Текст книги "Фантастика 1971"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Павлов,Роман Подольный,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Юрий Тупицын,Виктор Колупаев,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Всеволод Ревич,Борис Ляпунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Я подумал, что не так трудно было прокрутить на простой вычислительной машине хотя бы, дав задание Арту, все возможные варианты условий возрождения жизни на планете и возможность любых осложнений при выращивании эридан, а также создать массовое производство роботов для реставрации планеты. Создать роботов, особенно ботаников, бактериологов и других узких специалистов, необходимых для восстановления обитаемой среды.

Арт ответил, не дав мне раскрыть рта:

– Вечно идущие обоснованно опасались возникновения механической жизни. Боялись совершить еще одну ошибку.

– Можно согласиться с ними, – сказал Вашата.

Опять мы очутились в первой комнате с портретом ребенка, играющего в песочек. Перед нами стояли те же эридане.

Синебородый произнес певучую фразу. Арт перевел:

– Мы шлем вам привет! Думаем о вас! Благодарим вас! Надеемся! Вечный страж остается!

Эридане подняли согнутую левую руку, затем исчезли.

Арт помедлил секунду, этот «огромный» отрезок времени, видно, показался ему вполне достаточным для того, чтобы мы смогли осмыслить все происшедшее, затем сказал:

– Вы это сделаете. Пройдет не более тысячи лет – малый срок жизни Вечно идущего.

ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ
Душа напрокат

Игорь Павлович Тетерин, модный и преуспевающий литератор, подошел к окну и задернул плотные синие шторы. В кабинете сразу стало уютнее.

Тетерин приоткрыл дверь в коридор и крикнул:

– Наденька! Я работаю. Пусть не мешают.

– Хорошо! – раздался женский голос. – Чаю тебе подать?

– Пожалуйста, и покрепче!

Он взял из рук жены термос и запер дверь на ключ.

Часы, когда Тетерин работал, считались священными. Тогда все в доме ходили на цыпочках, разговаривали шепотом, а телефон убирался на кухню. Никто не имел права тревожить его в это время.

Исключение Делалось только для красавицы колли. Тетерин любил, работая, ощущать на себе преданный взгляд собачьих глаз.

Он сел к столу и начал просматривать незаконченную главу.

По мере того как он читал, на его лице все явственней проступала брезгливая усмешка. Типичное не то! Литературщина. Скоропись.

Плоские диалоги. Нет, эту главу нужно писать совсем по-иному.

Но как?

Тетерин вставил в машинку чистый лист и задумался. Хотелось чего-то свежего, своего, а на ум шла все та же пошлятина, многократно перелицованная и отутюженная такими же кустарями, как он сам. Он иногда позволял себе роскошь быть вполне откровенным с собою. Конечно, он не гений, хотя критики единодушно признают у него литературное дарование. Но если разобраться, то на что это дарование растрачивается?

Десять книг. Среди них нет ни одной сколько-нибудь значительной. Бабочки-однодневки. Вечно не хватает времени. Всегда подпирают сроки сдачи рукописи. Хорошо было бы уехать куда-нибудь к черту на рога, подальше от всяких издательств и договоров. Лежа на травке, думать, думать, пока мысли не станут ясными и прозрачными, как вода в горном ключе! («Вот видишь, дорогой, – прервал он себя, – и тут не можешь обойтись без штампов».) Вечно приходится думать чужими словами. А где же их взять, эти свои слова? Он скомкал недописанную главу и в сердцах кинул в корзину.

Собака, почувствовав, видимо, что хозяин не в духе, подошла и положила голову ему на колени.

– Вот так, Диана, – сказал он, поглаживая ее за ухом. – Все не легко дается, и эта квартира, и ковер, на котором ты спишь, и вкусные куриные косточки. За все нужно чем-то расплачиваться.

Он хотел сказать еще что-то очень значительное, но тут раздался стук в дверь.

– Ну что там такое?! – раздраженно спросил Тетерин. – Я же предупреждал, чтобы меня не беспокоили!

