Текст книги "Фантастика 1971"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Павлов,Роман Подольный,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Юрий Тупицын,Виктор Колупаев,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Всеволод Ревич,Борис Ляпунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– Здравствуй, здравствуй, – рассеянно ответил Виктор Михайлович, не поворачивая головы. – Приехала?

– Приехала, – согласилась Тинка.

Виктор Михайлович вынул из машинки лист, аккуратно уложил его на стопку других, уже напечатанных, и поднял на Тинку глаза.

– Приехала, и теперь покоя от тебя не будет, – он засмеялся, и уже серьезно сказал: – Ты приходи завтра, Тинка. Сегодня я занят.

– Ладно, – великодушно сказала Тинка, – я приду завтра. Вы только скажите, Алеша робот или нет?

Виктор Михайлович нахмурился.

– Какой Алеша?

– Высокий, вежливый, загорелый, а глаза – как ледышки! – отчеканила Тинка., Виктор Михайлович нахмурился еще больше. Тинка спокойно смотрела на него своими большущими глазами.

– А ну, – строго сказал Виктор Михайлович, – лезь сюда и рассказывай. Все рассказывай!

Тинка влезла, ей было не впервой, села на стул рядом с Виктором Михайловичем и рассказала ему все, что знала, от начала до конца.

Виктор Михайлович хмыкнул, усмехнулся.

– Робот, надо же придумать! Выпороть бы этого Володьку по стародавнему обычаю.

– Воображала, – охотно согласилась Тинка и осторожно спросила. – Так Алеша не робот? Он болен, да?

Виктор Михайлович покосился на Тинку.

– Нет, не болен, – он неопределенно пожал плечами. – Просто ему трудно, непривычно. Помочь ему нужно, Тинка.

– Я помогу, – уверенно сказала девочка. – А как?

Виктор Михайлович засмеялся, глядя в эти хорошо знакомые, совсем мамины глаза Тинни, в глубине которых даже сейчас теплился лукавый огонек. И вздохнул.

– Если бы я знал как, – грустно сказал он. – Это ты уж сама придумывай – как.

– Я придумаю, – убежденно сказала Тинка, – вы только расскажите.

– Что тебе рассказать?

– Про Алешу.

Разглядывая девочку, Виктор Михайлович задумчиво спросил:

– В кого ты такая уродилась?

– В маму, – сейчас же ответила Тинка, – будто не знаете!

Виктор Михайлович засмеялся и потрепал ее по волосам. Тинка недовольно дернула головой – она не любила нежностей.

– Ладно, – решил Виктор Михайлович, – я расскажу тебе про Алешу. Только учти, это большая и серьезная тайна. Не проболтаешься?

Тинка презрительно фыркнула, но Виктор Михайлович не удовлетворился этой демонстрацией и серьезно спросил:

– Слово?

– Слово!

– Понимаешь, Тинка, – Виктор Михайлович поискал нужные слова, не нашел их, отвел взгляд от требовательных глаз девочки и только спросил хмуро: – Ты Нину, ну, свою маму, ждала?

Тинка молчала, глядя на него своими большущими, широко открытыми глазами.

– Вот и он ждет, Тинка, – тихо сказал Виктор Михайлович, глядя в темное окно, – только не маму, а отца.

Мир был невелик – звезды, корабль, отец и он сам, Алеша. Еще Алеша помнил мать, но больше по рассказам отца, чем по собственным впечатлениям. И если говорить честно, то большая стереофотография, висевшая в каюте, мало что говорила. Откуда-то из глубин памяти всплывали и таяли забытые ощущения: запах ее волос, ловкие руки, мягкие губы и эти вот самые смеющиеся глаза.

Долго раздумывать об этом было и некогда и страшно.

У Алеши была интересная, но очень тяжелая жизнь. Он все время учился, сколько помнил себя.

Учился каждый день, по многу часов, учился всему, что знал и умел отец: готовить пищу, ремонтировать вышедшие из строя механизмы, убирать помещения, водить старбот и пользоваться скафандром, ухаживать за оранжереей, выполнять космогационные наблюдения и расчеты, управлять ходом огромного звездного корабля. Добрая половина этих работ была насквозь пронизана математикой. Отец вводил его в царство этой науки постепенно, осторожно применяясь к его детскому, незрелому уму, но настойчиво, упрямо и даже фанатично. Добрый отец становился жестоким тираном, когда дело шло о решении основных задач космогации. И сколько слез было пролито Алешей тайком!

