Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 2"

Автор книги: Ким Сен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Мы продолжали стрельбу примерно минут 10, а затем ринулись в атаку и одним махом завершили бой. Противник сдался: убитых и раненых было более десяти, столько же было взято в плен. Все они были солдатами войск Маньчжоу-Го, среди них был только один японский сержант.

Перед сдавшимися солдатами я произнес краткую речь, призвал их к антияпонской борьбе.

Той же ночью мы на 10 подводах с трофеями вернулись в Мутяотунь. 17 винтовок, один пистолет, большое количество пшеничной муки, которой нам, сотне человек, хватило бы примерно на месяц, ткань и армейская обувь… Ничего не скажешь, первый трофей был довольно щедрым.

Уже за полночь. Мы развели во дворе костер, сели вокруг него и ели мучные клецки. Это был скромный пир в честь победы в первом бою.

И я их ел, но не мог успокоить в себе волнение: сердце так и колотилось. Был и вкус их отличным, а настроение у нас было еще куда лучше. И поныне, вот прошло уже 60 лет, живы в моей памяти испытанные в ту ночь радость и волнение от первой победы, отчего, казалось, чуть не разорвалось сердце. Чха Гван Су молча глядел на костер. Под его очками для близоруких струйками лились слезы. Вдруг он, схватив меня за руку, глухим голосом заговорил:

– Послушай, Сон Чжу! Как пронюхал, ничего тут особенного.

Таково было впечатление начштаба от первого боевого крещения.

Если вкратце резюмировать, таким было впечатление и мое. «Бой, – думал я, – не такая уж особая вещь. Будь у тебя оружие и дерзость, вести его всякий сможет. Да и противник этот не так уж силен, каким нам до сих пор он представлялся. Видишь, они подняли руки вверх и сдались нам. Ну, давайте с твердой верой подготовимся к более крупным битвам. Мы возьмем верх, мы победим».

– Как было бы хорошо, если бы в такие минуты был с нами Ким Хек. Будь он тут, в его голове взблеснул бы экспромт и он высыпал бы нам весь запал своего сердца. Эх, как рано ушел он из жизни! Ким Хек, Син Хан, Ри Габ, Чжэ У, Кон Ен, где же они все? – так бормотал про себя, как в бреду, Чха Гван Су, вытирая слезы, которые ручьями текли по его щекам.

Он вспоминал о товарищах, которые ушли от нас, так и не увидев рождение АНПА. И мне вспоминались товарищи, которые отдали свою жизнь борьбе за создание краеугольного камня АНПА. Живо всплывали в моей памяти лица друзей, ушедших от нас, не увидев этого дня, и я не мог удержаться от горькой обиды. Если были бы они в живых, какими сильными были бы наши отряды!

Чха Гван Су, сняв очки, произнес у костра речь, возбужденно жестикулируя.

– Товарищи! Мы сделали первый шаг! Мы одержали первую победу! Кто одержал? Именно мы, сидящие здесь вокруг костра!

Он, широко раскинув руки, делал вид, что, взяв их всех в обнимку, поднимет их вверх.

– Раз мы с ружьем, из него должен раздаться выстрел, а когда прогремит выстрел, надо победить! Не так ли? Сегодня вечером мы разгромили транспортный обоз. Это всего лишь небольшой эпизод. Но это начало нашего великого дела. Маленькая речка начала нести свой первый поток из глухой горы и тихой долины в просторное море!

Я впервые видел Чха Гван Су таким взволнованным.

В ту ночь он произнес поистине замечательную речь. Она была гораздо живее и проникновеннее, чем эта моя запись, которую я сейчас составляю по памяти. Жаль, что не могу воспроизвести ее в точности.

– Товарищи! Как хорошо драться! У нас теперь и ружье, и продовольствие, и обмундирование, и обувь… Сегодня вечером я обучился великой и глубокой диалектике! Разделим взятые у врага ружья! Разгромим с этим ружьем новых врагов. Тогда будет у нас еще больше ружей, больше продовольствия! Будет и пулемет, будет и пушка! Давайте рассыплем продовольствие в мешки и, питаясь им, совершим энергичный поход! До тех пор, пока японские империалисты не будут наголову разбиты, у них возьмем, как сегодня, и оружие, и продовольствие. Таков способ нашего существования, таков способ нашей борьбы!

