Текст книги "Над горой играет свет"

Автор книги: Кэтрин Мадженди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Я когда-нибудь снова увижу маму? – спросила я, переведя взгляд на наш могучий раскидистый дуб.

– Не знаю. Но самому мне хотелось бы.

Он потер ладонями колени.

– В конечном итоге все будет хорошо, как должно быть.

Он раскрыл томик с пьесами Шекспира. Я глянула на страницу – что-то про морские бури и про тонущих в пучине из-за кораблекрушения, про каких-то несчастных одиночек, про какого-то Калибана.

ГЛАВА 32. Он всегда терпеть не мог расставания

Мика закончил школу, в честь этого события мы отправились по реке в Новый Орлеан. Поднялся шторм, особенно страшно было у плотины. Но к тому времени, когда мы заехали в отель «Монтлеон», шторм утих. Во Французском квартале пили кофе с молоком, ели оладьи, креветки, «бедных парней» с креветками и сэндвичи «Муффалетта» с обжигающе острой начинкой. И еще фирменный новоорлеанский банановый фостер. Мы клали деньги в шляпы уличных музыкантов и в футляры для гитар, мы приплясывали под их музыку. А с какой удалью, с каким шиком танцевали уличные мальчишки! Я подозревала, что за широкими бесшабашными улыбками прячется печаль, а может, усталость. Но разве можно точно утверждать, что у другого человека в мыслях или на сердце?

Когда нас занесло к гадалкам (одна предсказывала по руке, вторая – по картам Таро), Мика ухмыльнулся, заявив, что он и так знает точно, что скоро наши кошельки вконец отощают. В «Доме Наполеона» мы с братьями пили маленьким глоточками ледяную кока-колу в высоких пивных стаканах, а папа с Ребеккой заказали «Пиммс кап», это такой легкий коктейль с травками, джином и ликером. Потом проехались на повозке с мулом, он потряхивал головой, украшенной султаном из перьев. Я смотрела на Миссисипи, грязную и быструю, хранительницу несметных темных тайн… Новый Орлеан чем-то напоминал цирк, только открытый постоянно, и зрители тоже могут спуститься на арену, а не смотреть лишь со стороны, со своих мест. Я пощелкала целых три пленки.

Эта поездка оказалась единственным нашим «семейным отпуском». Домой отправились усталые, но счастливые, мечтая поскорее добраться до родных, не гостиничных, кроватей.

Разбудил меня Мика.

Я приподнялась на локте:

– Салют. Что-то случилось?

– Салют. Ничего особенного. – Он похрустел суставами пальцев.

– Ну и как тебе ощущение, что ты больше не школьник?

– Пока даже не верится. – Он смотрел на меня, в темноте сверкнули зубы, это Мика улыбнулся. – Помнишь, я говорил тебе, что после школы сразу рвану в Нью-Йорк?

Я кивнула. Но вообще-то я была уверена, что никуда он не рванет. Что это просто мечты, вроде вечных моих фантазий.

– Ну и вот. Сегодня вечером уезжаю.

Я рывком села.

– Сегодня?

– Мы решили добираться автостопом.

– Автостопом?

– Да, мы подумали, так интереснее. – Он был весь взбудораженный, на лице целая палитра чувств, совсем как на его картинах.

– Но зачем? Ребекка обязательно купила бы тебе билет или одолжила бы свою машину.

Он нетерпеливо запыхтел:

– Не нужна мне машина, и билет не нужен. Это слишком скучно.

– А как же колледж?

Мика стал нетерпеливо прохаживаться вдоль кровати, его так и распирало.

– Я хочу стать художником. Кому нужны эти колледжи?

– Лично я после школы обязательно пойду в колледж. Как и положено. – Я с вызовом обхватила плечи руками. Мисс Паинька.

Мика притормозил у изголовья.

– Ты это ты. А я могу поступить в художественную школу или еще куда, в том же роде. В Нью-Йорке выбор точно больше, чем у нас тут, сестрятина-вредятина. И ты, как сможешь, беги отсюда.

– По-моему, здесь неплохо.

– Господи, вали не раздумывая.