Отец старался, как только мог, скрасить трудную, недетскую Алешкину жизнь. Они вместе читали книги, смотрели фильмы, слушали музыку, в перерывах между уроками занимались акробатикой и борьбой. Каждый день по меньшей мере час проводили в космосе, то совершая дальние прогулки на старботе, то затевая игры возле самого корабля, то просто отдыхая в безмолвии звездного океана. Это были лучшие часы в жизни Алеши!

Отец часто рассказывал ему удивительные вещи. Правда, о них можно было прочитать и в книгах, но одно дело книги, ведь бывают и книги-сказки, а другое дело отец. Показывая Алеше на самую яркую звезду небосвода, отец говорил:

– Запоминай, Алеша. Через полтора года, когда тебе исполнится тринадцать лет, эта звезда превратится в самое настоящее солнце. А солнце – это чудо, Алеша! Это такой радостный свет, что глазам больно. Глянешь и отвернешься сразу.

– Как при термоядерной реакции? – уточнял Алеша.

Отец смеялся и кружил его вокруг себя.

– Малыш! Солнце и есть термоядерная реакция в космическом масштабе.

– Что же тут хорошего, – недоумевал Алеша, – глазам больно! И ходить при этом солнце, наверное, надо в скафандре, чтобы не заболеть лучевой болезнью.

Отец как-то непонятно смотрел на него и вздыхал.

– Нет, Алеша. Скафандр тебе не понадобится. Солнце ласковое, нежное, как струи теплого душа.

Алеша хмурил брови, стараясь представить себе ласковый и нежный огненный шар с температурой во многие миллионы градусов, но у него ничего не получалось.

– Лучше всего на свете, – рассказывал отец, – это сидеть утром на берегу и смотреть, как солнце медленно всплывает из моря. Смотреть, слушать шорох волн и крики птиц.

– Это как в кинофильмах? – жадно спрашивал Алеша.

– Да, сынок.

– А это правда? Это не сказка? Разве бывает так много воздуха и воды сразу?

– Правда.

– И что небо голубое – правда? И на нем ни одной, ни единой звездочки?

– Все правда, Алеша.

– Небо и без звезд, – недоумевал мальчик, – разве это красиво?

Отец вздыхал и грустно улыбался, а почему грустно – Алеша никак не мог понять. Ведь это был такой интересный разговор!

Привычная, интересная и трудная жизнь сломалась незадолго до конца долгого пути среди звезд, вечером, когда они играли в шахматы. Раздался низкий густой сигнал тревоги, и вслед за тем безликий голос недремлющего компьютера сказал:

– Авария в отсеке ходового двигателя. Необходимы срочные меры экипажа. Повторяю, авария в отсеке ходового двигателя!

Отец вскочил, опрокинул шахматную доску, коротко бросил:

– Сиди! И ни шагу отсюда!

И выскочил из каюты.

Алеша остался с рассыпавшимися фигурами и безликим, равнодушным голосом, твердившим одно и то же. А потом этот голос умолк, наступила привычная тишина, и, честное слово, будь отец рядом, Алеша решил, что все происшедшее ему приснилось. Но отца не было. Сжавшись в комочек в самом углу дивана, Алеша с удивлением и испугом прислушивался к громкому стуку своего сердца. До этого он никогда не слышал его, разве что в те тихие минуты, когда, уже засыпая, крепко-крепко прижимался ухом к подушке.

Отец вернулся спокойным, но каким-то рассеянным, углубленным в самого себя.

На немой вопрос Алеши он успокоительно ответил:

– Все в порядке. Но опоздай я на пять минут, мы бы остались без топлива.

Но понемногу Алеша понял, что на корабле далеко не все в порядке. И самое главное – отец стал каким-то другим. Он еще больше увеличил нагрузку занятий, а потом, вовсе устранившись от управления кораблем, заставил Алешу целую неделю вести его самостоятельно. Зато в короткие часы отдыха отец был необыкновенно ласков. Разглядывая как-то измученное, осунувшееся лицо сына, он тихо, словно извиняясь, сказал:

– Что поделаешь, Алеша. У нас нет с тобой другого выхода.

У него был при этом такой убитый вид, что Алеша по какому-то наитию с недетской проницательностью понял, что кроется за этими словами отца.

– Папка, – спросил он серьезно, – ты собираешься заснуть, а я останусь один?

Отец взглянул на него, отвел глаза и ничего не ответил.

– Ты скажи мне. папка, – попросил Алеша, – я ведь уже почти взрослый. Мне двенадцать лет.

– Двенадцать лет, – повторил отец, засмеялся как-то странно и положил руку на плечо Алеши, – Пойдем, сынок.

Центральным коридором они прошли в кормовой отсек, где Алеша никогда еще не бывал.

