Текст книги "Над горой играет свет"

Автор книги: Кэтрин Мадженди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Беда, – сказал папа и, как только я оказалась рядом, погладил меня по голове. Энди он так и держал на руках, его снова сморил сон.

Старикан обвел маму цепким, как у опытного копа, взглядом. Заметив меня, кряхтя, присел на корточки.

– Батюшки, какие вы все нарядные.

Я поморщила нос.

Мика сразу рванул к нашему «рамблеру», подобрал несколько булыжников и сунул их в карманы, ему не пришлось терпеть запах изо рта старикана.

– Ну, маленькая леди, понравилась тебе церковь?

– Нет, сэр, – ответила я, прикрыв нос ладонью. Он расхохотался, снова оглядел маму с головы до ног и зачастил:

– Позвольте представиться. Джеремая. Родился в Орегоне, уехал оттуда еще совсем мальцом, дрался на двух войнах, женился на славной женщине, вроде вас, а десять лет назад потерял ее, умерла от рака. А в благословенной Западной Вирджинии я с тридцать второго года! – Он усмехнулся, оскалив лошадиные зубы.

– Привет, Джеремая. – Наклонившись, мама поцеловала его прямо в губы и еще придержала за плечо, чтоб не свалился.

Я взглянула на проповедника Фостера Дьюранта. Он глазел на маму, снова и снова вытирая платком свое крупное лоснящееся лицо.

– Ничего себе! – воскликнул Джеремая, а папа рассмеялся.

– Ну ладно, Джеремая, – сказала мама, – дети устали от церкви и хотят есть.

Мы все залезли в машину, и папа нажал на газ. Я обернулась и увидела, что Джеремая стоит не шевелясь и прижимает руку к губам, будто зачарованный. Проповедник Фостер Дьюрант держал в руках Библию, взгляд просветленный и мечтательный, тоже мамина работа.

Когда мы вернулись в свою низину, папа щелкнул и меня с братьями, пока мы при параде, не переоделись. И был пир. Мы ели жаркое, картофельный салат, фаршированные яйца, лимонный торт с безе. Потом мы искали припрятанные по всему дому яйца, впервые родители устроили нам этот сюрприз – старинную пасхальную игру. Папа подарил нам по корзинке, наполненной сладостями: печеньем «Пип» (сдобные цыплятки, мягкие, как зефир), шоколадными зайцами и пакетиками с желейным драже. Мы вывалили все это на кровати и с пустыми корзинами ринулись на поиски. А мама с папой сидели под кленом на пледе и пили ежевичное вино. Это был потрясающий день.

Через неделю папа принес мне ту фотографию, где мы втроем. Мика сделал рамку из палочек от мороженого и приделал к ней еще две палочки, как подставку. Сзади на рамке он написал свое имя, затейливо, с завитками. На фото мы хохочем во весь рот, радуемся, что мы уже на воле, не в церкви. Все босиком, разулись еще в машине.

Мика разговорился, нес всякую чушь.

– Я буду знаменитым. Вот увидишь, – заявил он мне.

Я взгромоздилась на его кровать, села скрестив ноги, ему пришлось убрать оттуда картины.

– Заработаю целый грузовик деньжищ и буду жить во дворце на горе.

– Позовешь в гости?

– Заметано. Только он будет не в нашей Заспанной Виргинии.

– Это еще почему?

– Я же разбогатею и смогу смыться отсюда. Усекла?

Он что-то чиркал в блокноте, в глазах прыгали молнии и чертики.

– Скучно тут.

– А вот и нетушки.

– Да ладно, тоска зеленая.

Он стал толкаться и щипать меня за коленки, я запросила пощады:

– Давай отсюда. У меня уроки, надо пошурупить мозгами.

Захватив рамку с фотографией, я убежала к себе, поставила фото на столик. Потом сунула в рот сдобного цыпленка «Пип» из папиной корзинки и улеглась прямо на одеяло бабушки Фейт. С немытыми ногами, но это сейчас нас не волновало, ни меня, ни саму бабушку. Я думала и думала про Мику, что он хочет уехать, нет, только не это, этого я не переживу. Дожевав цыпленка, я снова пошла к Мике. Брат мой стоял у окна и смотрел куда-то вдаль, серьезный такой. Я сказала ему, что он никогда-никогда не уедет, что он не посмеет меня покинуть. Я почти кричала, и он перестал смотреть в неведомую даль, он посмотрел на меня.

