Текст книги "Королевский дракон"

Автор книги: Кейт Эллиот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– А вы не пытались вмешаться, госпожа?

– Я? – улыбаясь, переспросила Джудит.

За эту улыбку Росвита и не любила маркграфиню. Правительница Ольсатии и Австры не раз доказывала свою верность саонийскому дому. Но Росвита не верила в глубокие чувства с ее стороны. Жизнь Приграничья трудна и полна опасностей. Маркграфство постоянно нуждалось в военной поддержке короля и всегда получало ее.

Как и многие высокородные дворянки, первого своего ребенка Джудит родила еще до брака, от любовника, каковым мог стать каждый понравившийся ей юноша. Первый брак ее состоялся по воле родных, которых заботили не желания невесты, а взаимная выгода двух знатных родов. Тогда же бесследно исчез отец бастарда, но ребенок жил и рос.

Джудит любила своего сына и всячески баловала. Это не шло на пользу его характеру, но все, кто долго был при дворе, говорили, что внешностью и повадками тот напоминал отца. Высокомерный юноша был отличным учеником, чуть ли не лучшим из тех, кого доводилось видеть Росвите. Но она не слишком расстраивалась, когда он покинул королевскую школу. Совсем непохожий на Бертольда, он обладал общей с ним чертой, которую Росвита никому не поставила бы в вину: жаждой знаний.

Теперь Хью был человеком церкви и не интересовался ничем, кроме дел церковных и своего нового сана, аббатства в Фирсбарге. И, вне всякого сомнения, мать рассчитывала сделать его пресвитером при госпоже-иерархе в Дарре. Несмотря на свой беспокойный характер, юноша не доставит Росвите хлопот своим присутствием при дворе короля Генриха. И слава на том Владычице!

– Я послала своего лекаря к Вилламу. – Передергивая плечами, Джудит поправляла кольчугу. – Но вмешиваться не пыталась. Пусть этим занимаются советники его величества.

Росвита про себя смиренно улыбнулась. Каждый раз Господь напоминал об одном и том же: не спешить с суждением о людях… Она кивнула маркграфине и, извинившись, направилась к королевскому шатру. Пришло время брать быка за рога.

Генрих не мог совладать с яростью:

– Что ты скажешь мне, Росвита? Может, ты привела Сабелу? О Владычица! Эта дурнушка-дочь опозорила меня прилюдно, не зная того. За что Господь карает такими детьми?

– Ваше величество, – заговорила Росвита, стараясь оставаться спокойной. Генрих покраснел, и, казалось, он вот-вот взорвется. – Хоть я и из благородной семьи, но приказывать герцогине Лютгарде не могу.

Она взяла Генриха за запястье, и тот вздрогнул. Этикет не позволял дотрагиваться до короля без разрешения, но это хоть как-то могло его утихомирить.

– Вы гневаетесь, ваше величество, – прибавила диакониса, пока он собирался с мыслями.

– Да. Лютгарда отказывается выдать мне человека, чья измена может стоить жизни моему единственному ребенку…

– Ваше величество, – возвысила Росвита голос. Это было резко и грубо, но она понимала, что король способен сейчас наговорить то, о чем потом будет сожалеть. В том числе и о Сангланте. – Пойдемте, взглянем на Виллама.

Неужто никто из придворных не догадался успокоить королевский гнев, напомнив об умирающем сподвижнике? Видимо, полная растерянность царила в лагере. Росвита указала на вход в шатер, приглашая Генриха войти, и тот нахмурился. Но, немного поколебавшись, все же вошел, предоставив ей следовать за ним. Хатуи кивнула Росвите. Одобряя ее? Вряд ли. Простолюдин, пусть даже настолько гордый, как эта «орлица», не решился бы и думать об одобрении или неодобрении дел людей знатных.

Кисть левой руки Виллама была отрублена по самое запястье. Не хотелось и спрашивать, как получил он эту рану. Маркграф был в полудреме, но малейший шорох мог его разбудить.

Генрих, отстранив лекаря, положил руку на лоб Гельмута. Ярость постепенно стихала.

– Он сильный человек, – прошептал тихонько король, и лекарь утвердительно кивнул в ответ.