– Ведь тут наша семья.

– Семьи иногда распадаются, пора бы тебе это уяснить.

– Наша, думаешь, распадется?

Царапнула по оконной раме моя акация.

Мика осторожно опустился на колени, луна слегка осветила его лицо.

– Да это я от балды брякнул. Послушай, я решил что решил, это мой выбор. А тебе я хочу сказать одно: не позволяй Луизиане засосать тебя навсегда.

– Я все время скучаю по своей горе.

Он состроил кислую гримасу.

– Прекрати. Придумай себе другую мечту, покруче.

Я пожала плечами.

– Хватит уже всего бояться. Смелее, иначе упустишь свой шанс.

Я снова положила голову на подушку. Мика пружинисто вскочил на ноги и потянулся.

– Пора, мне пора бежать, Ви.

Я лежала как колода, обессилев от подступающих слез.

– Я буду по тебе скучать.

– Да ладно тебе, я же буду писать.

– Почему все в жизни так переменчиво?

– А почему бы нет?

– Что скажет папа?

– Я письмо оставил, приклеил к холодильнику. Так оно легче. – Он потупившись смотрел на ноги, будто взглядом хотел заставить их шагать до самого Нью-Йорка. – Письмо лучше всего. Ну что ты такая грустная?

– А Энди? Ты сказал ему?

– Сказал. Он мне выдал: «Какого черта, Мика».

Я зажмурила глаза, крепче, еще крепче, чтобы не так жгли навернувшиеся слезы.

…Когда я открыла глаза, Мика уже ушел. Он всегда терпеть не мог расставания. По-моему, вся наша жизнь состоит из расставаний. Я тоже их терпеть не могла.

Записку на холодильнике увидела утром Ребекка, разволновалась дико. Они с папой стали кому-то звонить, обсуждали, как и где его искать. Но потом папа сказал, что Мика уже взрослый, имеет право сам решать, как ему жить. Ребекка посмотрела на папу убитым взглядом, но молча кивнула.

Энди перебрался в комнату Мики, расставил везде модели гоночных машин, на стенках развесил журнальные картинки с девицами в купальниках. Бобби набил свою комнату еще целой кучей всяких бейсбольных прибамбасов.

Осенью мы все отправились в школу, дом словно бы зарылся глубже в землю, стеная и кряхтя, как старик, плотнее усаживающийся в огромное мягкое кресло. Мы тоже прилаживались к самим себе, к предзимним переменам. Папа и Ребекка иногда ссорились, но это стало настолько обыденным, что уже не было страшно.

Джейд сказала, что ссорятся, значит, любят друг друга. У нее дома никто не ссорится, тихо, как в мавзолее, ни к кому не подступись, на каждой заднице наклейка «не подходи» Сказала, что уже дозрела, чтобы сбежать. Может быть, во время следующих каникул смоется потихоньку в другой город и начнет новую жизнь, как Мика.

Я пыталась понять, почему людей тянет куда-то нестись. Может, потому что не могут избавиться от мучительных тайн и тревог, которые пьют из них кровь, как присосавшиеся клещи? Вот Мика. Может, он бежал от старых кошмаров, распластавших над ним темные крылья? Или Джейд. Она хотела сбежать от семьи и, похоже, от собственных комплексов по поводу своей худобы. Я постоянно обо всем этом думала, тяжко мне было, даже начала горбиться под гнетом дум.

И однажды пришла к выводу, что, возможно, некоторые тайны не должны оставаться тайнами.

Тайна – это одиночество. Тайны приходится прятать в укромных темных местах. Вот о чем я думала, притворяясь перед собой, что совершенно не собираюсь рассказывать кому-то о доверенных мне тайнах. Беззаботно разгуливая под ветерком, слоняясь по дому, напевая под нос какие-то песенки, я притворялась, что не знаю я никаких тайн, никому я ничего не обещала. Ля-ля-ля-тра-та-та, я подставляла лицо ветерку. И в какой-то момент приблизилась к столу, пробежалась пальцами по столешнице.