Туда вела бронированная дверь, запертая на шифр-замок, а ключ к этому замку знал только отец.

Шагнув за порог этой двери, Алеша почувствовал знакомое бодрящее состояние невесомости.

Коридор здесь был заметно уже центрального и освещался не привычным рассеянным светом, а отдельными плафонами. Коридор был круглого сечения, и по всей его поверхности в шахматном порядке были расположены небольшие двери, больше похожие на люки. Их было около десятка.

– Это корабельные трюмы, Алеша, – пояснил отец. Он обнял его за плечи и, легонько оттолкнувшись, поплыл по самой середине коридора. – Здесь хранится все, что мы собрали на других планетах, – негромко рассказывал он, – семена удивительных растений, зародыши животных, необыкновенные минералы и не прочитанные пока еще книги погибшей цивилизации, – кто знает, какие тайны они хранят в себе. Здесь хранится все то, Алеша, ради чего с Земли и был отправлен этот корабль. В приложении к вахтенному журналу ты найдешь подробную опись всего груза. Скоро ты останешься один. Совсем один. Корабль и ты – больше никого. Ты не боишься?

Алеша улыбнулся.

– Нет, чего же бояться в космосе? Это ведь не планета, где полным-полно всяких страшных зверей, случаются ураганы и штормы. Но мне будет скучно, папка.

– Что же делать, Алеша. Когда приходит час, люди засыпают, и с этим ничего уж не поделаешь. Ты уж потерпи, поскучай. До Земли ведь осталось меньше года. Потерпи, и что бы ни случилось, что бы ни произошло – веди корабль на Землю, ты теперь умеешь это делать, я знаю. Веди! Иначе все наши труды и жертвы теряют смысл. И еще помни – только на Земле, где голубое небо и много-много воды, воздуха, можно разбудить меня.

– Я доведу корабль, – негромко сказал он, хмуря брови, – доведу, что бы ни случилось. Мне ведь очень хочется, чтобы ты проснулся.

Тяжелая отцовская рука взлохматила ему волосы.

– Дай бог, Алешка, – чудно и непонятно сказал он, глядя куда-то вдаль поверх головы сына, – дай бог…

Большущие глаза Тинки смотрели на Виктора Михайловича со страхом и восторгом.

– И он довел корабль?

– Довел, Тинка.

– Один?

– Один. Кто же мог помочь ему?

Тинка порывисто вздохнула и прижала ладони к раскрасневшимся щекам.

– А когда разбудят отца? Скоро Алеша его увидит?

В глазах Виктора Михайловича мелькнуло изумление…

– Тинка, – он даже запнулся на первом слоге, – ты разве не поняла?

Румянец сполз с лица девочки.

– Тинка, – увещевающе проговорил Виктор Михайлович, – ты ведь уже большая. Алеша никогда не видел смерти, вот отец и придумал все это, чтобы ему было легче, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким.

Тинка затрясла головой:

– Это неправда! Это неправда!

Виктор Михайлович не выдержал ее взгляда и отвернулся к окну.

– Это неправда! – закричала Тинка ему в затылок, но она уже знала, что это правда.

– Ликвидируя аварию, отец Алеши получил тяжелое лучевое поражение, – не оборачиваясь, сказал Виктор Михайлович, – он мог прожить месяца два, но как бы воспринял его смерть Алеша?

И, окончательно подготовив сына к самостоятельному полету, он сам закрыл за собой дверь в один из трюмов.

Он помолчал и пожал плечами.

– Кто знает? Тела погибших хранятся в жидком гелии. Может быть, со временем ученые и сумеют некоторым из них вернуть жизнь. Но когда это будет – кто знает?

Виктор Михайлович помолчал, потер ладонью лоб.

– Что ты молчишь, Тинка?

Не получив ответа, он обернулся. Но Тинки в комнате уже не было.

Едва забрезжил рассвет, а Тинка уже со всех ног бежала по лестнице к морю. Стволы деревьев, листва, цветы и песок – все казалось одинаково серым и тусклым в блеклом рассветном свете. Только над самой гладью воды наливалась ясными красками алая заря.

Тинка не ошиблась – Алеша сидел на том же самом камне, что и вчера. Он еще издали заметил девочку, но промолчал и не повернул головы.

– Я тебе не помешаю? – спросила Тинка, останавливаясь в нескольких шагах.

– Нет, – ответил Алеша.

Тинка подошла ближе и села прямо на сыпучий прохладный песок.

– Ты ждешь отца?

Мальчик обернулся.

– Откуда ты знаешь?

Тинка вздохнула.

– Знаю.

