Текст книги "Над горой играет свет"

Автор книги: Кэтрин Мадженди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Annotation

Созданный современной американской писательницей и поэтессой Кэтрин Мадженди неповторимый, волшебный мир расположен в глухих уголках восточных штатов, наполнен дыханием гор и леса и населен образами детства и тенями ушедших, которые то и дело вмешиваются в ход повествования.

Вирджиния Кейт возвращается в родные места, чтобы похоронить мать и распорядиться наследством, – а на самом деле ей предстоит правильно распорядиться собственными счастливыми и горькими воспоминаниями, осмыслить судьбу трех поколений женщин ее семьи, понять и простить.

НАД ГОРОЙ ИГРАЕТ СВЕТ

ГЛАВА 1. Про сейчас

ГЛАВА 2. Дотлевай, огарок![1]

ГЛАВА 3. Опущен занавес, мистер Шекспироед

ГЛАВА 4. Бить иль не бить? Такой назрел вопрос

ГЛАВА 5. Волнующе-загадочная

ГЛАВА 6. Тут оба нарубили дров

ГЛАВА 7. Про сейчас

ГЛАВА 8. Все зло в этой женщине

ГЛАВА 9. Ослы и те их умнее

ГЛАВА 10. Я тебя подожду

ГЛАВА 11. Праздник закончился

ГЛАВА 12. Папа нашел себе шлюху

ГЛАВА 13. И кого у нас тут не хватает? Тебя!

ГЛАВА 14. Жизнь иногда слишком жестока, доченька

ГЛАВА 15. Какая отрадная картина

ГЛАВА 16. Кейт из Западной Вирджинии все им делает не так

ГЛАВА 17. Опять она витает в облаках

ГЛАВА 18. Меня зовут Вирджиния Кейт Кэри

ГЛАВА 19. Про сейчас

ГЛАВА 20. Детка, сегодня в воздухе веет чем-то необыкновенным

ГЛАВА 21. Глупый шальной мальчишка

ГЛАВА 22. Все хорошее слишком быстро заканчивается

ГЛАВА 23. Так, значит, это его дети

ГЛАВА 24. Сама открой и посмотри, чучело

ГЛАВА 25. Моя миленькая мурлыка, Лаудина!

ГЛАВА 26. Мам, а меня ты тоже засыновишь?

ГЛАВА 27. И тут затрезвонил телефон

ГЛАВА 28. Про сейчас

ГЛАВА 29. Нехорошо это, когда родные

ГЛАВА 30. Кто ты здесь такая, Вирджиния Кейт?

ГЛАВА 31. Катись назад в Блюйзиану… к этой своей

ГЛАВА 32. Он всегда терпеть не мог расставания

ГЛАВА 33. Про сейчас

Фирменные рецепты героинь книги

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

Осторожно, но настойчиво ищем мы свой путь домой.

Между графством Покахонтас и графством Саммерс, вот где родилась моя мама, где жила бабушка Фейт, там она и умерла, у себя на горе. Я, задрав голову, нахожу взглядом свое наследственное владение. В нем все наши тайны и секреты, все наши жизненные потери и обретения.

По горе этой носилась когда-то мама, чумазая девчонка, бегала себе и бегала, пока ее не забрал с собой мой папа. Ясно-ясно вижу старый домик на горе, к нему поднимается папа, и сейчас он постучится в дверь.

Гоню воспоминания прочь, надо сосредоточиться на том, что предстоит сделать.

Адрес мне дал дядя Иона, нашла легко, это близко от шоссе. И вот я паркую машину и захожу внутрь, забрать маму, шагаю с поднятой головой, громко топаю. Никого. Я тут одна.

– Ты не одна, я с тобой, – говорит бабушка.

Я смотрю, что сталось с мамой, и думаю, как хорошо, что она заставила заняться всем этим дядю Иону, до моего приезда. Теперешняя нереальность мамы становится еще более ощутимой, когда я кладу ее рядом с собой в машине и разворачиваю колеса в сторону белого домика, где мы все когда-то жили, где мама осталась одна, постепенно, друг за дружкой, отпустив всех нас. Я везу ее вдоль извивов петляющей дороги, держась между горой и воспоминаниями. И вот я здесь. Знакомая парочка холмов сторожит нашу низину; я сворачиваю на грунтовую подъездную аллею, свет фар бежит впереди.

Тут все как прежде.

