Текст книги "Королевский дракон"

Автор книги: Кейт Эллиот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

XIII. ПРИЗРАК ГУИВРА

1

Лагерь многочисленных войск Сабелы устроили на восточной границе земель, принадлежащих мужу герцогини. В нагорьях за долиной шли деревни, подчинявшиеся герцогине Фесса, вендийскому дому она была предана абсолютно.

К вечеру пришла весть, что войска самого Генриха прибыли в город Кассель – в одном дне пути отсюда. И тем же вечером клирики Антонии обошли лагерь, раздавая каждому солдату по защитному амулету. Алан ходил с ними, привыкнув уже к их присутствию: он спал, ел, гулял по лагерю и молился исключительно в сопровождении Виллиброда или Гериберта.

Агиуса рядом не было. Да и теперь общение с ним не радовало. Алан верил, что ношение вериг под рясой приносит пользу душе, но сам не одобрял подобных подвигов. Сомневаясь, что происшедшее с Агиусом – лицо истинной святости. И все же Алан видел перед собой человека, не желавшего для себя ничего, кроме милости Божьей. Юноша восхищался твердостью Агиуса. Но сам, несмотря ни на что, радовался тому, что остался в миру, и каждый день молил Господа и Владычицу о прощении.

– Что это? – спросил Агиус, когда Алан с клириками вернулся в шатер после очередного обхода. Священник предпочитал молиться, оставаясь под стражей, нежели слоняться среди палаток в сопровождении презираемых им клириков Антонии. – Амулет?

Виллиброд пробурчал в ответ что-то неразборчивое и стал ковыряться в груде амулетов. Гериберт, которого манеры Агиуса никогда не могли сбить с толку, протянул ему один:

– Это для защиты от злых сил. Возьми.

Агиус приподнял брови:

– Колдовство? Вижу, епископ Антония запятнала себя не только изменой, но и запрещенным искусством.

Виллиброд нервно хихикнул. Гериберт вложил предмет в руку Агиуса и отвернулся.

– Уже поздно, достойный брат, – обратился он к Виллиброду, – помолимся и отойдем на покой.

Походная кровать Антонии пустовала: она все еще совещалась с Сабелой и прочими вельможами. Дремала уставшая стража. Ярость и Тоска, повертевшись и повиляв хвостами, забрались в свой любимый угол и улеглись. Агиус внимательно рассматривал амулет со всех сторон. Алан присел чуть позади него и прошептал:

– Какая-то магия?

Священник пожал плечами:

– Я знаю об этом не больше тебя.

На шее Алана тоже висел амулет. Он снял его, сравнивая с тем, что держал Агиус. Небольшое и совершенно невинное деревянное кольцо, Круг Единства. Правда, не совсем обыкновенный, на обороте были вырезаны непонятные знаки и приклеен клочок не то волос, не то чьих-то перьев и засохший листок растения.

– У нас в деревне была старуха, понимавшая язык птиц, – сказал Алан. – Она бы точно это прочла. А однажды к нам приехал человек, хваставший тем, что, прочтя карту небес, он может узнать судьбу каждого, кто пожелает. Но за свои пророчества он требовал денег, и диакониса Мирия обвинила его в мошенничестве и выгнала из деревни.

Агиус нахмурился, разглядывая буквы:

– Не знаю, что это такое. И думаю, даже братья-клирики не смогут нас просветить.

Он встретился с Аланом взглядом. Выражение его лица было угрожающим. Юноша понял, о чем вспоминает священник: о той ночи, когда в жертву принесли несчастного Лэклинга и на запах крови к развалинам слетелись неведомые тени. После той ночи граф Лавастин из умного и расчетливого человека превратился в куклу, пляшущую по чьей-то указке.

Алан оглянулся на молящихся клириков, не обращавших внимания на разговор пленников.

– Антонии не в новинку пользоваться колдовством. Она занималась этим и раньше.