– Заражения нет? – спросила Росвита.

– Рано говорить, – произнес врач очень высоким голосом с сильным и непонятным акцентом. – Маркграф, как изволили сказать его величество, сильный человек. Если заражения не будет, он выживет, если будет – умрет.

Король опустился на колени рядом с ложем. Лекарь проделал то же, не осмеливаясь стоять в присутствии коленопреклоненного монарха. Генрих глянул на Росвиту, приглашая и ее. Она начала читать молитву, которую король повторял, крепко сжимая в руке свой Круг Единства.

Произнеся последние слова, он повернулся к лекарю:

– Что нужно больному?

Росвита пристально смотрела на этого человека. Она не доверяла лекарям. Ей казалось, что все они похожи на астрологов, которые бродят из города в город и за деньги предсказывают людские судьбы. Лекарь был безбородым – не то клирик, не то евнух с востока. Интересно, где Джудит нашла его? Если в Аретузе, то какие дела могли связывать маркграфиню с восточной империей? Подтверждал ее догадку голос врача, слишком высокий для настоящего мужчины.

– Я следую учению даррийской лекарши Галены – женщины, жившей много веков назад, но обладавшей великими знаниями. Человек с такой раной должен несколько недель лежать в сухом и теплом месте. Рана должна оставаться чистой. Нужно хорошее питание, бульон и прочее. Тело выздоровеет само. Или не выздоровеет. Господь укажет.

Лекарь коснулся рукой Круга Единства на груди и склонил голову в знак принятия Божьей воли. Виллам шевельнул рукой. Глаза его приняли осмысленное выражение, но он не произнес ни слова. Генрих вытер слезы.

– Ты останешься в Касселе, Гельмут. А я выступлю к Отуну, чтобы восстановить сестру на ее кафедре.

Видно было, что король окончательно пришел в себя. Он кивнул лекарю, который по-восточному поклонился в ноги, касаясь пола лбом. Выйдя из шатра, Генрих повернулся к Росвите:

– Пусть Сабела подождет. Пусть потерпит, пока мы будем двигаться к Отуну. Не хочу ее видеть!

Росвита улыбнулась про себя. К Генриху и в самом деле вернулся рассудок. Как ловко он переставил акценты! Теперь все будут говорить, что это не Лютгарда не отдает ему Сабелу, а сам король, гневаясь на сестру, не может вынести ее вида. Один только вопрос волновал теперь Росвиту:

– Мы не идем на Гент?

Лицо Генриха окаменело. Он сжал руки за спиной, сдерживая чувства.

– Две трети армии выбыло из строя. Нужно уладить здешние дела и за лето собрать новое войско. Гент должен продержаться до осени. – Тут глаза его вспыхнули. – И Сабела узнает, что значит во второй раз пойти против меня!

4

Королевский двор и остатки войска три дня стояли в предместье Отуна, пока епископ Гельвисса собралась с мужеством и впустила их в город.

Стоя на возвышенности, Алан видел, как распахнулись ворота и ликующая толпа высыпала навстречу своему королю и законной госпоже.

Последние несколько дней, пока войско графа Лавастина шло на запад, его постоянно обгоняли небольшие группы людей – остатки войск Сабелы, Родульфа и других герцогов и принцев, поддержавших мятеж. Солдаты разбредались по домам, где их ждали полевые работы. Оставалось надеяться только на то, что лето выдастся долгим…

Войско Лавастина, к счастью, не понесло потерь, никто из воинов даже не был серьезно ранен. Сержант Фелл с пешими солдатами отправился в Лавас, ибо тамошние поля нуждались в рабочих руках. Сам граф с двадцатью конными тенью следовал позади королевского войска. Алан не знал, чего тот ждет и что собирается делать. Ясно было одно: в его собственной жизни переменилось все. Теперь он спал на удобном ложе в шатре Лавастина и пищу получал с графского стола. И носил красивую льняную рубаху вместо своей старой, давно уж истертой и перелатанной.

– Пойдем в шатер, – позвал граф, когда штандарт Генриха скрылся за городскими воротами.

