Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 2"

Автор книги: Ким Сен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Велика была заслуга Ким Хека в активизации нашей работы в Харбине. Он вел себя, как подобает вожаку, ответственному за один из участков революции, исходил эту местность вдоль и поперек. И однажды в явочном пункте связи на улице Даоли Харбина он вступил в перестрелку с неожиданно налетевшими на него врагами. Решившись покончить с собой, он прыгнул с третьего этажа. Но крепкое телосложение изменило его воле. Попытка покончить с собой не удалась, он был арестован, увезен в тюрьму в Люйшунь. Замученный жестокими пытками и истязаниями, он умер в тюрьме.

В рядах нашей революции Ким Хек, как и Пэк Син Хан, является одним из первых представителей нового поколения, положивших свою жизнь и молодость на алтарь Отечества и нации.

В ту пору, когда каждый товарищ по революции был бесценно дорог, потеря такого талантливого человека, как Ким Хек, была поистине душераздирающей утратой для нашей революции. Встретив весть о его аресте, я несколько дней не мог уснуть. Позже, когда я был в Харбине, удрученный, прохаживал по улице и дебаркадеру, где были запечатлены следы Ким Хека, тихо напевал про себя песню, сложенную им при его жизни.

Ким Хек, как и Чха Гван Су и Пак Хун, исходил далекую чужбину в поисках пути Кореи и сходился с нами. Когда он жил в одной комнате на скудном пансионе во французском сеттльменте в Шанхае, питаясь куском хлеба насущного, и проводил время в тяжелых вздохах, Чха Гван Су писал ему письма о нас: «Не губи свою дорогую жизнь в Шанхае, приезжай в Гирин! Приедешь в Гирин, тут есть и руководитель, есть и теория, есть и движение, чего ты ищешь. Гирин – твой идеал!..» Письма с таким со держанием писал он ему не раз, а трижды, четырежды. И он приехал к нам. После нашего знакомства он, несколько дней осмотрев Гирин, пожал мне руку. «Сон Чжу! – говорил он. – Я брошу здесь якорь! Отныне начинается моя жизнь!»

Чха Гван Су и Ким Хек были закадычными друзьями еще с периода учебы в Токио в Японии.

До сих пор помню, как он в день создания КСМК со слезами на глазах запевал песню-гимн «Интернационал».

В тот день Ким Хек, пожав мне руку, говорил:

– Одно время, когда я был в Шанхае, вместе с китайскими учащимися участвовал в демонстрации. Они шли, выкрикивая антияпонские лозунги, и я, возбужденный, влился в ее ряды. Когда была разогнана демонстрация, пришел домой и ломал голову в одиночестве: что будет дальше? Что надо делать завтра? Я был независимым юношей: не принадлежал ни к какой партии, ни к какой организации. Никто меня не звал на сбор, никто не давал ни распоряжения, ни совета: где и каким образом надо выступать завтра… Участвуя в демонстрации, я думал: как было бы хорошо, если найдется человек, который крикнул бы мне: «Шагай вперед!», когда я упаду духом в рядах демонстрации. Как ободрился бы я, если найдутся организации и руководитель, которые при возвращении домой после демонстрации дали бы мне распоряжение, что надо делать завтра! Как я был бы счастлив, если найдутся товарищи, которые могли бы, обняв меня, плакать, обливаясь слезами и зовя меня: «Ким Хек! Ким Хек!», когда я упаду, сраженный пулей! Тем более, если бы это были корейские товарищи и корейская организация. Когда я шел навстречу дулам ружей, такая мысль тяжелым камнем ложилась мне на душу. Мне посчастливилось в Гирине встретиться с хорошими товарищами, а сегодня я вступил в комсомол. Какое это высокое достоинство и гордость!..

В словах его не было прикрас.

Он часто говорил, что самое большое счастье в его жизни – быть в кругу прекрасных товарищей.

Такие жизненные его переживания и невзгоды заставили его сложить песню «Звезда Кореи» и распространять ее среди революционных организаций.