– Но зачем? – шепнул Агиус. – И каким образом? В королевской школе среди нас было несколько человек, из тех, кто мог это знать. Один из них Хью, бастард маркграфини Джудит. Ему всегда было интересно то, чему клирики учить не хотели. Но я всегда был далек от запретного искусства. К тому времени, зная о забытых словах блаженного Дайсана и свидетельстве святой Теклы…

Он оборвал речь и умолк. Уснувший Тоска вдруг поднял голову и зарычал. Алан чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда в шатер вошла Антония со своей свитой. Ее платье, расшитое золотом и мокрое от дождя, переливалось в свете факелов. Воздух сразу наполнился сыростью.

В отдалении слышалось чье-то пьяное пение, прерываемое сквернословиями. Сабела недавно бросила своего последнего любовника, предпочтя ему юного и смазливого солдатика из личной стражи Родульфа. Несколько дней назад между двумя мужчинами произошла ссора, отвергнутый потерпел фиаско, и теперь всему лагерю он служил объектом для насмешек.

– Клирик Гериберт! – повелительно заговорила епископ. Юный священник подошел к ней, преклонив колени. – Проследи, чтобы сюда, рядом с нашими гостями, поставили еще одну постель. Надо освободить побольше места, к войску герцогини присоединяется все больше и больше людей. «Так все люди соберутся в дом правого».

– «Не приглашай в дом всех приходящих, – вмешался Агиус, – ибо бесчестие имеет множество ликов».

Антония наградила Агиуса взглядом, исполненным сожаления. Так смотрят на ребенка, достаточно взрослого для того, чтобы пасти коз, но нуждающегося в опеке. И тут же одарила Алана лучащимся добрейшим взглядом. Тоска зарычал, и юноша положил ладонь ему на морду, успокаивая зверя.

– Подойди сюда, дитя, – произнесла епископ, не обращая внимания на собаку, – мы поговорим с тобой, пока я готовлюсь ко сну.

Виллиброд принес небольшое сиденье и замер в нерешительности. Слуги помогали Антонии освободиться от митры и облачений, заботливо укладывая их в специальный резной сундук, стоявший у изголовья кровати. Под мантией епископ носила платье из белого шелка. Покончив с переодеванием, она уселась на стул, и служанки принялись укладывать ее волосы. Антония игриво перебирала висевший на шее золотой Круг Единства, украшенный драгоценными камнями.

– Ты продолжаешь свои вечерние занятия? – обратилась она наконец к Алану.

– Да, ваше преосвященство.

– Почитай мне. – Она взяла с кровати книгу в переплете, великолепно украшенном слоновой костью, открыла и протянула юноше. Алан испугался, не решаясь прикоснуться к ней. Антония ободряюще кивнула.

Он осторожно взял книгу, и сначала только изумленно глядел на нее. Первую страницу украшал прекрасный рисунок – семеро учеников, возведших руки к небу во время чуда Пентекостия. Надписи были сделаны золотыми чернилами. А изысканные заглавные буквы, начинавшие текст, были выполнены в форме древа мудрости, на ветвях которого сидели миниатюрные совы, державшие в когтях свитки или перья для письма. Алан прежде никогда не видел более ценной вещи.

– Читай мне, дитя, – повторила Антония.

Запинаясь, он начал читать:

– «Итак, случилось сие по прошествии семи раз по семь дней после Вознесения, когда Текла услыхала глас блаженного Дайсана и очи ее прозрели. Он явил себя ученице и соратникам ее, показав тем самым, что жив. И говорил он с ними семь часов без перерыва, научая о Господе Единства и Покоях Света».

С бьющимся сердцем он остановился, переводя дыхание. Ему не нравилось читать в присутствии Агиуса, да и взгляд Антонии мешал. Агиус был коленопреклонен, как всегда, когда вслух читалась Святая Книга.

– Уже лучше, – похвалила его епископ. – Но до беглого чтения далеко. Продолжай.

Алан молча вознес благодарные молитвы Господу и Владычице. Он с трудом понимал язык церкви, даррийский, и кроме этой, любую другую книгу прочесть бы не смог. Но все, написанное здесь, юноша множество раз слышал в Осне, когда диакониса Мирия читала Святую Книгу во время церковных служб. Поэтому, когда какое-то слово было ему непонятно, он мог догадаться о его смысле.