ГЛАВА 6. Тут оба нарубили дров

Какое-то время мама ходила в церковь. Никто из нас больше туда не рвался, мама и не настаивала. Мы оставались дома с папой, разыгрывали пьесы Шекспира. Мика был Гамлетом и читал монолог «Быть иль не быть». Я играла его маму, которую в конце отравили. Энди убивал Гамлета мечом, а папа изображал всех остальных персонажей.

После последнего своего визита к баптистам (это было в воскресенье) мама вернулась разъяренная, как кошка, которую облили водой. Отправилась сразу на кухню, а оттуда вышла в гостиную с наполненным полосатым стаканчиком, в котором плавала одинокая ледышка, выпила в два глотка. Пустой стакан она шмякнула прямо на мою раскраску, я заехала кисточкой за контур, пони получился горбатым.

– Ну и тупица этот Фостер Дьюрант, – прошипела мама.

Пришел папа, он стриг лужайку. Пока мама готовила мясной рулет, пюре и зеленую фасоль, он потягивал коктейль.

Почему Фостер Дьюрант тупица, мама не сказала, но я и сама могла бы ей сказать почему, я давно это поняла. Остаток дня прошел тихо, больше не возникало никаких разговоров насчет церкви и проповедников, я вздохнула с облегчением.

Когда я легла, папа пришел мне почитать. Сказал, что Шекспира хочу слушать только я. Раскрыв книгу, он любовно разгладил страницу и отпил из стакана, чтобы прочистить горло. И вот что он прочел: «…сказать о человеке, любившем неразумно, но безмерно; не склонном к ревности, но доведенном до исступленья…» ^[9]

Я почти сразу провалилась в сон.

Накануне лета все у нас пошло наперекосяк. Началось вот с чего: мама побежала в ванную, и ее там вырвало. Потом она вернулась в спальню, я принесла ей воды и соленый крекер. На следующее утро маму опять тошнило, она велела не говорить папе.

Так оно и продолжалось, но однажды мама, выйдя из ванной, упрямо вскинула свой острый подбородок. Я пошла за ней на кухню. Она доставала из шкафа и холодильника продукты и пакетики, все для картофельных хлебцев и для сдобного хлеба. Для хлебцев она почистила несколько картофелин, порезала, положила их в банку, туда же добавила муку, соль, сахар, соду и разрыхлитель, налила теплой воды и кипяченого молока, потом закрыла банку крышкой и поставила ее в кастрюлю с горячей водой. Это все должно было потомиться, прежде чем мама начнет готовить тесто.

Пока грелась эта закваска, мама успела размешать дрожжи для сдобного хлеба с корицей. Повеяло ароматами бабушки Фейт. Потом я ее увидела. Она стояла рядом с мамой и смотрела, как мама мешает разведенные дрожжи. Потом она отвернулась и медленно покачала головой. Это означало, что нас подстерегает какое-то несчастье.

Наконец сдобное тесто было готово, мама сказала:

– Теперь бей не жалей. Надо выбить из теста воздух, оно пыхтит и чавкает, как собака, буду колотить, пока не умолкнет. – Мама мяла его и била в три захода. – А когда забродит закваска в банке, начну готовить хлебцы.

– Мам, ты меня научишь?

– Когда-нибудь обязательно.

– А почему не сейчас, мамочка?

Она резко выдохнула.

– Сейчас у меня нет настроения. Все, не мешай думать.

В ту субботу мы с мамой были одни. Папа отправился на работу, Мика с Бастором пошли к ручью ловить саламандр. Я попросила его набрать гладких камушков. Иногда он приносил мне пригоршню, иногда забывал. Энди находился у миссис Мендель, она угощала его молоком и печеньем. Она пекла очень вкусное овсяное печенье. Меня тоже приглашали, но я осталась с мамой, боялась, вдруг ей снова станет плохо.

– Мам, и как ты можешь столько его колотить?

– Я же тебе сказала. Так легче думать. – Она снова запустила пальцы в клейкое месиво.

– А о чем ты думаешь?

– О том, что не твоего ума дело.

– А почему оно не моего ума?

– Марш отсюда, иди играть. Твоя болтовня мешает мне думать.