Ребекка пила чай и читала журнал. Я подошла сзади, посмотреть, о чем она читает. От Ребекки пахло шампунем «Флекс», а читала она статью про то, как сохранить брак.

Она захлопнула журнал.

– Салют. Как дела в школе?

– Салют. Нормально. – Я уселась напротив.

Ребекка открыла кулинарную страничку и ткнула пальцем в рецепт с дарами моря.

– Хочу вот приготовить. Попробую несколько вариантов. Как тебе это блюдо?

– Выглядит шикарно.

Встав из-за стола, она достала с полки две поваренные книги.

– В этой есть несколько французских деликатесов. А это итальянская кухня. Прямо не терпится что-нибудь соорудить. – Она стала пролистывать итальянскую, останавливаясь на разных разделах.

– Не успеешь оглянуться, надо будет уезжать, поступать в колледж. Ты уже выбрала куда?

– Нет пока. Может, останусь здесь. – Я услышала вздох Мики, донесшийся из далекого Нью-Йорка. Я тоже вздохнула.

Она закрыла книжку.

– Что-то случилось? Точно случилось.

– Нет, дело не в этом…

– Понятно. Мы все стараемся обходить опасные моменты. Тут ведь как: то ли выплеснется, то ли постепенно забудется. – Она провела пальцем по рытвинке на деревянной столешнице. – Но по твоим глазам я вижу, что никак не забывается. Если хочешь поговорить, хотя бы о чем-то одном, валяй, я слушатель благодарный.

Я кисло ей улыбнулась.

– Облегчить душу всегда полезно. Знаю по себе.

Пока не пропал запал решимости, я охрипшим голосом выдавила:

– Я старалась маме помочь, очень, но ей все было не так. Она не хотела, чтобы я с ней осталась, а я все-все делала.

– Понимаю, лапуля, мне очень тебя жаль.

– Почему люди не могут жить так, чтобы всем было спокойно? Зачем все доводить до крайности, до скандалов?

– Наверное, ей очень больно, и она старается заглушить боль, но не получается.

– Ты всегда за нее заступаешься, а она за тебя никогда.

– Иногда такое случается. Ты представь: начну я рассказывать всем, что твоя мама такая-сякая. И что мне это даст?

Я лишь пожала плечами.

– Конечно же мама любит тебя. Она себя не любит, так мне кажется. – Ребекка пригладила выбившийся волосок. – У матери очень большая власть над ребенком, глубинная связь. Всего несколько слов и безотчетный жест могут приободрить, а могут и глубоко ранить. Я всегда старалась осторожно пользоваться этой своей властью, чтобы не навредить. Но иногда получалось совсем не то, что я хотела.

– Неправда. Ты хорошая мама.

– Спасибо тебе. Порадовала. Честно. – Ребекка глотнула и взволнованно продолжила: – Люди иногда заключают странные альянсы, пакты, которые потом приводят к неожиданным следствиям аккомодации.

Я кивнула, хотя не особо поняла, о чем она говорит.

– Ведь как оно бывает: люди полюбили друг друга, но не знают, как с этим быть, как строить свою жизнь. От растерянности они мечутся, действуя наобум, порою не ведая, что творят. Это похоже на то, как Мика рисует свои картины. Со стороны кажется, что он одно рисует, но неожиданно оно преображается в нечто иное. Поразительно! Мы даже и не замечаем, как это случилось, надо было следить за каждым штришком. В этой путанице таится столько всего непредсказуемого. В отношениях между людьми происходит то же.

Я молчала, но потом все же спросила:

– Ты хочешь уйти от папы?

Она изумленно на меня посмотрела и вздохнула:

– Буду с тобой честной, я же обещала. Не знаю, как сложится дальше. В последнее время у нас вроде бы все ничего. – Она наклонилась, крепко сжала мне руку. – И вот что я тебе скажу: что бы ни было, это ваш дом, дети, вы тут дома. Мы с вами отсюда никуда. Если только сами захотите, понимаешь?

Я безмолвно покивала. Ребекке я верила.

– У тебя несчастное лицо. До сих пор.

Я действительно неимоверно устала копаться во всех наших бедах, никак не давала ранам затянуться, расковыривала их снова и снова.