– «И рек им блаженный Дайсан: „Да воспримите силу, когда ангел, несущий Слово Святое Господа, снизойдет на вас. Несите его до Саиса, до великого Дарра, и в Арбахию, и так – до самого края земель“. И, сказав это, вознесся святой в облаке, что сокрыло его от взоров. И вернулись они в Саис с того холма, Ольвассией нареченного, что не далее дня пути от града святого. И войдя в город, пришли все в дом, где проживали: Текла, Петер, Маттиас, Тома, Люция, Мариана и Джоанна. И был день, что нарекут Пентекостием, пятидесятый по прошествии Экстасиса и Вознесения блаженного Дайсана в небеса. И в тот день, пребывая совместно в посте и молитве, услыхали вдруг они шум, подобный дуновению ветра и заполнивший собою весь дом. С ним явились им языки пламени».

Антония вздохнула и покачала головой, будто прочитанное глубоко взволновало ее. И повторила то, что помнила сама:

– «И так заговорили ученики на всех языках, даже тех, что были им доселе неведомы. Так блаженный Дайсан показал, что Святое Слово предназначено для всех племен и народов».

– Даже народу эйка? – не выдержал Алан. – И даже Ушедшим? И гоблинам, что жили в Харенских горах?

– Даже им, – подтвердила она, – ибо не нам судить, кто войдет в Покои Света, а кто останется вне.

Алан подумал о Пятом Брате, эйкийском вожде, которого тогда освободил. Вспомнил, как рассказывал ему историю об Экстасисе и чуде Вознесения. Вождь не понимал вендийского. И все же… именно его рассказ заставил эйкийца заговорить с ним, выдать, что он обладает разумом и способностью понимать речь. Именно рассказ о чуде заставил варвара искать у него помощи и дружбы.

Служанка принесла кувшин с водой, намочила полотенце и принялась бережно прикладывать к лицу Антонии, а затем втирать масло с резким запахом лаванды.

– Продолжай, – промолвила, закрыв глаза, епископ. – Читай дальше, дитя.

Алан оглянулся на Агиуса, но тот по-прежнему стоял на коленях, глядя в пол. Нервно облизнув губы, юноша продолжил:

– «В Саисе жили тогда люди многих племен, и собрались они посмотреть на чудо, и были взволнованы и изумлены. И тогда Текла стала перед Шестью, и рекла им: „Сие и есть то, о чем рек нам пророк наш. Будет так в последние дни, мы разделим Слово Святое между людом Божьим. Жены получат видения, а мужи смогут видеть сны. Даже рабы получат частицу Слова и станут пророчествовать. И явим Мы знамения в земле и на небесах – кровь, огнь и бурю. Солнце обернется тьмою, и луна подернется кровью. Воззови тогда к Владычице по имени ее – Матерь Живущего, и ко Господу, что есть Отец Жизни, и будешь спасен, и вознесен в Покои Света“. И тогда прочие ученики воздели руки и вознесли к небесам благодарные молитвы».

В шатер вошел клирик и что-то шепнул на ухо Антонии. Она ласково улыбнулась, жестом отпустила его и затем поднялась сама.

– Мы ждем еще одного гостя, – сказала она.

Тут же вошел брат Гериберт, сопровождаемый двумя стражниками, и ввел Констанцию. В отдалении шли слуги и несли соломенные тюфяки и походную кровать.

В последние дни Констанция лишилась всех епископских облачений. Алан мог только догадываться, отдала ли она их добровольно или была принуждена к тому силой.

– Благословенная сестра моя, – заговорила Антония, шагнув навстречу.

Констанция протянула руку, ожидая поцелуя, но Антония пожала ее, как простой родственнице. Если это и обидело Констанцию, та все же не подала вида. Лишенная сана, она по церковной иерархии стояла теперь много ниже Антонии, но только по церковной. Точно так же, как и раньше под епископским облачением, под нынешней рясой диаконисы Констанция носила золотое ожерелье – знак принадлежности к королевскому роду.

– Прости, дорогая, за причиненные неудобства, – продолжала Антония. – Но ты в шатре одна со своими слугами. Мест в лагере мало, нынче к нам приезжает сородич герцога Конрада, сын сестры его отца. Он присоединяется к нашей рати с двадцатью конными воинами и пятьюдесятью пешими.