В этот солнечный день все вокруг светилось радостью. Даже собаки, обычно грозные для всех, кроме Алана и Лавастина, сегодня вели себя спокойно и миролюбиво. Но Алан не мог отделаться от беспокойства. В ночных кошмарах ему все еще являлся Агиус, которого он не сумел спасти. Несчастный пожертвовал собой – и чего ради? Священник никогда не любил Генриха за поступки, продиктованные ненавистью к Сабеле. Хотя он и спас короля, пожертвовав собой…

Алан стыдился собственной слабости. Он стоял в стороне, когда убивали Лэклинга, ибо боялся могущественной тогда Антонии. Никому ничего не сказал, когда увидел, как гуивру скормили ни в чем не повинного человека. Неважно, что никто из знати не послушал бы слов купеческого сына. Дело было не в них, а в его трусости. Даже чудовище он убил, увлеченный порывом Агиуса, порывом принести себя в жертву ради жизни других людей. Или ради мести принцессе? Юноша вздохнул. Трудно было разобраться во всем этом.

– Пойдем, – не то пригласил, не то приказал Лавастин.

Внимание к нему графа было самой большой загадкой. Юноша вошел в шатер. Он был на полголовы выше этого человека, но никогда не ощущал, что возвышается над ним, столь сильным и харизматичным человеком казался Лавастин. Волшебство Антонии, должно было быть могущественным, если сумело сломать такую волю.

Граф опустился на стул.

– Сядь, – сказал он, раздраженный тем, что Алан не сделал этого сам.

– Но, ваша светлость… – начал было юноша, робея под взглядами слуг и графского капитана. Они были удивлены не менее, чем он, тем, что простолюдин сидел рядом с их господином, словно родственник…

– Сядь!

Алан сел. Лавастин приказал принести две чаши вина и отослал слуг. Когда полог опустился за последним из них, воцарился полумрак. Тонкие лучи солнца проникали в прорехи шатра, потрескавшегося за время похода. В их свете мелькали то фрагмент узора на ковре, то рукоять меча. Собаки тихо возились на ковре. Тоска развалился брюхом кверху, а преданная Ярость, еле слышно рыча, прикусила ухо Страху, слишком приблизившемуся к Алану.

– Алан, сын Генриха. Так ты себя называешь?

– Да, ваша светлость.

– На поле битвы ты спас мне жизнь и честь.

Алан, не зная, что сказать, склонил голову.

– Я не собирался поддерживать ни Сабелу, ни короля. Мне интересны только мои владения. Их безопасность и благо людей, которые мне служат. Я не желал втягиваться в заговоры. Но ты, вероятно, не знал всего этого. Что же руководило тобой?

– Я сделал так, потому что…

– Продолжай. Ведь у тебя должны были быть причины.

Видя, что даже в таком благоприятном расположении духа граф не терпит промедления, Алан быстро заговорил:

– Я… Я видел, что епископ Антония… Что она убила Лэклинга. Она хотела умертвить эйкийца, взятого вами в плен, но он… Он убежал. Тогда убили Лэклинга, и я понял, что она…

– Погоди, мальчик. Кто такой Лэклинг?

– Один из конюхов.

Лавастин слегка кивнул. Это имя ничего для него не значило.

– Так она убила его. Почему об этом не донесли мне?

– Там, в развалинах, ваша светлость, к ней явились странные существа, а затем вы переменились. Вы…

– Действовал не по своей воле. Это так. – Графу явно неприятно было упоминать об этом. – Полагаю, госпожа Антония отрицала бы все, что ты сказал. Продолжай.

– Тогда… Тогда, ваша светлость, все казалось… неправильным. Вся магия, убийства… Несчастное, заключенное в клетку создание…

– Вождь эйка? Он же бежал.

– Нет, гуивр.

– Гуивр? – Лавастин зашелся смехом. – Вот уж кого не жалко!

Он положил руку на голову псу, судя по седеющей морде, это был Ужас. Животное благодарно потянулось к хозяину.

– И брат Агиус…

– Да, – коротко молвил граф. – Брат Агиус спас короля ценой своей жизни. А ты? Какой награды хотел бы ты за спасение моей жизни?

– Я?