Я сперва совершенно не знал об этом. Когда я был в Синьаньтуне, там юноши пели эту песню.

Втайне от меня Ким Хек, посоветовавшись с Чха Гван Су и Чвэ Чхан Гором, распространял эту песню в районе Гирина. Тогда я подверг их резкой критике за то, что поют песню, в которой сравнивают меня со звездой.

С того времени, когда распространялась песня «Звезда Кореи», наши товарищи переименовали меня в Хан Бера. Так Делали они, конечно, не учитывая мое мнение, и звали меня «Хан Бер», «Хан Бер». Это имя составлено из иероглифов, означающих единственную звезду «Ир Сен (一星)», то есть «Хан Бер».

А Пен Дэ У и другие влиятельные лица Уцзяцзы, а также Чвэ Иль Чхон и другие молодые коммунисты вместе с моими товарищами предложили именовать меня Ким Ир Сеном (金日成). Таким образом стали звать меня трояко: «Сон Чжу», «Хан Бер» и «Ир Сен».

Ким Сон Чжу – это мое настоящее имя, данное отцом.

А в детстве меня звали Чын Соном. Так звала меня моя прабабушка. Так стала меня звать и вся наша семья.

Я очень дорожил настоящим именем, данным мне отцом, поэтому мне было неприятно, когда называли меня другими именами. Тем более я не допускал, чтобы люди величали меня звездой или солнцем, это мне, молодому человеку, было совсем не к лицу.

Но как бы резко ни осуждал я их, как бы ни отговаривал от их затеи, все было напрасно. Зная, что мне это было неприятно, они охотно пустили в ход имя Ким Ир Сен.

Такое мое имя впервые в официальной печати было опубликовано весной 1931 года, когда я, будучи арестованным военщиной в Гуюйшу, пребывал в тюрьме дней двадцать.

Но до той поры большинство людей, знавших меня, по-прежнему звали меня Сон Чжу. По прежней привычке.

Позже, после того как я начал вооруженную борьбу в Восточной Маньчжурии, среди товарищей меня звали только одним именем – Ким Ир Сен.

Так мои товарищи, давая мне новое имя и слагая песню, выдвигали меня руководителем. Их желание величать меня было действительно искренним.

Хотя я был еще молодым и имел опыт борьбы небольшой, но они так старались величать меня, ибо они извлекли урок из движения предыдущего поколения, когда деятели различных партий и фракций, не имея своего центра единства и сплоченности, выдавали себя каждый за выдающуюся личность и, занимаясь фракционной грызней, обрекали революционное движение на провал; ибо они всем сердцем убедились в той истине, что для возрождения страны двадцатимиллионный народ должен сплотиться, а для единодушного сплочения народа необходим центр руководства, центр единства и сплоченности.

Я так люблю таких товарищей, как Ким Хек, Чха Гван Су, Чвэ Чхан Гор, и не могу забыть о них не потому, что они посвящали мне песню и величали меня руководителем, а потому, что они были пионерами, которые положили начало единству и сплоченности, чего наша нация так страстно желала, но не могла осуществить, – этому подлинному единству и сплоченности, которые стали предметом гордости и чести нашего народа, источником неиссякаемой силы. Эти пионеры ценой своей крови открыли новую историю единства и сплоченности – историю единомыслия руководителя и масс в коммунистическом движении в нашей стране.

В рядах коммунистов нового поколения, начинавших вместе с нами революцию, не было случая, чтобы они из-за теплых местечек посеяли раздоры в рядах, не было и случая, чтобы разногласия привели к подрыву единства и сплоченности, которыми мы дорожили как своей жизнью.

Единство и сплоченность служили краеугольным камнем в наших рядах, различавшим: кто настоящий революционер, а кто лжереволюционер. Вот почему они и в тюремных застенках и на эшафотах ценой своей жизни отстаивали это единство и сплоченность. Они передавали их как бесценное наследие коммунистам последующего поколения.