– Наверное, это из-за Мики. Скучаю по нему.

– И я. Ужасно не хватает разбросанных по всему дому кисточек и тюбиков. Постоянно приходилось все это потом собирать. И здрасте – скучаю по всему тому, что так меня раздражало.

– Хоть бы позвонил или написал.

– Некогда. Завоевывает Нью-Йорк, наверное, вообще не помнит, какой день, какой месяц.

– Да уж.

– Наверняка рисует, рисует и рисует, и к тому же на полную катушку радуется жизни.

Настоявшееся знание про тот кошмар жгло, и вот оно забурлило, закипело, наружу выплеснулась первая фраза:

– Он убежал, потому что не мог больше таскать это в себе.

Ребекка резко наклонилась:

– О чем ты? Что – это?

И теперь уж исторгся целый поток, неудержимый, как при рвоте:

– Мика толкнул дядю Арвилла и поэтому убил его. Он просто пытался от него отделаться, чтобы не лез, вот и все. А дядя упал прямо на штырь, и эта железяка пропорола его насквозь. Так случайно вышло. Мика сказал, что ему постоянно снятся кошмары. И заставил меня поклясться, что я никому не скажу. – Я даже задохнулась.

Ребекка прижала к губам руку, левую, а правую она стиснула в кулак.

И тут мое сердце испуганно заколотилось.

– Только не говори ему, что я сказала тебе. Не говори, Ребекка. Я никогда Мику не выдавала. Никогда.

Она сложила пальцы в замок и крепко их стиснула.

– О боже. Только теперь я многое поняла.

– Это его тайна.

– И такая страшная. Бедный мальчик.

– Я не могла больше молчать. Не могла. – Я почувствовала, как у меня вспыхнули щеки.

– И правильно сделала, что рассказала мне. Такую тайну хранить одной невозможно.

Я отправилась к себе в комнату, скорее побыть в покое. Встала перед зеркалом, и уже в который раз оттуда на меня посмотрела совсем не я. Но я же не она, не мама. Я Вирджиния Кейт Кэри.

В ту ночь я спала так крепко, что меня не разбудила мокрая подушка, когда на нее натекла слюна. Меня навестила бабушка Фейт, волосы ее развевались на ветру.

– Все будет хорошо, – сказала она, – у всех у вас.

Когда проснулась, мысли мои были только о них, о моих дорогих близких. В полудреме то одно вспоминалось, то другое.

Вот Мика, еще мальчишка совсем, бежит от меня к папиной дурацкой машинке, это когда папа забирал его в Луизиану. Мика взрослый, у моей кровати, пришел сказать, что уезжает в Нью-Йорк. Шевельнулся страх, что больше никогда его не увижу. Но я твердо знала, что обязательно увижу. Я представила его в минуту азарта, все берет на кисть, все, что видит вокруг и в себе самом.

Энди, у него уж точно все будет хорошо, хохочет с приятелями, готов весь мир послать к черту. Веселится яростно, больше никаких слез, наплакался.

О маме он никогда не спрашивал. А сама я ничего ему не говорила. Но все равно она стояла между нами, невидимка.

Думала про то, что Бобби здорово вымахал и окреп, вечные его детские простуды и просто скелетная худоба канули в прошлое. Думала, вот подрастет еще и перестанет бегать за нами как хвостик, это только маленькие бегают за старшими братьями и сестрами, а потом у них появляется своя жизнь. Энди-и-Бобби станут Энди и Бобби.

А Ребекка останется такой же, решила я. Какой была все эти годы. Когда она рядом, так спокойно. Рядом с ней я чувствовала себя защищенной. Она приняла нас в свой дом и делала все, чтобы мы почувствовали его своим. Что мы дома. Ребекка. И мама, и подруга, так я теперь ее воспринимала. Так будет и впредь, решила я.

Мысли мои переключились на мир небесный, на бабушку Фейт. Я не понимала, почему постоянно ощущаю ее присутствие здесь, на земле, ей же вроде бы полагалось танцевать на луне, перепархивать со звезды на звезду. Но мне точно не хотелось, чтобы бабушка меня покинула. Я держала ее при себе.