По окончании его речи я первым аплодировал ему. Все вокруг вспыхивало и отвечало на его речь горячими аплодисментами.

Затем кто-то встал и запел. То ли это Чо Док Хва или Пак Хун, точно не помню, но какая это была взволнованная песня!

Мы, полные уверенности в себе, сделали первый шаг.

2. Последний облик матери

Наш отряд форсировал по-настоящему подготовку к походу. Однажды пришел ко мне в Сяошахэ мой младший брат Чхоль Чжу. Весть о том, что АНПА разгромила на перевале Сяоинцзылин транспортную часть войск Маньчжоу-Го, командуемую японским инспектором, облетела даже районы Дуньхуа и Яньцзи за пределы Аньту. Везде оживленно разговаривали о наших боевых успехах. Революционные организации в Сунцзяне, Дадяньцзы, Люшухэцзы даже специально прислали людей в Сяошахэ, чтобы узнать подробности об этой битве.

Вначале я просто думал, что младший брат тоже прибыл с аналогичным заданием.

Однако, вопреки моему предположению, Чхоль Чжу ничего не спросил о бое. Весь день он то смотрел на строевую подготовку бойцов, упорно закрыв рот, то плел лапти в соседней комнате командного пункта вместе с бойцами, включенными в экспедиционный отряд. Лапти тоже вошли в определенный штабом перечень предметов, которые нужно запасти для похода. Не оправдалась моя догадка, и теперь я решил по-своему, что Чхоль Чжу появился в Сяошахэ с целью помогать экспедиционному отряду в подготовке к походу. К вечеру, когда я возвращался в штаб после встречи с руководителем крестьянской организации села, он сказал, что уйдет домой. Я предложил ему поужинать вместе, а потом уж отправиться в дорогу, но он отказался и хотел уйти сразу же. Я заметил, что младшему брату хочется сказать мне о чем-то, да он не смеет высказать этого и тревожно глядит на меня с необычным выражением на лице.

Тут я интуитивно понял, что он пришел в Сяошахэ не для помощи в подготовке к походу, а посетил меня по каким-то другим обстоятельствам. Если бы случилось что-то, о котором он хочет мне сказать, так это, несомненно, касалось бы матери или его самого.

Я не зашел в штаб и проводил Чхоль Чжу до околицы.

– Может, что-то случилось в Туцидяне? – спросил я его без обиняков.

Я назвал имя поселка, имея в виду семью. Что-то мне страшно было произносить слово «в семье».

– Нет, ничего не случилось, – ответил он и улыбнулся как бы нехотя.

Младший брат хорошо играл роли в спектаклях, был большим юмористом, так что ему было не так трудно обмануть мои глаза притворной улыбкой. Однако в тот момент в улыбке его ощущался печальный оттенок, да и она тут же заменилась горестью. Он избегал моих глаз и устремлял взгляд вдаль, в небо через мое плечо.

– Если сложилось какое-нибудь трудное положение, надо же об этом сказать откровенно. Когда уйдешь вот так, ничего не вымолвив, меня же не оставит беспокойство. Ну скажи прямо, не прикидывай ничего стороннего и не отделывайся намеками.

Он глубоко вздохнул и сказал неохотно:

– Кажется, ухудшилась болезнь матери. Уже второй день она не взяла в рот ни ложки каши.

Слова младшего брата звучали в моих ушах, словно гром среди ясного неба. Потемнело у меня в глазах, когда я услышал, что мать ничего не ест. Я тоже хорошо знал, что до сих пор она тяжело болела затяжной болезнью.

Когда мы жили в Бадаогоу, мать почти ни разу не слегла от болезни. Но она стала часто страдать от заболевания в Фусуне после смерти отца и моего ухода в Гирин на учебу в среднюю школу. Иногда Чхоль Чжу сообщал мне об этом в письмах.