Нашим любимым ангелам:

Дэвиду, Аннабель и бабушке

НАД ГОРОЙ ИГРАЕТ СВЕТ

Сага Вирджинии Кейт

Эта история вымышленная. Все действующие лица, имена и события порождены писательским воображением. Любое сходство с реальными людьми (как здравствующими, так и покинувшими сей мир), географическими точками и происшествиями непреднамеренно и случайно.

…Не свалит гору ветер,

Как ни силен подчас его напор.

Уильям Шекспир.

Укрощение строптивой, акт I, сцена 2

Бабушка Фейт мелькает в зыбкой туманной дымке, завывает волк, взлетает филин. Это моя гора. Сидя на Фионадале, я взбираюсь выше и выше, ее копыта выбивают дробь. А передо мной сейчас лишь черные девчачьи глаза, вижу их сквозь замочную скважину в дверце шкафа, сначала они у меня широко распахнуты, потом закрыты. Дробят копыта, мы взбираемся на гору. На гребне я останавливаюсь и вынимаю из рюкзака маму. Здесь, где рвется ввысь песнь горы, где исходит влагой туман и потряхивает гривой моя Фионадала; где рыдают скрипки старых призраков, тех, кто уже отвековал свою жизнь на горе; где витают голоса всех, кого я потеряла и кого обрела, под колыбельную окрестных гор, и на подошвах моих чернеет земля Западной Вирджинии, и мама кричит «ну же!»… именно здесь я вскрываю ее урну. А потом кружусь, кружусь, кружусь, выпуская маму, и она со вздохом, с сорока тысячами вздохов летит на волю. Но вот я в изнеможении останавливаюсь, и она падает на меня, падает на деревья и на гору, на утес, и наконец пепел оседает. Ухает филин, завывает волк, гора тут, бабушка Фейт кивает мне. Теперь мама стала частицей всего этого.

ГЛАВА 1. Про сейчас

Вся моя усталость улетает в окошко, едва там, на горе, я вижу в зыбком туманном мареве бабушку Фейт. Такая же, как прежде, будто пламя пожара совершенно ее не коснулось, цела и невредима и настойчиво манит меня, чтобы о чем-то попросить. Всю жизнь бабушка о чем-то шепотом меня просила.

Я высовываю руку из окна машины, мама всегда так делала, и кричу:

– Эге-ге-гей!

Потом еще громче кричу летящему во тьме филину:

– Я Вирджиния Кейт, совсем чокнутая!

Филин парит с распростертыми крыльями, высматривает себе ужин. Чушь. Какая из меня чокнутая. Я мчусь в ночи в своем мышастом «субару», отягощая собой бесплотную тьму. Колеса того и гляди оторвутся от дороги, и я полечу, как филин. Даже если выпустить из рук руль, машина сама найдет путь к небольшой низине, прикорнувшей под сенью горы. А в выдвижной и ненужной мне пепельнице лежит онемевший мобильник, я его отключила и запихала в самую глубь пепельницы, с глаз долой. При теперешнем моем состоянии выслушивать еще какие-нибудь ужасы…

Последним из услышанных был звонок от дяди Ионы: «Поезжай домой и забери свою маму». Конечно, я отвратительно долго не звонила в Западную Вирджинию, домой, но после слов дяди помчалась, не дождавшись рассвета, не дав себе времени эти слова осмыслить.

«У нас в горах призраки и духи постоянно толкутся среди живых, – часто говорила бабушка. – Все норовят что-то подсказать, предупредить, если какая поджидает напасть. А то и намекнут, что и как надо делать. Но главное им, чтоб каждого помнили, не забывали».

Мама про такое рассказывала редко, чтобы не тревожить. Она говорила, что от подобных поминаний человек тамспотыкается и падает. Теперь я понимаю, что она имела в виду, а в детстве до меня не доходило.

Я кладу руку на дневник, который получила от нее полмесяца назад. Надо было ехать сразу, но помешала вредность, неистребимый гонор. Накручивала себя: пусть не воображает, что стоит ей поманить пальчиком, и я примчусь, да, примчусь, хоть она выставила меня тогда, совсем еще девчонку, которой так нужна была мать. Я, как пес, зубами вцепилась в ее слова, я гнула свою линию.