– Прости, Игорек, – сказала жена. – Но тут к тебе пришли. Я говорила, что ты занят, а он…

– О дьявол! – Тетерин встал и направился в переднюю; Непрошеный гость уже снимал пальто. Он обернулся на звук шагов, степенно закончил разоблачаться, пригладил седые волосы и шаркнул ножкой.

– Простите, Игорь Павлович, – произнес он, слегка грассируя. – Прошу меня не судить строго за столь бесцеремонное вторжение, но я взял на себя смелость явиться к вам без предупреждения, так как дело мое не терпит отлагательств. Моя фамилия Лангбард. Лука Евсеевич Лангбард, в прошлом преподаватель химии, а ныне пенсионер. Однажды я уже имел честь быть вам представленным.

Тетерин удивленно на него взглянул. Лука Евсеевич Лангбард.

Имел честь быть представленным.

Все под стать внешнему облику.

Одет незнакомец был тщательно, даже изысканно, если исходить из представлений конца XIX века.

На нем были полосатые брюки, черный двубортный сюртук тончайшего сукна, впрочем несколько порыжевший в швах, стоячий крахмальный воротничок и ботинки с замшевым верхом и множеством мелких пуговиц. В руке – кожаный саквояжик, столь же древний, как и все облачение его владельца.

Вдобавок ко всему в передней стоял какой-то удивительный запах, не то старинных духов, не то ладана.

Впрочем, и экзотическая внешность гостя, и особенно этот запах показались Тетерину удивительно знакомыми.

– Прошу! – сказал он, пропуская Лангбарда вперед.

Тут в дверях кабинета произошло событие, хотя и незначительное, но все же удивившее Тетерина. Диана, обычно равнодушная ко всем посторонним, бросилась навстречу Лангбарду и начала его обнюхивать, с каким-то самозабвением тычась носом в брюки и сюртук.

– Диана, на место! – прикрикнул Тетерин, но это не произвело на собаку никакого впечатления. – Я кому говорю, на место?! – Он ее слегка шлепнул.

Она еще несколько раз судорожно нюхнула, а, затем, притворно зевнув, улеглась на ковер, все еще не спуская глаз с Лангбарда.

– Простите! – сказал Тетерин. – Она никогда себе таких вещей не позволяет. Просто не могу понять…

– Запах, – перебил Лангбард, усаживаясь в кресло. – Ничего удивительного нет, просто запах. Животные его любят. Итак, вы меня не помните. – Это звучало как утверждение, а не вопрос.

– Минуточку… – Тетерин закрыл глаза ладонью. Ему хотелось вспомнить, где он видел эту нелепую фигуру в сюртуке, лицо с остреньким носиком, жидкие седые волосы и бескровные руки с длинными пальцами. Кроме того, запах;… Он вдохнул слабый аромат ладана – и вдруг все удивительным образом прояснилось.

…Это был один из сумбурных вечеров у него дома, кажется по поводу выхода какой-то книги.

Много пили, обсуждали литературные сплетни, перемывали косточки отсутствующим, кого-то по привычке ругали, кого-то по традиции хвалили. К двенадцати часам ночи в столовой стало трудно дышать от запаха лука, пролитой водки, распаренных тел и табачного дыма. Открыли окно, но и это не помогло. Липкий туман, насыщенный бензиновыми парами, был не лучше. Тетерин зажег свечи, чтобы хоть как-то освежить прокуренный воздух. Начались обычные разговоры о том, что современная цивилизация лишает нас истинных радостей жизни, что к чему все достижения материальной культуры, когда скоро уже будет нечем дышать, что, если бы сюда посадить первобытного человека, он бы и часу не прожил, и так далее.

Тогда уже сильно подвыпивший Тетерин наперекор всему, что говорилось, заявил, что он никогда не променяет автомобиль на право бегать голым по лесу и что вообще еще неизвестно, чем там пахло в этих самых первобытных лесах.

Может, даже похуже, чем у нас в городе.

И тут поднялся этот старичок в сюртуке. Неизвестно, кто его привел. Весь вечер сидел молча, ковыряя вилкой в тарелке, а тут вдруг возвысил голос:

– Вы хотите знать, чем пахло в этих лесах? Пожалуйста! – Он вынул из кармана янтарный мундштук и поднес к свече.