Получив такие письма, сначала я подумал, что мать, может быть, заболела эндемической болезнью, распространенной в данной местности. В районе Фусуна было много жителей, страдавших таким заболеванием. Говорили, что у тех, кто заражен этим недугом, сгибаются руки, утолщаются суставы пальцев и возникает болезнь горла, вследствие чего больные теряют трудоспособность и умирают еще до 30 лет. После смерти отца О Дон Чжин пришел в Фусун и советовал моей матери переселиться в Гирин, чтобы наша семья, в частности, не страдала такой болезнью.

Когда я вернулся домой во время каникул, мать страдала от переутомления, а не заболела эндемической болезнью. Было обидно при мысли, что переутомление наконец подорвало здоровье матери, которая проживала всю жизнь в мытарствах, не зная отдыха. Но все же я немного успокоился, узнав, что мать не нажила себе этого страшного недуга.

После переселения в Аньту она мучилась от боли под ложечкой. В те времена такую болезнь называли спазмой желудка. Мать сетовала на нестерпимо острую боль под ложечкой. Теперь мне думается, что у нее, возможно, был рак желудка.

Врачи установили диагноз «спазма желудка», но не могли принять соответствующие меры лечения. Никакое лекарство не давало эффекта. Когда щемит под ложечкой, она лежит в постели, пропуская еду или принимая по нескольку ложечек рисового отвара. Это был единственный ее метод лечения.

В ту пору мои товарищи во многих отношениях прилагали большие усилия для лечения матери. Все мои друзья, занимавшиеся комсомольской работой, все без исключения присылали лекарства. Когда они читали в газетах объявления о лекарствах, которые могли бы помочь моей матери, они покупали их, невзирая на цены, и присылали почтой. Такие посылки приходили из Гирина, Шэньяна, Харбина, Лунцзина и из многих других мест.

Врачи восточной медицины района Аньту тоже не жалели сил для лечения моей матери. Доктора народной медицины из Дашахэ лечили ее бесплатно.

Глядя на мрачное лицо Чхоль Чжу с налитыми кровью глазами, я понял, что болезнь матери достигла кризисного рубежа. Я спросил его, есть ли дома запасы зерна. Он ответил, что кончилось и продовольствие.

На следующий день я купил в Сяошахэ одну мерку чумизы на деньги, данные товарищами, и отправился в Туцидянь. Я рассчитывал, что семья из трех едоков (мать, Чхоль Чжу и Ен Чжу) сможет прожить один месяц, питаясь одной этой меркой зерна, а за этот срок я успею сходить в Южную Маньчжурию.

Одна мерка зерна составляла около 15 килограммов. При тогдашних условиях жизни нашей семье, которая не могла питаться досыта даже жидкой похлебкой, 15 килограммов зерна было немало. За счет этого зерна могли бы даже устроить банкет.

Однако мне казалось, что одной этой мерки чумизы все же слишком мало. Ноша тяжело давила на плечи, но я ничуть не ощущал тяжести. Думал, что это зерно – ничто по сравнению с заботой, которой окружала меня мать.

Когда-то я слушал рассказ отца о Ли Рин Ене, предводителе народного ополчения 13 провинций. В процессе выдвижения этого человека на пост предводителя народного ополчения 13 провинций был драматический и весьма поучительный момент. Когда командиры отрядов Армии справедливости района Квандон (провинция Канвон и северная часть провинции Северный Кенсан – ред.) пришли к нему для выдвижения на пост их руководителя, он ухаживал за своим старым отцом, который был на смертном одре.

– Армией справедливости может командовать другой человек, а с родителями нельзя вновь встретиться после их смерти. Как мне идти, оставив дома старого отца? Он сейчас на грани смерти. Не могу я стать непочтительным сыном, – сказал он командирам и отказался от их предложения.

Только через четыре дня он принял их просьбу.

Отряды Армии справедливости всей страны собирались наперегонки под командование Ли Рин Ена, и численность их достигла 8 тысяч человек. Вскоре к ним присоединились еще части Хо Ви и Ли Ган Нена, и численность народного ополчения выросла до 10 тысяч человек. К нему примкнули также три тысячи бойцов армии Старой Кореи, вооруженных винтовками.