Именно в этом заключается их первая историческая заслуга. Благородный и прекрасный дух коммунистов нового поколения, которые, выдвинув своего руководителя, объединялись и сплачивались вокруг него, стал великой традицией, вызвавшей к жизни те единство и сплоченность, которые сегодня наша партия называет единомыслием и сплоченностью.

С тех пор, как молодые коммунисты, выдвинув своего руководителя и сплотившись вокруг него единой мыслью и волей, развернули революционную борьбу, национально-освободительная борьба в Корее, положив конец истории прошлого, запятнанной пороками фракционной грызни и хаоса, начала вписывать в нее новую страницу.

Более полувека прошло с тех пор, как Ким Хек ушел от нас. Но и поныне стоит перед моими глазами образ человека, который во имя революции проводил бессонные ночи, голодал, обмораживал себе ноги, пробиваясь сквозь свирепую маньчжурскую вьюгу.

Будь он в живых и рядом с нами, он проделал бы еще многое. Каждый раз, когда революции предстоит пройти через суровые испытания, я вспоминаю о вечно дорогом товарище Ким Хеке, который весь, воспламеняясь огнем любви к Родине, прославлял свою молодость в борьбе, и не в силах сдержать чувство глубокой скорби при мысли о том, что он так слишком рано ушел из жизни.

Желая увековечить образ Ким Хека перед грядущими поколениями, мы поставили его бюст в первом ряду Мемориального кладбища революционеров на горе Тэсон.

Ким Хек не оставил ни одной фотокарточки. Всех соратников того времени уже нет в живых, и неоткуда теперь узнать, увидеть его живое лицо. И создавая его бюст, воздвигая его образ по моим рассказам, наши скульпторы усердно хлопотали над воссозданием его образа.

7. Лето 1930 года

Сектанты из фракции Эмэльпха не извлекли урока из неудачи восстания 30 мая. До и после Международного антивоенного дня – 1 августа 1930 года – они вновь подняли безрассудное восстание, главным образом, в районах вдоль железной дороги Гирин – Дуньхуа.

Вследствие этого безрассудного восстания перед нашей революцией встали большие трудности. Перед лицом врага обнаружены даже и те немногие революционные организации, которые ушли глубоко в подполье после восстания 30 мая. Организации, которые мы после моего выхода из тюрьмы привели в порядок с величайшим трудом во многих местах, опять подверглись удару и разрушены. В различных районах Маньчжурии были арестованы и подвергнуты смертной казни многие лучшие руководящие кадры. Враги получили новый подходящий предлог наклеветать на коммунизм и репрессировать коммунистическое движение.

Нечего и говорить, какую большую подмогу оказало это восстание японским империалистам в их политике разжигания национальной розни. Из-за двукратного восстания корейцы лишились доверия китайцев. Позже мы с трудом восстановили это доверие через партизанскую борьбу.

После восстания 1 августа корейцы в Восточной Маньчжурии постепенно сознавали всю опасность левацкого авантюризма и стали относиться с недоверием и осторожностью к фракционерам-низкопоклонникам, толкающим массы на безрассудный бунт.

Мы немедленно направили подпольщиков в районы, где вспыхивали восстания, чтобы революционные массы больше не обманывались агитацией фракционеров.

Я тоже решил идти в сторону Дуньхуа через Гирин и приводить в порядок организации, находясь там некоторое время.

В Гирине тоже сложилась очень напряженная обстановка, как после восстания 30 мая. Мне пришлось переодеваться по нескольку раз в день, чтобы встретиться с людьми, причастными к организации.

На вокзале, у крепостных ворот и на всех перекрестках Гирина были установлены посты для проверки и обыска. Тайные агенты японского консульства рыскали по улицам, чтобы отыскать корейских революционеров. То был период, когда националистическое движение катилось к закату, и теперь враги не следили за старыми деятелями Армии независимости, как во время дела ан Чхан Хо, а ставили повсюду сети, чтобы ловить молодых борцов – участников коммунистического движения.

Взяла меня обида и досада при мысли, что теперь трудно видеть знакомые лица в городе Гирине, который кипел борьбой против прокладки железнодорожной линии Гирин – Хвэрен.