И то ли потому, что запах горящей смолы так непохож был на все эти запахи вульгарной попойки, то ли потому, что люди почувствовали в нем невообразимую дистанцию в миллионы лет, но все как-то притихли и вскоре молча разошлись.

– Вспомнил! – сказал Тетерин. – Вы жгли у меня янтарь. И этот запах…

– Верно! – подтвердил Лангбард. – Именно запах. Я нарочно к нему прибег, а то бы никогда не вспомнили. Итак, Игорь Павлович, я пришел к вам по очень важному и, надеюсь, интересному для нас обоих делу. К вам, потому что вы – писатель, к тому же достаточно известный.

Тетерин поклонился.

– Однако, – продолжал Лангбард, – писатель, откровенно говоря, талантом не блещущий.

– Такие вещи в глаза не говорят, – криво усмехнулся Тетерин. – Мой совет: остерегайтесь говорить женщине, что она некрасива, и автору, что он плохо пишет. Подобную откровенность никогда не прощают. Кроме того, и у некрасивой женщины всегда находятся поклонники, а у любого писателя – читатели. Я все же льщу себя надеждой, что ваше суждение, высказанное в столь категоричной форме, разделяется не всеми. Далеко не всеми. – Он открыл ящик стола. – Вот одна из папок с читательскими письмами, из которых вы смогли бы заключить…

– Помилосердствуйте! – поморщился Лангбард. – К чему вся эта амбиция? Вы же сами про себя знаете, что не гений, а что касается писем, то пишут их обычно дураки. Нет, уважаемый Игорь Павлович, нам с вами предстоит говорить о предмете тончайшем и неуловимом, который порой и мыслью трудно объять. Так давайте уж без ложной аффектации, а самолюбие на время спрячем в карман. Поверьте, так будет лучше.

– О чем же вы хотите со мной говорить?

– О душе.

– О моей душе?

– Вообще о душе, в более широком смысле, ну, а в частности, и о вашей.

Это становилось забавным.

– Вы мне предлагаете сделку? – спросил, улыбаясь, Тетерин.

– Отчасти так, – кивнул Лангбард. – Можете считать это сделкой.

Тетерин встал и прошелся по кабинету.

– Дорогой Лука?…

– Евсеевич.

– Так вот, дорогой Лука Евсеевич. Не скрою, что готов продать душу за тот самый талант, который вы во мне не усматриваете. Однако, к сожалению, этот товар нынче не ищется. Да и вам, извините, мало подходит роль Мефистофеля. Так что благодарю за остроумную шутку, и если у вас ко мне нет других дел, то…

– Сядьте! – спокойно сказал Лангбард. – Мне всегда трудно сосредоточиться, когда кто-нибудь мельтешит перед глазами. Вы меня неправильно поняли. Я говорю о душе не в теологическом плане, а чисто литературном. Ведь вы, как литератор, занимаетесь именно этим предметом. Вас интересуют души ваших героев, не так ли?

– Я предпочитаю слово «характеры». Да, литературу не зря именуют человековедением. Но тут я вам могу открыть профессиональный секрет. Если вы, задумав писать роман, соберете коллекцию живых характеров, ну, скажем, людей вам хорошо знакомых, то все в один голос будут говорить, что характеры примитивны, шаблонны, что таких людей на свете не бывает, и все такое. Если же вы все высосете из пальца, то характеры объявят яркими, типичными и еще бог знает какими. Глупо, но такова специфика нашей работы.

– Закономерно! – Лангбард радостно потер руки. – Вполне закономерно! А ведь все дело в том, что истинный художник создает душу героя, а вы и вам подобные пробавляетесь характерами.

– Не вижу разницы, – сухо сказал Тетерин. – Душа, характер, разве дело в терминах?