Мама писала:

Я знаю, тебе хотелось бы почитать бабушкин дневник, ведь вы с ней одного поля ягоды. Я сделала кое-где пометки. Она записывала не все, пришлось восполнить некоторые пробелы. Приезжай скорее. Мне нужно о многом тебе рассказать. В коротеньких пометках всего не объяснишь.

Я ей ответила:

Дорогая мама, я страшно занята. Можешь отправить свой сувенир почтой (высылаю чек, на бандероль хватит и даже останется). И ты посмела мне написать после стольких лет молчания, возомнила, что я все прощу. В данный момент мне больше нечего тебе сказать.

Вирджиния Кейт

Дневник я открыла только через неделю. И то потому, что бабушка качала головой, доставала своими немыми укорами.

А теперь меня гложет раскаяние. Мама не написала, что больна, что такбольна. Откуда мне было знать? Мамины пометки все бы изменили, мое отношение к ней. Я уже почти у границы Западной Вирджинии, но что с того? Слишком поздно для нас с мамой.

В бабушкином дневнике история моих родителей. Как появилась я. Между страниц я нашла три фотографии: сама бабушка, со мной на коленях, мама, семнадцатилетняя барышня, и карточка мамы и папы, свадебная, 1954 год. Ладонь так и горит, когда я глажу кожаную обложку, и в этот момент сбоку проносится указатель: «Добро пожаловать в Западную Вирджинию». Мне призывов дорожных указателей не требуется. Меня зовет моя гора. Я бесконечно тосковала по всем этим хребтам и отрогам, даже когда об этом не догадывалась. Они потаенно жили во мне, в моем сердце, пульсировали в жилах, в крови. Они меня ждали.

Между графством Покахонтас и графством Саммерс, вот где родилась моя мама, где жила бабушка Фейт, там же и умерла, у себя на горе. Я, задрав голову, нахожу взглядом свое наследственное владение. В нем все наши тайны и секреты, все наши жизненные потери и обретения.

Девчонкой мама, чумазая непоседа, сбегала на гору, потом явился мой папа и увел ее. Вижу это будто наяву. Старый домик на горе, к нему поднимается папа, сейчас постучится в дверь.

Отгоняю воспоминания, главное сосредоточиться на том, что предстоит сделать.

Адрес мне дал дядя Иона, нашла легко, это близко от шоссе. И вот я паркую машину и захожу, за мамой, шагаю с поднятой головой, громко топаю. Никого. Я тут одна.

– Ты не одна, я с тобой, – говорит бабушка.

Я смотрю, что сталось с мамой, и радуюсь, что она заставила дядю Иону проделать эту процедуру домоего приезда. Теперешнее небытие мамы становится еще более ощутимым, когда я кладу ее на соседнее сиденье и разворачиваюсь в сторону белого домика, где мы все когда-то жили, откуда мама постепенно, друг за другом, выпускала нас, и наконец никого у нее не осталось. Я везу ее по извивам петляющей дороги, балансируя между горой и воспоминаниями. Ну вот, приехала. Знакомая парочка холмов, сторожат нашу низину; я сворачиваю на грунтовую подъездную аллею, свет фар бежит впереди.

Тут все как прежде.

Гора, милая моя сестра, ждет, такая загадочная при лунном свете, по-прежнему высоченная. Выйдя из машины, жадно вдыхаю чистый летний воздух, слушаю лягушачий галдеж и писк ночной мошкары и вспоминаю одинокую неприкаянную девчонку, из которой вырастет вполне перспективная женщина. Прижав маму к груди, вхожу в дом моего детства, и меня мигом окружают призраки тысяч обид, привязанностей, желаний, чьих-то жизней. Я еще крепче прижимаю маму, боюсь уронить, и говорю:

– Мам, я опять приехала домой.

Но она не говорит в ответ «Ладно, поживи немного».

– На этот раз ты не сможешь меня выгнать, мама.

Еще как сможет. Дважды ведь выгоняла.

Чуть ли не бегом пробираюсь по сумеречному дому в свою комнату. Соображаю плохо, будто в каком-то трансе. Боже, тут все как было раньше. Ставлю маму на комод, шепчу: «Вот сюда. Побудь здесь, мамочка». Разворачиваюсь и снова на улицу, к машине. На свежем воздухе мозги слегка прочищаются. Затаскиваю к себе сумки, распаковывать их что-то не тянет. Сразу, как вошла, тянет уехать, и побыстрее.

