего изображения. А вот Май-да-Луа – тип, несомненно, странный, с самого рождения отличался безусловно самобытной внешностью, выдававшей его монголоидное происхождение, нечто среднее между восточным и индейским. Казалось, что его глаза были неровно вставлены в орбиты, и это создавало впечатление, будто он одновременно смотрит в разные стороны. Кроме того, заметная вогнутость его лица, как ни посмотри, спереди или сбоку, невольно напоминала серп луны, чему он и был обязан своим прозвищем. Что же касается Сай-и-калы, или Сайкалы, как, в конце концов, его и стали называть, то тут все единодушно признавали его красоту. Чего никто не мог понять, так это его рано проявившейся склонности к гомосексуализму. Некоторые дамы сетовали, что такая красота пропадала впустую. Сайкала всегда ходил с ногтями, накрашенными лаком, скорее всего украденным у матери. Именно Май-да-Луа однажды и сочинил прозвище Сайкала или Сай-и-кала [1]1
  Иди и молчи (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть].

– Эмануэл, если ты путаешься с Сержиу, то после этого помалкивай.

– Я? Да никогда в жизни, – испуганно ответил Эмануэл. – С какой стати взялось это прозвище Сай-и-кала?

– Да, с той, что никому на свете не должно быть никакого дела, чем мы занимаемся! В конце концов, все мы не без греха, – коротко ответил Май-да-Луа.

Эти и другие воспоминания, столь же далекие и обрывочные, нахлынули на Лауру Боавентуру. Где теперь друзья его детства? Сколько их в один прекрасный день, так же как и он, вынуждены были уехать в Сан-Паулу, Бразилиа или Рио-де-Жанейро?

Все это время Лауру Боавентура продолжал идти. И вдруг остановился, как раз на том самом месте, где раньше стоял дом его деда. Сомнений не было: дом находился именно здесь. Он посмотрел по сторонам. И, будто во сне, услышал знакомые звуки и голоса. Окружавшее его пространство ничего не напоминало. Конечно же, все это происходило за пределами объективной реальности. Дело было не в конкретных предметах и людях. Он слышал свое прошлое.

Проступившие цвета, контуры растений и человеческих лиц были размытыми. Даже Эмануэл Сантарем, материализовавшийся на переднем плане, выглядел не как человек из плоти и крови, а как нечто неопределенное и бесформенное. И все же в памяти Лауру звучал давний разговор.

– Лауру, почему ты теперь все время пишешь угольком стихи на стене дома деда?

– Потому что мне хочется, – ответил Лауру. – Теперь, Эмануэл, я уже больше не хочу быть президентом Республики, а хочу быть поэтом…

Сказав это, он замолчал и стал смотреть на то, что только что написал, а затем спросил:

– Что скажешь?

Эмануэл Сантарем подошел поближе к стене и стал медленно читать вслух: «В саду твоей планеты я хотел бы нарвать самые прекрасные цветы, чтобы надушить ими твое тело и возжелать его со всей моей страстью». Затем он сделал паузу и спросил:

– Что это значит, Лауру?

– Не знаю. Это стихи. А стихи нельзя объяснить, Эмануэл.

Вернувшись к действительности, Лауру Боавентура усмехнулся над самим собой, над своими юношескими мечтами и словно пытаясь убедиться, что его призраки всё еще живы, слегка поправил сутану и зашагал дальше.

В баре, находившемся на ближайшем углу, хозяин заведения после нескольких вопросов представил ему Сайкалу, изменившегося до неузнаваемости и к тому моменту уже находившегося слегка под градусом. Они о многом успели вспомнить, прежде чем Сайкала поинтересовался:

– Лауру? А ты в курсе, что произошло с Эмануэлом Сантаремом после его возвращения из Сан-Паулу?

– Нет, мне ничего не известно. Расскажи, пожалуйста, – попросил Лауру.

– Сейчас я ничего не могу рассказать. Но мне кажется, что тебе как священнослужителю надо пойти в городскую тюрьму и утешить Эмануэла Сантарема. Ему там не сладко приходится. И если не проявить заботу и не поддержать его, даже не представляю, что с ним будет…

Он взялся за кружку, отхлебнул пива и добавил спокойным тоном: Эмануэлу сидеть еще много лет. Уж лучше бы он не возвращался.

В глазах Лауру Боавентуры смешались страх и любопытство. Все казалось более значительным и таинственным, поскольку Сайкала не пожелал вдаваться в детали.

– Почему ты не хочешь рассказать, что случилось с Эмануэлом?

– Не хочу. Что-то мне подсказывает, что я не должен лезть в это дело. Эмануэл, несмотря на приговор, невиновен. Суд ошибся, назначив ему наказание. Вот что я думаю.