– Отнюдь! – возразил Лангбард. – Характер – это то, что проявляется в человеке повседневно, а душа… Кто знает, что творится в бездне этой самой души? Какие страсти, пороки и неиспользованные резервы скрываются за ложным фасадом так называемого характера? Почему человек напористый, рубаха-парень трусливо бежит с поля боя, а робкий, застенчивый меланхолик закрывает своим телом амбразуру дота? Где до этого в их характерах таились эти черты, проявляющиеся только в исключительных обстоятельствах? Характеры! Тогда уж проще прибегать к древнейшим определениям. Напишите, что, мол, Иван Петрович – сангвиник, а Петр Иванович – холерик. Глупее ничего не придумаешь! Ведь таким образом нельзя даже собак классифицировать. Поверьте, что вот у этой вашей Дианы в душе больше неизведанного, чем у многих литературных героев. Ей наверняка свойственны и самопожертвование, и лукавство, и ревность, и многое другое, чего вы порой и в людях-то не видите.

Тетерин начал приходить в раздражение. Ему казалось, что Лангбард все время намеренно пытается его унизить.

– Боюсь, что мы с вами забираемся в дебри, из которых не выбраться, – сказал он. – Если у вас ко мне дело, прошу его изложить, а все эти разговоры в общем-то бесцельны. Так можно действительно и до собачьей души договориться или, чего доброго, и до бессмертия душ.

– Конечно! – улыбнулся Лангбард. – Ведь я к этому и клоню. Разве, скажем, созданные гением Шекспира души Отелло, Гамлета, короля Лира, Шейлока не бессмертны?

– Ну, это другое дело.

– Почему другое? Ведь для того, чтобы создать душу Гамлета, кстати заметьте, что выражение «характер Гамлета» кажется совсем неуместным, так вот, чтобы создать душу Гамлета, Шекспиру пришлось на время самому стать Гамлетом, заставить звучать в своей душе струны, которые, может быть, до этого молчали. Человек с душой Шейлона не смог бы написать Гамлета. И так – каждый раз. Полная перестройка. Удивительная гимнастика души. Так разве все, что создано Шекспиром, не представляет собой душу художника, раскрытую во всех ее возможностях? Вот вам и бессмертие души.

Тетерин демонстративно посмотрел на часы.

– Все это – избитые истины, – сказал он, зевая. – К сожалению, Шекспиры рождаются не каждый день, а нам, грешным, подобная перестройка не по силам.

– По силам! – убежденно произнес Лангбард. – Каждому по силам. Ведь в этом и заключается суть моего изобретения.

– Что?! – Тетерину показалось, что он ослышался. – Что вы сказали? Какого изобретения?

– Того, что у меня в чемодане.

– Нет, это уже просто становится невыносимым! – Тетерин сломал несколько спичек, прежде чем закурить. – Вы у меня уже отняли уйму времени, и вот, пожалуйста, сюрприз! Изобретатель-одиночка! Тут не патентное бюро. Предупреждаю, я в технике ничего не смыслю и, что бы вы мне ни рассказывали о вашем изобретении, все равно не пойму. Кроме того, я занят, у меня работа. Крайне сожалею, но…

– А вот курить придется бросить, – Сказал Лангбард. – Запах табачного дыма будет мешать.

– Чему, черт побери, будет мешать?! – заорал взбешенный Тетерин. – Что вы тут мне еще за мораль читаете?! Я сам знаю, что мне делать, а чего не делать!

– Нашему опыту будет мешать, – как ни в чем не бывало продолжал Лангбард. – Табак и алкоголь придется исключить.

– Уф! – Тетерин откинулся в кресле и вытер платком лоб.

– У вас тут чай? – спросил Лангбард, указывая на термос.

– Чай.

– Выпейте, это помогает.

Он подождал, пока Тетерин налил стакан чаю.

– Так вот, Игорь Павлович. Хотите вы или не хотите, но выслушать меня вам придется, хотя бы потому, что вся ваша будущность как литератора поставлена на карту. Прикажете продолжать?

Тетерин устало махнул рукой.

– Вот мы с вами говорили о перестройке души писателя – вернее, об использовании ее скрытых резервов. Играть на тайных струнах души. Как это верно сказано! К сожалению, не каждому дано. Иногда нужны внешние факторы. Разве вы не замечали, что иногда какая-нибудь мелодия рождает в вашей душе дремавшие ранее чувства?

– Не знаю. Я вообще плохо воспринимаю музыку.

– Тем лучше! Значит, у вас это в большей степени, чем у людей музыкальных, компенсировано повышенным восприятием запахов.

– Ну и что?