Распахиваю настежь окно и вдыхаю запахи земли и детства. Ветерок вздыбливает волосы, теребит пряди. Горы вдалеке – невнятные тени, и – только чтобы разозлить маму – я кричу:

– Привет! Не забыли меня? Вот я и дома!

И мне слышится:

– Поживи немного, Вирджиния Кейт.

Возможно, это только шепоток листьев, шум ветра, но я улыбаюсь: вдруг мне не померещилось? Я с притворной храбростью открываю дневник там, где лежит фото родителей, и при лунном свете читаю аккуратные, с наклоном, записи бабушки и неразборчивые, наспех, пометки мамы.

Наши матери, и мамы наших матерей, и праматери повторяли жизни своих предшественниц, даже когда пути их вроде бы не совпадали. А у меня и впрямь все иначе.

Как только закрыла дневник, ветер сильно толкнул меня в грудь, с тумбочки что-то брякнулось. Это фотография в рамке из палочек от фруктового мороженого, ее мне смастерил Мика. К рукам приливает жар, они слегка дрожат. На снимке мы, Мика, Энди и я, глупо улыбаемся. Щелкнули нас на Пасху. Всех троих тогда принарядили, а потом мы разулись, ноги босые и грязные, и мой ненавистный капор вот-вот свалится. До чего счастливые, даже защемило сердце.

– Лезь на чердак, малявочка, – призывает бабушка, – там полно всего.

Поставив фото на тумбочку, выхожу в коридор. Карабкаюсь по чердачной лестнице. Знакомый дребезжащий скрип ступенек, знакомое громкое их нытье. Старый папин фонарик на месте, висит на гвозде у входа, я зажигаю его и осматриваюсь. Коробки с рождественскими украшениями, коробки с книгами, коробки без подписи, а вот коробка, на которой черными чернилами крупно выведено: Пасха.

В ней завернутое в бумагу мамино зеленое платье и шляпка с широкими полями, в круглой коробке, и белые перчатки. И вмиг пред глазами: мама скользящей походкой идет по проходу церкви, и все смотрят только на нее, и свет от лампочек меркнет в лучах ее сияния. Я прижимаю мамино платье к лицу, нюхаю. «Шалимар». До сих пор не выветрились. Быстро прячу все назад, пока не нахлынули другие воспоминания, шквал воспоминаний.

Направив лучик фонаря на угол, высвечиваю белую коробку, всю измызганную грязными пальцами. Моя Особая, в ней мои секреты, памятные вещицы. Пробравшись в угол, поднимаю ее и нежно прижимаю к груди, будто ребенка. Особую коробку забираю с собой. И вновь бреду по шатким ступеням, тащу клад из фотографий и прочих сокровищ, волоку в свою комнату. Ну вот, теперь точно не уеду, пока все-все не вспомню.

Разбираю чемодан, заглядываю в комод, там тоже мое детское барахло. Под белыми хлопковыми трусиками целый клад: письма, записочки и гладкие речные камушки, так и лежат с тех пор. В шкафчике из кедрового дерева два платья, которые я надевала только по настоянию мамы. Достаю туфли с ремешками-застежками, и тут сквозь мою печаль пробиваются всполохи света.

Комнату заполоняет прошлое, будто мы снова все вместе. В горле першит, я задыхаюсь от призрачной невидимой пыли. Слезы тут как тут, вот этого не надо, плакать некогда. Бабушка Фейт велела вспоминать, а не реветь. Она догадывается о правде и о том, какую боль эта правда может причинить, если трусливо от нее прятаться. Мама теперь это тоже знает, наверняка.

Осипшим голосом я бормочу:

– Плачут только неженки. Или маленькие девочки с хвостиками.

Хорохорюсь я для духов, они же за мной наблюдают. Пусть видят, что я не размазня. Пусть убедятся.

Вываливаю на стеганое одеяло всю коробку, сокровища детства. Лезу в бумажные пакеты, открываю коробку из-под сигар, заглядываю в конверты.

Пасха. Я, взрослая тетка, еле сдерживая слезы, с маниакальной дотошностью ворошу вереницу лет. Ворвавшийся ветер расшвыривает мои сокровища. Я слышу смех. И мне кажется, что все это было всегда, ничему нет ни начала, ни конца.