– Что же сам Конрад? – холодно спросила Констанция. – Отчего он не присоединяется к Сабеле? Должно быть, решился только на то, чтобы помочь вашему беззаконному мятежу, но сам от участия в нем воздержался.

Слуга принес еще один стул, и она расположилась на нем. Констанция делала вид, будто не замечает Агиуса. Но его плечи выдавали его напряжение, сама поза говорила о том, как трудно ему выносить присутствие женщины, которую он предал.

– И правда, герцог Конрад еще не прибыл. Говорят, его супруга, госпожа Идгифу, вот-вот родит.

– Это будет их четвертый ребенок, – сказала Констанция. Единственное, что выдавало ее волнение – то, что правой рукой она перебирала пальцы на левой. – Но это лишь отговорка, ваше преосвященство. Рядом с Идгифу множество слуг и родни. Мужу нет нужды оставаться с ней в такое время. Не обманывайте себя. Если Конрада нет в рядах с войском Сабелы – это значит, он и не собирается там быть.

– Равно как и в войске Генриха.

Констанция понимающе улыбнулась:

– У Конрада свои амбиции. Кроме нашего рода, он единственный потомок Генриха Первого. Пусть дети Арнульфа Младшего сколь угодно долго истощают себя в борьбе за трон, он от этого только упрочится.

– Но такие амбиции могут быть и у герцогини Фесса Лютгарды.

– Да, и она королевского рода. Ее дед отказался от претензий на трон. И сделал это за все свое потомство. Лояльность Лютгарды казалась очевидной.

Не выдержав, Констанция глянула на Агиуса. Тот, встретив ее взгляд, вновь опустил глаза.

– Что же посоветует любезная наша сестра? – спросила Антония. Она не произносила больше полагавшегося Констанции титула – «ваше преосвященство» и поступала так преднамеренно. Констанция не была больше епископом Отуна.

– Как и положено той, кто служит Господу и Владычице, я предложу мир.

Антония вместо ответа подала знак своим слугам, и те принесли Констанции одеяло и подушку.

– Уже поздно, – сказала епископ. – На рассвете выступаем.

– Войдя в пределы Вендара, вы окончательно отрежете себе дорогу назад.

– Да будет так, – провозгласила Антония, улыбнувшись самой ласковой улыбкой. Словно учитель, терпеливо выслушивающий глуповатого и нескорого на ответы ученика. – Рать Генриха ждет нас в Касселе. Там мы и встретимся. А теперь помолимся и будем спать.

Она преклонила колени, и за ней последовали слуги и клирики. Констанция поколебалась немного, но затем, с благородной грацией человека, не позволившего несчастьям сломить свой дух, опустилась на пол и присоединилась к молитве.

Той ночью Алан видел сон.

Качка приятно убаюкивает, но ему все равно не спится. На дне барки сгрудились двадцать пленников, будущих рабов. Они плачут и стонут. Те, что уже потеряли надежду, спят. Братья отбирали самых молодых и сильных – тех, кто проживет несколько лет в северной стране, прежде чем погибнуть от холода или собачьих зубов. Некоторые, быть может, дадут потомство, но дети мягкотелых слабы и не выживают на его родине. Как удалось этим существам так быстро заселить южные земли, до сих пор остается загадкой. Опасно спрашивать об этом Матерей Мудрых, ибо о судьбе неверных не хотят ни слышать, ни знать. Но разве Халан, сын Генриха, не говорил с ним о боге и вере? Он касается Круга на шее. Холодный, безжизненный кусок дерева…

Волна ударяет о борт, и весла скрипят в уключинах. Судно быстро несется по волнам. Звуки волн привычны с детства – они для него как музыка или воздух. Добрая ночь для плавания в северном море.

Он стоит на носу корабля, вглядываясь в туман над морем. Смотрит на звезды – глаза древнейших из Матерей, чьи тела когда-то были развеяны по ветру и вознесены к великому черному льду, тверди небесной. Луна, сердце Старца, шлет морским волнам свой призрачный свет.