Командиры всех отрядов Армии справедливости всей страны выдвинули Ли Рин Ена на пост предводителя народного ополчения 13 провинций и наступали в направлении Сеула под его командованием. Конечная цель Армии справедливости заключалась в том, чтобы вторгнуться в Сеул и, разгромив генеральное резидентство одним ударом, отменить договор о протекторате.

Согласно такому оперативному плану отряды Армии справедливости ринулись в Сеул. Именно в этот момент и умер отец Ли Рин Ена, и он, передав командование другому человеку, спешно вернулся в родной край. Уход Ли Рин Ена, наряду с поражением авангарда, командуемого Хо Ви, привел к трагическому исходу: падал боевой дух Армии справедливости и распались ее ряды.

В период ученического движения в Гирине я вместе с молодежью, вовлеченной в Общество корейских учащихся в Гирине, вел дискуссию вокруг вопроса о том, что Ли Рин Ен вернулся в родной край на похороны отца. Тогда многие товарищи осуждали его как недостойного командира Армии справедливости.

– Предводитель ополчения в десять тысяч бойцов перед началом большого дела – наступления на Сеул – вернулся в родной край на похороны отца. Разве можно называть такого человека настоящим мужчиной, патриотом? – орали они с жаром.

Впрочем, не все осуждали Ли Рин Ена. Нашлись и люди, заступившиеся за него.

– Это верно и вполне естественно, что он вернулся домой, когда умер отец, чтобы совершить похоронный обряд, – утверждали они и даже восхваляли Ли Рин Ена как почтительного сына.

В настоящее время называют почтительным сыном того, кто предан стране и в то же время верен родителям. Но тогда называли верным сыном того, кто проявлял просто почтительность к своим родителям.

– Можно назвать подлинно почтительным сыном только такого человека, который любит как отечество, так и семью. Неужели достоин звания почтительного сына тот, кто только дорожит своей семьей и пренебрегает бедами страны? Пора и нам исправить конфуцианский взгляд на сыновнюю почтительность. Имя Ли Рин Ена было бы еще больше прославлено перед грядущими поколениями, если бы он справился со своими обязанностями и, добившись цели, посетил могилу отца и совершил жертвоприношение, – сказал я и заявил, что поступок Ли Рин Ена не может служить образцом поведения почтительного сына.

Это была потрясающая декларация, провозглашенная против старой идеологии людей, пропитанных до мозга костей феодальной моралью и конфуцианскими взглядами на сыновнюю почтительность к родителям.

Члены Общества корейских учащихся в Гирине разделились на две группы и развернули острую дискуссию, твердя, что, дескать, достойны или недостойны внимания слова Сон Чжу.

Теперь это совершенно ясная проблема, и о ней не спорили бы члены нашего Союза социалистической трудовой молодежи и Детского союза. Но в то время это была очень сложная тема дискуссии, и трудно было определить, чье мнение правильно, а чье нет. Требовались десятки лет суровых испытаний, полных кровью и слезами, чтобы народ всей страны понял и воспринял своим убеждением истину, что подлинная сыновняя почтительность проявляется в любви как к Родине, так и к семье.

Невольно вспомнил я этот эпизод о Ли Рин Ене, шагая в дом, в Туцидянь с мешком зерна на спине. Как-то мне казалось, что был справедливым поступок этого предводителя народного ополчения. Было очень странно, что в поступке того человека, которого все осуждали единодушно как недостойного командира ополчения, я видел частицу справедливости и сочувствовал ему в душе с некоторым пониманием.

Людям трудно забыть семью, ссылаясь на революцию, да и вообще не может быть такого случая. Революция нужна для людей. Как же революционерам пренебрегать семьей и быть равнодушными к судьбе своих родителей, жен и детей?! Мы всегда рассматривали счастье семьи и участь страны в одном импульсе. Когда страна переживает беду, не может быть спокойствия и в семье, а когда мрачный вид у семьи, не может быть светлым и лицо страны, – таково было наше убеждение. Исходя именно из этого убеждения, мы без малейшего колебания приняли беспрецедентные в истории войн меры, что за спасение семьи одного солдата был послан в тыл врага целый полк. Это были чувство долга и мораль, присущие только корейским коммунистам.