Сколько же тут у меня всего! Детские рисунки, старый папин пленочный аппарат, кипа снимков, зеркальце с серебряной ручкой, набор для волос (только расчески, щетки нету), школьные тетрадки, речные и морские камни, письма, толстенные дневники, длинные космы испанского мха, обманы и признания, остовы сухих кленовых листьев, огорчения, красная помада, утраты, влюбленности, черный уголек. Все-все наружу, из самых потаенных уголков.

И остальное тоже подлежит изъятию из темных тайников, даже урна с прахом, наполненная маминой неукротимой душой. Мама часто говорила, что не желает, чтобы ее видели в безобразном виде, а нет ничего безобразней трупа, считала она. Потому и заставила дядю Иону кремировать ее до того, как с ней кто-то захочет попрощаться. Непременно до, вот такая у меня мамуля.

Я торопливо тасую снимки и наконец нахожу вот этот: бабушка на фоне своего огорода. С мамой на руках, совсем еще крохой. Неугомонный виргинский ветер, тот самый, минутой раньше разметавший по одеялу мои девчоночьи секреты, крепко прижимает подол платья к ногам бабушки, длинным и стройным. Солнце за ее спиной, и поэтому четко получился контур фигуры. Если бы фото ожило, бабушка перестала бы сдерживать улыбку, это точно. Она взывает ко мне. Мы с нею связаны одной кровью, и еще любовью к словам и поиску правды. Вот она и выбрала в рассказчицы меня. Я сумею ее понять. Я смогу.

Прямо сейчас и начну, пока еще не потускнел лунный луч, пока я еще не соскользнула с него в мамины объятия, в кольцо ее рук, рук когда-то меня оттолкнувших, и ведь никаких объяснений почему. Во всяком случае, объяснения были совсем не те, которые я хотела услышать.

– Истории становятся былью, когда их рассказывают, – шепчет бабушка.

Запахло яблоками и хлебом, только что из печи. Я жадно вдыхаю и никак не могу надышаться.

Гляжу в раскрытое окно, надеюсь, что с неба сорвется на счастье звезда. Далеко-далеко в ночной тьме вспыхнул свет – идет гроза? Осени, вёсны и лета, вот бы как представить свою жизнь. Не люблю видеть мир в мертвенно-холодном зимнем свете. Это у меня от мамы.

Устраиваюсь на кровати, скрестив ноги по-турецки, духи помогают моим рукам нащупать то, что нужно. Я погружаю пальцы в россыпь детских секретов. Начать надо, конечно, с мамы и папы, с того, как они встретились. Начало их истории – это начало меня. Слышу шум голосов, будто стрекот стрекоз и цикад.

Я расскажу про наши жизни, про свою жизнь, хочется оправдать надежды бабушки Фейт. Из окна своего детства я смотрю на луну и звезды, на мою гору, на тот отрезок жизни, которая еще впереди, и на тот, что уже прожит. Духи подсовывают мне нужные подсказки, и я выбираюсь на верную тропу, ведущую до самого верха.

Жизнь моя начинается сызнова.

ГЛАВА 2. Дотлевай, огарок! ^[1]

1954–1961

Воздух благоухал чистотой, свежестью и запахами созревания. Призраки старых горцев присматривали за потерявшимися детьми, убаюкивали их, шелестя листвой деревьев, буйно разросшихся на горных склонах. В такой день не могло случиться ничего дурного. День щедрый на добро и благо. Тогда и повстречались мои родители, Фредерик Хейл Кэри и Кэти Айвин Холмс, и сразу накрепко полюбили друг друга.

Мама походила на принцессу из Древнего Египта, хотя выросла не во дворце, а в скособоченном домике, на одной из лесистых гор Западной Вирджинии. В своих простеньких ситцевых платьях и с грязными босыми ногами она все равно была иной, нездешней породы. Это замечали все. Это очевидно и на фотографиях, сохранившихся в дневниках бабушки Фейт. Это всякий раз отражалось на лицах мужчин, когда мама скользящей походкой шла мимо, оставляя в воздухе аромат духов «Шалимар» и дразнящей женской притягательности. Это отразилось на лице папы, когда он увидел ее, сидящую за кухонным столом бабушки Фейт.