– Ты хочешь сказать, что знаешь имена виновных?

– Возможно, но не напрямую. Я мог помочь Эмануэлу, но не хватило смелости, а потом все усложнилось. Нанта компания распалась, когда началось бегство – исход на «чудо-юг», а затем возвращение – и вот мы вернулись на круги своя…

– Я уже совсем запутался, – прервал его Лауру. – Скажи, я что-то еще могу сделать для Эмануэла?

– Конечно же! – ответил Сайкала. – Только прежде чем говорить с Эмануэлом, я советую тебе внимательно прочитать акт судебно-медицинской экспертизы.

– Какой?

– Это сложное название… Судебно-медицинской. Это заключение, которое дает судебный врач после того, как обследуют труп…

– Судебно-медицинской, – непроизвольно повторил Лауру, в то время как Сайкала вытащил из кармана несколько страниц и протянул их Лауру Боавентуре. Тот, в нерешительности, не знал, что делать с этими страницами. После секундного замешательства он, уже стоя, положил их в карман сутаны.

– Лауру, ты, правда, поговоришь с Эмануэлом? – ласково спросил Сайкала. – Городская тюрьма все на том же месте. Сегодня воскресенье, ты сможешь провести с ним почти весь день и выслушать его историю.

– Я пойду прямо сейчас и выслушаю историю Эмануэла Сантарема, – пообещал монах. – Надеюсь, что он не сразу меня узнает, и ничто не помешает ему рассказать всю правду, как на духу.

И он пошел.

Признания Эмануэла Сантарема, оказавшегося отверженным в столице бандейрантов [2]2
  Бандейранты – колонисты-первопроходцы, наиболее динамичная часть населения приграничных районов колониальной Бразилии. Захватывая новые земли, они де-факто расширяли владения португальской короны. Продвигаясь группами в глубь неосвоенных территорий, несли знамена (bandeiras). Отсюда их часто называли «бандейрантис», Другое название – «паулистас», от Сан-Паулу.


[Закрыть], сделанные монаху Лауру Боавентуре в тюрьме, в которых он повествует о приключениях и злоключениях, случившихся с ним во время долгой дороги пешком из Сан-Паулу в Сеара

Я уже толком не помню человека, указавшего мне дорогу, ведущую к Виа Дутра – шоссе, по которому почти все приезжают в Сан-Паулу или покидают его. Но, так или иначе, я шел по этому шоссе. Мелкие заботы, обычно переполняющие наши головы, улетучились. Так бывает, когда возникают более серьезные проблемы. На самом деле я вступал на совершенно новую стезю, забыв даже совсем недавнее прошлое. Все было подчинено одному единственному, не поддающемуся рациональному объяснению порыву, – идти вперед!

Мои глаза светились в ночи. Казалось, что за спиной наконец осталось самое страшное – агония прозябания там, куда я никогда не должен был уезжать.

Шаги, повинуясь какому-то импульсу, задававшему движение всем частям тела, иногда все же сбивались с ритма. Причиной могла быть сама одержимость желанием добраться до цели во что бы то ни стало, хотя бы пешком. Это было похоже на стремление как можно скорее покинуть место преступления и само по себе могло все осложнить, поскольку в такие минуты безотчетно поступаешь точно так же, как это делают беглецы. И невольно охватывает уныние. Ведь подсознательно чувствуешь, что одержим отчаянием. Людям это кажется подозрительным, и не имеет никакого значения, что ты не совершил ничего плохого. Может быть, как раз поэтому меня особенно угнетало, что будучи человеком порядочным и честным, обладающим правом спокойно идти куда вздумается, я выглядел как преступник, одолеваемый страхом.

Эту навязчивую мысль, полностью овладевшую мной под давлением какого-то злого рока, вопреки всем моим стараниям, не удавалось выбросить из головы. И наихудшим, как я понимаю сейчас, был именно страх. Страх, вызванный опасениями, что на меня будут смотреть с подозрением, независимо от всего моего прошлого, руководствуясь лишь предрассудками, подрывающими нашу веру в человеческую добродетель. Есть нечто, что, проявляясь бессознательно и отражаясь в машинальном жесте или мимолетном взгляде, выдает нас, заставая врасплох. Речь идет о едва уловимых деталях, которые точно и даже не без удовольствия схватывают старые, опытные полицейские, как правило, преувеличивая их значение. А в результате множество невиновных отбывают срок вместо закоренелых преступников.

У меня не было причин оправдываться, тем не менее не удавалось избавиться от страха как такового. Меня пугало все: будь то приближавшийся издалека свет фар или протяжный сигнал автомобиля. В эти мгновения я забывал, что подобные вещи всегда происходят на шоссе. Но все же я шел, продвигался вперед.