Вначале я тоже старался быть верным этой морали. После выхода из тюрьмы и перемещения арены деятельности в Восточную Маньчжурию я, разъезжая по Дуньхуа, Аньту и другим районам, часто заходил домой, непрерывно доставал лекарственные материалы, полезные для лечения болезни матери.

Однако это обидело мать. Когда учащались мои визиты, однажды мать, усадив меня рядом с собою, настаивала:

– Если ты решил вести революцию, отдай всего себя делу революции. А если хочешь вести домашнее хозяйство, отдайся ему целиком. Избирай один из двух путей. Думаю, что тебе следует вкладывать всю душу в революцию. О семье не беспокойся. Чхоль Чжу дома, и мы с ним сможем кормить себя сами.

Я стал реже посещать дом после того, как выслушал эти слова матери.

А после создания АНПА домой уж почти и не заходил.

Я раскаивался в этом. Было больно на сердце при мысли, что все же я должен бы исполнять свой сыновний долг, хотя и иное наказывала мне мать. Поистине так нелегко быть верным и стране, и семье.

С приближением к деревне Туцидянь шаги мои все ускорялись. Зато на душе ежеминутно становилось все тяжелее. Тревожила душу мысль о встрече с тяжелобольной матерью.

В болотце уже довольно высоко поднялся камыш и колыхался на ветру. Это место называли Камышовым поселком, так здесь было много камыша. Но несколько лет назад Ким Бен Ир, живущий в нижнем поселке, начал обжигать гончарные изделия на продажу. Так произошло «сотворение мира» и в этой глухомани, и ее стали именовать деревней «Туцидянь» («Гончарная» – ред.)

Я перешел ручей по перекинутому через него бревну и пошел в верхний поселок. В глаза мне бросилась знакомая изба, крытая соломой. Покосившаяся редкая изгородь из леспедецы и ветхая соломенная кровля напоминали заброшенную убогую лачужку. Это и была наша изба, которой уже несколько лет не касалась рука мужчины.

Едва открыл я калитку и вошел во двор, как дверь распахнулась с шумом.

– Мама! – воскликнул я, поспешно подходя к матери, которая сидела с улыбкой, прислонившись к дверному косяку.

– Думаю, звук шагов такой знакомый…

Некоторое время мы разговаривали о здоровье, о житье-бытье. Разговаривая с ней, я старался узнать состояние ее здоровья, обращая внимание на выражение лица, на голос, на ее жесты. Во внешнем виде ее изменений по сравнению с прошлой зимой почти не было, но все же было заметно, что у нее значительно ослабели силы. Грудь была полной, а теперь впала, стала тоньше шея, на висках даже появились седые волосы. И мне стало грустно при мысли о том, как же время может так скоро оставить печальные следы на облике моей матери.

До поздней ноченьки проговорили мы с ней. Не было конца разговорам, касавшимся разных тем: докуда дошла японская армия, как будет действовать партизанский отряд дальше, как будет осуществлено взаимодействие с Рян Сэ Боном, что надо делать на опорной базе…

Она вела разговор только на политические темы. Когда речь заходила о семейной жизни и ее здоровье, она сейчас же ставила точку и переходила на другую проблему, заставляя и меня следовать за ней.

Я объяснял это тем, что обычно мать пытается скрыть от сына свою болезнь, не дать ему почувствовать, что она находится в столь тяжелом положении. Меня била неудержимая дрожь от сознания того, что у нее такой уж небольшой остаток жизни, и тайком глотал слезы.

– Чхоль Чжу, нет ли лучшего местечка, чем это? – спросил я.

– Давай заготовим хоть этого, что тут есть, хотя бы немного, и вернемся домой. А то мать узнает и будет упрекать, – ответил он, поддергивая штаны из грубой хлопчатобумажной ткани.

Внешне он выглядел еще несмышленышем, но разумом уже поокреп.

Орудуя серпом, он то и дело с тревогой смотрел в сторону поселка. Он опасался, как бы мать не догадалась, что мы ушли в гору за дровами. Он тоже знал, что матери не по душе то, что я беспокоюсь о каких-то домашних мелких делах.