– Дело в том, что запахи обладают тем же психологическим воздействием, что и музыка. Запахи способны вызывать грусть, радость, веселье, а в определенных сочетаниях и более сложные эмоции. Это было хорошо известно жрецам Древнего Египта. Они владели секретом благовоний религиозного экстаза, страха, жертвенного порыва и других. Я проанализировал душевный настрой основных литературных героев и составил смеси ароматических веществ, способных создать соответствующий комплекс эмоций. Вот, полюбуйтесь! – Лангбард открыл саквояжик и извлек оттуда несколько аптечных пузырьков. – Вот мы с вами говорили о Шекспире. Благоволите обратить внимание на этикетки. Король Лир, Гамлет, Отелло и другие. Пожалуйста, понюхайте, и вы придете в душевное состояние одного из этих героев. Ловко?

– Чепуха! – сказал Тетерин. – Даже если б это было так, в чем я, по правде сказать, сомневаюсь, то ведь все это уже сделано постфактум. Не стану же я заново писать «Отелло». А если бы и захотел, то мне пришлось бы нюхать то флакон с Яго, то с Дездемоной, то еще бог знает c кем. А если диалог? Что ж, нюхать все попеременно? Нет, ваша идея непрактична, да и ненова. Всегда находились люди, прибегавшие в процессе творчества к наркотикам, и кончалось это обычно плохо. Вот, например…

– Подождите! – перебил Лангбард. – Будем остерегаться поспешных суждений. Всякая идея проверяется практикой. Не так ли?

– Допустим.

– Вот отрывок из вашей повести. – Он вынул из кармана несколько листов, написанных на машинке. – Вы помните, сцена объяснения Рубцова с женой. Там, где она говорит ему, что уходит к другому. Ситуация, прямо скажем, не блещущая новизной.

Тетерин нахмурился.

– Вы все. время пытаетесь меня уколоть. Ну хорошо, я не гений. А известно ли вам, что вашего любимого Шекспира, после которого, как утверждают, не осталось ни одной неиспользованной темы, тоже упрекали в заимствовании чужих сюжетов? Что же поделаешь, если любовный треугольник во все времена был главенствующим конфликтом в литературе? Такова сама жизнь. А то, что не каждому удается написать «Анну Каренину»…

– Вздор! – перебил Лангбард. – Тема, сюжет, все это – средства, а не цель. Я говорю не о том, что вы невольно использовали сюжет «Анны Карениной», а о том, что не смогли создать равноценную душу своей героини.

– Ну не смог, и что?

– А то, что вам нужно было взять ее напрокат.

– И написать новую «Анну Каренину»?

– Ни в коем случае! Смотрите, что я сделал с вашей повестью. Я столкнул в этом конфликте две души или, выражаясь вашим языком, два характера: Анны Карениной и Ивана Карамазова.

– Короче, создали гибрид Толстого с Достоевским?

– Нет, создал нового Тетерина. Ни Толстому, ни Достоевскому это было бы не под силу. Слишком разные они люди. А я взял вашу писанину, сначала привел себя в душевное состояние Анны, выправил часть текста, а затем проделал то нее, но уже как Карамазов.

– Н-да… – сказал Тетерин. С таким видом плагиата мне еще не приходилось сталкиваться. Вы или сумасшедший, или…

– Воздержитесь от суждений, пока не прочтете. Что же касается плагиата, то это – благороднейшая его разновидность. Во всяком случае, при этом вы создаете совершенно новое произведение, к тому же высокохудожественное.

– Интересно! – Тетерин взял рукопись и открыл ее на первой странице.

– Нет, нет! – вскричал Лангбард. – Прочтете наедине. Может быть, сначала трудно будет свыкнуться, придется читать несколько раз. Я все оставляю – и бутылочки, и рукопись. Тут, в углу, записан мой телефон. Позвоните мне, и мы снова встретимся. А пока, – он встал и снова шаркнул ножкой, – желаю вам плодотворных творческих раздумий!