Потом в мыслях возник папа. Надо же, всегда искренне пытался делать все как положено, но получалось у него не очень. Иногда меня посещали странные фантазии: я бегу за папой, а он все дальше и все меньше, с каждым моим шагом. В какой-то момент из заднего его кармана выпадает томик Шекспира, я подбираю книжку и бегу еще быстрее, так что ветер хлещет по щекам, и теперь мне наконец удается догнать папу, он берет меня за руку и начинает рассказывать, что все это значит.

Да, ведь еще были друзья, они действительно появились, и по-настоящему ко мне привязаны. Кэмпинеллы, миссис Портье-Энглсон, не говоря уж про Сут, мисс Дарлу, Джейд.

Все это проплывало передо мной в полудреме.

А что же будет со мной дальше? Я и об этом грезила. Каким будет тот, кто станет когда-нибудь моим мужем, сколько у меня будет детей, какими именами я их назову. Я решила, что муж мой непременно должен курить трубку, пуская из нее клубы душистого дыма, причудливые, похожие на маленьких призраков.

Мне было шестнадцать лет, ума палата.

Последней грезой наяву была эта: как я еду верхом на Фионадале на свою гору, ноздри щекочет запах земли, листья деревьев гладят меня по голове и по плечам, клубится со всех сторон туман, лунные блики скользят по лицу. Ветер упруго холодит щеки, и я поднимаюсь все выше и выше, погружаясь в сонное забытье. Там, на вершине горы, отпускают все беды, стихает боль. Наконец-то.

ГЛАВА 33. Про сейчас

Если бабушка еще раз прикажет ветру разбросать по комнате мои бумажки, я на нее накричу и свирепо притопну ногой. Сама знаю, что пора идти в мамину комнату. И не надо подгонять, натравливать на меня ветер. Нечего удрученно качать головой и выразительно махать рукой, сама все понимаю. Понимаю, что мне нельзя уехать, не доведя все до финала. А без маминой комнаты завершить повествование никак невозможно.

И вот я иду по коридору, и ветер врывается во все распахнутые окна, устроил сквозняк по всему дому. Я закатываю глаза:

– Сказала же тебе, иду, иду.

Смотрю на мамину дверь, но потом убегаю на кухню, выпиваю там полный стакан воды, в пять глотков. Вытерев рот, объясняю:

– Что-то захотелось попить водички.

Мика бы сейчас шлепнул меня по макушке, сказал бы, что хватит уже изобретать отговорки, пора разобраться с маминой территорией. Энди прямо с порога потопал бы в мамину комнату и пожал бы плечами, в смысле, «ну и что тут такого страшного?»

А Бобби сказал бы обоим, что нечего на меня давить, и сам стоял бы рядом, ждал бы, когда я решусь.

…Усилием воли я вернулась из детства в настоящее. Закрыв глаза, представила братьев теперешними, взрослыми. И хорошо, что мы все уже не дети, что детство давно кончилось. Это ощущение отдаленности и знание того, что и как было после, смягчало боль воспоминаний.

Итак, что было после. Я знаю, что Мика отчаянно старался убежать от самого себя и в конце концов к себе же и прибежал, к истинному себе. Я была на первой его выставке, в модном красном платье, и волосы закрутила в модную «улитку», лак красный, и на руках и на ногах, на шее серебряный кулон мисс Дарлы, в который вложила записку: «Духи ушедших, позвольте Мике спокойно спать по ночам».

Мика чуть не лопался от гордости, самодовольно улыбнувшись, крикнул мне тогда:

– Говорил же я тебе! Говорил, что так будет!

Да, он добился того, о чем мечтал, мой старший брат. Совсем бы был молодец, если бы не кое-какие пагубные пристрастия, надеюсь, он от них избавится, освободится.

У Энди есть книжный магазин, в нем пахнет старинными книгами, кофе и ладаном.

– Вот, прочти, – говорит он, протягивая мне очередную книжку, – тебе понравится.