Когда-то и он сидел на веслах. Но это было давно, до того как отец раскрыл секрет чародейства и, овладев им в совершенстве, вывел свое племя и своих собак на путь войны, подчинив им всех прочих.

Когда-то и он тяжко трудился вместе с остальными. Но это было давно – до того, как отец в знак своего могущества украсил зубы драгоценными камнями. И теперь правит народом.

Этот корабль не принадлежит его родному племени, но ведь он отмечен мудростью Матерей Мудрых, а отец его – великий маг и вождь племен западных побережий. И потому эти братья приняли его как своего вождя. Конечно, сначала ему пришлось умертвить их Первого Брата и вожака их собачьей стаи, но таков обычай каждого племени. Только один мужчина может править. Остальные либо подчинятся, либо умрут.

Выбирают ли мягкотелые вождей таким же образом? Говорят, что нет, и потому, вероятно, они так слабы. Он не понимает их и не понимает, почему Халан освободил его. Сострадание не в обычаях жестокого севера. Как сказала некогда Старая Мать, Дети Скал погибли бы много веков назад, обладай они этим чувством.

Ветер доносит до него запах берега. Один из рабов громко рыдает. Ему неприятен этот звук. Раньше он скормил бы мягкотелого псам или разорвал ему горло собственными когтями. Но память о Халане останавливает могучую руку. Он выдержит. Выдержит жалость, болезнь, которой страдают слабые, но ненадолго.

Запах свежей воды приятно щекочет губы. Он облизывает их, неожиданно ощутив жажду. Но не поддается ей. Сдаться быстро – значит ощутить в себе еще одну слабину.

Позади, словно чуя его мысли, ворчат собаки. Он поворачивает голову и ответным рыком приказывает молчать. Те утихают, признавая его превосходство, но ненадолго.

Алан очнулся и понял, что давно не спит. Он лежал с открытыми глазами и привык к ночной тьме. Ярость спала. Тоска тихо скулил, но не шевелился. А постель Агиуса пустовала.

При свете углей в жаровне Алан увидел тень, коленопреклоненную над постелью Констанции. Сердце тревожно забилось. Не хочет ли кто-то умертвить ее? Юноша собрался встать, но острый слух, которому после укуса эйкийского вождя доступен был любой, самый тихий звук, уловил нечто странное. Приглушенное дыхание, соприкосновение ладоней, шепот, тихий, как дыхание ночных духов.

– Фредерик участвовал в первом мятеже Сабелы. Почему я должна верить тебе теперь, после того, что ты сделал? И после того, что я знаю о твоем брате?

Интонация слов сильно контрастировала со смыслом. Констанция касалась руки Агиуса, как любящая женщина, а не суровый епископ.

– Он был очень молод. И запутался. Отец дал ему свиту, но не удовлетворил других претензий. А Фредерик… Неосторожный и стремительный мальчик, всегда готовый к действию. Ты знаешь об этом. Когда мятеж подавили, он успокоился и женился на Лютгарде.

– Считаешь это наказанием? Женитьбу на Лютгарде? – Она почти смеялась.

– Для меня – да. – Агиус запнулся от переполнявших его чувств.

– Тише, Агиус. – Лежавшая Констанция шевельнулась, и Алан понял, что она ласково прикоснулась к губам священника.

Алан смутился и тут же отвернулся. Он вспомнил Види, ее плечи и притягивающий вырез ее платья в день перед той ночью в развалинах. Ведь сам он никогда не касался женщины с любовной лаской.

– Ты должен любить Господа, Агиус, – шептала Констанция. – Не мир и не тех, что живут в нем. Антония говорит, что ты еретик. Но ведь ей нельзя верить, правда? Скажи, что она лжет.

– Не могу. После того как тебя отдали в церковь, вместо того чтобы… – Тут он запнулся. – Вместо того чтобы выдать замуж, я поклялся, что не успокоюсь…

– Поклялся, что не успокоишься до тех пор, пока не отомстишь своему отцу и моему брату. Но так нельзя, Агиус. Смири гнев. Мы ничего не могли сделать. Ни ты, ни я.