Я состроила обиженную гримасу, очень обиженную, но это не подействовало.

– Я сказала – марш. И поскорее!

Я побежала к себе и вперилась в книжку про Дика и Джейн, они хотя бы веселые и забавные. Потом я гоняла по горам верхом на Фионадале, пока не услышала, как папа достает ключи и вешает на крючок шляпу.

– Фред, мне нужно с тобой поговорить, срочно! – крикнула мама, как только папа распахнул входную дверь. Я тут же распахнула свою, чтобы быть в курсе, в коридоре сладко пахло свежеиспеченным хлебом.

Папа сразу двинул к холодильнику. Я услышала звяканье льда.

– Я должна кое-что сказать, хотя тебе это точно не понравится.

Они пошли в свою спальню и закрылись, я тихонько вышла в коридор и подкралась к их двери. Я взяла с собой Фионадалу, мало ли что, она могла мне пригодиться.

Мама говорила:

– …тут оба нарубили дров, муженек.

– Наломали, – сказал папа. Снова звякнул в стакане лед.

– Наломали, напилили, мне без разницы.

– Я думал, ты подстраховалась.

– Та-а-ак, значит, это я виновата.

Хлопнула дверца шкафа.

– Я тебя не виню.

– Не успею одного родить, и снова – опа. Никакой передышки. Как у моей мамы.

– А что в этом плохого?

– Что плохого? Устала я, вот что. Ты с ними не сидишь. Занимаешься черт знает чем с этой Ки-и-имберли-и.

– Мне начхать на Кимберли. Кстати, то же самое могу сказать про тебя и твоего проповедника.

– Сейчас же заткнись, слышишь? Заткнись!

Что-то шмякнулось об стену, я даже вздрогнула.

– В общем, оба хороши, два веселых гуся, – сказал папа совсем даже не злым, а грустным голосом.

– Ну да. Так и есть, Фред.

Пришел Мика, уселся рядом, напугал меня чуть не до смерти, подкравшись тихо, как леопард.

– Слушай, Ви, чего это они, а?

– Не знаю, – прошептала я.

Мамин голос вдруг завибрировал, стал похожим на ржание маленького пони.

– Я хочу быть стройной. Это раз. Я хочу хоть иногда делать нормальную прическу. Я хочу ходить на вечеринки и на танцы и не ломать голову над тем, кого бы попросить присмотреть за детьми.

Я представила, как мама разгибает по одному пальцы, сжатые в кулачок, и пронзает папу бешеным взглядом.

– Ради бога. Что теперь-то ссориться. Все равно уже поздно.

– Я попросила у Руби ее средство.

– Что?

– Я буду его принимать, чтобы все из меня вышло. Я не могу, я больше так не могу. Я устала от детей.

Я поджала пальцы на ногах, в голове зазвенело, будто там взвился рой разъяренных пчел, огромных, как шершни. Я глянула на Мику, но он сосредоточенно изучал свои ступни.

– Ты в своем уме?! – крикнул папа. – Это же наш с тобой малыш.

– Ты совсем тупой, Фред.

– Ты это о чем?

– Мне нужно сюда долить. – Послышалось треньканье льда о стенки стакана и шаги, приближавшиеся к двери.

Мы с Микой помчались вниз. Я умела тихонько открывать заднюю сетчатую дверь. Мы выбрались наружу и сели на ступеньках. Я старалась увидеть лицо брата, понять, как он это все воспринимает, но Мика упорно смотрел куда-то в пустоту. Когда папа хлопнул входной дверью, а мама что-то с силой швырнула, Мика резко выпрямился. Мне хотелось, чтобы он сказал, что все нормально. Но он сосредоточенно тер ноги, будто они у него вдруг вспотели, а потом, сгорбившись, свесил обе руки между коленок. Я смотрела на катышки грязи на его коленях.

Потом Мика стал часто-часто моргать, но не хотел, чтобы я увидела, как он плачет. Убежал.

Я тоже убежала, в шкаф своих братьев. Затворила дверцу, закрыла глаза и поскакала верхом на Фионадале. Ее грива взвивалась, летела мне в лицо, мы забирались все выше и выше. Сестричка моя гора смеялась, оттого что копыта щекотали ей бока. А я видела перед собой только туманные облака. И чувствовала только ветер и колкую гриву, летевшую мне в лицо.