Я сжимал в горсти кусты и косил их серпом без передышки в поте лица. Только к закату мы спустились с горы с дровами на чиге. Когда мы вышли к повороту, откуда видны заросли камыша, бросился в глаза образ матери, стоящей у избы, ожидая нас. Спускаясь по тропинке и опираясь на палку, я был погружен в мучительное раздумье. У меня щемило грудь и помрачнело в глазах, когда вспомнил, что придется выступить в поход, оставив мать, страдающую тяжелой болезнью. Мы определили срок похода в один-два месяца, но ведь никто же не мог предполагать, что случится со мной и какой оборот примет поход отряда за эти один-два месяца.

«Нельзя ли продолжить еще на несколько лет подпольную борьбу, как в прошлом? Тогда можно будет заходить домой хотя бы раз через несколько месяцев, обсуждать домашние дела, утешить мать. Не это ли долг сына перед матерью, которая всю жизнь жила в невзгодах, испытывая душевные муки, как никто? Сможет ли она, такая больная, побороть тоску и одиночество, когда я так вот уйду из Аньту вскоре после того, как бабушка возвратилась в родной край, да, как тогда? Но нельзя же из-за личных интересов своей семьи отменить план похода в Южную Маньчжурию, намеченный уже как курс годовой деятельности партизанского отряда», – чередовались в моей голове сложные мысли.

– Беспокоишься, что кончатся дрова в таких горах? – сказала вдруг недовольным тоном мать, ожидавшая нас у калитки.

Вместо ответа я улыбнулся, глядя на нее и вытирая пот.

– Вижу, что ты странно стал вести себя. Ты не был таким, когда мы жили в Фусуне. Да я не замечала в тебе такого, когда мы находились в Синлунцуне. Но в последнее время ты стал так беспокоиться о семье, – сказала она с дрожью в голосе.

– Освежил душу запах трав. Давно не был в лесу.

И я зашагал во двор, делая вид, будто не внимаю ее словам.

Вечером вся семья вчетвером сели за стол. Давно не было такого случая. На столе была и тарелка с жареными гольянами. Очень вкусна была эта рыбешка. Я спросил у матери, откуда этот деликатес. Она ответила, что самый младший мой брат удил рыбу и бережно сушил ее целехонькую под стрехой, и добавила, что он всегда вот так беспокоится, думая, что не будет никакой закуски, когда придет старший брат, что нечем будет и угостить его. А мне, тронутому такой внимательностью ко мне братишки, трудно было есть эти рыбешки с пальчик величиной, и на тарелке осталось их несколько штук.

Когда самый меньшой из нас заснул, мать, прислоняясь к стене, приподнялась на постели и сказала мне серьезным голосом:

– Я вижу, что ты стал иным, чем был раньше. Не думала, что тебе придется еще даже таскать на спине мешок с зерном, чтобы кормить мать. Конечно, я – больная, и это тебя беспокоит. Я благодарна тебе за исключительную почтительность, но твой поступок меня не утешает. Разве я ждала от тебя лишь такую помощь, когда вместе с тобой переходила через крутой перевал, заботясь о том, чтобы раскинуть пошире сети Общества женщин в Фусуне? Тебе предстоят еще большие дела, ты должен выполнить заветы отца. И еще как много корейцев, чье положение хуже моего! Не беспокойся обо мне и иди смелее своим путем.

Голос матери дрожал от волнения. Когда я поднял голову, она сжала губы и не могла продолжать свою речь. Это был священный миг, когда слова матери, в которых воплощен ее взгляд на жизнь, глубоко трогали струны моего сердца и запечатлевались в моей душе.

После небольшой паузы она продолжала:

– Можешь и дрова заготавливать, если тебе больше нечего делать, но… Считай, что на свете не было твоей матери и младших братьев, не было и нет, и ты о семье не беспокойся. Я смогу выздороветь, когда ты будешь хорошо вести революцию, оставив семью ради этого. Ты должен скорее отправиться с отрядом. Это мое желание.