– Ты. Или здесь есть кто-то другой? Когда я задаю вопрос, желаю слышать ответ.

– Но… я не думал о награде, ваша светлость. Я делал то, что велела совесть. Это достаточная награда. Может, что-нибудь для моей семьи…

– Ах да. Твоя семья. Этот Генрих, он кто?..

– Купец, ваша светлость. А тетушка Бела – свободная землевладелица в Осне.

– Возле монастыря, который сожгли в прошлом году. Помню. И что же купец Генрих рассказывал тебе о твоем происхождении?

Алан заерзал на стуле и отпил глоток вина, пытаясь скрыть смущение. Напиток оказался отличным, такие вина не предназначены простолюдинам, пусть даже свободнорожденным.

Рассказывая, юноша подумал, не стоит ли ему солгать. Но этому искусству не обучали его ни Генрих, ни тетушка Бела. Не стоило позорить их теперь, даже если правда и унизит его в глазах графа.

– Мать была служанкой в вашем замке. Мой отец, Генрих… Он любил ее. Про нее говорили, что она… – Он прикусил губу. Нельзя же было назвать мать гулящей. – Что она бывала с другими мужчинами. Три дня спустя после моего рождения матушка умерла. Диакониса отдала меня Генриху, взяв обещание, что, когда мне будет шестнадцать, тот отдаст меня в монастырь…

– Но тебе уже больше шестнадцати?

– Семнадцать, ваша светлость. Год назад я должен был поступить в Монастырь-на-Драконьем-Хвосте.

– … который сожгли. Понимаю. Это все?

– Да, ваша светлость.

Лавастин задумчиво сидел в темноте, поигрывая кубком. С улицы доносились слова его капитана, что-то говорили о короле, Отуне и помиловании, но даже своим острым слухом юноша не мог уловить, что точно говорят. Тоска плотоядно зевнул и стал тереться о ногу Алана. Юноша отодвинул стул. Тот скрипнул, и этот звук вернул графа к жизни.

– Слушай меня, дитя, – заговорил он быстро и отрывисто. – Я расскажу тебе кое-что. Постарайся все запомнить, ибо этого я не рассказывал никому и никогда. И не повторю впредь.

Алан кивнул, но, поняв, что в темноте граф мог не заметить кивка, прошептал:

– Да…

Восемь черных теней, развалившихся на ковре у их ног, казалось, вслушивались в речь Лавастина.

– Однажды я был женат, – тихо заговорил граф. – Но, как все знают, жену и дочь убили вот эти твари.

– Как такое могло произойти? – любопытство Алана взяло верх над чувством такта.

– Слушай и не перебивай! – резко оборвал граф.

Страх подошел к выходу и мордой приподнял полог. В шатре стало чуть светлее, и юноша увидел, что лицо графа искажает горькая усмешка.

– Как такое могло произойти? Даже я не знаю точно, откуда собаки появились у деда. Слышал, что он получил их не то благодаря какому-то соглашению, не знаю уж с кем, не то по наследству. Мой отец – единственный наследник, и я тоже единственный наследник отца, мы унаследовали их вместе с титулом графов Лаваса. В положенное время отец решил меня женить, чтобы продолжить династию. – Лавастин залпом осушил кубок и осторожно поставил вниз, на ковер. – Тогда я был молод, и у меня была женщина – молоденькая служанка. Обнародовать нашу связь мы не хотели и встречались тайно, в развалинах даррийской крепости. Как и следовало ожидать, она забеременела и стала просить меня признать ребенка, чтобы ее не прозвали гулящей. Но невеста была горда и самолюбива. Ей не хотелось видеть в Лавасе детей, рожденных для меня другой женщиной. Добрая диакониса, благослови Владычица ее память, которой я исповедался, пообещала мне позаботиться о ребенке. – Граф поднял с пола кубок, словно забыв, что выпил его содержимое, а затем поставил обратно. – Наверное, этот грех мне зачтется.

Алан сглотнул.

– Она умерла при родах?

Лавастин вскочил со стула и быстрым шагом подошел к выходу. Отстранил собаку, приоткрывшую полог, и мгновенно запахнул его.