На следующей неделе мама стала еще более дерганой. Бродила туда-сюда по всему дому, сама с собой разговаривала, отпивая из банки для солений мутное варево, в котором плавали клочья какой-то травы. По три раза в день она забиралась на лестницу, прыгала со ступеньки на ступеньку и по пять раз бегала вокруг дома. Иногда Энди, хохоча, семенил за ней вдогонку, радуясь, что мама придумала такую веселую игру.

Папа задерживался на работе все дольше и дольше. Однажды вечером он схватил маму за плечи и, заглядывая ей в глаза, спросил:

– Кэти, что же ты наделала?

Он налил себе джина с тоником и пошел к пустующему дому на холме. Я едва различала вдалеке его фигуру. Мика сказал, что он как-то застал его наверху в тот момент, когда папа плакал. Папа плакал? Этого я представить не могла.

Когда мы все подошли к самому краю безумия, мама, прижав к животу ладонь, стала крутить телефонный диск.

– Руби, приезжай за мной, – сказала она в трубку, – по-моему, получилось. – Она прижалась затылком к стене. – А если мне показалось, я все равно это сделаю, попробую что-нибудь еще.

Мама повесила трубку, но тут же набрала номер миссис Мендель.

– Вы не могли бы присмотреть за детьми? Когда меня увезет моя сестра? Мне нужно лечь в больницу.

Братья старались не мелькать и не шуметь. А в моей голове жужжали шершни и безжалостно жалили, но я все равно стояла рядом с маминой кроватью, смотрела, как она собирает чемодан.

Она взглянула на меня красными припухшими глазами.

– Вирджиния Кейт, я должна лечь в больницу. С вами побудет миссис Мендель. Не хулиганьте тут. – Она, вскрикнув, схватилась за живот.

– Мам, а почему ты должна лечь в больницу?

Она не ответила, отодвинув меня в сторонку, подошла с чемоданом к окну, высматривая тетю Руби.

Братья сидели в гостиной на диване, Энди вытянул перед собой палочки-ножки, Мика скрестил руки на груди.

Когда раздался гудок из машины тети Руби, мама снова стала накручивать диск телефона.

– Фредерик, я ложусь в больницу.

Она повесила трубку и вышла на крыльцо. Я кинулась было следом, но она крикнула, чтобы я убиралась назад. Я прильнула к окну, братья встали рядом и тоже смотрели, как тетя Руби увозит нашу маму, лежавшую на заднем сиденье.

Пока мамы не было, нас пасла миссис Мендель. Папы тоже не было, так и не приходил. Жили мы тихо и спокойно. Энди почти не капризничал, зря я волновалась. Мика, насупившись, рисовал какие-то ужасы. Я ревела у себя в комнате, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. В конце концов я обессилела и решила, что хватит уже. Пора было утереть слезы, они все равно не могли помочь.

– Больше никаких слез, – строго сказала я бабушке. Но слышно было, что она все равно плачет.

Довольно скоро папа привез маму домой, усталую-преусталую. Лица у обоих наших родителей были красными и припухшими. Мама сразу легла, а папа отправился в пустой дом на холме, в руках у него была коробка. О том, что произошло, не было сказано ни слова. Ни разу. Дети больше не рождались. И на эту тему тоже никогда не говорили.

А после все пошло как раньше, регулярно звучал довольно натужный смех, выстраивались в ряды бутылки из-под спиртного, один ряд, второй, третий, четвертый…

ГЛАВА 7. Про сейчас

Я так долго рылась в своих памятках, что спина онемела и заныла. Сердце тоже отчаянно ныло, я ведь вынула его из груди, потоптала, а после сунула обратно. Я встала, потянулась, глядя на обрамленные палочками от мороженого лица. После той Пасхи и началось. Но возможно, все у нас рухнуло бы в любом случае. И тут ни при чем пасхальные наряды и проповедники, выпивка и неродившиеся дети.

Я подошла к окну и увидела, как старая луна усмехнулась. В эту ночь она вела себя легкомысленно.

В лицо мне ударил ветер, он смел на пол все бумажки. Я закатила глаза:

– Да знаю я, бабушка. Что мне еще рассказывать и рассказывать.