Расставаясь со мной, товарищи советовали остановиться в Гирине не надолго и без промедления уехать в Хайлун или Цинъюань. Но мне не легко было так покинуть Гирин. Не мог я сразу уйти из этого города, где я целые три года денно и нощно прилагал титанические усилия для прокладывания нового пути революции. Я не питал бы столь сильную привязанность к Гирину, если бы не так страдал здесь ради революции, даже и сидя за решеткой. Люди любят то или иное место столько сколько они вложили в него своей души.

К счастью, я нашел одного товарища, занимавшегося комсомольской работой, и через него узнал места, где находились некоторые члены нашей организации. Я собрал их в одно место и отдал им такое распоряжение: больше не обнажать членов организации перед врагом и на определенное время уйти в подполье даже таким легальным организациям, как Гиринское общество корейских детей и Общество корейских учащихся в Гирине. Обсуждали также и меры по осуществлению курса Калуньского совещания. Я направил в различные районы надежных товарищей с заданием привести в порядок революционные организации.

И я тоже решил покинуть Гирин. Меня ждало слишком много дел. Когда я в основном справился с работой в Гирине, меня охватило горячее стремление восстановить разрушенные организации, идя в сторону Восточной Маньчжурии.

Я думал направиться в Цинъюань или Хайлун и, скрываясь там некоторое время в домах китайских товарищей, ликвидировать последствия восстания в районах, потерпевших большой урон от вражеских репрессий. Я рассчитывал, что если идти в Цинъюань и Хайлун, можно будет установить связь с Чвэ Чхан Гором, с кем не успел я встретиться ни разу после Калуньского совещания, и уж вместе с ним прокладывать канал в Южную Маньчжурию. Эти районы, как Люхэ, были участками деятельности Чвэ Чхан Гора.

В Люхэ, Хайлуне, Цинъюане и прилегающих к ним районах он создавал первичные партийные организации и расширял сеть КСМК, АСМ и других массовых организаций. В ту пору революционное движение в этих местностях переживало серьезные испытания из-за противоборства между прокунминбуской и антикунминбуской группами. Вдобавок дали себя знать и последствия восстания 1 августа, и разрушались одна за другой многие революционные организации.

В местечке между Хайлуном и Цинъюанем жил один мой близкий друг, который был моим одноклассником в годы ученичества в Гирине. Этот китаец служил в нашем отряде, когда создалась партизанская армия, и вернулся домой после похода в Южную Маньчжурию. Я намеревался остановиться в его доме и там проводить некоторое время, думал, что за это время утихнет немного белый террор и я смогу благополучно миновать опасный момент.

Когда я отбыл из Гирина, меня провожали на вокзале несколько товарищей-девушек. Они пришли проводить меня в изящных нарядах, словно барышни богатых семей, и я смог сесть в поезд благополучно, не вызывая никаких подозрений. В то время военщина считала, что джентльмены не участвуют в коммунистическом движении.

Тогда я сел в поезд не на главном вокзале Гирина, а на окраинной станции, где надзор был не так строг.

В вагоне я неожиданно встретился с Чжан Вэйхуа. Он сказал, что едет в Шэньян на учебу. По его словам, он перед отъездом в Шэньян был в Гирине, чтобы увидеться со мной и обсудить возможность участия в революции, а там была страшная атмосфера.

– Скрылись все знакомые корейцы и бросались в глаза только одни жандармы, полицейские и японские прихвостни. Я хотел встретиться с тобой, Сон Чжу, но не смог, не было там знакомых, и вот я еду в Шэньян, – продолжал он и притащил меня в вагон первого класса, где он занимал свое место. Казалось, он тоже догадался, что я езжу, избегая террора.

В тот день полицейские подвергли пассажиров особенно строгому контролю. Закрыв все выходы и входы, они проверяли у каждого удостоверение, а у иных бесцеремонно копались даже в ручном багаже и личных вещах. Контролеры проверяли билеты тоже особенно тщательно. Последствия восстания 1 августа сказывались не только в городе и деревне, но и в поездах.

