Текст книги "Фантастика 1971"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Павлов,Роман Подольный,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Юрий Тупицын,Виктор Колупаев,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Всеволод Ревич,Борис Ляпунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

3

Сосед по площадке купил мотороллер. Чесноков помогал грузить его на машину, втаскивать в гараж и вместе с женой был приглашен на «обмыв» покупки.

Собралось человек восемь, все заядлые мотоциклисты и автомобилисты. Разговор, естественно, вертелся вокруг автомобильной темы. Кондратюка поздравляли, пили за колеса, за руль, за запчасти. Советы сыпались со всех сторон. Вениамин Кондратюк сиял.

Его жена незаметно сновала из комнаты в кухню, таская тарелки и стаканы.

Вначале Чесноков чувствовал себя очень неуютно, но потом постепенно освоился. Кондратюк то и дело бегал в гараж посмотреть, не сперли ли его мотороллер. Мотороллер никто не спер. Кондратюк показывал всем ключ зажигания и старательно окунал его в стакан с водкой.

– А почему бы и вам не купить мотороллер? – спросил он Чеснокова.

– Действительно, почему? – зашумели вокруг. – Красота! В лес, на базар, за картошкой. Быстро.

– Мы как-то не думали об этом, – сказал Чесноков.

– Да у нас и денег-то нет, – сказала Анечка.

– Ага! Денег у вас нет! На книги, на барахло есть, А на мотороллер нет!

– Книги не барахло, – сказал Чесноков.

– Ну зачем вам столько книг?

– А зачем тебе мотороллер?

– Да хотя бы в лес съездить. В автобусе не надо толкаться. Захотел – съездил. В любой момент.

– Так же и книги. Захотел – взял с полки и прочитал.

– Ну прочитал раз, и хватит. Да и в библиотеке можно взять.

– Можно ездить на такси. К чему мотороллер?

Кондратюк даже опешил:

– На мотороллере я буду ездить. Он окупается. А у вас эта макулатура стоит без пользы. Зачем?

– Это не макулатура. Это люди, друзья. Верные – и на всю жизнь.

– Врете вы! Интеллектуалами хотите казаться! Чтобы зашли к вам в квартиру и первым делом увидели полки с книгами. Вот, дескать, умные люди живут. Сервант с посудой в угол, значит, а книжки на видное место… Знайте все, что мы выше соседа! Он мотороллер купил, а книг не покупает! Писаки гонорары задарма получают. Землю бы всех копать заставить!

– Это ты переборщил, – начали успокаивать Кондратюка.

– Подумаешь! – орал хозяин. – Я тоже книжный шкаф заведу!

– Кур заводят, – сказал Чесноков.

– Вот мотоцикл куплю, а потом книг полный шкаф наставлю, чтобы все знали, что я тоже не дурак.

– Пойдем домой, Володя, – сказала Анечка.

– Ну нет! – заорал Чесноков и даже ударил кулаком по столу. – Я тебе не дам книги покупать. Не позволю! Там люди, мысли. И чтобы их в твой шкаф, гроб? Они там зачахнут, с ума сойдут, умрут. Не позволю!

Анечка тянула Чеснокова за рукав. Кондратюка держали за пиджак, а он все порывался броситься врукопашную.

Чесноков проснулся на другой день с пакостным привкусом во рту. Голова хоть, слава богу, не болела. Анечка только сказала:

– Как ты мог затеять с ним этот разговор?

– Разве я начал? – оправдывался Чесноков.

На площадке он встретился с Кондратюком. Было как-то неловко за вчерашнее, и он спросил: – Э-э, Вениамин, как у тебя мотороллер?

– Спасибо, ничего, – ответил Кондратюк. Он тоже не совсем уверенно чувствовал себя после вчерашнего разговора. – А ты, Владимир, дал бы мне что-нибудь почитать. А? Чтоб за душу взяло!

– Такого у меня нет, да и вряд ли где найдется, – ответил Чесноков, но Кондратюк не понял иронии.