– Когда я говорю, тебе следует молчать, Алан. – Юноша кивнул, хотя граф и стоял к нему спиной. – Никакого больше вина, – пробормотал Лавастин. Затем громко и быстро продолжил, торопясь окончить рассказ: – Да, она умерла. Моя невеста была молода, сильна и нетерпелива. Я был таким же, и мы… В общем, не сошлись характерами. Она редко допускала меня в свою постель. Я не позволял себе связей на стороне, но вскоре у меня появились подобные подозрения на ее счет. Впрочем, доказать что-то было нельзя, ее служанки повиновались хозяйке беспрекословно. Когда родился первый ребенок, я не верил жене, что он мой. Хотя… – Он резко махнул рукой, подошел к стулу, но садиться не стал. – Так могло быть. Она воспитывала в девочке недоверие ко мне, но сам я безуспешно пытался стать другом ребенка. Наконец жена отбросила всякое притворство. Она полностью отказалась от своих супружеских обязанностей и не скрывала связи с любовником. Каким-то простолюдином… «Если ты мог спать со служанкой, то могу и я», – говорила она. Наконец жена забеременела, и ясно было, что ребенок не от меня. Тогда я потребовал проверить первого ребенка. Ты догадываешься как – с помощью этих вот животных.

Алан чуть не вскрикнул от ужаса, но вовремя приложил руку к губам. Он догадывался, что произошло.

– Она с ребенком попыталась убежать, но собаки… Собаки словно взбесились в ту ночь.

Восемь черных теней на ковре затихли, будто вслушиваясь в страшную повесть. Тоске и Ярости было по три года. Самые старые – Рьяный и Ужас. Были ли они там той ночью? Не они ли преследовали беременную женщину и ее дочь?

Лавастин говорил так тихо, что Алану пришлось сосредоточенно прислушаться, чтобы разобрать слова.

– Умирая, она прокляла меня: «У тебя не будет наследника твоей крови. Любая женщина, которую ты полюбишь, погибнет страшной смертью. Призываю тому в свидетели древних богов, что все еще бродят по земле и которыми порождены эти страшные псы». Год спустя я, как и следовало, обручился с одной молодой дворянкой. За неделю до свадьбы она утонула во время переправы через реку. На пути в Лавас… Еще через год я захотел жениться на молодой вдове. Но та прямо на свадьбе слегла и два дня спустя умерла от тифа. Повторять попытки я не решился, не хотелось больше смертей. А теперь…

«Что теперь?» Алан молчал, выжидая, пока граф продолжит. Лавастин подошел к нему. В полумраке шатра он выглядел призраком, а не человеком из плоти и крови.

– Я присматривался к тебе с самого возвращения из осеннего похода. Но под заклятием Антонии, естественно, забыл обо всем. А тебе, тебе все не кажется очевидным?

Алан сначала не понял, что граф хотел сказать. Потом коснулся своей новой рубахи, расшитой столь роскошно, что даже богачка тетя Бела не смогла бы позволить себе купить и локоть подобной ткани. Глянул на собак, вольготно разлегшихся на ковре и лениво глядящих то на него, то на графа.

Лавастин взял его за руку и заставил подняться со стула. Губы его были сжаты в одну твердую ровную линию, и, когда он заговорил, тон не допускал возражений:

– Ты мой сын.

5

Лиат снились кошмары. Каждую ночь во сне ей являлись огромные псы, впивавшиеся в плоть и разрывавшие ее на части. Каждую ночь она просыпалась в холодном поту с бьющимся сердцем. Дрожа под одеялом до тех пор, пока пронизывающий ночной воздух не овладевал ею, смиряя скорбь и страх. И только тогда она вновь засыпала.

Вулфер всегда спал в такие моменты. Или притворялся спящим. Спрашивать об этом ей не хотелось. Старик был поглощен своими мыслями и заговаривал только тогда, когда было необходимо. Только однажды услышала Лиат, как он в забытьи шепчет имя Манфреда.