При доброй помощи Чжан Вэйхуа я смог благополучно доехать до Хайлунского вокзала. Полицейские придирчиво проверяли других пассажиров, но не смели ни о чем спрашивать Чжан Вэйхуа, одетого в шикарное платье китайского джентльмена. Меня, сидевшего рядом с ним, полицейские тоже не проверяли. Контролеры, проверяя билеты у других, не требовали от нас даже показать им билеты. Видимо, сказывался авторитет семьи Чжан Вэйхуа.

А у меня тогда были секретные документы и материалы. Если бы полицейские обыскали меня, случилась бы беда.

Когда мы прибыли на станцию Хайлун, было видно, что на платформе и у выхода установили строгий надзор полицейские из японского консульства. Я сразу интуитивно почувствовал, что мне грозит опасность. Я насторожился не на шутку, видя японских полицейских на станции. У китайских и японских полицейских название одно и то же, но хуже было попасть в лапы японской полиции. Схваченных в Маньчжурии корейских революционеров она тут же увозила в Корею или бросала в тюрьмы в Люйшуне, Даляне и Гирине, подвергнув их суду при Квантунском губернаторстве.

Когда я безмолвно смотрел в окно в нерешительности, Чжан Вэйхуа предложил мне зайти в его дом, если у меня нет срочного дела. Он говорил, что неплохо бы мне повидаться и с его отцом и заодно поговорить о его будущем.

Сначала я намеревался сойти с поезда на станции Цаоши и добраться до назначенного места. Нужно было для этого проехать еще пять или шесть станций. Если Чжан Вэйхуа высадился бы на станции Хайлун, возникла бы неожиданная опасность, так как больше никто бы не защитил меня. Поэтому я согласился и принял его приглашение.

Кстати, на станции ждал его отец. Он был в Инкоу, продавал там женьшень и, на обратном пути узнав, что сын приедет в Хайлун, приехал на станцию, чтобы встретить его.

Десятки дружинников с маузерами в деревянных кобурах на поясе подали нам роскошную карету. У них был такой внушительный вид, что полицейские из консульства не посмели даже подойти к нам.

Мы сели в карету и как бы демонстративно ехали по привокзальной улице, охраняемые дружинниками.

В тот день я остановился в комфортабельной гостинице и хорошо отдохнул, проводя время вместе с семьей Чжан Вэйхуа. Гостиницу охраняли его дружинники. Они стояли около гостиницы на часах, окружив ее двойными и тройными кольцами.

Отец Чжан Вэйхуа очень обрадовался встрече со мной, устроил меня в номере люкс и заказывал мне изысканные блюда. Еще в те годы, когда мы жили в Фусуне, он относился ко мне с сердечной лаской. Когда гости спросили, кто я ему, он ответил в шутку, что приемный сын. Вначале он так говорил шутя, но потом стал называть меня приемным сыном с искренней душой.

Еще в Фусуне я подружился с Чжан Вэйхуа, несмотря на то, что он сын крупного богача. В общем-то я с детства знал, что каждый помещик – эксплуататор, но это не мешало мне дружить с Чжан Вэйхуа. Он был добрым и честным человеком, с сильным антияпонским настроением, и я вступил в дружеские отношения с ним без всяких предубеждений. Я был глубоко тронут его сердечностью, когда он оказал мне помощь в такой критический момент. Если бы раньше я чуждался его потому, что он сын помещика, они с отцом не защищали бы меня столь искренно в такую опасную для меня минуту.

Чжан Вэйхуа, будучи сыном крупного богача, мог бы прожить всю свою жизнь в роскоши, не участвуя в революции или не поддерживая ее, но он вместе с отцом помогали мне в критические минуты. Он сделал так потому, что дорожил чувством долга между друзьями.