– Ну что-нибудь там современное. Что в этом году на соискание Государственной премии выдвинуто?

Они прикурили от одной спички и вместе вышли из подъезда.

Работали они на одном заводе, в одном отделе.

С неделю Чесноков просил Анечку даже и не упоминать о стихах и литературе вообще.

Потом отошел.

4

Через три месяца было готово около трех десятков стихотворений. Чесноков отдал их перепечатать машинистке, работавшей на дому. При этом он страшно волновался, назвался чужим именем, конфузился. И когда наконец все было отпечатано, облегченно вздохнул. Однажды в пятницу после работы он надел белоснежную рубашку, черный костюм, нацепил синтетический галстук, поцеловал Анечку в губы и направился в редакцию.

Особенно не размышляя, он вошел прямо в кабинет к редактору. Но редактор был не в духе.

Его никак не освобождали от работы в молодежной газете. Про единственный визит Чеснокова он, конечно, забыл и теперь взвинченно и недружелюбно попросил его выйти вон. Чесноков, ничего толком не понимая, – ведь его просили прийти через три месяца! – выскочил в коридор и, собравшись с мыслями, решил бросить все и идти домой.

И через несколько секунд он тоже был в коридоре. Чесноков еще не ушел. Редактор облегченно вздохнул.

– Молодой человек, что, собственно, у вас?

Чесноков вкратце напомнил о своем первом визите и, смущаясь, достал пачку листов. Редактор повел его в отдел поэзии, к Пионову. Там они мирно побеседовали. Чесноков оставил свои стихи, Пионов мельком взглянул на них и сказал:

– А тут что-то есть… – и записал телефон и адрес Чеснокова, обещая позвонить на будущей неделе.

Прошло четыре дня, и Пионов действительно позвонил. Он просил Чеснокова немедленно прийти в редакцию. Дело очень важное и срочное.

Чесноков отпросился с работы и кинулся в редакцию. Если они решили отказать, то незачем было бы н вызывать его, думал он.

Наверное, напечатают.

Из проходной завода он выскочил радостный и чуть ли не пел во весь голос, но, подходя к редакции, сник и начал волноваться.

Пионов встретил его довольно дружелюбно, усадил в кресло, предложил сигарету и несколько минут молча рассматривал Чеснокова, делая вид, что роется в бумагах на столе.

Молчал и Чесноков.

– Я прочел ваши стихи, – сказал наконец Пионов. – И нисколько не преувеличу, если скажу, что написаны они здорово.

У Чеснокова почему-то упало сердце.

– Я сам поэт, – продолжал Пионов. – Скоро в западносибирском издательстве выйдет мой сборничек. Я знаю, что говорю. Написано у вас талантливо. Когда вы их написали?

– С июня по август, – внутренне холодея, ответил Чесноков. Что-то в голосе Пионова говорило ему, что дело со стихами дрянь. Не напечатают. Ни при каких условиях не напечатают. – Три месяца. Недели две как закончил.

– А как бы вы назвали весь цикл, если бы это понадобилось?

В небольшой комнате клубами висел дым. Кто-то пытался знаками выманить Пионова в коридор, но тот только крикнул: «Закройте дверь! Занят я, не видите, что ли?»

– Я назвал бы его «Удивление».

– Странно, – прошептал Пионов. – Очень странно…

– А что случилось? – спросил Чесноков.

– Вы никому не показывали свои стихи? – не отвечая на вопрос, в свою очередь, спросил Пионов. – Друзьям? Знакомым?

– Нет. Мне и в голову не приходило.

– Странно. А слышать или видеть их раньше у кого-нибудь… Впрочем, расскажу все. Меня, как я уже говорил, взволновали ваши стихи. Я сделал подборку. У нас есть такая рубрика – «Молодые голоса». Тимофей Федорович тоже одобрил. И тут к нам зашел Серегин. Знаете такого поэта? Нашего, сибирского?