Когда они сбежали, маме едва исполнилось восемнадцать, а ему уже стукнуло двадцать два, случилось это в субботу, в самую грозу. Дед воспринял побег спокойно, ему надоело отгонять ошивавшихся у окна дочки молодых кобелей, будто она сука в течке. Да и черт с ней. Одним ртом будет меньше. Одной шалавой, которой невтерпеж, чтобы ее обрюхатил какой-нибудь сопляк, ворчал дед. А бабушка, та хотела лишь, чтоб у девочки случилось в жизни что-то хорошее. Чтобы не так, как у всех остальных. Мама и сама не прочь была упорхнуть. Она вообще была вихрь, с неуемным зудом в крови.

А началось все так. Однажды папа по старой просеке для трейлеров забрел на верхотуру, в надежде сбагрить свои причиндалы для кухни. Откашлявшись, постучался в облезлую дверь. Обнюхав его штанины, старый одноухий Задира для приличия гавкнул и заполз под дом, это раньше он исправно гонял чужаков, правда давненько. Выпрямив спину, папа коснулся пальцами шляпы, приветствуя черноглазую женщину, открывшую ему. Лицо ее когда-то было красивым, но заботы и печали избороздили эту красоту морщинами. Подбоченившись одной рукой, другой женщина придерживала дверь, собираясь ее захлопнуть. Несколько густых длинных прядей, выбившихся из пучка, топорщил ветер.

Папа сверкнул белозубым оскалом:

– Мэм, не спешите закрывать, сперва подумайте, как вы в последний раз стряпали.

– Как я в последний раз стряпала?

– Да, как? – Папа пустил в ход бархатный баритон под Грегори Пека. Он всегда говорил, что перед Голосом Пека ни одна не устоит. – У меня есть всякие кухонные штучки, вот в этом чемоданчике. Вы позволите войти в этот славный дом, мэм?

– Ладно уж, заходите, а то еще уроните свои штучки. – Усмехнувшись, она посторонилась: – Кстати, я Фейт Холмс.

– Фредерик Хейл Кэри. К вашим услугам, мэм. – Он прошел за бабушкой в кухню и метнул на стол открытый чемоданчик.

Бабушка провела пальцем по деревянным ложкам, по лопаточкам, по сверкающим лезвиям ножей.

Тут прибежала из леса мама и уселась, поджав ногу, на стул напротив папы, а второй ногой легонько покачивала, изображая нетерпеливое равнодушие.

– Моя дочь, Кэти Айвин. – Бабушка выбрала лопаточку и две деревянные ложки: – Их я покупаю, Фредерик.

Из банки с мукой она вынула холщовый мешочек, в котором хранила деньги, вырученные от продажи картофельных хлебцев и яблочного повидла, отсчитала несколько банкнот, испачканными мукой пальцами вручила их папе. О том, сколько ей придется наготовить хлебцев и повидла, чтобы восполнить урон, бабушка старалась не думать. В жизни порой случается неотвратимое, чему быть, того не миновать. Даже если придется немного подождать решающего визита. Подождать день, а то два или три – как уж пойдет дело. Бабушка спросила:

– Не хотите поужинать с нами в воскресенье, в пять часов?

– Большая честь для меня, мэм. – Папа оторвал взгляд от мамы и подтвердил уговор рукопожатием. – Спасибо, значит, до воскресенья.

– Будем ждать.

При этих словах мама опять качнула ножкой, ее крупные сочные губы растянулись в довольной улыбке. Черные волосы безудержно рассыпались по плечам, скулы были высокими, глаза темными, как тайна ненайденной пирамиды, а когда мама оттирала грязные разводы на лице, кожа ее становилась нежной и шелковистой. В тот день по кухне прокатился электрический разряд, от которого Кэти Айвин вся затрепетала.

На следующий день бабушка снова залезла в тайный мешочек, она собралась купить отрез дочери на платье. До города было далеко, и городских она недолюбливала. Но бабушка твердо решила открыть дорогу лучшей из своих дочерей, это святое.

Сплетни про мать бабушки Фейт до сих пор не утихали. Дескать, женившись на ней, отец «подмешал не ту кровь, испортил породу», так тут говорили. А когда бабушка Фейт спрашивала у папы, что же такое он подмешал в ее кровь, тот лишь крепко обнимал дочку, бормоча: «Только сладкий сахарок, моя радость». Потом начинал ее щекотать, чтобы радость его рассмеялась и не думала о том, что кожа у мамы темней, чем папина, самую малость, чтобы она забыла про вечное перешептывание за спиной и про то, как мама велела прекратить ненужные расспросы. В жизни вообще много тайн, говорила обычно бабушкина мама, то же самое говорила когда-то дочери бабушкина бабушка, спустя годы то же самое скажет бабушка Фейт собственной дочке.