Я тут же ответил:

– Крепко запомню я твой наказ, мама. Переночую вот и завтра уйду в Сяошахэ, а потом отправлюсь с отрядом сразу же в Южную Маньчжурию, к Рян Сэ Бону.

Я не мог сдержать хлынувших слез и отвернулся лицом к стене.

Видимо, и у матери на душе было больно. Она притащила из шкатулку с принадлежностями для шитья и взялась пришивать пуговицу к моему френчу.

Перед моими глазами невольно всплыла картина похорон отца. Тогда она не надела на себя траурной одежды и не пошла к могиле отца. Она послала на похороны только нас, троих братьев, одев нас в траурную одежду. Несколько десятков деятелей Армии независимости, в том числе О Дон Чжин, Чан Чхоль Хо и Рян Сэ Бон, вместе с моим дядей, следовали за гробом отца, но только одна мать не шла за ним к могиле.

Вскоре после смерти отца наступил майский праздник тано, и мы упрашивали мать посетить вместе могилу отца.

– Мне нечего там делать, идите вы одни, – сказала она и отказалась пойти вместе с нами.

Но она приготовила нам жертвенную пищу и досконально объяснила, как сжигать благовония, как наливать вино и как кланяться перед могилой. Думаю, что она не пошла вместе с нами к могиле отца потому, что не хотела показать детям своих слез. Она ходила к могиле одна.

Она нарушила эту традицию только один раз, когда Ли Гван Рин, не успевшая присутствовать на похоронах отца, пришла в Фусун позже и посетила могилу. Тогда мать сопровождала ее. У могилы Ли Гван Рин рыдала так горько, что чуть было не упала в обморок. Мать даже утешала ее, уговаривая перестать плакать.

Моя мать была такая сердобольная, но не показывала своих слез перед людьми. Она обладала таким стойким характером, какой редко наблюдается у женщин. Поразительные личные качества матери, которые видел я в детстве, оставили в моей жизни, в моей памяти неизгладимые впечатления.

Будучи вот такой, она без колебания торопила сына тронуться в путь, невзирая на свое одиночество и тоску. Будучи такой больной, прикованной к постели, она дала сыну, словно бичуя его беспощадно, такое глубокомысленное наставление, которое стало моим кредо на всю жизнь.

Я полагаю, что моя мать была женщина необыкновенная. Не случайно я часто называю Чан Гиль Бу, мать товарища Ма Дон Хи, необыкновенной женщиной. Она встретилась со мной после освобождения страны. Она не плакала. Все другие женщины плакали, встретившись со мной, но она не плакала. Я предложил ей жить в Пхеньяне, где много соратников ее сына. Но старуха тайком вернулась в родной край, заявив, что она должна найти врагов, которые донесли на ее сына…

Я не мог заснуть и вышел на двор. Расхаживал возле покосившейся изгороди из леспедецы, дыша свежим воздухом. Бесшумно открыв дверь, вышел к завалинке Чхоль Чжу. Мы с ним сели на вязанку дров и разговаривали. Он сказал мне, что до сих пор не мог ухаживать за матерью как следует, занятый комсомольской работой, но отныне будет окружать ее заботой, чтобы старший брат не беспокоился о семье. Собственно, я и хотел попросить его об этом, а он сказал это сам, и на душе у меня стало легче.

Утром мы с аппетитом ели кушанье из протертых соевых бобов. После завтрака я посетил Ким Чжон Рёна, жившего за нашим домом. Хотелось посоветоваться с ним о судьбе младших братьев. Я ему откровенно признался, что мне надо сейчас же отправиться в Южную Маньчжурию, но не смею уйти из деревни Туцидянь из-за беспокойства о семье.

– Иди, а все домашние дела поручи мне. Я буду целиком и полностью отвечать за них. Так что не беспокойся. Буду заботиться о твоих младших братьях и ухаживать за больной матерью как надо, – ответил Ким Чжон Рён.

Я вернулся домой и стал собираться в путь. Когда я завязывал шнурки на обуви, мать достала из плетеной корзиночки-ящичка четыре пятивоновых денежных знака и подала мне.