Вначале Тетерину все это показалось галиматьей. С каким-то злобным удовольствием он подчеркивал красным карандашом стилистические огрехи. Однако по мере того, как он вчитывался в стремительно несущиеся фразы, лицо его становилось все более озабоченным. Оборванные монологи, многократно повторяющиеся слова, спотыкающаяся речь, несли в себе удивительную силу чувств. Так писать мог только настоящий мастер. Вновь и вновь перелистывал он страницы и каждый раз обнаруживал что-то новое, ускользнувшее в предыдущем чтении. До чего же все это было непохоже на его собственную прилизанную прозу!

Весь вечер ходил он растерянный по комнате, то беря один из пузырьков с твердым намерением тотчас же испробовать действие этого дьявольского зелья, то в каком-то суеверном страхе ставя его опять на место.

Под конец, совершенно измученный, он лег спать в кабинете, решив оставить все на завтра.

Смерть Тетерина вызвала много неправдоподобных слухов.

По данным следствия он был найден утром на диване с перекушенным горлом. У изголовья лежала его любимая собака, облизывавшая окровавленные лапы. Рядом с ней на полу, в лужице остро пахнущей жидкости, валялся треснувший пузырек с надписью:

«Леди Макбет».

ЛИДИЯ ОБУХОВА
Диалог с лунным человеком

Человек проснулся в тени айсберга.

Айсберг, похожий на закрученную раковину, весь в синих и черно-лиловых трещинах теней, поднимался высоко. Густая опояска тьмы шла по его вершине; солнце осталось позади.

Человек продрог и в некоторой растерянности провел рукой по твердому сахарному насту. Несколько секунд глаза его бессмысленно блуждали по сторонам: вокруг было бело и пустынно.

Наконец взгляд наткнулся на горлышко бутылки, и Кеша Торицын вспомнил все.

Он не был полярным жителем, о нет! Его собственный дом находился далеко отсюда в уютном, утопающем в сиренях районном центре, где Кеша занимал должность счетовода в местной заготконторе. Быстродействующие электронные машины еще не дошли до районного центра; подспорьем Кеши по-прежнему служили чернильница-невыливайка и счеты с пластмассовыми костяшками. А между тем Кеша желал идти в ногу с веком! Он низко стриг волосы и носил пиджак без бортов. По вечерам, возвращаясь с танцплощадки, он любил разглагольствовать посреди стайки примолкших горожанок о пользе и необходимости туризма для современного человека.

Но путевки, которые приходили в районный центр, не устраивали его. Это были слишком банальные поездки по цивилизованным местам, а Кеше хотелось чего-нибудь необжитого, первозданного, достойного мужчины, черт возьми!

Поэтому, когда районный совет по туризму добыл каким-то чудом одну-единственную путевку по Чукотскому побережью, где передвижение предполагалось на оленях и собачьих упряжках, путевку эту торжественно вручили Кеше.

Все равно других желающих не нашлось.

Стояла жаркая весна, и сирени бушевали в каждом палисаднике.

Кеша Торицын, которому начальство предоставило отпуск, мрачно готовился в путь. Сосед-плотник ссудил ему ватные стеганые штаны, а мать достала из нафталина валенки. Охотничья тужурка на собачьем меху и дедовская роскошная папаха из серых смушек довершили снаряжение.

Так, обливаясь потом, Кеша сел в самолет ТУ-580 и полетел на Чукотку, теребя по дороге веточку лиловой персидской сирени: последний привет родины.

Чукотка встретила его снегом и морозами. Но в гостинице были горячая вода и телевизор; умелый парикмахер подравнял Кешину шевелюру и освежил его импортным одеколоном, а ресторан предоставил богатый выбор напитков. Кеша стал надеяться уже на благополучный исход путешествия, как вдруг по радио объявили, что на рассвете следующего дня туристской группе надлежит погрузиться на специально зафрахтованные аэросани и следовать по маршруту…

Начиналось неведомое.

Не будем описывать, как бледный, а затем и несколько обо180 жженный полярным солнцем Торицын мчался на оленях, держась за каюра, и как ездовые собаки неистово лаяли на его охотничью тужурку.

Повествование наше начинается с той минуты, когда туристская группа расположилась на отдых в пушной фактории, и в то время, как смелые путники совершали вдоль берега океана лыжные прогулки, Кеша, ссылаясь на то, что он родом южанин и лыж в глаза не видывал, – что было абсолютной неправдой, ибо видеть-то он их видел! – проводил время в задней каморке сторожа, играя в «дурака».