Какие тайные силы пробуждают одновременно смелость и нерешительность, вызывают энтузиазм и чувство беспомощности при встрече с неизвестностью? Я не знал и не знаю этого. Просто место, где я не мог продолжать жить, было отделено от желанного спасительного крова расстоянием, которое ноги отчаянно стремились преодолеть, вопреки сопротивлению холодной земли и шершавого асфальта. При этом рождалась стойкость, не зависящая от физических возможностей тела.

Нечто таинственное вело меня. Что это было? Не знаю. Сознание не контролировало, иду ли я по земле или ступаю в пустоту разверзшейся бездны, привыкшей пожирать автомобильные шины, а порой и что-то живое. Все казалось зловещим.

Иногда я сворачивал с асфальта и шел по обочине. При соприкосновении подошвы с песком создавалось впечатление, что я достиг предела своих возможностей. Каждый сантиметр продвижения вперед, как на олимпиаде, означал приближение к победе. Я имею в виду прибытие, конец пути. Но сбившиеся шаги в ночи отнюдь не радовали, а лишь заставляли снова и снова лихорадочно подсчитывать: сколько я делаю их в минуту? Сколько минут нужно, чтобы пройти один километр? Сколько часов в день я смогу идти? Сколько километров осталось до рассвета? Сколько дней я смогу так выдержать? И, наконец, где я буду отдыхать? Куда иду?

На мгновение вспышки света от машин, проносившихся мимо на полной скорости, высвечивали передо мной автостраду. Я шел без устали, преодолевая прямые участки и повороты. Забыть о ногах, прекратить думать и только идти и идти – такой приказ я отдал самому себе. Главное быстро поднимать ноги, чтобы не потерять ритма; закрыть глаза, и если получится – спать и видеть сны. И пусть приснится, что я летаю.

Опасений заблудиться не было. В конце концов, сколько часов я уже отмахал? Семь, восемь, девять или десять? Меня не интересовали подробности. Я только хотел знать, на каком расстоянии находится наступающий день. Солнечный свет был моей судьбой, целью пути. Хотелось увидеть, как мир открывается передо мной, чтобы я мог ориентироваться во времени и идти верной дорогой.

Все, что произошло раньше, казалось ночным кошмаром. Эпизодически действительность давала о себе знать настойчивым автомобильным сигналом. Затем мгновенно возникал шум мотора, впереди или позади, в зависимости от того, в каком направлении ехала машина. Я не хотел задерживать взгляда на окнах, светившихся в домах, которые, конечно же, должны были стоять вдоль шоссе. Но это не интересовало, так как я убедил себя, что чем пустынней дорога, тем лучше. Тем легче избежать подозрений. На безлюдной дороге меня некому было задержать как преступника или, кто знает, как призрака. Автострада была моим убежищем.

Испугавшись потерять ориентацию, я в темноте открыл глаза, но автобус, промчавшийся на полной скорости совсем рядом, ослепил меня. Он прорычал как одинокий зверь и выпустил такую мощную струю выхлопных газов, что на долю секунды показалось, что я повис в воздухе.

Не нужно было спать, чтобы видеть сны. Происходившее уже напоминало сон. Я не понимал, сон это или реальность. Поэтому в памяти легко всплывали приятные воспоминания детства, прошедшего в штате Сеара, – например, разные истории, которые давным-давно рассказывала бабушка Кабинда, чтобы я и сестры засыпали. В них и места, и люди были незнакомыми, но напоминали наши места и нас самих. Имена персонажей, звучные и загадочные, восходили ко времени, вызывавшему скорее ностальгию, чем страх, так как возвращали в ту Африку, где наши древние предки жили спокойной жизнью, когда над ними еще не нависла угроза рабства.

Бабушка Кабинда вовсе не выглядела старухой. Наоборот, она словно воплощала собой молодость, исполненную надежд. В ее историях обычно звучали в одно и то же время бунт и печаль, вероятно потому, что она не видела ни малейшей возможности возврата к славному прошлому своего народа и не чувствовала уверенности, что пусть и в далеком будущем, но свобода будет все-таки обретена. Заканчивала она всегда короткой колыбельной песенкой, настолько очаровательной, что ее хотелось повторять и повторять. Куда еще я мог идти? Сам не знаю. Если бы меня спросили, куда бы я хотел вернуться, я бы ответил, что к своей бабушке Кабинде, в штат Сеара, а не в Африку, очень далекую и запечатлевшуюся в моей голове только в виде тех символов и образов, которые остались от загадочных песенок, погружавших меня в сон как по волшебству, с первых же слов: «Туту-Марамбайя, лучше не приходи сюда больше, а то папа мальчика прикажет тебя убить…»