– Бери это с собой. В жизни на чужбине, наверно, бывает немало случаев, когда понадобятся деньги. У мужчины в кармане должны быть деньги на всякий случай. Ведь твой отец не раз говорил, что в последний период цинского Китая Сунь Ятсен, заключенный в тюрьму иностранного посольства, мог убежать оттуда, сунув в руку уборщику несколько грошей.

Деньги я взял, но в карман положить их не мог. Стоял с дрожащими руками, не зная, как поступить. Я слишком хорошо знал, какие огромные усилия матери вложены в эти 20 вон. Эти деньги она копила грош за грошом, занимаясь стиркой и шитьем по найму, истирая ладони и пальцы в кровь. В ту пору вол стоил примерно 50 вон. Так что на 20 вон можно было купить вола средней величины или зерна, достаточного для пропитания семьи из трех едоков на целый год.

Я сошел с завалинки, шатаясь, будто потерял равновесие тела от тяжести этих денег. Склонил голову и произнес:

– Мама, я ухожу. До свидания!..

В эту минуту в моей голове мелькнула только одна мысль: «Нельзя заставить мать проливать слезы приветом, в котором ощущается что-то необычное, чем в прошлое время». Поэтому я старался попрощаться просто, как обычно, без какой-то особенной интонации.

– Иди скорее, раз решил идти…

Мать кивнула мне головой с грустной улыбкой на лице, на котором отражена тень тяжелой болезни.

В этот короткий промежуток времени в моей голове роились сложные мысли, мучившие меня всю ночь напролет. «Когда же смогу я снова войти в этот двор? Обещает ли мне победу путь, по которому я решил идти? Что ждет меня впереди? Не будет ли надежды на улучшение здоровья матери?» Я погрузился в такие размышления, продолжая обходить дом.

Вдруг мать отворила дверь и упрекнула меня сурово:

– Почему ты мешкаешь с отъездом? Что еще беспокоит тебя? Вряд ли сможешь справиться с большим делом, чувствуя себя вот так. Ты же решил вернуть потерянную Родину. А ты, вижу, такой слабовольный, озабоченный домашними делами. Ты должен думать о своем дяде и дяде по матери в тюрьмах, прежде чем беспокоиться о семье. Тебе надо думать о порабощенном отечестве и о народе. Уже двадцать два года с тех пор, как японцы захватили страну. Если ты сын Кореи, должен иметь твердую волю и идти крупным шагом. А если хочешь и впредь посетить дом, беспокоясь о матери, не показывайся больше у этой двери. Я не хочу видеться с таким сыном.

Эти слова матери потрясали мое сердце, словно гром.

Она прислонилась головой к дверному косяку, будто истратила всю свою силу в эти слова, и глядела на меня глазами, полными любви, пыла и обиды. В моей памяти воскрес ее облик того вечера, когда она отправляла меня, прибывшего в Бадаогоу, преодолев пешком тысячу ли, тут же в Линьцзян, не позволив даже переночевать дома.

Я как сын впервые видел тогда образ такой стойкой и благородной, справедливой и пылкой матери. Казалось, что она вот-вот воспламенится всем своим справедливым и пылким существом.

До тех пор я полагал, что хорошо знаю свою мать, которая родила и вырастила меня. Но ее воля и дух достигли такого рубежа, какого я и представить себе не мог.

В эту минуту облик ее вставал перед моими глазами образом не матери, а учителя и наставника. Мое сердце наполнилось безмерным счастьем и гордостью, что у меня такая замечательная и благородная мать.

До свидания, мама!

Я снял фуражку и низко склонил голову. Потом размашисто зашагал в сторону околицы.

Перешел ручей по деревянному мостику и оглянулся назад. Мать стояла в белой одежде и долго смотрела на меня, прислоняясь к дверному косяку. Это был последний ее облик, запечатленный в моей памяти. Где же таится в таком хрупком ее теле столь высокий и стойкий дух, потрясавший так сильно сердце этого сына? С какой легкой душой сын мог бы идти сейчас этим путем, если бы такая замечательная мать не страдала тяжелым недугом. Я сжал губы, чтобы не пролить слезы.