Сторож оказался симпатичным мужчиной средних лет, переменившим так много мест работы, что за это последнее держался крепко. И, помня строгий запрет, ни под каким видом не желал продать Кеше спиртное, припрятанное у него с прошлой навигации.

Не то чтобы Торицын был пьянчугой, но он нуждался в некоем самоутверждении. А самоутверждение рисовалось ему лишь в виде возможности переступить черту дозволенного.

К исходу дня, когда полярное солнце все так же высоко стояло на небосклоне, сторож, однако, сдался и со многими предосторожностями вручил Торицыну белую головку с непременным напутствием – «употребить» ее вне ограды фактории. А так как тотчас за оградой начинался берег океана, то Кеша и пошел туда, огибая заструги и торосы.

Он расположился за ледяной стеной айсберга, который удачно заслонял его от фактории. Однако то, что айсберг никак не может располагаться на суше и, следовательно, Кеша вступил на ледяной панцирь океана, как-то не пришло ему в голову. Подшитые кожей валенки одинаково бодро ступали и по заснеженному берегу, и по твердой спине морской пучины.

А между тем Кеша выбрал не самое лучшее время для столь рискованной экспедиции: шла весенняя передвижка ледяных полей Арктики. И пока он уютно посиживал на снежной подушке, благожелательно обводя взглядом великое полярное пространство – такое безобидно-дремотное и неизменяющееся! – берег, скрытый от Кеши искрящимися гранями ледяной цитадели, начал медленно и бесшумно отдаляться…

Фантасмагорическое зрелище не суждено было наблюдать Торицыну. Он осушил бутылку и задремал, полный приятных мыслей о своем героическом возвращении в райцентр.

Когда он очнулся, в воздухе разливались какие-то странные сумерки, хотя красное светило не покидало неба. Оно двигалось медленно; диск претерпевал ежеминутные изменения: то его бороздили складки, то исчезала макушка, то появлялись рога или вся поверхность шла пятнами.

– Да куда я попал?! – воскликнул Кеша, силясь проснуться.

Он смутно припомнил что-то о кривизне вселенной, и его зазнобило. Относительность времени и пространства, так же как и прочие штучки физиков, развлекают только тогда, когда не имеют лично к нам ни малейшего отношения.

Гораздо прочнее, чем любопытство к новому, в человеке держится привязанность к собственным предрассудкам, ибо мы хотим жить на плоской земле!

Кеша Торицын не составлял исключения среди остальных братьев по человечеству, хотя прилежно выписывал в течение двух лет журнал «Земля и вселенная», будучи подкован для такого чтения школьным курсом астрономии.

Вначале он, читатель-новичок, вступил лишь в обширную переднюю этого глубокомысленного издания, где его ожидала короткая и занимательная информация, например, о том, можно ли взвесить метеорный рой? Оказывается, можно. Взвешивая пылинки одинаковой плотности при помощи крошечных золотых капелек-гирь, ученым удалось установить, что Гриады тяжелее Гиад. Узнав об этом, Кеша с довольной усмешкой покрутил головой, чувствуя себя причастным к тонкому эксперименту.

Освоив подобные первоначальные сведения, попривыкнув несколько к языку авторов журнала и пополнив свой словарный запас космическими терминами, Кеша мог бы отважиться на дальнейший шаг: не только изумляться всему, что ему расскажут, но вырабатывать в себе начатки критического подхода к узнанному. Однако именно тогда его с головой захлестнула волна фантастической литературы. Ах, как далеко летали уже все мы на гравитолетах и мыслелетах! Как привыкли к тому, что авторы фантастических романов (каюсь, и я в том числе) свободно, перешагивали целые технические эры, чтобы утолить, наконец, жажду в гармоничной цивилизации, созданной пока лишь усилиями пера! А право, и это не простой и не самый легкий труд…

Но каждая медаль имеет две стороны. Расцвет фантастической литературы можно оценить и оптимистически, как порыв современников к энергичному раскрытию тайн природы, и, напротив, как леность мысли, своеобразный душевный наркотик! Почему бы не почитать о будущем, которое оказывается таким удобным и простым: включил аппарат межгалактического перевода – и все тебе друзья; нажал кнопку аннигиляционных двигателей – и миллион лет как корова языком слизала, а ты по-прежнему свеж и молод!