Тогда я сразу засыпал как заговоренный, теряя ощущение реальности, собственного тела, только что прожитого дня, всего прошлого, настоящего и особенно будущего. Теперь все было иначе. Меня клонило в сон, но я на самом деле шел сквозь густую темноту ночи, полной призраков. Некоторым из них не хватало головы, другие, как туту-самбе (или самбес, или самбетас, – неважно, кто как их называл), бежали по дороге, несмотря на свою хромоту, как во времена беспечных детских ночных прогулок в Писи – маленьком местечке, всплывшем в моих воспоминаниях, от которых я никак не мог избавиться. Все эти пугающие существа оставили в памяти неизгладимый след. Из-за них я неожиданно увидел себя на руках у бабушки. Но в детстве самые страшные рассказы не рождали во мне такого ужаса, как эти бесплотные фигуры, кривлявшиеся здесь, на шоссе. Они возникали и внутри и вне меня. Даже собственная тень в свете фар обретала странные очертания.

В какой-то момент я даже попятился от ужаса. Фигура была столь ужасающей, что невольно напомнила о нелепом предрассудке, будто бы тень дьявола так же реальна, как и тень человека, который ее видит, и что тот, кто встретился с дьяволом, остается с ним навсегда. Я был жутко напуган, и это помогло ускорить шаг. Ноги, казалось, сами несли вперед. Я боялся вновь столкнуться со странным калекой, ковыляющим на одной ноге или прыгающим за моей спиной. Все это вызвало в памяти ужас, сопоставимый с тем, который наводил Кайпора или Зумби, охотившийся за неграми, преследуемыми в бразильских землях в давно ушедшие времена.

После того как автомобиль, двигавшийся во встречном направлении, проезжал мимо, свет фар уменьшался и голова призрака или чудовища начинала быстро отделяться. Свет сменялся мглой и картина напоминала бесконечные бабушкины рассказы об Отрубленной голове. Встречу с ней люди воспринимали как хорошее предзнаменование и упорно ждали. Несчастный обезглавленный, а им мог стать любой, выхваченный из толпы, выставлялся на всеобщее обозрение как добровольная жертва, принесенная в доказательство любви к ближнему. Его пролитая кровь объединяла остальных вокруг своего вождя. У этой истории были варианты. Часто она видоизменялась, но в конце бабушка всегда возвращалась к Туту-Марамбайя, чтобы завершить эту запутанную и поучительную историю, произнося: «Уходи, Туту, мальчик уже спит». И я действительно спал, как тогда, на руках у бабушки, так и теперь, на этой дороге.

Сила, тащившая вперед, то прибывала, то убывала, и от нее зависело, насколько ноги и глаза подчинялись мне. Временами приходилось останавливаться, чтобы сообразить, куда идти. Поглощенный этой упорной борьбой – между сном и явью, – вдали я увидел зарю, поднимавшуюся к вершинам деревьев. Она не была похожа на свет автомобильных фар, потому что освещала окружающее пространство с той же решимостью, с какой я шагал. Этого было достаточно, чтобы вернуть меня к жизни, полностью вымотанного в течение этой роковой ночи. Я даже не осмеливался больше закрывать глаза, чтобы не вспоминать о ней.

Солнце вставало далеко на горизонте. Его неутомимое движение не шло ни в какое сравнение с моим. Вскоре оно залило своим яростным светом все вокруг. Ни единой пяди земли не удалось скрыться от его благоволения. Это зрелище рождения света захватывало. Сколько лет я не наслаждался подобным спектаклем? Ничего сопоставимого не приходило в голову. Получив новый заряд бодрости, я восстановил утраченный темп, чтобы, как только день окончательно наступит, уверенным голосом попросить кого-нибудь из едущих попутно подвезти меня.

Все воспринималось более радужно. Автострада была просторной. Для транспорта в каждом из двух направлений предназначалось несколько полос. Между ними – широкая разделительная полоса. На ней – трава и редкие, аккуратно высаженные цветочки. Лес с обеих сторон по обочине рос беспорядочно и выглядел неухоженным.

Теперь я точно знал, где нахожусь. Я уже прошел Аружа и Сан-Жозе-дус-Кампус. Позади остались два маленьких и один большой город, заставлявший меня мучиться и вспоминать прошлое, от которого нельзя скрыться. Я стал искать километровые отметки, соображая, сколько времени потратил, чтобы оказаться здесь: десять или одиннадцать часов? Пройдено более пятидесяти километров. Когда я буду в Жакареи? Передо мной – бесконечная прямая линия. Впереди, на другой стороне, появился указательный столбик, плохо различимый на расстоянии.

Погода стояла ясная. Огненный шар поднимался над вершинами деревьев, затерявшихся посреди огромной кофейной плантации. Я ненадолго остановился, чтобы сверить километраж.