Текст книги "Фантастика 1971"
Автор книги: Кир Булычев
Соавторы: Сергей Павлов,Роман Подольный,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Юрий Тупицын,Виктор Колупаев,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Всеволод Ревич,Борис Ляпунов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
– Добрый вечер, Исаак Исаакович, – негромко сказал я.
И сам удивился, как изысканно это прозвучало по-английски:
– Good evening, Isaac son of Isaac!
Человек в пудреном парике поднял от рукописи длинное лицо с длинным узким носом, прищурил усталые маленькие глаза, всмотрелся в меня, отложил в сторону гусиное перо, деловито посыпал белым песком из серебряной чашечки недописанную строчку, привстал в кресле, снова близоруко вглядываясь в меня.
– Добрый вечер, сэр. Чем могу служить? Простите, но лакей не предупредил меня о вашем визите.
– И не мудрено, Исаак Исаакович. Вы просто задремали в кресле, и мы с вами друг другу снимся.
– Снимся? Тогда я его прощаю, этого лакея. Но почему вы, сэр, так странно ко мне обращаетесь? Мы ведь живем не во времена славного короля Этельреда. И почему вы так странно одеты, сэр?
– Видите ли, у нас в стране до сих пор принято добавлять к имени собеседника имя его отца, Исаак Исаакович.
– В какой стране, сэр?
– В России.
– …Россия… О да, так теперь называют свою землю московиты. У меня же есть среди знакомых ваши соотечественники, сэр. Даже ваш король… нет, как это? Цар. Цар Пит. Его приводили ко мне на монетный двор. Большой человек. И не только ростом.
– У нас в стране его именуют даже великим, Исаак Исаакович.
– Великим? Возможно. Но скажу вам по чести, сэр, я не хотел бы быть его подданным. Не совершаете ли вы государственную измену, сэр, выслушивая такое заявление?
– Да нет, Исаак Исаакович. К тому же я не подданный царя Петра, а только потомок его подданных.
– Петра! Звучит как на латыни. А потомок… Как это понимать?
– Вы мне тоже снитесь, Исаак Исаакович. Я живу на двести пятьдесят лет позже вас.
– А я еще часто жалел, сэр, что приходится тратить время на сон! Тут, оказывается, можно кое-что узнать о будущем. Что обо мне знают, сэр, через два века в Московии, извините меня, сэр, в России?
– Вас помнят, Исаак Исаакович. Вас считают великим физиком.
– Значит, всем этим недоучкам Гунам и Лейбницам не удалось меня обокрасть!
– Их тоже помнят, но ставят ниже вас.
– Ниже меня! Еще бы! Этих мошенников! Сэр, если бы вы знали, сколько крови они мне испортили, эти воры!
– Но, сэр, говорят, что они ничего у вас не украли, просто вы так долго не публиковали свои открытия, что за это время некоторые из них удалось повторить другим.
– Долго? Но я должен был убедиться в своей правоте. Все эти Гуки и Лейбницы могут ошибаться – их ведь забудут, что бы вы там ни говорили про свою Московию XX века. Я не имею нрава ошибаться. Гипотез я не строю, сэр, мои работы достоверны, сэр, запомните. А вокруг – интриги, мошенничество, клевета… Но вы ведь все это знаете.
– Знаю, Исаак Исаакович, но вы, ей-богу, многое принимаете слишком близко и сердцу.
– Слишком близко? Я просто не обращаю на это внимания! Теория гравитации останется в веках, лак и мое толкование Апокалипсиса. Чему вы улыбаетесь, молодой человек?
– Вы сравниваете несравнимое. Теория гравитации – да, а вот толкование пророчеств…
– Уж не атеист ли вы, молодой человек? В нашем развращенном выстави свете они сейчас попадаются.
– Да, Исаак Исаакович, я атеист.
– Чудовище! Вон из моего дома.
– Но я же вам снюсь, Исаак Исаакович! А вы мне.
– Ах да. Ну, тогда я примирюсь на время с вашим присутствием. Чем вы занимаетесь, когда бодрствуете, атеист?
– Я сотрудник журнала «Наука и труд». Пишу еще в журнал «Знание – сила».
– Знание – сила? Это сказал сэр Френсис Бэкон. Хороший был ученый. Но плохо кончил. А зачем он полез в политику? И вообще ему слишком нравились деньги. А сила – не богатство, дорогой сэр… Как вас зовут?
– Рюрик Андреевич.
– Значит, дорогой сэр Рюрик.
– Но, сэр, вы ведь сами член парламента. Как же с политикой?…
– Ха! Знаете мое единственное выступление за все годы?