– Знаю, – кивнул головой Чесноков. – Читал.

– Он у нас бывает часто. Читает все, что мы готовим в набор. Правит иногда. Он прочел ваши стихи и сказал… что это его стихи… Вот так.

– Как его? – одними губами спросил Чесноков.

– Он будет здесь с минуты на минуту. Я пригласил его. Понимаете, редакция должна разобраться. Мы не имеем права попадать в глупое положение.

– Это мои стихи, – прошептал Чесноков.

– И поэт-то он так себе, бездарность, – словно не слыша Чеснокова, сказал Пионов. – А вот поди ж ты, выпустил уже четыре книжки. Все серость невероятная. А тут сразу такой фейерверк мыслей… Он уже отослал рукопись в издательство. И там ее приняли. И название то же – «Удивление». Понимаете, какая петрушка получается?

Пионов встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате, постукивая кулаком в раскрытую ладонь и что-то рассеянно напевая.

– Насколько я понимаю, – сказал вдруг осевшим голосом Чесноков, – меня обвиняют в воровстве…

– Что вы, что вы! – заволновался Пионов. – Я никого не обвиняю. Редакция просто должна разобраться. И кроме того… Серегин уже призванный поэт. У него летом, по его словам, был приступ вдохновения.

– Это мои стихи, – твердо сказал Чесноков.

Дверь отворилась, и в комнату уверенно, как в собственную квартиру, вошел человек средних лет, с портфелем.

– Привет, Гриша, – привычно приветствовал он Пионова. – Сергей Серегин, – протянул он руку Чеснокову.

Тот неуклюже поднялся, держась одной рукой за спинку кресла:

– Чесноков.

– Вот как! Лю-бо-пыт-но!

На протяжении последующих пятнадцати минут Чесноков молчал. Говорил Серегин. Он бросил на стол кипу листов, исписанных чернилами и отпечатанных на машинке, и начал подробно рассказывать о том, как на него после полугодового перерыва снизошло вдохновение, как им овладела радость поэтических открытий, уверенность, что он оставит важную веху в поэзии.

– Вот, все тут. Адский труд, бессонные ночи, тонны бумаги. На каждом листе дата. Можно проследить, как рождались эти стихи. К счастью, я не уничтожаю черновиков. Вот доказательства, что это все мое. В издательстве почти приняли. Скоро договор… И в Союз писателей не сегодня-завтра примут. А у вас, у вас есть черновики с датами?

– Черновики у Анечки, – сказал Чесноков.

– У Анечкина? – насторожился Серегин. – Не знаю такого.

– У Анечки! – заорал Чесноков. – У моей жены! В голове! Понимаете?

– Так, так, так. Понимаю, – радостно проговорил Серегин. – Значит, черновиков нет? И что же вас заставило…

– Во всяком случае, не веха…

– Какая веха?

– Важная веха в поэзии. Вы же сами это сказали. Я писал, потому что не мог не писать.

В комнату вошел редактор и скромненько устроился в углу на трехногом стуле.

– Что же делать? – с нескрываемым отчаянием в голосе спросил Пионов.

– Во всяком случае, в газете ничего не помещать, – подсказал Серегин.

– Это и так ясно, – буркнул Пионов. – Дальше что?

– Плагиат! Я этого так не оставлю. Я судиться буду!

– А вы будете отстаивать свои права? – спросил Пионов у Чеснокова.

– Судиться, что ли? – ответил Чесноков. – Вряд ли. Ведь у меня нет черновиков.

«Эх, бедняга! – подумал редактор. – Не в черновиках дело. В человеке».

– Я вам заявляю со всей ответственностью! – неизвестно к кому обращаясь, кричал Серегин.

Чесноков неуклюже встал, пробормотал: «До свиданья!» И пошел к выходу.

– Вы уходите? – крикнул ему Пионов. – Приносите еще что-нибудь. Можно и по одному стихотворению.

– Я застолбил этот участок поэзии и никому не позволю! – все еще кричал Серегин.