Пошла на кухню выпить кофе, старые потертые половицы приятно холодили ступни. На столе для готовки рядышком стояли сахарница и молочник, с красным петушком на боку и красными ручками, впритык к ним банка с мукой, такая же как у бабушки Фейт. Ничего не изменилось. Даже мамина чашка, сполоснутая и вытертая, оставлена рядом с раковиной, будто мама только что туда ее поставила. Я беру ее, глажу прохладный фарфор.

Чашка согревается от моих ладоней, и я вижу, как мама потягивает из нее кофе, и на лице ее написано «ужасно горячо, но вкусно». Поставив чайник на огонь, я внимательней все осмотрела.

Слева, в самом углу, замер строй бутылок. Около них стояла пепельница, полная окурков со следами губной помады на концах, из-за этих красных ободков показалось, что мама вот сейчас войдет и мы сядем вместе пить кофе, только сначала она наденет халатик. Я втянула ноздрями запах «Шалимара» и сигарет.

– Ма-а-ам? Если хочешь, заходи, я не испугаюсь.

А самой страшно, что она вплывет в кухню, плеснет в кофе рому и начнет рассказывать про свои тайны.

Внезапно мне захотелось спихнуть бутылки на пол и смотреть потом, как из них будет хлестать ром, будто кровь, пока они не опустеют. Но я этого не сделала, я достала из шкафчика полосатый стаканчик, я схватила бутылку и налила себе немного рому. Понюхала, от резкого запаха свело мускулы живота. Я пила пиво, и винцо, и шипучее шампанское на церемонии своего бракосочетания, которое, думала я в тот день, означает «навеки вместе». Но серьезные напитки не пробовала ни разу. Наверное, в них заключена некая чудодейственная прелесть, раз мама так часто прикладывалась. Папа тоже знал толк в этом волшебстве. Но он понимал, что чародейский крепкий напиток коварен, он постиг это раньше, чем спиртное его сгубило.

Я сделала большой глоток. Язык охватило пламенем. Я закашлялась.

– Мам, и как ты могла это пить?

Темный ром я вылила и плеснула в стакан водки. Это бесцветное пойло проскочило легко. Постепенно нежащее тепло разлилось по языку, потом по горлу, потом пошло дальше, в желудок, как же хорошо! Одним махом я допила водку, обжегшую горло. Не знаю, вскинула ли я потом подбородок, гордая собой. Сполоснув и вытерев полосатый стакан, я снова убрала его в шкафчик, и мне расхотелось спихивать с кухонного стола бутылки, по крайней мере в тот момент.

Клетчатые кухонные занавески разлетелись в стороны, впуская ночную прохладу. Я выглянула наружу, ища глазами светящееся окошко миссис Мендель. Может, она еще не спит? Она всегда была тут как тут, когда чуяла, что у нас что-то не так. Но никогда не вмешивалась, просто стоит на крыльце и ждет, понадобится ли ее помощь. Таковы были правила. Горцы предпочитали сами справляться с бедами.

Вышла в гостиную, а оттуда – на крыльцо. Темнота приняла меня в свои объятия. Ветер крепчал, но дождь пока сюда не добрался. Все было бархатистым и ласково льнуло, как моя любимая блузка.

И вот я ступаю на прохладную траву, чувствуя подошвами листья и пружинистую влажную землю.

Я отдаюсь во власть безрассудной луны, я кружусь, постепенно продвигаясь в сторону садика миссис Мендель, оборот, еще оборот, и снова, меня уже пошатывает, как пьяную. Я ложусь на траву и неотрывно смотрю на свою приятельницу луну, которая добавила черному небу света, а горам таинственности. Мне становится холодно, я встаю и иду вспять, к дому, стараясь наступать на свои следы.

У двери я оглянулась и заметила расплывчатую тень в окошке миссис Мендель. Я помахала, тень помахала в ответ.

Снова на кухню. Вижу будто наяву, как все мы сидим за столом. Смех, хихиканье, улыбки. Мама, конечно, в синем своем халатике, Мика в широченной пижаме, пальцы перепачканы тушью, у папы волосы зачесаны назад, перед ним тарелка с печеньем и блюдечко с повидлом, Энди весь в повидле, улыбается, я отбрасываю назад свои строптивые волосы, чтобы не мешали всех видеть. Вот оно, обаяние прошлого, как в старых телепередачах, сейчас таких не снимают. Знакомые пятна на стене, они появились после того, как Муся-Буся, громко раскричавшись, хлопнула по столу и все расплескалось. Никто не удосужился их замазать. Подобные пятна становятся частью пространства, до кардинальных перемен, это как красное против черного. Пустота против полноты. Живое против смерти.