– Отец поклялся перед алтарем. Как и твой брат. Но Господь с Владычицей не поразили их, когда они нарушили клятву. Обет их оказался лживым потому, что они поклонялись не Истине, а ее жалкой тени. Они пошли за теми, кто был на Аддайском Соборе, за теми, кто скрыл правду от людей. Правду, которую изрекла святая Текла об окончании земного пути блаженного Дайсана. Я видел свиток, на котором записаны ее слова.

– Где?

– Он спрятан. Церковь желает уничтожить его, чтобы никто не узнал правды. «И тогда блаженный Дайсан предстал пред судом императрицы Фессании. И когда не склонился он пред ней, но заговорил словами истины о Матери Живущих и Слове Святом, изрекла властительница земная приговор смерти. Он встретил его с радостью, ибо знал о Покоях Света. Ученики же горько плакали. И взяли его воины, и иссекли ножом, и вырвали из груди честное сердце…»

Алан едва улавливал их шепот, утопающий в чуть слышном потрескивании углей в жаровне.

– «И тогда тьма сошла на всю землю, а блаженный Дайсан громко вскрикнул и испустил дух. Кровь его честного сердца пала наземь и расцвела алыми розами. И тогда просиял свет, намного ярче, чем свет покрова ангелов. И святая Текла, и все бывшие с ней ослепли от света сего. И жили во тьме семь раз по семь дней, ибо страх их был силен». Но мне не страшно, Констанция. Я не боюсь правды. Разве не сказал блаженный Дайсан: «Будь тверд, ибо пребуду с тобой всегда». Разве не отдала Матерь Живущих единственного сына, дабы искупить наши грехи?

Констанция вздохнула:

– Агиус, это и вправду ересь. Как ты можешь говорить такое? Страшно предстать перед пресвитером, что следит за порядком в догматах. Страшно быть обвиненным в ереси!

– Лучше сказать правду и умереть, чем жить во лжи и молчании!

– Ты ожесточился, Агиус. Раньше ты не был таким.

Он с силой прижал голову к ее груди и заговорил глухим голосом:

– Прости меня, Констанция. Я не спас девочку и предал не только нашу с тобой любовь, но и то, что было между мной и братом.

– Ты всегда любил слишком сильно, Агиус. И… Ты же знаешь, я прощу тебе все. После Господа и Владычицы ты самое дорогое, что есть в моем сердце.

– Но все же ты не сопротивлялась, не возразила брату, когда он отдал тебя церкви.

– Я помнила о своем долге, – ответила она, гладя его волосы.

Алан понял, что Агиус плачет. Плакала и Констанция. После смешения его крови с кровью эйкийца чувства Алана обострились. Он мог предчувствовать, ощущая языком и губами влагу воздуха, предчувствовать, как сливаются слезы двух людей. Агиус, должно быть, и вправду любил слишком сильно. Но не написано разве, что и сам блаженный Дайсан любил мир и всех, живущих в нем? Разве любовь не дарована людям Владычицей как высшее благословение и высшая ее милость?

Алану открылась их близость. Жар их тел, прижавшихся друг к другу. Он завидовал: «Каково это – любить другого человека? Должно быть, это стоит того, чтобы отвернуться от мира и власти, узнав, что не можешь быть с любимым. Полюбит ли Алана какая-нибудь женщина? Прижмется ли она к нему с такой силой?»

Верно гласила старая поговорка: «Зависть подобна призраку гуивра . Она словно крылья смерти». Алан устыдился того, чего желал, чем не обладал и на что не имел права. Ведь он дважды был отмечен предназначением: обещан церкви и обещан Повелительнице Битв, чью розу носил на груди.

И все же он не мог не вспоминать о ночах в общей спальне их дома в Осне, когда ребенком он лежал с открытыми глазами и слышал стоны в постели Стэнси и ее мужа. Алан знал, что только люди церкви – и еще его отец – воздерживались от женщин. Агиуса и Констанцию не поглотила любовь, они просто затихли, приникнув друг к другу. И происходившее между ними было сокровеннее поцелуев и объятий, а чувства горячее и ярче, чем угли в жаровне…

Жаровня у ложа Констанции была не единственной в большом шатре. Еще одна стояла рядом с кроватью, где спала Антония. Алан бросил взгляд в ту сторону, стараясь случайным шорохом не выдать себя. И… прикусил губу, чтоб не вскрикнуть. Антония не спала. Он видел, как ярко блестят в темноте ее глаза. Констанция и Агиус были слишком заняты собой, не замечая этого.