Они ехали много дней, и Лиат потеряла счет времени. Небо было ясным и идеальным для наблюдения звезд, но она не удосужилась даже проследить путь Луны чрез Дома Ночи, мирового дракона, связующего небеса. Ее не интересовали планеты, проходившие через созвездия. Она не повторяла про себя то, чему учил отец. Не заглядывала в город своей памяти, столь заботливо оберегаемый все эти годы. Лиат то предавалась горестным воспоминаниям, то забывалась тяжелым сном, что поглощало все свободное время.

Иногда, когда она всматривалась в пламя костра или очага в придорожном трактире, ей казалось, что она подсматривает в замочную скважину и видит происходящее по ту сторону двери.

– Есть в этом небе духи, чьи крылья – огонь и чьи глаза остротою подобны кинжалам. Они реют на эфирном ветру, что дует над сферой Луны. Вновь и вновь опускается ихвзгляд на землю, и тогда опаляет он все, что встретит на пути, ибо невыносима небесным существам бренность жизни земной. Род сей много старше людского. Голоса их подобны реву пламени, а тела не похожи на тела всех прочих, ибо состоят из огня и ветра, из дыхания, что свирепое Солнце облекло волей и разумом.

– Но разве тогда мы не родственны этому народу? Разве наши тела не созданы из огня и света? Разве истинное место наше не там, за сферой Луны?

Первый из говоривших меняет позу, продолжая вглядываться в языки пламени. Ибо он смотрит в огонь, каким-то образом видя ее, Лиат. Он, кажется, знает, что она слышит и видит его. Но, говоря, обращается к женщине, чье лицо мерцает во тьме.

– Мы не настолько древние существа, дитя. Не сами первоэлементы жизни породили нас. Мы дети ангелов. Но не можем теперь жить вдали от Земли, приютившей нас.

Он поднимает руку, и Лиат узнает его облик. Он пугает, но не потому что угрожает ей чем-то. Слишком уж он не похож на человека – на отца, на любого из тех, кого она знала, даже на Хью, олицетворявшего все самое отвратное в этом мире. Это Аои, один из Ушедших. Он стар, хотя о его старости нельзя судить ни по одному из человеческих признаков. Нелюдь похож на Сангланта – и это тоже пугает. Она и сама не знает, хочет ли забыть о принце.

– Кто ты? – В голосе его только любопытство, но не страх и не злость. – Кто та, что смотрит на меня сквозь огонь? Как нашла ты эти врата? Как возвратила их к жизни?

Разговаривая, он вьет из кудели веревку, и день ото дня та становится все длиннее – не намного, не больше чем на полпальца за день. А дни тем временем уходят в никуда, пока они с Вулфером стараются нагнать короля Генриха.

Она не находит сил ответить ему. Не может говорить сквозь пламя. И боится, что голос ее, эхом отразившись отневедомого, сквозь ветер и огонь достигнет тех, кто охотится за ней.

Волшебник, владеющий знанием и способностью видеть, не может быть никем иным. Из футляра, висящего на плече, он достает золотое перо и бросает его в огонь.

Лиат отпрянула и вскочила на ноги. Огонь в камине ярко вспыхнул и потух. Она вытерла слезы, навернувшиеся на глаза от дыма. Лицо горело. Дверь позади со скрипом отворилась, и вошел Вулфер, оставив за собой ночную тьму.

Она сидела посреди комнаты в гостинице, которую аббат Херсфордского монастыря предоставил «королевским орлам» – не лучшей, но и не худшей из возможных. Огонь потрескивал в камине, непричастный к волшебству. «Не спала ли она? Все же нет, ибо во сне видела теперь только эйкийских собак».

– Что нового? – спросила Лиат.

Вулфер закашлялся, отряхивая одежду.

– Генрих отпраздновал здесь день святой Сюзанны, а затем отправился на запад. Отец Бардо говорит, что принцесса Сабела подняла мятеж и король идет ей навстречу, чтобы не дать войти в пределы Вендара. Сабела тем временем низложила отунского епископа Констанцию и захватила ее в плен.

Лиат обхватила голову руками. Она так устала, что интриги придворных вельмож и их величеств казались чем-то далеким и незначительным.

– Лучше бы принцесса шла на выручку Генту.

– Что ж, – отозвался Вулфер, – великие принцы очень часто думают о себе, а не о других. Отец Бардо не получил еще вестей об исходе войны. Пошли спать. Отправимся в путь на рассвете.