Перед отъездом из Луизианы я позвонила братьям, чтобы сказать про маму. Мика не ответил, я оставила сообщение. Я помнила, как он когда-то заявил, что никогда больше не вернется в нашу низину, поэтому и не рассчитывала на то, что он приедет.

– У нас в книжном запарка, – сказал Энди.

– Я знаю, ты очень занят. Но мне хотелось бы помянуть. Приедешь?

– Боюсь, не сумею вырваться.

– Понимаю.

– Правда?

– Да. – Я вытерла слезы. – Эйдин я уже сообщила, позвонишь папе?

– Позвоню всем, кому надо. – Я услышала тихий вздох. – Как ты там, сестренка? Справишься?

– Надеюсь. Не волнуйся. Все нормально. Понимаешь, я должна это сделать. Поминки.

– Должна, понимаю.

На этом наш разговор был завершен.

…Мне почудилось, будто рядом кто-то стоит, волосы на затылке зашевелились, но никаких сюрпризов не последовало, и страх исчез. Призраки. Наверное, кто-то сюда пробрался, когда я отворила входную дверь. Ну и ладно, ничего дергаться. Мне причинили уже столько боли, что больше невозможно, и любили меня так, что сильнее нельзя.

Чайник на плите истошно свистел, я привернула огонь, свинтила крышку с растворимого «Максвелл хауса» Мама добавляла много сливок, песка две ложечки. Я положила в кипяток песок, полную, с горкой, ложку кофейных гранул, но сливок у меня нет. Втянула глоточек сладкой горечи.

Усевшись за стол, стала вспоминать, как пила по утрам кофе со своей дочкой. Мы садились друг напротив друга, как когда-то мы с мамой (причем каждая смотрела только в чашку). Я постоянно старалась разгадать маму, найти ключ к ее тайнам.

А нас с дочерью волновало иное, мы выискивали хоть какое-то сходство между нами, изначально зная, что это невозможно. Вспомнив свое единственное чадо, я улыбнулась. Свою приемную дочь. Мама никогда ее не видела, не уверена, что они бы друг другу понравились. Я не сразу осознала, что прижимаю руку к своему лону, к матке, так никого и не выносившей, хотя я столько плакала, столько кляла судьбу за несправедливость. Эйдин наполнила мою жизнь тем, что несут с собой брошенные дети. Сначала она дичилась и злилась, потом привыкла, потом наконец полюбила. Все это мне знакомо. Очень хорошо знакомо.

Ворвавшийся в окно ветер подхватил несколько прядей, стал щекотать меня ими по лицу. Я убрала волосы с глаз, сразу зачесавшихся, и еще острее ощутила темгновения, ведь тот же горький вкус на языке и крепкий аромат в носу. Над чашкой поднялось облачко пара, будто из нее выскочил крохотный призрак.

– Ма-а-ам, ты?! – громко позвала я.

Но она молчала. Это в ее стиле, внезапные перепады настроения. Я глубоко вдыхаю прохладный воздух, и еще раз, чтобы не расплакаться. От счастья при мысли о моей дочке, от горя при мысли о дочери моей мамы.

Чашка опустела. Я сделала себе еще, чтобы взять с собой. Кофе, чашка, сахар, надежда, призраки. А вот сливок нет, и мамы нету.

В гостиной ставлю чашку на стол и открываю окно. Хочу впустить немного свежести и выпустить призраков, если они не желают со мной оставаться. Пахнет землей, хвоей, луна в дымке марева. Мне отсюда не видно, но я и так знаю, кто обитает там, в горах, с незапамятных времен. Горный лавр, волки и медведи, красноперые кардиналы и дубоносы с желтыми пятнышками, всех их словно бы нет, но они есть.