«О-хо-хо! – подумал главный редактор. – Не в поэзии, а под солнышком, чтоб теплее и сытнее, ты хочешь застолбить участок. И не попрешь тебя. По судам затаскаешь!»

– Вы заходите, Владимир! – еще раз крикнул Пионов.

Чесноков осторожно прикрыл дверь и, сгорбившись, вышел на улицу.

5

Моросил дождь. Сентябрь. Сырость. Пакостно на душе.

Чесноков побродил в Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.

Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его вопросом, только глаза ее то расширялись, то сужались.

– Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи? – спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.

– Конечно, нет, Анечка, – ответил он. – Это просто нелепое совпадение. Грустно…

И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться – знал, что этого нельзя делать.

В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.

– Мне бы рублишко разменять, – сказал он.

– Проходи, – предложил Чесноков.

Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:

– Что тут у вас происходит? Похороны, что ли?

Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.

– О, да ты, оказывается, в поэты метишь!

– Никуда я не мечу, – ответил Чесноков.

– Не скромничай, не скромничай. При, если возможность есть. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.

– Не все.

– Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стихи, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.

– Продаешь, что ли?

– Не-ет! Возни много. Увидят свои сотруднички со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтоб все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он – сахар, а я – ягоду. Колеса – это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.

– Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят.

Кондратюк прислушался, вытянув шею, и опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.

– Володя, ты хочешь есть? – спросила Аня.

– Как зверь, – ответил Чесноков. – Сто лет не ел. – И засмеялся.

Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.

– Тогда садись.

Она загремела тарелками.

В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.

– Целый, – сказал он, ухмыляясь, – у меня не сопрут. У меня запоры знаешь какие!

Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:

– У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?

– Есть хочу, Вениамин, – сказал Чесноков. – Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.

– А-а-а! – недоверчиво протянул Кондратюк. – Тогда понятно. Ну так как с рублишком-то?

Кондратюк ушел довольный.

Рубль разменял. Мотороллер цел.

Что еще надо?

– Володя, – сказала Аня, когда они ложились спать, – я ведь знаю, ты еще много напишешь.

– Много, очень много, – ответил он.

И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в радостное удивление, другое – чтобы застолбить и оставить веху.

Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин! Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.

Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с каким-то остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал «с мясом» гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер по три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.

– Вовка, – говорила Аня, – учти, что на самом деле ты не такой. Ну что ты напускаешь на себя?

– Я такой, я сякой, – речитативом тянул Чесноков. – Я всякий.

– Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?

Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь в доску по самую шляпку.

Однажды он, отчаянно фальшивя, запел: «Здоров ли, князь? Что призадумался?» Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:

– Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он у тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!

– Нет. Я этого не думаю. А вообще, конечно, и противно на душе, и обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо из печки! Хочешь?

– Хочу, – сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.

Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.

Аня поняла, что Вовка отошел, ожил.

А через две недели он встретил эти стихи в «Литературной газете». Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.

Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать из себя обиженного и тяжело переживающего удары судьбы человека. Он перестал записывать свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными зимними вечерами импровизировал перед единственной своей слушательницей Анечкой. Он был неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы слушать.

А зря… Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в его стихах, реален, несмотря на всю его фантастичность.

Анечка верила ему и понимала его.

Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он наверняка удивился бы и сказал:

– Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет! Только записывай и переводи в валюту. Мотороллер ку…

Но Кондратюк никогда не слышал стихов Чеснокова – ведь это не окупалось, а значит, не имело смысла. Да и в его присутствии стихи Чеснокова рассыпались бы ворохом беззащитных слов, робких, неуклюжих, смешных.

Анечка тайком записывала те строки, которые успевала запомнить, а память у нее была отличная. Пачка листов пухла из месяца в месяц. Чесноков знал, что жена пытается «сохранить для потомков» его творения, но ему не приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее прочитать их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все свои стихи в газетах, журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями…

Ну и что же?