Еще в период, когда я учился в начальной школе в Фусуне, Чжан Вэйхуа дружил со мною, не видя разницы между нами, как между богачом и бедняком, китайцем и корейцем. Он глубже, чем кто-либо другой, понимал наше горе, горе народа порабощенной страны, сочувствовал нам и поддерживал от всей души нашу волю и решимость добиться возрождения Родины. Этот его поступок объясняется тем, что он сам был патриотом, который горячо любил свое отечество и китайскую нацию. Он видел в трагической участи корейской нации трагедию и своей китайской нации.

Отец Чжан Вэйхуа был богачом, но он тоже был патриотом с твердыми убеждениями, который отвергал внешние силы и выступал за суверенитет нации. Его патриотизм и верность своему отечеству ярко отражены даже в данных им именах его детей. Старшего сына он назвал Вэйчжунь. Второй слог этого имени «чжунь» заимствован из официального названия Китайской республики (Чжуньхуаминьго). Второму сыну дал имя Вэйхуа, третьему – Вэйминь. Он решил и четвертого сына назвать Вэйго, но он не родился. Итак, если взять каждую вторую часть из этих четырех имен, то получится официальное название Китая – «Чжуньхуаминьго».

Тогда Чжан Вэйхуа сказал мне, что, видимо, весной или осенью следующего года японские империалисты предпримут нападение, и спросил, какой у меня план в связи с этим. Я ответил:

– Буду идти навстречу японским империалистам, когда они нападут, и буду бороться против них с оружием в руках.

– Я тоже хочу воевать, но неизвестно, разрешит ли мне это моя семья, – сказал он обеспокоенно.

И я снова сказал ему:

– Какая тут семья, когда гибнет страна! Раз и ты решил бороться против старого общества, должен принять участие в революции. Теперь другого выхода нет. Иначе просто будешь сидеть дома и перелистывать книги, бесплодно беспокоясь о судьбах родины и разговаривая о коммунизме. Третьего пути не дано. На родителей оглядываться не следует, надо вести революцию. Это и есть путь службы Китаю, путь спасения китайской нации. Ты, конечно, должен вести революцию вместе с китайцами. Когда нападут японские империалисты, восстанут не только корейцы. Китайцы тоже поднимутся.

Таким образом, остановившись в гостинице денька на два-три, я внедрял в сознание Чжан Вэйхуа антияпонские идеи. Выслушав мой совет, он сказал, что он тоже включится в дело революции после окончания школы.

– Когда мне будет трудно, я снова обращусь к тебе за помощью. Скажи-ка мне, где ты устроишься в Шэньяне? Дай мне твой адрес, – сказал я.

Он дал мне свой адрес. Потом я еще спросил его, не сможет ли он помочь мне благополучно добраться до места значения.

– Я буду делать все, что в моих силах, чтобы помогать тебе и защищать тебя, – ответил он и доставил меня в своей карете до дома моего китайского друга, расположенного на границе между уездами Хайлун и Цинъюань.

Семья друга, к которому я прибыл, тоже была богатая, как и семья Чжан Вэйхуа. Среди предтеч китайской революции было немало таких людей. Поэтому я всегда думаю, что китайская революция носит свой специфический характер. Наряду с рабочими и крестьянами интеллигенты и зажиточные люди тоже принимали широкое участие в революционном, коммунистическом движении.

Выходцы из богатых семей тоже могут иметь решимость участвовать в революционном движении за устранение противоречий, сдерживающих самостоятельность человека и развитие общества, когда они обнаруживают эти противоречия. Поэтому, думаю, выходят и из среды состоятельных людей передовые люди и борцы за интересы трудящихся масс. Дело не в социальном происхождении, а в мировоззрении.

Кто считает человеческую жизнь просто наслаждением, тот не может вести революцию и ограничивается лишь роскошествами. Но кто предпочитает достойную человеческую жизнь наслаждению, тот участвует в революции, несмотря на социальное происхождение.

Сама революция понесет большой ущерб, если отстранить от нее всех таких передовых людей, ссылаясь на классовую принадлежность.