Про свою жизнь, проведенную на горе, вдали от родителей, которые уже давно умерли, бабушка Фейт много чего поняла и давно знала, что от слез душе никакого толку. Потому слезы она загнала внутрь, ей яснее ясного виделось, как нутро ее затопляют соленые воды, зато снаружи она совсем как растрескавшаяся иссохшая пустыня. Как бы то ни было, надо сосредоточиться на самом главном в данный момент: отыскать лучший отрез для дочкиного платья, которое должно вызволить ее из заточения на горе.

Маме приглянулся алый шелк, она накинула его на плечи. Бабушка смотрела, как доченька красуется перед ней, потом взглянула на ценник, и у нее екнуло сердце. Однако бабушка гордо распрямила спину.

– Кэти, тебе нравится?

– Очень! А можно еще красную помаду?

Мама пестовала в памяти образ Авы Гарднер, широченную улыбку на ее распрекрасном лице. Страничку эту мама выдрала из журнала «Сатердей ивнинг пост», который нашла в комоде у бабушки Фейт. Листок несколько раз согнула пополам и поперек, получился небольшой квадратик, который легко было спрятать в туфлю. Картинка измялась и несколько пожухла. Мама вытащила квадратик из-под пятки и, тщательно расправив, вручила бабушке Фейт. Вот какая ей нужна помада, даже еще ярче, самая-самая красная.

– Видишь, как красиво смотрятся ее губы? Я хочу быть прекрасной, как кинозвезда.

– Ты и так красотуля, Кэти Айвин.

Красотуля выпятила нижнюю губу и округлила глаза.

– Ладно, думаю, на помаду у меня хватит.

– А на красный лак? Покрашу ногти, и на руках и на ногах.

Бабушка вытрясла из кошелька еще немного денег. Монетки холодили ладонь, хрустящие долларовые купюры слегка покалывали кожу.

– А косынку к платью? И туфли на каблуках.

– Косынка у тебя уже имеется. И туфли сгодятся те, что есть.

Мама сморщила нос, но кивнула.

Потайной мешочек в муке почти опустел. Бабушка обеспокоенно прикидывала, как долго придется его наполнять. Однако это не мешало ей всю долгую и нелегкую дорогу домой петь маме песни горцев, не обращая внимания на пристальные взгляды тех, кого раздражала тайна ее и дочкиных глаз, бездонных и темных, и смуглота кожи, очевидные свидетельства запретной любви в их роду. Эти чистоплюи считали, что дед Люк выбрал не ту жену, хотя на самом деле не того (и не то) выбрала бабушка Фейт. Она познала, как несправедлив мир, и понимала, что какой бы умницей и красавицей ни была дочь, ей тоже не поздоровится. Этого бабушка Фейт допустить не могла.

В воскресенье, еще до рассвета, бабушка свернула голову своему лучшему цыпленку со словами «Цыпа, прости меня». Что поделаешь, так сложилась бабушкина судьба. Она вспомнила в эту минуту ужины в родном доме, что родители покупали цыплят у мясника, уже чистеньких, без перьев. А потом папа неожиданно умер, его большое сердце слишком рано ему отказало. Мама бабушки Фейт отдалась на волю темных ветров, которые относили ее все дальше и дальше от дочери.

Вскоре по пути из церкви к ним забрел Люк, чинить крыльцо. Малый рослый и сильный. Он пел песни и играл на губной гармошке. Да уж, он ловко скрывал звериный свой нрав: ведь мастер на все руки. Наобещал и того и сего, а тут, как нарочно, мама бабушки покинула безжалостный к ней мир, убежала искать то, что потеряла…

Бабушка Фейт опустила цыпленка в кипяток, так полагалось перед щипкой. На столе были разложены только что сорванные овощи, в печи подходила буханка хлеба. Трудясь над угощением, бабушка надеялась, что деда Люка после еды и выпивки разморит сон, и он не станет распускать руки. Этими руками он мог не только чинить крыльцо и гладить ее лицо, но и приласкать покрепче, ведь вступиться за бабушку Фейт было больше некому.