– Знаю, знаю, Исаак Исаакович. Вы просили закрыть форточку. Этот анекдот до нас дошел. Нет ничего долговечнее анекдотов.
– Анекдот-то дошел. А помнят ли, что я был членом того парламента, который скинул короля Якова? Того парламента, который отстранил династию Стюартов от власти? Дорогой сэр, говорил я мало, я делал. А где признание? Меня все обкрадывают…
– Какое же вам еще нужно признание, Исаак Исаакович? Знаете, как вас похоронят?
– Ну-ка, ну-ка!
– Ваш гроб понесут три герцога и два графа.
– А какие герцоги, ну-ка, титулы?…
– …Это ничего… Это даже неплохо. Все-таки в Англии умеют ценить ученых!
– А Бэкон? А Томас Мор? Вспомните, чем они кончили!
– Вольно ж им было дружить с королями и лезть в политику! Я вот краешком коснулся политики – из-за ирландской медной монеты – знали бы вы, что мне устроил декан Дублинского собора!
– Великий Джонатан Свифт?
– Что-то многовато в вашем времени великих. И Петр, и я, и Свифт. Неужели этого брызжущего ядом попа тоже помнят?
– Помнят. Только, поверьте, не за те памфлеты, в которых он поминал вас, Исаак Исаакович.
– И на том спасибо. А то обвинить в желании нажиться меня! Меня, который мог бы – стоило захотеть – стать богаче самого Креза!
– Вот из-за этого-то я к вам и явился, Исаак Исаакович. Не могли бы вы рассказать читателям нашего журнала…
– О своем способе разбогатеть? С вашего разрешения, сэр, я проснусь. Советовал бы вам, любезный сэр, сделать то же.
Парик по-совиному взметнул над головой Ньютона своими крыльями – буклями. Серебряная чашечка опрокинулась, и песок из нее полетел мне прямо в лицо.
Я встряхнул головой, и у меня перед глазами поплыли, растворяясь в воздухе, скульптурная чернильница, тяжелый стол, стройная фигурка в старинном кафтане, громадное кресло и стены, обшитые дубовыми панелями.
И когда через секунду я сидел на своей постели, вертя головой, ошалело оглядывая веселенькие обои и неотделанные книжные полки, только вытряхнувшийся из волос песок напомнил мне о сне. И то память тут же подсказала, что этой ночью я ходил купаться, а пруд был мутноват, и, значит, у этого песка куда менее романтическое происхождение.
ГЛАВА V. ФЕРЗИ И ДАМКИБутылка была уже на исходе.
Нам вполне хватило литра сухого вина, чтобы прийти в философское настроение.
– Пробую я, пробую варианты, и начинает мне казаться, что все это напрасно. Напрасно, но не зря. Зато я как следует познакомился с тобой, – сказал Илья. Знаешь, Рюрик, давай я тебя устрою в один НИИ, там нужен человек для связи с прессой. Сенсаций у них – не оберешься, и ты будешь всю информацию из первых рук получать. Книгу напишешь, да не одну. Диссертацию защитишь. За шагом шаг, всего добьешься. Верное дело! Рюрик, ей-богу, я тебя не осуждаю, но согласись, для тебя вся эта история с золотом – только шанс с ходу попасть в дамки. Славы хочешь?
– Естественно, хочу.
– Да ведь зубы у тебя не те. И душа…
– Спасибо за комплимент. Но при чем здесь зубы?
– Чтобы за один ход попасть в дамки, надо съесть уйму чужих шашек, мой милый журналист. А я предпочитаю шахматы. Пешка идет, идет в ферзи и все прямо, вкось поворачивает, только когда кого-нибудь ест. Но может обойтись и без этого. Я, кстати, уже на шестой горизонтали…
– Откуда цифра, приятель?
– Пятая горизонталь – кандидатская степень, четвертая – аспирантура, третья – университет… А со второй – пешка ход делает!
– Значит, седьмая горизонталь, когда член-корреспондентом станешь, восьмая – академиком?
– Точно! При вперед да работай как черт – доберешься.
– Это в твоем деле, приятель. А в моем… У нас четкой лестницы рангов нет. Пешки прыгают порою через клетки. Но ферзи-то, разумеется, есть. И я хочу в ферзи – только тоже без кривых ходов, по прямой дороге.
– Боюсь, тупик это, а не дорога. Попался я вслед за тобой на безумное совпадение. Ах, гинеи, гинеи… Пойдешь, куда тебя зову? В НИИ?
– Хочешь, чтоб от Шанса я отказался? От удачи?