Она молча наблюдала за ними. Антония казалась Алану огромной черной дырой, поглощающей дыхание жизни ближних. Юноша чувствовал, что она наблюдает за любовниками не потому, что тоскует сама, и не потому, что хочет узнать о них что-то. Ее томила жадность, жадность кота перед кадкой сметаны или грифона, пьющего кровь того, кто его породил. Она впитывала в себя полноту и остроту их чувства.

Алану стало страшно. Он закрыл глаза и уткнулся лицом в теплую спину Тоски. Чуть позже, когда шепот затих совсем, сон вернулся к нему.

2

На рассвете состоялся военный совет.

– Я продолжаю утверждать, что вступать в сражение рано, – говорил Родульф. Очевидно, он повторял это уже много дней и не хотел сдаваться. – Встречаясь с Генрихом сейчас, мы рискуем всем.

– Быстрое сражение я как раз и планировала, – отвечала Сабела. Ее бесчувственный голос звучал нереально и призрачно. Она не была лидером, она не обладала даже той нетерпеливой властностью, что некогда была свойственна графу Лавастину. Она не произносила с жаром громких фраз, но словно валун, катящийся по склону, сокрушала любое препятствие на своем пути. – Король спешит нам навстречу. И пока его рать не слишком велика.

– По словам лазутчиков, больше нашей. – Родульф хмурился и качал головой.

– Если дадим ему время, она станет еще больше. Его вассалы приведут подкрепления из Вендара. То, что перед нами сейчас, самое меньшее из того, чем он может защитить свою корону. И в этот раз сил ему не хватит.

– Вы так уверены в этом, принцесса… – недоверчиво произнес Родульф.

Из лордов, окружавших Сабелу, он был единственным, кто осмеливался спорить с ней. Она выслушивала его, как и следовало: ибо он был лордом, равным ей во всем, кроме золотого ожерелья на шее. Впрочем, мать Родульфа была еще и салийской принцессой, а потому он мог поспорить с ней и знатностью происхождения.

Алан стоял позади Антонии, прячась среди клириков, и наблюдал за советом. Многие из свиты Антонии, как он заметил, выглядели измученно, а руки их покрывали язвы и мозоли. Только Гериберт сохранял благопристойный вид, он не занимался тяжелой работой, наблюдая за приготовлением облачений, изготовлением амулетов, лечением больных и раненых и за тем, за что отвечали церковные люди из свиты епископа.

– Я уверена в этом, – подтвердила Сабела. – Пришло время действовать. Время сражаться.

Она бросила взгляд на Антонию, и та согласно кивнула. Иногда Алану казалось, что епископ управляет Сабелой так же, как и Лавастином. Но потом он понял, что это не так. Сабела и Антония действовали в тесном согласии. Какие мотивы и побуждения руководили ими в их темных делах, никто сказать не мог. Обида Сабелы на Генриха была понятна. Она и вправду верила, что тот занял место, по праву предназначенное ей. Генрих в своем Странствии действительно прижил ребенка, пусть и от женщины народа Аои. «Почему Сабела не приняла судьбы, что сам Господь предначертал ей? Потому же, почему и я», – подумал Алан. Судьба и Господь Единый предначертали ему стать монахом, а он идет на войну, увидев много больше, чем мечтал когда-либо.

Все стали собираться. Родульф уже отправился к своим войскам, а Сабела ожидала, пока ей подведут лошадь. Войска двинулись на восток, вброд пересекли реку Эль и вступили в пределы герцогства Фесс. Они были в Вендаре. Выдвинув рати за пределы Арконии, Сабела окончательно отрезала себе путь назад. Алан шагал позади клириков и стражи, охранявшей «гостей» епископа – Констанцию и Агиуса, и не мог избавиться от волнения. Возбужденные солдаты тоже смеялись, пели песни и перекидывались шутками в предчувствии добычи, которую найдут на поле брани. Ценность представляло все: наконечник копья, добрый кинжал, любые доспехи, щиты и шлемы. Самой удачной находкой, мечтой любого счастливчика, считались настоящая металлическая кольчуга или меч. Независимо от того, кто победит в бою, множество вещей сменит владельцев.