Как правило, книжка действительно нравилась. Еще у Энди есть гоночные авто, он увлекается джазом, играет блюзы, он и сам пишет музыку. По-прежнему любит рискованные забавы. Пощекотать себе иногда нервы. Я была на их с Бет Энн свадьбе, я слышала первый крик их сына Бенджамина Хейла. Бен в детстве был таким же шальным, как его папочка, так же плевать хотел на опасности.

На выпускном в мединституте у Бобби я тоже присутствовала, теперь у нас в семье имеется хирург-ортопед. Бобби необыкновенно идет белый халат и очки в тоненькой оправе, которые совсем не скрывают его поблескивающих глаз.

Жуя кусочек свадебного торта, я смотрела, как Бобби танцует со своей невестой, Анджелой. А племянникам, появившимся быстро, на раз-два-три, я всегда привожу жвачки-«сигары». Ребекка Кейт, Роберт Дин и Фредерик Эндрю. В доме доктора постоянный шум, гам и хохот. За ним хвостиком ходят его малявки. Как когда-то он сам ходил за Энди. Возможно, у Бобби тоже есть какие-то тайны, но он про них не распространяется.

…Я потрогала свисавший с шеи подарок мисс Дарлы, с которым не расстаюсь. Сейчас лошадиная головка была пуста. Я не подумала о заветных желаниях, в полном потрясении сорвавшись сюда к маме. У меня не было времени их обдумать.

Я была с мисс Дарлой в тот момент, когда умерла София, помогала копать могилку на заднем дворике. Потом она завела себе бостонскую терьершу, Мэрилин Монро.

Жаркими луизианскими вечерами мы вдвоем с мисс Дарлой усаживались на ее уютные садовые качели и потягивали сладкий чай, и слова нам были не нужны. Хорошо бы моя мисс Дарла жила вечно. Глупая я, конечно.

Потом вспомнилась Джейд. Все танцует, скоро окончательно испортит себе желудок и окончательно запутается в кавалерах, но я все равно ее люблю.

Эйдин. Она пришла ко мне, истосковавшись по матери, ибо родная мать ее бросила. Когда это произошло, Эйдин проплакала всю ночь, стиснув зубами ухо мягкой игрушечной зверушки, чтобы заглушить рыдания. Это уже позже она спросит, можно ли ей жить у меня, и я испугаюсь, а теперь я не понимаю, чего я тогда так испугалась. Пришла она сразу после краха моей семейной жизни, превратившейся в безобразное дымящееся пепелище. Муж нашел другую, которую любил сильнее и которая смогла родить ему детей. Ну и плевать. Мне глубоко на все это наплевать. На то, что он нашел другую и настрогал пятерых, что отгрохал огромный дом в Калифорнии, там теперь и живет. Плевать я на него хотела. У меня есть Эйдин и моя семья. Хорошо бы они сейчас очутились здесь, в нашей низине. Мечты, мечты…

Широко раскрыв глаза, ставлю пустой стакан на стол (оказывается, так его и держала перед собой) и твердым громким голосом (никаких сипов и всхлипов) произношу:

– Хватит тянуть, Вирджиния Кейт, – узнаю интонацию бабушки Фейт и мамину. И все-таки это моя собственная интонация.

И вот я опять у маминой двери, поворачиваю ручку, вхожу. Вот ее новый радиоприемник. Любимая ее подушка, вышитая крестиком. Потертый коврик. Пересекаю комнату и подхожу к окну, чтобы впустить ветер. Ворвавшись, он тут же опрокидывает стеклянных маленьких лебедей. И сразу перед глазами картина из далекого прошлого: мама сидит перед туалетным столиком, расчесывает волосы (сто раз – отогнать сглаз и еще два, чтобы лучше росли).

Глянув на стену, непроизвольно открываю рот и, вероятно, очень широко, потому что на ней висят две картины Мики. На одной мы все трое, маленькие еще, хохочем как ненормальные. Опираемся попами о крышку кедрового сундука, в котором спрятано – так мне кажется – все наше прошлое. На второй – мама, в самом расцвете своей красоты. Алые напомаженные губы, цыганистая блузка приспущена на плечах. Волосы откинуты на спину, но часть их развевается на ветру, и мама в ореоле черных прядей. Темные бездонные глаза, в них хочется погрузиться навеки, отдаться во власть маминых неодолимых и непостижимых чар.