Сама мысль о сне приводила в ужас, но вскоре усталость взяла верх, увлекая Лиат все глубже и глубже… в подземелье под Гентским собором, где между могилами усопших праведников в беспорядке были свалены людские тела. Слышался хруст костей – это пировали над трупами врагов собаки народа эйка. Она вновь пробудилась в холодном поту и с бьющимся сердцем. «Владычица наша! Долго ли будет продолжаться это безумие?»

Вулфер спал по другую сторону от камина – потухшего и холодного, как ее собственное сердце. Только два или три уголька тлели, светясь золотом. Сама не зная зачем, она встала, подошла к камину и увидела, что блестят не угли, а золотое перо.

6

В главном зале епископского дворца собрался королевский двор. По правую руку от Генриха восседали трое его детей, а по левую – епископ Констанция и вернейшие из соратников. Ранее епископ Констанция, восстановленная в прежнем сане, провела службу в честь святой Луции, день которой был одним из четырех величайших праздников церкви. Росвита знала, что маги и математики дают им свои названия, называя днями солнцестояния и равноденствия – эквинокциями. Но сама, естественно, предпочитала имена, данные в честь четырех величайших сподвижников блаженного Дайсана. Тех, что несли Святое Слово во все четыре стороны света: Марианы, Луции, Маттиаса и Петера. Последний древние язычники именовали днем Дхарка, днем темной ночи, закрывавшей свет солнца. В названии была доля истины: святой Петер был заживо сожжен в честь огненного бога джиннских язычников, отказавшись отречься от истины Господа Единого.

После службы Генрих со свитой отправился во дворец Констанции, где пиршество длилось до поздней ночи, даже солнце в этот день дольше обычного задержалось в небе – знаменуя торжество Святого Слова и будущность, обещанную верным в Покоях Света.

А пока монарх должен был решить множество дел. Он сидел на троне рядом с сестрой, глядя в зал, где сгрудились не только придворные, но и вся отунская знать, счастливая тем, что имеет возможность видеть своего короля.

По такому случаю его величество облачился в золотые королевские одежды и в руках держал символы власти: скипетр справедливости и золотое кольцо господства. Седеющую голову венчала массивная корона, украшенная драгоценными камнями. Епископ Констанция, благословив короля, помазала его волосы розовым маслом, освященным самой госпожой-иерархом города Дарра, подтверждая тем самым богоугодный характер власти короля, избранного Господом и Владычицей.

– Да свершится справедливый суд, – поднявшись, произнес Генрих.

Первыми перед ним предстали наследники лорда Родульфа. Росвита чувствовала некоторую симпатию к молодому человеку, за спиной которого боязливо толпились вассалы. В нем не было ничего от прямодушия и властной решительности Родульфа. Лорд взял юношу с собой, чтобы тот повидал настоящую войну. Тот увидел и ее, и смерть отца.

– Назови свое имя, – потребовал Генрих, хотя, конечно, знал, кто перед ним.

– Я Родульф, сын Родульфа и Иды. – Руки юноши дрожали, но он старался держаться гордо.

– Ты наследник герцогства Варингия?

– Нет. Но я могу говорить и от лица своей сестры Йоланды, которую отец назначил наследницей пять лет назад.

– Где она сейчас?

– В Арланде, крепости, построенной отцом. – Родульф ждал, закусив губу. Он знал, что наказанием за измену является смерть.

– Пусть предстанет пред наши очи до дня Марианы, – сказал Генрих. Он протянул руку, будто приглашая юношу сделать что-то, и тот немедля упал на колени.

– Когда это случится, я потребую от нее платы за свою снисходительность: пятьдесят лучших варингийских лошадей для моих конюшен. Золотые сосуды и облачения для отунского собора, дабы загладить обиду, нанесенную епископу Констанции. И тебя, молодой Родульф, вместе с десятью лучшими вельможами герцогства, дабы вступить в ряды моих «драконов» и защищать мое королевство.