– Ладно, не буду, не буду. Кстати, не сбегать ли еще за бутылочкой?
– Жаль, но придется отложить. Сегодня вечером – уже договорился – встречаюсь с философом, которого надо уговорить подключиться к нашей группе.
– Господи, да зачем нам еще и философ?
– Еще как нужен! Представь, я ему кое-что о наших идеях уже рассказывал, так он говорит: «Вы, на мой взгляд, пользуетесь не теми мерками. Вот на карте в меркаторовской проекции Гренландия куда больше Австралии. А на самом деле – меньше. Плавать удобнее «по Меркатору». Но путь, который пройдет корабль, надо измерять по глобусу. Ученые Европы, начиная с вашего Ньютона, создали свою формальную логику. С ней очень удобно делать открытия, но меры и формы мира она искажает». Каков образ, а?
* * *
Проблема золота не решалась.
Уже и Юра-историк у меня дневал и ночевал.
Уже и надменный Михаил Илларионович звонил мне в редакцию и домой, доставал для нас на время старинные печатные трактаты и даже рукописи, зазывал к себе нас всех троих – физика, историка и журналиста – и начинал рассказывать про Роджера Бэкона и Раймонда Луллия, про Агриппу Неттесгеймского, у которого черт служил собакой, про Парацельса, полагавшего, что Мартин Лютер недостоин завязать ремни на его башмаках.
– Нет, вы скажите мне все-таки, Юрий Иванович, – говорил он, тыкая Юру в грудь пальцем, – откуда у Сен-Жермена были деньги?
– Я не знаю, кто такой Сен-Жермен, – жалобно подавал голос Илья.
– Авантюрист середины восемнадцатого века, действовал в основном во Франции, – быстро говорил я. – Да ты не отвлекай их, потом тебе все Юра объяснит.
– Есть мнение, – отвечал Юра Михаилу Илларионовичу, – что этот Сен-Жермен был сыном банкира и испанской королевы, потому и был богат, с одной стороны, а с другой – потому и напускал на себя таинственность.
– Ха! Это ж у вас по Кузьме Пруткову:
Раз архитектор с птичницей
спознался,
И что же! В детище смешались две
натуры:
Сын архитектора – он строить
покушался,
Потомок птичницы – он строил
только куры…
А может быть, ваш Сен-Жермен тоже умел делать золото, а?
И сразу становилось ясно, что академик нас провоцировал. То он пытался уверить нас, что искусственное золото получали еще в Древнем Риме, то вспоминал классическую формулу Марка Твена: «Знания, которыми не обладали древние, были весьма обширны».
– Одну минуточку, – Юра был на страже, – а вот как вы объясните мне поведение графа Калиостро в последний период его жизни, перед заточением в замок святого Ангела? Тот, который до этого выманивал деньги у кого только мог, торговал – или почти торговал – собственной женой, шел не раз на прямое мошенничество и даже воровство, – вдруг оборачивается щедрым хлебосольным хозяином, если творит чудеса, то лишь для собственного удовольствия, живет на широкую ногу, даже филантропствует. На какие, с вашего разрешения, шиши, Михаил Илларионович?
– На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так легковерны. Постойте-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не обычное золото, а какой-нибудь изотоп? – Об этом я в первую очередь подумал, – досадливо сказал Трушин. – Увы. Золото как золото, только многовато его. Хотя кто знает, может, Ньютон был престо добросовестнее своих предшественников по монетной части.
– Ох, Илья, – я рассердился, – то он у тебя фальшивомонетчик, то сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!
– Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, – Михаил Илларионович нажал Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, – скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?
– Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов. Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой элементарной операции есть всего один недостаток – она слишком дорого обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не было и не могло быть.
– А что было?
– Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но если и была – слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно… Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им – и то на большой высоте – под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем, теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.
– Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей… Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать? Монохроматического… или поляризованного…
Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:
– Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.
– Бессмысленно даже пробовать свет, – грустно ответил Трушин. – Он теоретически бессилен вызвать такое действие.
– Бессмысленно? – я был настойчив. – А ты помнишь заветы Эразма Дарвина – ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего – говорил этот Эразм, дед Чарльза – из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!
– Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и ничего хорошего из этого у него не вышло.
– А мы попробуем, – бесстрашно сказал я. – И вообще, Илья, ты не находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего не делаем?
– Будем и делать, – вскинул Илья голову. – Попробую. Но последний раз. Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план – что именно мне надо сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из лаборатории не вылезу, а вы свои делишки подгоните. У меня есть, например, сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности…
– Да и Юрий Иванович тоже, – подхватил академик, – должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию получать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.