…Я вытерла щеки, мокрые от слез. Все-таки я безнадежная дура, нечего сказать, разревелась как маленькая. Вот и хорошо. Открыла шкаф. Платья на плечиках, как дневные тени и вечерние небеса, как тихая заря и меркнущий закат, а любимого красного нет, в нем она умерла. Вытащив синенькое, приталенное, зарылась в него лицом, вдыхая мамин запах. Вверху на полке стояли две коробки из-под обуви и шляпная. Я стащила их вниз. Там лежали письма, фотографии, мамины записочки, рисунки Мики, самые первые, камушки, которые мы притаскивали ей с ручья, мои детские бантики. Их я отложила, их я точно заберу к себе в комнату.

Я глянула на туалетный столик и словно воочию увидела маму: глядя в зеркало, она расчесывала свои длинные черные волосы. Комната наполнилась невидимыми облачками «Шалимара». Я сделала несколько глубоких вдохов. Мамина красота непреложна. Мама умерла в пожилом возрасте, но для меня она останется живой и молодой, жаждущей жить. В моей памяти она навсегда останется женщиной, которая гораздо моложе меня самой.

И все-таки мне было интересно, какой бы она стала в старости. Если бы мы жили вместе, и я тоже постепенно бы старела, и в конце концов разница в годах уже ничего бы не значила.

Я подошла к столику, взяла в руки фотографию в серебряной рамке. Ту, где мама позирует перед аппаратом, приоткрыв губы, на руках у нее я, новорожденная. Я знаю, что на обороте папиным почерком выведено: «Букашечка Кэри, 14 августа 1957. Какие мечты ее ждут?» Пятьдесят один год миновал с той поры как одно мгновение. И всего лишь несколько из этих лет я провела с мамой. Прекрасное ее лицо, полное неукротимой прелести, теперь стало неподвижным. Я так и не смогла уяснить, чего ей недодала судьба. Она и сама этого не понимала, не понимали и все остальные из любивших ее людей. Все сплетенные воедино события и годы снова и снова говорят об этом.

Я глажу пальцами мамино лицо. И свое. Мама крепко меня обнимает, и моя жизнь только начинается. Ставлю фотографию рядом с розой из садика миссис Мендель. Может быть, миссис Мендель хотела хоть немного развеять мамину печаль этой розочкой. Оторвав один лепесток, прячу его в кулон мисс Дарлы. Именно то, что должно в нем храниться, розовый лепесток цвета маминых губ.

Мой взгляд натыкается на конверт, затиснутый под рамку зеркала, на конверте мое имя. Руки дрожат, когда я его вскрываю.

Дорогая Вирджиния Кейт. Я надеялась, что ты приедешь. И раз ты читаешь это письмо, значит, ты все-таки приехала домой. Наверное, это означает, что у тебя нет ко мне ненависти, что ты, возможно, даже все еще любишь меня. И я увижу тебя откуда-то оттуда, где окажусь, и я смогу потихоньку ласково потрепать твои волосы, как маленькой когда-то. Знаешь, говорить как надо я не очень умею, но теперь, когда ты взрослая, может быть, поймешь, что мне пришлось сделать? Может, теперь ты сумеешь меня простить, и я смогу успокоиться. Будь уверена, здесь, дома, ты найдешь все то, что тебе нужно было найти для полной ясности. И тогда ты тоже сможешь успокоиться.

Твоя мама

Чтобы унять горячее пощипывание в глазах, я зажмуриваюсь, мне нужно до конца прочесть ее распоряжения. Все. Складываю письмо и прячу в карман. Потом долго смотрю на мамин портрет. Думаю о бабушке Фейт и о маме. Возможно, обеони неспроста позволили детям покинуть дом? Хотели уберечь от судьбы, от неких невообразимых тягот? Я уже знаю, что прочту все, что хранилось в коробках из маминого шкафа, и рассказ мой еще не завершен, он продолжится.