Несколько раз Чеснокову на работу звонил Пионов и просил принести что-нибудь новенькое.

Но Чеснонов отказывался под разными предлогами. В первый раз он сказал, что бросил писать.

Пионов ему не поверил:

– Это теперь от тебя не зависит: бросить или не бросить. Они будут сами рождаться в твоей голове. И ты тут уж ничего не поделаешь.

В следующий раз Чесноков ответил, что нет ничего значительного. Еще раз – что у него нет времени. И это было правдой, потому что группа, где работал Владимир, как раз заканчивала тему.

И в последний раз Чесноков сказал только одну фразу:

– Повторяется все та же история, – и повесил трубку.

Пионов позвонил еще раз и попросил разрешения прийти к Чеснокову домой. У Чеснокова не было причин отказывать, и он назначил время, но совершенно неожиданно уехал в командировку. А Пионов все-таки пришел.

Анечка была дома. Пионов представился, а узнав, что Чесноков уехал, даже обрадовался.

С полчаса они говорили о поэзии, выяснили, что им нравятся одни и те же поэты. Как бы невзначай Пионов спросил, продолжает ли Чесноков писать стихи.

Анечка молча показала ему пачку листов и рассказала, что она записывает это тайком от Владимира.

– Все это уже было в газетах и журналах, – сказала Анечка. – Просто ужас какой-то!

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Пионов. – Вы разрешите мне это посмотреть?

Анечка разрешила. Пионов наскоро перелистал страницы, заполненные четким почерком.

– Я это тоже уже читал, – сказал он наконец.

– Ну вот видите, – грустно сказала Анечка. – Вся трагедия в том, что он не может не писать, даже если захочет этого. Будет молчать днем, ночью во сне выговорится.

– Да, да, да! А вы не могли бы дать мне эти стихи на несколько дней?

– Пожалуйста. Возьмите. Только я бы не хотела, чтобы узнал Володя.

– И напрасно. Надо показать ему это. Я сам покажу, а вы уж не отказывайтесь, что записывали. Может быть, ему так будет лучше.

Аня напоила Пионова чаем с медом, а он поставил ей на газовую плиту бак со стиркой.

Ей этого уже нельзя было делать самой. Аня ждала ребенка. Перед уходом Пионов заволновался – как же она снимет бак, и не успокоился до тех пор, пока не договорился с соседом, что тот поможет.

Это оказался Кондратюк. Он был так рад познакомиться с представителем прессы! Как же, он знает, знает, что и Чесноков причастен к литературе. Нет, нет, не читал, но еще надеется когда-нибудь прочесть. Вот если бы было лето, он отвез бы товарища представителя прессы домой на мотороллере.

Добрая и отзывчивая душа был этот Кондратюк.

6

Когда Чесноков вернулся из командировки, Анечка все ему рассказала.

– Ерунда это, – сказал Чесноков. – Записывать тут нечего. Слушай уж ты мои стихи одна. Гордись хотя бы тем, что раньше всех можешь познакомиться с ними.

Но Пионова, видимо, здорово заинтересовала эта, история. Вскоре он снова пришел к Чесноковым и притащил с собой стареющего редактора молодежной газеты Тимофея Федоровича. Услышав шум, прибежал и Вениамин Кондратюк, Пионову не хотелось выкладывать свои соображения, причем совершенно фантастические, при посторонних, но Кондратюк отрекомендовался редактору лучшим другом семьи Чесноковых, к тому же соседом. И Пионову пришлось терпеть.

Разговор долгое время вертелся вокруг да около. Редактор уже был вынужден согласиться, что «Паннония» для дорог Сибири барахло по сравнению с «Уралом».

Чесноков был вообще не особенно рад этому посещению.

Наконец Тимофей Федорович отодвинул чашку и сказал: – Все! Спасибо! Не могу больше!