Обхватила руками коленки и добавила:

– Я ведь тоже ждала маму. Долго ждала, целых два года.

Тинка помолчала и грустно пояснила:

– Она была на Юпитере. Была, была – и вдруг пропала связь. Туда летали, на Юпитер. И сказали мне – твоя мама больше к тебе не придет. Никогда…

И резко обернулась к Алеше.

– А я не верю. Не верю – и все! Кому от этого хорошо, что она никогда не придет? Скажи, кому? И зачем, зачем такая несправедливость? И я думаю: а вдруг они ошиблись, вдруг она все-таки придет? Понимаешь, возьмет и всем им назло придет!

Она замолчала, закусив губу.

Алеша молчал, лицо его было сурово и сосредоточенно. Потом он осторожно коснулся руки девочки.

– Смотри, Тинка, сейчас взойдет солнце. А мой папка, – у него сорвался было голос, но он упрямо повторил, – а мой папка говорил, что нет ничего красивее восхода солнца над морем.

ВИКТОР КОЛУПАЕВ
Зачем жил человек?

1

Владимир Чесноков заглядывал то в одну, то в другую дверь, не зная, к кому обратиться, и не решаясь задать вопрос. Сотрудники молодежной газеты «Утренние зори» деловито сновали по коридору, не обращая на него внимания, – мало ли постороннего народу приходит в редакцию. К обеду его фигура уже примелькалась, и ответственный секретарь бросил на ходу: – Хлесткий заголовок для статьи о пионерлагерях. А?

– У меня стихотворение, – ответил Чесноков.

– Чтоб не стандартно и в самую суть? А? – остановился секретарь.

– Стихотворение… вот… – Чесноков бережно вытащил из внутреннего кармана пиджака лист бумаги и начал разворачивать его.

– А, – досадливо сморщился секретарь. – Стихи, стихи! Прозы сейчас пишут мало. – И’ он неопределенно махнул рукой куда-то в конец коридора.

Чесноков потоптался еще немного и уже собрался плюнуть на все и уйти, но в это время в коридоре снова появился секретарь.

– Ну что у вас с вашим стихотворением? Что Пионов сказал?

– Ничего.

– Он всегда так. Не унывайте.

– Я его даже и не видел еще.

– Правильно. Он сейчас в командировке. Вся поэзия в командировках.

– Большое стихотворение?

Чесноков не успел ответить.

Ответственный секретарь взял его под руку, подвел к дверям с надписью «Редактор» и, втолкнув в комнату, крикнул:

– Тимофей Федорович, это мой знакомый! Борис!

Чесноков оказался посреди комнаты. Смущение его достигло предела. Тимофей Федорович, сорокалетний мужчина, уже страдающий одышкой и давным-давно забывший, чем интересуется юность, сидел за столом и писал заявление о переводе на другую работу.

Он уже давно чувствовал, что перестал понимать молодых сотрудников своей газеты, ходивших с модными бородками и в ярких свитерах даже в самую жару. Да и его, он это знал, не всегда понимали.

– Ну что там у вас, Борис? – спросил он.

– Стихотворение… Владимир я.

– Отлично. Покажите.

Чесноков протянул ему дрожащей рукой лист бумаги. Редактор на несколько секунд углубился в чтение, а потом спросил:

– Что вы этим хотели сказать?

– Ну, в чем идея, мысль стихотворения?

– Шел молодой человек, – начал Чесноков, стараясь говорить бодро и непринужденно, – по улице… увидел девушку. И ему стало очень хорошо.

– А что было потом?

– Не знаю… Просто ему стало хорошо.

– Они так и не поженились?

– Нет. Он ее больше не встретил никогда.

– Откуда вы знаете?

– Я видел это собственными глазами.

– Хорошо. Просто прекрасно… И что же вы хотите? Опубликовать в нашей газете?

– Я просто пришел. Кому-то все равно надо показать.

– А вы что, намерены этим заняться серьезно? Посвятить всю свою жизнь? Или просто так?

– Я бы хотел серьезно, – отважно ответил Чесноков.

– Молодец! – Редактор даже вышел из-за стола и похлопал начинающего поэта по плечу. – Если бы вы написали это просто так, мы бы напечатали недельки через две-три. А если вы серьезно, то придется еще поработать. Серьезно всегда труднее, чем просто так.

Через двадцать минут Чесноков вышел из редакции радостный и улыбающийся. Стихотворение, конечно, не приняли, но сколько он услышал полезного, сколько интересных тем подсказал ему редантор! А в будущем, если его стихи окажутся свежими и оригинальными, то даже напечатают. Честное слово, напечатают!