Я остановился в доме китайского друга на несколько дней. Он тоже оказал мне теплое гостеприимство, как и Чжан Вэйхуа. Теперь, к сожалению, не помню точно его фамилии, Ван или Вэй.

Несколько дней искал я Чвэ Чхан Гора при помощи этого друга, но поиски оказались напрасными. Говорили, что он ушел глубоко в подполье после восстания 1 августа.

Я встретился с одним комсомольцем, который жил близ Цаоши, и попросил его передать Чвэ Чхан Гору мое письмо. В письме я предложил ему скорее восстановить разрушенные организации в Хайлуне, Цинъюане и их окрестностях и форсировать подготовку к вооруженной борьбе.

Было скучно и тяжело проводить время в доме китайского друга в качестве гостя. Мне не терпелось с головой окунуться в кипучую деятельность, шагая по земным просторам, даже если мне и грозит новая опасность. Чтобы действовать, нужно было снова переодеться. А мне думалось, что будет плохо, если допустить опрометчивый поступок. Трудно было вновь возвратиться в Гирин, да и не легко было сесть в поезд, так как южноманьчжурская железная дорога находилась в руках японцев. Хотел бы поехать в Цзяньдао, но там будет трудно действовать, потому что там катились волны ареста коммунистов. Но все же я решил отправиться в дорогу. Решил поехать в Восточную Маньчжурию, невзирая ни на что, и проводить там подготовку к вооруженной борьбе.

Итак, я вместе с моим китайским другом сел в поезд в Хайлуне и поехал до Гирина. Сделав там пересадку, направился в Цзяохэ. В Цзяохэ было немало организаций, находившихся под нашим влиянием. Там были и Хан Ен Э, с которой я подружился еще в период жизни в Гирине, и ее дядя Хан Гван. Я намеревался при их помощи найти убежище, где можно будет избежать преследования военщины до поры до времени и заниматься работой по восстановлению и упорядочению организаций. Думал также с помощью этой девушки установить связь с вышестоящей организацией, подведомственной Коммунистическому Интернационалу Молодежи и находящейся в Харбине.

В начале 1929 года Хан Ен Э бросила учебу в школе Гирина из-за семейных обстоятельств и вернулась в Цзяохэ. Но и там она по-прежнему поддерживала связь с нами.

Я долго задумывался над тем, с кем нужно встретиться в первую очередь, и решил зайти сначала к Чан Чхоль Хо, бывшему командиру роты Армии независимости.

После создания Кунминбу Чан порвал отношения с верхушкой Армии независимости и, сняв военное обмундирование, вернулся в Цзяохэ и ушел с головой в эксплуатацию рисоочистительной фабрики. Я посетил этого человека потому, что он, будучи другом моего отца, очень любил меня и был патриотом, которому можно было довериться. Мне было нужно место, где можно было бы расположиться временно, до тех пор, пока не будут найдены члены организации.

Он очень обрадовался моему визиту, но не предложил мне скрыться в его доме. Видимо, он побаивался этого, и я не высказал цели моего посещения. Я направился в дом Ли Чжэ Суна, который при жизни моего отца оказывал активную помощь деятелям движения за независимость, содержа гостиницу. Он тоже радушно встретил меня, но предложил расстаться, угостив меня миской пельменей в китайской столовой.

В ту пору для меня было важнее надежное убежище, чем пища на один-два приема. Он тоже, несомненно, догадался, зачем я пришел к нему, но не предложил даже переночевать в его доме и проводил меня ласковыми словами «Счастливого пути». Конечно, он думал только о последствиях моего визита, предав забвению сознание долга и дружеские отношения прошлого времени.

Здесь я извлек один серьезный урок, ни к чему и друг отца без идейного единения; нельзя вести революцию только на основе одних дружеских отношений и симпатий прошлого времени.