Пионов тоже облегченно вздохнул, потянулся за своим объемистым портфелем, раскрыл его и вытащил толстую пачку листов, газетных вырезок и небольших книжечек. Кондратюк поспешно сгреб посуду на край стола, а Анечка унесла ее на кухню. Все расселись вокруг стола, серьезные и сосредоточенные, как на важном заседании.

– Владимир, – начал Пионов. – Может быть, то, что ты сейчас услышишь, для тебя будет немного неприятно.

Чесноков махнул рукой:

– «Валяйте».

– Тот случай с Сергеем Серегиным все никак не выходил у меня из головы, – продолжал Пионов. – Я тщательно просмотрел то, что он написал раньше и после этого. Я еще тогда говорил, что последний сборник Серегина отличается от всего, что он написал, как небо от земли. Это же действительно явление в поэзии. Этот сборничек отличается вообще от любых стихов. Никто так не писал раньше. Вспомните Маяковского. Ведь ни до, ни после него никто так не пишет.

– Писали, Григорий, как же! Только не получалось, – вставил редактор.

– Вот именно. Ничего толкового не получалось. А у Маяковского получалось.

– Ну и что? – страшным шепотом спросил Кондратюк.

– А то, что бездари и кустари все похожи друг на друга, а талант не похож ни на кого.

– Талант! – холодея перед какой-то страшной тайной, прошептал Кондратюк.

– Сборник под названием «Удивление», который выпустил Серегин, – это Грин в поэзии. Не успел он выйти в свет, как о нем уже заговорили. Вы бы отличили рассказы Александра Грина от рассказов других авторов? – спросил Пионов, обращаясь к Кондратюку.

Кондратюк смутился. Некогда было ему читать Грина. То мотороллер, то грибной сезон, то ягодный. Зимой и то передохнуть некогда.

– Ну да ладно, – вздохнул Пионов. – Не в этом дело. Вот три стихотворения из «Юности», одиннадцатый номер за прошлый год. – Пионов нашел журнал в куче бумаг и прихлопнул его ладонью. – Читали?

Чесноков потянулся за папиросами.

– Понимаю, – сказал Пионов. – Неприятно. Я видел эти стихи в черновиках, которые записывает ваша жена Аня. Стиль, образ мышления, способность видеть мир не так, чуть-чуть не так, как все… Удивление, это все то нее удивление! Мир потихоньку разучивается удивляться. Чем можно удивить человека? Полетом на Марс? Африкой? Узенькой полоской зари на восходе солнца? Или, быть может, музыкой, детской улыбкой? Чем?

– Вот это правильно! – восторженно произнес Кондратюк.

– Нет, неправильно. Все это еще удивляет, но как-то вяло, однобока. Удивляет обычно. Представляете себе – обычное удивление? Обычное удивление! Разве удивление может быть обычным? На то оно и удивление, чтобы быть необычным.

Чесноков сидел с таким видом, словно все это его не касалось.

– А в стихах все иначе, чем у других.

– Он и на самом деле такой; – сказала Анечка и смутилась. – Какой в жизни, такой и в стихах.

«Господи, – подумал редактор, – что за счастливая женщина!»

– А стихи подписываются чужими фамилиями. Я их все собрал. Вот посмотрите. Это твои стихи, Владимир?

– Я знаю, – тихо сказал Чесноков. – Я их все читал.

– Я сначала собрал их все вместе, и лишь потом пришел к вам, в надежде, что увижу здесь хотя бы черновики. Я не ошибся, Они все здесь.

– Не все, – сказал Чесноков. – Последние я не читал даже Анечке.

– Вот эти?

– Да.

– И вот стихийно возникло общество поэтов, которые написали «ваши» стихи. Они как-то нашли, отыскали друг друга. Их человек десять. А Серегина они избрали своим председателем.

– Я все это знаю, – спокойно и с расстановкой произнес Чесноков. – Ничем вам полезным быть не могу.

– У меня предположение, – сказал Пионов. – Совершенно фантастическое. Может быть, это действительно не вы пишете. – Пионов машинально перешел на «вы». – Может быть, пишут действительно другие? А ваш мозг так точно и определенно настроен на определенное настроение, что мгновенно воспринимает их. И никак нельзя доказать, что они возникают у вас первого.