Чесноков прибежал к себе в квартиру на пятом этаже, с шумом распахнул дверь, поцеловал Анечку, свою жену, бросился на диван, крикнул:

– Работать и еще раз работать! – и начал все подробно рассказывать.

Анечка присела на край дивана, широко раскрыла свои голубые глаза и, охая и ахая, в особенно страшных местах повествования прижимала кулачки к груди. Так внимательно и не перебивая выслушала она Володеньку.

А когда он закончил свой рассказ, сказала:

– Володька, а ведь ты в душе и так поэт. Я это знаю.

Владимир смутился и начал было возражать, но Аня перебила его:

– Неужели ты станешь настоящим, общепризнанным поэтом?

Чесноков вздохнул и сурово произнес:

– Все зависит только от нас.

Анечка утвердительно кивнула головой.

2

Чесноков работал старшим инженером на радиозаводе. Анечка готовила торты на кондитерской фабрике. Оба они любили стихи и разбирались в поэзии. Оба любили литературу вообще и значительную часть денег тратили на приобретение книг, чем вызывали недоумение, а иногда и смех у соседа по лестничной площадке Вениамина Кондратюка, весь бюджет которого был подчинен одной цели – приобретению мотороллера – мотоцикла – мотоцикла с коляской – «Запорожца» – «Москвича» и т. д.

Чесноков на три месяца был освобожден от мытья полов в квартире. Писать так писать!

Они приходили с работы почти одновременно, разогревали вчерашний борщ или суп с лапшой, наскоро перекусывали. Владимир выкладывал на стол лист чистой бумаги, шариковую авторучку и начинал расхаживать из угла в угол. Анечка занималась домашними делами, которые никогда не переделаешь, сколько ни старайся.

Начало каждого такого вечера пропадало для Чеснокова зря.

Он ничего не мог написать. В голову лезла всякая ерунда, которая отлично рифмовалась, но в ней не было ни крупицы чувства, правды, полета фантазии. Плоское, ремесленное, как по заказу для ширпотреба.

– Вовка, перестань мучиться, – говорила обычно Анечка, вытирая мокрые руки передником и бросая свою работу. Она брала его за шею своими маленькими крепкими руками и заглядывала ему в глаза. И ее глаза были крохотным, но интересным, ласковым миром. Маленькой вселенной.

– Ну, отпусти меня, – говорила она.

– Подожди, – отвечал он. – Я еще не все прочитал.

– Что там можно прочесть?

– Все. Там все мои стихи.

Она прижималась к его груди и слушала, как бьется там сердце, восторженное и одержимое.

Потом они садились на диван или прямо на пол, и она о чем-нибудь его опрашивала, а он отвечал. Или он спрашивал, а она отвечала. Они вспоминали – «а помнишь?», мечтали – «вот будет здорово!», спорили – «Володька, ты не прав», решали тысячи проблем и создавали тысячи новых. В голове у Чеснокова рождались музыка и стихи. Стихи у него всегда были связаны с музыкой. Она замолкала, чувствуя, что с ним происходит что-то странное. Может быть, это состояние странности она и любила в нем больше всего. Он и сейчас был таким же, как и в день их знакомства. И она хотела, чтобы он был таким всегда – близким, родным и странным.

– Прочти, – просила она шепотом.

Он начинал говорить. И она переносилась в странный, необычный и в то же время удивительно знакомый мир.

В нем были их друзья, знакомые, старый сибирский городок, ветер морей, россыпи звезд, молоденькие деревца и крики ребятишек за окном. Все было так, как она привыкла видеть каждый день, и только какой-то сдвиг его настроения делал все свежим, удивительно неожиданным. Мир раскрывался под каким-то новым углом зрения. Может быть, это было вдохновение? Или талант?

В его мире плакали и смеялись, радовались и печалились, любили и ненавидели. Но все там было честным, странным и необыкновенным. И если в его стихи иногда врывался крик боли и отчаяния при виде уродства человеческих отношений, то он звучал диссонансом. Очень странным диссонансом, без которого вся музыка поэзии превращалась в изящную пошлость.

Перо и бумага ненужными валялись на столе.

– Кажется, началась сплошная ерунда, – говорил он, и они шли гулять в Университетскую рощу или Лагерный сад, если погода была хорошая, или, раскрыв дверь на балкон, слушали шум дождя. И молчали.

Сколько можно сказать друг другу таким молчанием!

Иногда он сам записывал стихи, иногда это делала Аня.

Случалось, что у него «заклинивало» и стихи не писались. Тогда они заходили в ближайший магазин, покупали большую бутылку вина и шли к кому-нибудь в гости или приглашали к себе.