На коричневом диване справа пологая вмятина, там, где мама обычно сидела. На больших настенных часах (в форме лучистой звезды) стрелки остановились на пяти. На кофейном столике раскрытый журнал мод с жеманно-кокетливыми моделями. Оранжевый приемник тоже тут, на столике. Жму кнопки наугад, раздаются электрические шорохи и потрескиванье. Музыка для призраков, очень подходящая. Но я-то помню музыку другую, как под аккомпанемент этого старенького приемника пела и кружилась в танце мама. И даже когда ей было грустно и не пелось самой, она любила послушать хорошую песню. Мне хочется музыки лунной, полной загадочности, приглушить ею тишину… или заглушить трескучие шорохи, нарушившие эту мертвенную тишь? Наверняка в маминой комнате есть исправный радиоприемник, но я вдруг раздумала туда идти. Прихватив чашку, направляюсь к себе, вслушиваюсь в деликатное шарканье за спиной, дух тоже решил вернуться в мою комнату.

– Кто это там? – спросила я, зная, что ответа не последует. Час духов еще не настал.

Меня заждалась комната братьев. И мамина. Но как же я к ней туда войду, в это осиротевшее пространство, утратившее маму? Облачка пудры, свивающиеся под ветром занавески, мамина болтовня, когда она бывала в хорошем настроении… Не-е-ет, лучше сразу к себе, по пути напеваю песню, из давнишних. Она вынырнула откуда-то из глубин памяти, вырываясь из горла, она щекочет мне губы.

Я пританцовываю под собственное пение и докладываю:

– Ты слушаешь, бабушка Фейт? Маме точно хотелось, чтобы я напела что-то такое, под что она могла бы сплясать джигу.

В ответ раздается мамино фырканье.

Перестав кружиться, закрываю глаза и вожу рукой по сокровищам на кровати, пальцы упираются во что-то теплое и шершавое.

Я открыла глаза. Под моей ладонью одна из маминых стильных сумок-мешков. Я крепче прижимаю руку, так что по ладони разливается жар, потом заглядываю внутрь сумки. Там фотографии и ватные шарики, впитавшие запах любимых маминых духов. «Шанель № 5», «Табу», «Шалимар». Я вытряхиваю сумку.

В пачке на первом же снимке – вся троица, Мика, Энди и я. Улыбки до ушей, у каждого в кулаке фруктовый лед на палочке, по пальцам струится оттаявший сок. Фотография черно-белая, но я помню цвета мороженого, у меня было вишневое, у Мики виноградное, у Энди апельсиновое. Я в коротеньком летнем комбинезоне, Мика в полосатой рубашке и закатанных джинсах, на Энди только шортики. Боже, как мы, бывало, носились под дождем, дубася друг дружку намокшими полотенцами. Играли в прятки. Холодный «Кул-эйд» с хрустящими солеными крекерами. Лежа на траве, гадали, на что похожи разные облака. Беспощадно тискали щенков бабушки Фейт, которые еще и голову-то не могли держать, чуя их теплое дыхание, придумывали клички. Ноги у нас были зелеными, из-за только что постриженной травы. Вот ведь как, одна фотография – и сразу в памяти оживает целая вереница мгновений. И еще я вижу, как бесшабашно счастливы мы были в тот момент. И счастье могло длиться вечно. Если бы. Не люблю я эти если бы, но без них никак не удается обойтись.

Под нашей троицей снимки с папой, мальчишеские. Как ему жилось у такой мамаши, как Муся-Буся Лаудина? Эти четыре маленькие карточки ценная подсказка. Сначала изучаю ту, где он совсем еще карапуз, сидит в уголке с игрушками. Рядом стоит Питер, он старше папы на три года. Я знаю, что Питер умер от лихорадки, папе тогда было тринадцать. Еще фото, где папе пять, качается на качелях, на шине от колеса, привязанной к ветке, но лицо у него недовольно насупленное.

На последнем фото он с каким-то дядькой. Руки скрестил на груди, лицо в тени, и непонятно, какое на нем выражение. На обороте читаю: «Фредерику 15, с новым папой». Я многого не знаю про маму и папу, тайна на тайне. А я не стану что-то скрывать от Эйдин. Пусть знает все, я про все напишу, как это сделала когда-то бабушка Фейт для меня. А эти мамины неразборчивые, наскоро, пометки? Она ведь тоже хотела что-то прояснить?

Всматриваюсь в снимок, на котором мама с тетей Руби и с братьями на фоне старого разбитого грузовика, все босые, лохматые. Тетя Руби, чуть наклонившись, со свирепой гримасой почесывает свою немолодую уже и отнюдь не маленькую ножку. Дядья мои слегка смущены тем, что их снимают, но лица у всех шкодливые. Дядя Хэнк старший, с ним я незнакома. Никто не знает, куда он пропал.