Боюсь, что именно вторая сторона стала ближе и желаннее Кешиной натуре.

Впрочем, не будем поспешны.

Ибо всемогущий случай подготовил проснувшемуся Кеше удивительный сюрприз, и еще неизвестно, как он его воспримет.

Если в самом деле мир набит возможностями, а хаос пляшущих в луче солнца пылинок по теории вероятностей может совершенно случайно «выписать» любую математическую формулу или дивное стихотворение; вселенная же перенасыщена планетными системами, где постоянно возникает и развивается жизнь, – если всему этому поверить, то и происшествие с Кешей Торицыным не покажется чересчур фантастичным.

Когда Кеша обошел айсберг и убедился, что за ледяной горой вовсе не скрывается длинное бревенчатое здание фактории, где его ожидает ужин, а, напротив, он со всех сторон окружен открытой водой, первым его ощущением был не страх, а безмерное удивление.

Он видел море, которое на береговой отмели становилось желтым, как пиво. Позволяя ветру слизывать пену, оно без устали вышибало днища у все новых и новых бочонков. Волны в самом деле катились наподобие бочонков по наклонному настилу от самого горизонта. Шуршание днищ и кованых обручей сливалось в протяжный заунывный гул.

Кеша стоял раскрыв рот, осмысливая этот образ, но уже через минуту море показалось ему похожим на огромную лиловую книгу, где ветер перелистывал волны, будто страницы. Иногда острие солнечного карандаша касалось гребня – и на морской странице возникал яркий зигзаг: знак неудовольствия или восторга.

– Во дает! – прошептал Кеша, еще нимало не отдавая себе отчета в опасности положения.

А море на его глазах переживало новые метаморфозы. Теперь оно уже казалось многоцветным витражом. Желтый, зеленый, голубой, алый и лиловый цвета, будто матовые стекла, защищали земной шар от прямого потока солнечных корпускул. Эти круглые окна Земли, ее сплошные водяные стены, упругие и колышущиеся, наверно, поставили бы в тупик обитателя иных миров, если б он озирал нашу планету с ближней орбиты. «Кто хозяин сего дивного храма?» – подумал бы далекий гость, ловя телескопом игру света на воде, суше и облаках и совершенно не уделяя внимания беспорядочной толкотне неких инфузорий вокруг муравьиных кучек городов. Боясь потревожить совершенную выпуклость водяных линз и ровный ворс тайги, пришелец наверняка направил бы газовое жало ракеты на один из таких муравейников, ибо тот нарушал геометрию зеленого и голубого мира, так неожиданно расцветшего посреди глухого космоса.

Конечно, Кеша никак не мог предположить, что его беглой мысли о космическом пришельце в самые ближайшие секунды будет дано отчасти подтверждение, а отчасти опровержение. Во-первых, внеземное существо опустилось все-таки в океане. А во-вторых, Земля не показалась ему столь заманчиво многоцветной. Уже первые космонавты убедились, что Земля на расстоянии отнюдь не похожа на школьный глобус: краски ее размыты, лесистые берега почти незаметно вливаются в густой аквамарин океанов, снежные равнины неотличимы от толстого пластыря облаков. Лишь безжизненные пустыни бледно-желто светятся из космоса…

Главное же в том, что внеземное существо и не. могло увидеть Землю такою, какой ее видят люди, ибо такой Земли… не существует!

«Как?! – воскликнул бы тут Кеша Торицын, подобно любому из нас. – Бросьте эти штучки! Мы поверили, что Земля круглая и вертится. Поверили, между прочим, не вам, ученые мужи и теоретики, а в конечном счете глазам Магеллана и Юрия Гагарина. Пусть так! Круглая. Вертится. Но как вы смеете утверждать, будто нашей зеленой планеты и вовсе нет, если мы все живем на ней, и каждый миг ощущаем ее запахи, трогаем ее вещи, видим ее краски, слышим ее звуки?…»