Дедушка Люк поначалу без устали выбивал младенцев из утробы жены. Двое первых, мальчик и девочка, отведав его кулаков, появились на свет с мощными воинственными подбородками, были неказистыми и вредными. Третий родился мертвым, так сказал дед и, завернув изогнувшееся тельце в свою заляпанную маслом фланелевую рубашку, закопал его в лесу. Когда муж был уже за дверью, бабушке послышалось жалобное верещанье, и этот плач потом преследовал ее до самого последнего вздоха. Вернувшись, дед стал выковыривать из-под ногтей могильную землю, а бабушка только стонала и плакала.

Она никак не могла утешиться, дедушке Люку сделалось тошно от ее слез. После этой истории он долго не трогал ее своими кулачищами, и очередные трое, два парня и девочка, получились пригожими и с острыми подбородками, но все равно были норовистыми, особенно малявочка Кэти Айвин.

…Бабушка хлопотала над воскресным ужином, а мама над собой: старательно соскребла с лица налет плодородной западновирджинской земли и надела новое платье. Бабушка сшила его собственными руками. Платье сидело как влитое, лиф плотно облегал высокую грудь.

– Причешешь меня? – попросила мама.

– Ты пахнешь, как розовый куст, – сказала в ответ бабушка, беря в руки щетку с серебряной ручкой и проводя ею по густым маминым волосам.

– Ему будет не до того, как от меня пахнет. – Она хмыкнула. У нее имелся уже кое-какой опыт.

– Мужчинам это важно. Почти всем.

– Думаю, остальное будет важнее. – Мама знала себе цену.

И вот ближе к вечеру папа, что-то насвистывая, снова двинулся вверх по знакомой тропке, на нем был серый костюм и шляпа, сорочка была белой, галстук темным, привередливо начищенные ботинки ярко сияли. В одной руке папа держал букет роз, в другой коробку дорогих шоколадных конфет, а все его нутро горело от неистового голода. В кармане лежала книжечка с пьесами Шекспира.

– И спустит псов войны! ^[2]– крикнул он Задире. Тот лениво полизал лапу и зевнул.

За ужином бабушка зорко следила за мамой, чтобы не разлохматилась, чтобы жевала с закрытым ртом, как она учила. Слышалось только позвякивание ножей и вилок о тарелки и чавканье отца семейства, жевавшего с открытым ртом. Все остальные мерцающими темными глазами, жуя, поглядывали на гостя. Тот ел как-то отрешенно, его голод был совсем иного свойства.

– Фредерик, расскажите мне о Шекспире, – попросила бабушка.

– Вы это серьезно?

Бабушка Фейт поняла, что папа не ожидал от женщины с гор подобных просьб. Ей так и хотелось сказать, что горцы не дикари какие-то, они читают книжки, они умеют любить, они многим дадут фору. Не тупицы и не отсталые неучи, в горах точно так же, как в других уголках земли, существует добро, и зло, и то, что колобродит где-то посередине между тем и тем.

Похрустывая поджаристым цыпой, папа бойко рассуждал о Шекспире, будто они были давнишними приятелями – бабушка, папа и старина Уильям.

Когда тарелки опустели, мама сказала:

– Фредерик, пойдем, что ли, прогуляемся.

Бабушка предостерегающе подняла руку:

– Кэти, ты не очень-то расходись.

– Ну что ты все волнуешься. Сколько можно. – И повела папу к выходу.

«Погоди, моя девочка! Ты же еще маленькая! Назад!» – крикнула бабушка, не вслух, про себя. Ведь она не могла не отпустить их. Горные духи тихо вздохнули, ей вторя.

Мама гуляла с папой, дедушка Люк храпел под пекановым деревом, остальные отпрыски носились сломя голову, а бабушка писала, открыв чистую страничку:

Я думала, буду учить в школе детей, как папа. Я и представить не могла, что мне придется собственными руками убивать цыпленка. Только бы Фредерик стал хорошим мужем моей Кэти.

Она знала, что, попадись ее тетрадка на глаза деду, тот разъярится как бешеный бык. Люка злило, что жена его больно умная. Что она читает книжки и все еще пыжится, приучает детей к хорошим манерам.

Бабушка Фейт не сразу смогла унять греховные мысли, даже вообразила, что снова молода, и жизнь ее только начинается, и рядом иной мужчина, который хорош собой, великодушен и добр. Перо наполняло страницу запретными словами, буковками с красивым наклоном, откровениями несбывшейся мечты. А папа и мама уже скрылись от бабушкиных глаз в лесу, но она все равно видела их, мысленно.