Когда изменяются идеи и убеждения, меняются также и сознание долга и человеческое чувство. Образуется трещина и человеческий разрыв даже между близкими людьми, которые раньше были готовы делить даже жизнь и смерть, тоже оттого, что изменились идеи одной стороны. Дружба и товарищеские узы, считавшиеся навеки неизменными, неизбежно дают трещину, когда разложилась идейно какая-нибудь одна сторона. Без отстаивания идей нельзя сохранить чувство долга и дружеские отношения. Это был урок, который я извлек впоследствии в процессе длительной революционной борьбы.

Расставшись с Ли Чжэ Суном, я пошел в дом Хан Гвана. «Может быть, Хан Гван спрятался где-нибудь, но Хан Ен Э осталась дома, поскольку она женщина. Она поможет мне, рискуя даже своей жизнью, когда узнает о моем положении», – подумал я.

Однако не застал я дома ни Хан Гвана, ни Хан Ен Э. Я спросил у хозяйки соседнего дома, где они, она ответила, что не знает. Скрылись все корейские юноши и девушки, которые участвовали в движении так или иначе. И теперь больше не к кому было зайти.

Вдруг налетели полицейские, видимо, по чьему-то доносу. «Не избежать ареста!» – мелькнуло в голове. Я считал положение свое отчаянным. А тут меня спасла от опасности та соседка.

– Не знаю я вас, но вижу, что вы в опасности. Проходите скорее на кухню, – сказала эта женщина и быстро привязала к моей спине ребенка, которого она носила на своей спине. – Отвечать буду я. А вы сидите вот здесь и топите печку.

Наверно, тогда я выглядел намного старше своего возраста, чтобы мог притвориться хозяином этого дома.

Я стал играть роль, порученную мне хозяйкой, с ребенком на спине, держа в руке кочергу и сидя у печки. Ведя революцию, я переживал немало опасных ситуаций и критических моментов, когда обрывалось сердце, но такой случай испытывал впервые отроду.

Полицейские отворили дверь и спросили хозяйку:

– Куда делся юноша, что убежал сюда только что?

– О каком юноше вы говорите? В наш дом не вошел никакой человек, – ответила она хладнокровно. Потом добавила как бы шутя по-китайски: – Дома никого нет. Войдите и угощайтесь, если хотите.

У меня на спине все плакал ребенок, видимо, чуя незнакомца. Я хотел было его побаюкать, но не посмел, – как бы не разоблачило меня такое неловкое баюкание, и только перемешивал кочергой топливо в печке.

– Куда удрал этот негодяй? Нет, мы в нем не ошиблись, – галдели полицейские и куда-то ушли.

Когда они исчезли, хозяйка сказала спокойно с улыбкой:

– Продолжайте играть роль «хозяина» до тех пор, покуда полицейские не уйдут из села. Наш хозяин работает на поле. Приведу я его, вы можете сидеть здесь без беспокойства. Будем обсуждать вместе, как быть дальше…

Она накрыла мне стол и сходила на поле. Спустя некоторое время опять появились полицейские. Они требовали от меня выйти на улицу, говоря, что хотят дать мне поручения.

– Хозяин болен и не может выполнить ваши поручения. Если дело срочное, буду выполнять я сама, – сказала хозяйка спокойным голосом и выполнила их поручения вместо меня.

Так я миновал критический момент при помощи этой женщины. Это была простая деревенская женщина, но она обладала исключительной находчивостью и умом. У нее была довольно высока и революционная сознательность. Образ этой неизвестной женщины произвел на меня неизгладимое впечатление. Невзирая на смертельную опасность, помогла мне эта совсем незнакомая женщина, а не друзья моего отца, которых я посетил, веря в былые дружеские отношения. Самоотверженно спасла она меня от кризиса с одним чистым желанием помогать революционеру. Настоящую цену человека можно узнать только в трудный момент.

Честное и сердечное сознание долга, на которое могут полагаться без колебаний революционеры в минуту, когда их жизнь висит на волоске, нашлось у трудового народа. Вот почему я постоянно советовал соратникам своим идти к народу, когда они сталкиваются с трудностями в революции. Советовал идти к нему и тогда, когда они испытывают голод или жажду, и тогда, когда у них произошло какое-нибудь горе, случилась какая-то беда.