Я представила его в лесной глуши, как он пьет воду прямо из ручья, а питается крадеными курами. Эта выдумка огорчила меня, но и порадовала: бегает человек где захочет, радуется вольной жизни. Дядя Бен смотрит с робкой усмешкой на маму, будто узрел Творца Вселенной. В его глазах явный отблеск безумия. Ах, если бы я лучше знала своих дядей, которые неведомо где… еще одно если бы.

Рядышком с мамой дядя Иона. Положил руку ей на плечо, будто боится, что ветер унесет ее в синие дали. А мама… даже этот немыслимо растрепавший ей волосы ветер и липнущая к коже западновирджинская пыль были ей нипочем, уперла руки в боки и кокетливо выставила бедро. Голова откинута, полузакрытые глаза устремлены в объектив без малейшего смущения. Она одна такая на свете, моя мама.

По крыше застучал дождь, все сильнее и сильнее, вскоре грохотало не только над моей головой, а со всех сторон. Гроза наконец явилась. Заглушила все шорохи, а я снова опускаю руки в груду сокровищ, чтобы выудить очередное.

И натыкаюсь на снимок, который заставил меня подскочить, по спине пробежал озноб. Мика со вздувшимся лицом, руки и ноги в ссадинах и синяках. Я тоже вся в синяках, волосы всклокоченные и свалявшиеся. Губы у обоих стиснуты, будто мы уже бездыханные.

Переворачиваю фото, читаю:

Взгляни, сестричка, что я сделала с твоими детками! Хо-хо! Это тебе за то, что ты украла у меня Джексона.

В горле набух комок, во рту появился металлический привкус: то лето ударило по мозгам, и картины, вспыхнувшие в памяти, были страшнее зудящих шершней.

Внезапно захотелось поджечь все это, чтобы от моих сокровищ осталась только кучка пепла. Да, поджечь и спалить этот проклятый дом со всеми его потрохами. И уйти прочь, а потом всю жизнь ждать, что будет. Плясали на окнах занавески, ветер шуршал бумагами, луна освещала все разложенные на кровати улики. Я грубо выкрикнула:

– Бабушка, прекрати! Я же стараюсь, как могу!

Я топнула ногой. Потыкала кулаком воздух. Я, давным-давно взрослая тетка, готова была выть на луну. Я изо всех сил хлопнула дверью. Задрожал косяк, задрожали балки, весь дом задрожал, и земля подо мной стонала и содрогалась.

– Ненавижу тебя! Чтоб ты сгнила в аду! – заверещала я, снова превратившись в маленькую девочку, которая не придумала ничего лучшего, как орать на призраков. Но я была взрослоймаленькой девочкой, которая осознанно решилась выкричаться, чтобы выплеснуть злость. Мне это было необходимо. Я и так долго сдерживалась, слишком долго.

Я стояла посреди комнаты, ждала, что теперь будет. И вскоре почувствовала, как смеется тетя Руби, хохочет над моими растрепанными волосами, над мятой одеждой, над тем, что от меня несет кофе вперемешку с водкой, над моими горящими потными щеками, над моим искаженным воспоминаниями лицом. Я высунулась в окно, под ласковые прохладные струи, меня окутала влажная пелена тумана. Отойдя от окна, прошлась по комнате, громко топая. Ну все, рядом больше никого.

Никто из призраков не посмел бы сейчас ко мне приблизиться.

ГЛАВА 8. Все зло в этой женщине

Я будто разомлевшая кошка развалилась на полу в холле, с карандашами. Надо было соединить по порядку точки на странице, чтобы дорисовать рисунок. Я рассеянно прислушивалась к позвякиванию льда в папином вновь наполненном бокале и к хихиканью Энди за дверью, которого что-то развеселило. Внезапно эти звуки перекрыл капризный голосок мамы:

– Мне тоже налей. Устала, и очень жарко.

– Будет сделано, – «я-весел-хоть-мне-не-до-смеха», вот с какой интонацией произнес он.

– Поторопись. Я придумала, как уладить наши проблемы.

Я на животе подползла к двери в гостиную, чтобы все увидеть и услышать.

Папа поставил мамин стакан на кофейный столик и уселся в свое зеленое кресло.