Анечка закусила губу.

– Телепатия! – покрываясь холодным потом, выдавил из себя Кондратюк.

– Да, да. Нет! При чем тут телепатия? Не в этом дело.

– Ну что ж! – сказал Чесноков. – Спасибо вам за хлопоты. Все-таки участие.

– В том-то и дело, – пожалуй, впервые за все это время открыл рот редактор молодежной газеты, – что все это ерунда.

– Нет никакой телепатии, – облегченно вздохнул Кондратюк. – Я слышал.

– Почему для всех этих поэтов, – редактор дотронулся кончиками пальцев до кипы бумаг, – именно эти стихи являются исключением из их творчества?

– Да, да, – поддержал его Пионов. – Напишет одно, два, три стихотворения или, как Серерин, целый сборник, а ни до, ни после этого ничего похожего больше нет. Зато появляется у другого. И снова как явное исключение. А у тебя ведь это система. Ничего нельзя спутать. Так, может быть, это ояи каким-то чудом, непосредственно из мозга в мозг воспринимают твои стихи? И эти стихи действительно твои?! Понимаешь, это твои стихи! – Пионов, довольный, откинулся на спинку стула и оглядел всех торжествующим взглядом.

– Но это никаким образом невозможно доказать, – сказал Тимофей Федорович. – К сожалению.

– А зачем доказывать? – спросил Чесноков.

– Нет, можно, – возразил Пионов. – Трудно, но можно. Теоретически можно, если знать, у кого они возникнут в голове. Какая-то разница во времени должна быть. Предположим, у него, у этого человека, вечером чернила кончились или бумага. Нечем записывать. А утром дела наваливаются, не передохнешь. Вот тебе и разница во времени. Ты-то успел записать. Причем разница всегда должна быть в твою пользу.

– Что же мне, всегда пузырек с чернилами открытым держать по этому поводу? – усмехнулся Чесноков.

– Это действительно смешно, – сказала Аня.

– Надо общественность на ноги поставить, – посоветовал Кондратюк. – Общественность, она все может.

– Тут хоть на голову всю общественность ставь, – вздохнул Тимофей Федорович.

– В таком случае надо писать в «Технику – молодежи», – снова подсказал Кондратюк. – Там и не такое еще пишут.

– Нет, нет, – сказал редактор. – Тут даже сдвиг по времени не поможет. Что такое день, два? А если попадется такой человек, как Серегин? Кроме всего прочего, у него амбиция, голос хорошо поставлен, а эрудит какой по охране прав автора! Попробовать, конечно, можно. Мы, собственно, решили напечатать несколько ваших стихотворений, а там будь что будет. Все ближе к чему-то определенному.

– Да, да, Владимир, подборка стихов за тобой.

– Уговорили все-таки, – обрадовался Кондратюк. Эта история разжалобила его. У него даже появилось желание помочь соседу. Чего он бьется впустую! Но как?

– «Уговорили» тут ни при чем, – отрезал редактор. – Просто это наше решение.

– Я не отказываюсь, – устало сказал Чесноков. Он был явно расстроен.

Жена незаметно взяла его руку и погладила – осторожно, чуть-чуть.

– Мы искренне верим, что это ваши стихи. И должны они печататься под вашей фамилией, – твердо сказал Тимофей Федорович.

– Теперь я не уверен в этом.

Гости разошлись поздно. Кондратюк недоумевал. Счастье само лезет человеку в руки, а он отказывается. В то, что Чесноков пишет здорово, Кондратюк поверил.

Не зря же к нему приходят такие люди! При расставании Пионов поклялся, что напишет статью. Он еще не знает куда, но напишет. А Тимофей Федорович по обыкновению ничего не сказал, лишь подумал про Чесноковых: «Ведь трудно людям. Но почему в их квартире ощущение счастья?»