В полдень оба войска сблизились на расстоянии полета стрелы и остановились на широком поле. Силы Генриха занимали лучшую позицию – на холмах, и ратникам Сабелы предстояло атаковать их, идя в гору. Но принцесса сохраняла спокойствие.

С торжествующим видом она обратилась к Родульфу, когда он подъехал, оставив своих конных:

– Посмотрите, лорд, на знамена Генриха. И скажите, что вы видите.

Со своего места в свите Антонии, всегда шедшей неподалеку от Сабелы, Алан разглядывал стан противника. Стан казался нескончаемым. Он не смог бы их сосчитать и никогда не узнал бы, сколько у короля воинов, не шепни Гериберт Антонии:

– Около восьмисот солдат, из них треть конных.

Алан видел саонийское знамя с драконом, но воинов, стоявших под ним, было не больше, чем в свите графа Лавастина. Под орлом Фесса собралось куда больше людей, многие на лошадях. Несколько всадников охраняли всадницу, одетую в белый с золотом плащ, вероятно герцогиню Лютгарду. Недалеко развевался аварийский флаг. Вряд ли, подумал Алан, Агиусу сейчас интересен отец или женщина, на которой женился его брат. Священник молился. Констанция стояла, скрестив на груди руки, и, судя по движению губ, повторяла имена лордов, пришедших сегодня с Генрихом.

В самом центре королевского войска на холодном весеннем ветру развевался флаг из красного шелка. На нем были изображены орел, дракон и лев. Знаки власти короля. Даже с такого расстояния Алан мог различить в толпе богато одетых придворных короля.

Генрих был в стальном шлеме, кольчуге из пластин и в кольчужных перчатках. Большинство конных воинов были тоже в железных доспехах, что подтверждало их состоятельность. В левой руке король держал длинное копье, правая была пуста, чтобы при необходимости как можно быстрее обнажить меч. На седле висел небольшой и ничем не украшенный, но явно крепкий и надежный щит.

Как и большинство простых солдат, Алан был без доспехов и мог только догадываться об их стоимости. Даже броня, бывшая на Родульфе, несмотря на внушительный вид, выглядела менее впечатляюще, чем то, что было на короле.

Войска Генриха выглядели внушительно – в отличие от войск Сабелы, среди которых развевалось только два герцогских знамени: арконийское и варингийское. С ними тоже пришло немало солдат, но затеянная игра была весьма рискованной.

– Конрад Черный так и не явился на поле боя, – беспокойно говорил Родульф, обращаясь к Сабеле и обозревая ряды своих воинов.

– Конрад ведет свою игру, – отвечала принцесса. – Но хотя он толком не поддержал меня, я должна радоваться, что его нет с королем. И разве не видите вы, достойный мой лорд, что там кое-чего не хватает? – Рукой в кольчужной перчатке она указала в сторону войска Генриха. – Там нет знамени «драконов». Вижу красного саонийского дракона, но черного, под которым сражаются лучшие воины короля, с ними нет.

Родульф присвистнул:

– И правда. Нам больше нечего бояться, дорогая принцесса.

– Нам с самого начала нечего было бояться. Ваш амулет с вами, лорд Родульф?

– Да, но…

– Это главное. Сообщите своим людям об этом.

– Но где же тогда «драконы»? Вряд ли принц Санглант пошел против отца. – Родульф нервно засмеялся. – Всегда мечтал, чтобы и мои дети были такими же послушными, как он.

– Вы же слышали, как я говорила, что «драконы» ушли на север, отражать эйкийский набег.

– Ах да. Мы напали на овец, пока собаки охотятся на волка. – Герцог усмехнулся. – Будь они здесь, я бы счел за лучшее просить пощады. Но…

– Но их здесь нет. Начинаем. – Сабела подала знак. И ожидавший этого солдат поскакал к обозу.