Юноша зарыдал. Толпа зашепталась, пораженная справедливостью и милосердием короля. У наследников Родульфа не было сильной родни, поэтому Генрих легко мог покарать их смертью, не опасаясь ничьей мести. «Но он, – подумала Росвита, – поступил много мудрее».

– Я немедленно пошлю за сестрой. Мы будем отныне верными слугами вашего величества. Клянусь!

Констанция выступила вперед, держа в руках небольшой ковчег с бедренной костью и лоскутом одежды святого Томы-апостола. Юный герцог приложился к золотой шкатулке, а затем к кольцу на руке Генриха, подтверждая тем самым сказанное им.

– Пусть приведут нам епископа Антонию, – приказал король.

Стражники ввели старую женщину в зал. Она, сложив на груди руки, смотрела прямо ему в глаза, ее глаза в этот момент лучились материнской добротой. Генрих только вздохнул.

– Вы под защитой церкви, ваше преосвященство. Посему, вместо того чтобы покарать за участие в заговоре, я принужден послать вас в Дарр на суд госпожи-иерарха. Пусть она вынесет приговор!

– Я не нарушила ни один из обетов, данных мной церкви, ваше величество, – ласковым голосом отвечала Антония. – Не сомневаюсь, что дело решится в мою пользу.

С епископом города Майни был только один клирик, кажется, Гериберт.

– Что с вашей свитой, госпожа Антония? – спросила Констанция. – Половина уже мертва, а другая умрет вскоре от болезни, которая не поражает никого, кроме тех, кто в свите, не касается даже монахинь, ухаживающих за больными.

– Я скорблю о них, – медленно проговорила Антония, – но даже мне не под силу остановить руку Господа, когда своим мечом Он перерезает нить, связующую нас с миром.

– Некоторые обвиняют вас в занятиях магией, – продолжала Констанция, явно намеренная покончить со старухой. Она не оглядывалась даже и не спросила короля позволения говорить, да тот и не пытался прерывать ее. Епископ отунская была единственной, чей духовный сан равнялся сану Антонии, и мирская власть вмешиваться не могла. – Говорят об амулетах, которые клирики изготовили по вашему приказу, и что их мучительная смерть – следствие волшебства, того самого, что привело на поле битвы гуивра и избавило солдат Сабелы от его злого взгляда.

Антония развела руками и невинно воздела их к небу.

– Если страдания клириков – следствие волшебства, а я волшебник, который изготовил амулеты, почему же тогда я цела? И Гериберт? Есть много сил, вызывающих болезнь, злые духи в том числе. Мне больно при виде мучений моих верных слуг, и я делаю все, чтобы облегчить участь невинных.

– Достаточно! – вмешался вдруг Генрих, не давая Констанции возразить. – Мы говорили об этом много раз, и у меня нет желания повторяться. Епископ Антония под стражей будет доставлена в Дарр, и там, согласно правилам Нарвонского собора, ее будут судить по обвинению в колдовстве.

Антонию увели. Росвита не увидела на ее лице ни тени страха или сожаления. Она напоминала дряхлую бабушку, поговорившую только что со своим повзрослевшим, но не поумневшим внуком.

Какое-то время король хранил молчание. Затихла и толпа знати. Все знали, кто будет следующим.

– Герцогиня Лютгарда! Теперь я согласен говорить с женщиной, что находится у вас под стражей.

Лютгарда бросила быстрый взгляд на Росвиту, благодаря за то, что та удержала монарха от необдуманного решения. Сабелу ввели в зал. Повисла глубокая тишина. Росвите показалось, что в отдалении слышится собачий лай. Наверное, поблизости находилась псарня кого-то из местных герцогов.

Сабела отказалась опуститься на колени перед братом, а Генрих не поднялся с трона, чтобы приветствовать ее как родственницу, и не протянул руку для уставного поцелуя. Хотя вряд ли мятежная герцогиня приняла бы этот жест…

– У тебя есть что мне сказать? – спросил король, глядя мимо Сабелы, на ее вассалов и придворных, чьи лица, в отличие от их госпожи, перекосило от страха. Слуга быстро отирал слюну с губ принца Беренгара. Молодая Таллия, одетая в зеленый шелк, абсолютно бледная, напоминала скорее загнанную лань, чем принцессу.