* * *
Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусный разговор, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки.
Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.
Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное – в нашем смысле слова – было Ньютону недоступно.
Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то не просто. Тут как со статьей.
Можно написать интересно о чем угодно – важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель сам не увидел бы того, что видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства.
А в науке тоже так: открыть – значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?
Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал – хотя бы временно – другой.
А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?
Впрочем, мысли о дележке славы сегодня тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное, потому, что я уже не верил в удачу…
Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.
Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.
– Главный редактор тобой интересовался, – сообщил мне Гришка.
Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать – только после него.
– Съездил в командировку, и словно нет его уже полгода! – голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление – и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.
– Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое… Вот я в ваши годы…
– Наслышан, – сказал я, не изменяя выражения лица. – За день-два фельетон; на пари – первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили…
– …Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год – редактировать. Работнички!
Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело, отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея – изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета – обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) – голова – продолжение и развитие тела.
Бюст здесь был бы только цветком, стебель которого оборвали у самого верха, лицо в виде маски показалось бы лишь опавшим лепестком…
– О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать – говорить вы все мастера, – а сделать. Ну?
– Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?
– Починка обуви.
– Отлично.
– Потом продовольственный магазин, винзавод… Черт возьми, Рюрик, неужели вы настолько ненаблюдательны? Это лишний раз доказывает, как вы плохо работаете. Никуда не годится, никуда! Я же не вижу уже, я на память вам говорю, где что, а вы… Мы же здесь больше года помещаемся. Наблюдательность журналиста! Журналист обязан быть наблюдательным!
– Погодите-ка со своими призывами, Александр Васильевич. Я предлагаю пари.
– Какое?
– Я зайду под каждую из десяти вывесок подряд и принесу десять материалов, достойных вашей подписи.
– И это всего за каких-нибудь десять лет? Или двадцать?
– Нет. За неделю.
– Однако! Ящик коньяку?!
– Отлично.
– А ты учитываешь, для какого издания ты все это собираешься делать? Это ведь не газета. Что ты можешь написать в научно-популярный журнал насчет сапожной мастерской?
– Увидите, Александр Васильевич! – я соскочил со стола. – Иду на «вы»!
Я лупил по покорным клавишам всеми десятью пальцами, перенося на большие листы бумаги если не сами слова, то их смысл с, разложенных по столу блокнотных листков. Можно было бы написать статью о новом стиле работы в сапожной мастерской, но это уже проделал недавно один из моих друзей. Надо искать другой ход.
Что же! Как я выяснил в первый же свой визит, один из рабочих мастерской по починке обуви оказался отличным перцепиентом, точнее говоря, принимал участие в опытах по телепатии в качестве отгадчика мыслей. Ну, я рассказал о нем, о самих опытах, а потом…
«Говорят, что для всех этих опытов нельзя найти объяснения, что фактов не существует, раз под них нельзя подвести теорию. Но природа любит вольно обращаться с научными теориями. Ведь даже самая обычная молния в каком-то смысле теоретически невозможна. По строгим расчетам, для ее образования в грозовой туче нужно напряжение в семь-десять тысяч вольт, а на самом деле это напряжение бывает раза в три-четыре меньше. Итак, молний не должно быть! Как и телепатии».
Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой, за письменный стол.
«Феи пьют только росу – лишь ее блестящие капельки для них достаточно чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе рано…» Я заглянул в один толстый том и втиснул в начале очередной статьи сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том…
Томов было много. Статей тоже.
И я не халтурил – насколько это было возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.
Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней, я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Ящик коньяку? Нет, на кону стояло кое-что поценнее. Я загадал, что в случае выигрыша пари рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой.
С детства любил заключать сам с собою такие пари, как будто «объективная реальность» хоть сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним числом.
И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих пор мне везло. До сих пор.
А теперь… Илья позвонил мне ночью – впрочем, я не спал, «добивая последний гвоздь» в ящик с коньяком. И сказал:
– С тюльпанами ничего не происходит.
– Какими тюльпанами?
– Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций играл на скрипке перед тюльпанами.
– Ну?
– С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и оловом.
– Ты все способы перепробовал?
– Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий. Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.
– Я сейчас приеду к тебе.
– Не надо. Я хочу спать.
– Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? – спросил я.
Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по редакции, которые выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее – перед Ильей Трушиным.
– Ты очень жалеешь о потерянном времени?
Илья молчал.
– Ты не хочешь отвечать?
– Ладно. Отвечу. Не жалею.
– Спасибо. Завтра я к тебе приеду.
Я повесил трубку.