В комнате и тепло и прохладно. Запах «Шалимара» становится очень настойчивым. Ветер внезапно (я даже испугалась) ерошит мои волосы, потихоньку, ласково. Я никогда не сомневалась в том, что существуют духи. И с какой стати мне вдруг перестать в них верить?

– Ма-а-ам? – зову я.

Ни слова в ответ. Только короткий порыв ветра, от которого на миг взвились в танцевальном па занавески, и она ушла, поплыла вверх, вверх, и вот уже никого рядом, а ведь только что я ее чувствовала. Точно чувствовала. Клянусь.

Я оттащила к себе в комнату часть того, что хотела забрать к себе. Потом вернулась за остальным, плавно кружась, поворачиваюсь, и еще один оборот вокруг своей оси, медленно-медленно. Потом выхожу и захлопываю дверь.

Опять я в своей спальне. Гора конвертов, папок и самых разных предметов на кровати изрядно выросла. Я кладу руки на все это прошлое. Ладони снова горячие, и их опять слегка саднит. Что выбрать?

Что мне лучше вытащить, а, бабушка? Давай подсказывай, тебе лучше знать, что мне теперь нужно.

Так-так, снова зазвучали голоса и шорохи. Зажмурившись, смахиваю застарелую пыль. Прижимаю ладонь к чему-то, на что нарочно не смотрю.

Призраки зовут меня по имени, все громче, голоса их все ближе. Голоса их совсем как живые. Наверное, я схожу с ума. Это оттого, что мне тут одиноко до невозможности. Кто-то идет по дому, кто-то меня окликает.

Словно даже не призраки, не горные духи. Всамделишные голоса.

– Ви, ау! Приветик!

– Она где-то здесь.

– И вы все тут жили?

– Надо же, почти ничего не изменилось.

Стук подошв о половицы, ближе, ближе, и вот уже топают по моей комнате. Я не могу поверить собственным глазам. Все трое прикатили. Даже Мика! Я кидаюсь их обнимать с воплем:

– Неужели это правда?!

Братья шутливо корчат рожи, будто им досадно, что я так бурно радуюсь. После приветственных объятий мы слегка отступаем назад, улыбаемся, изучая друг друга. Они осматриваются.

– Что это за фигня, черт возьми? Что это все означает, Ви? – Мика ткнул пальцем в сторону вещей, разбросанных по кровати и по полу. – Ворошишь прошлое, снова витаешь в облаках?

– Она постоянно в них витает, без этого никак, – ввернул Энди. Вид у него шкодливый, как у мальчишки. Мы все снова дети – дом вернул нас в детство.

– Ты похожа на чучело, сестренка. Халат нацепила прямо на шорты и майку, причем на мятые шорты и майку.

– И что? – Я глянула в зеркало и увидела не возрастную тетку, а глупо ухмылявшуюся девчонку.

– Так вот какой он, ваш дом. А это твоя комната. – Бобби смотрит по сторонам. – Я все пытался представить, где же вы все раньше жили.

– Да, Бобби, это наш дом. – Я обвожу комнату рукой, охватывая взмахом и маму.

– Пойдем, покажу нашу с Микой комнату, – предлагает ему Энди.

Я слышу по коридору гулкий топот их ног, взрослых, не детских, это напоминает мне папины шаги.

Я улыбаюсь Мике:

– Надо же, ты здесь.

– Ну да, я здесь. – Сдвинув в сторону разбросанное, он плюхнулся на кровать.

– Даже не верится.

– Это почему же?

Я смотрю на Мику как на безнадежного тупицу.

– Ты сказал, что никогда сюда не вернешься.

– Так и сказал?

Я плюхнулась рядом с ним:

– А то ты не помнишь.

Он пожал плечами. Из соседней комнаты донесся безудержный хохот.

– Я думала, что, скорее всего, никто из вас не приедет.

– А мы вот они. – Порывшись в папке с фотографиями, он достает ту, где мама вдвоем с папой.

– И папа тоже здесь, Ви.

– Здесь? Это в каком смысле?

Мика промолчал. А заговорил потом о другом:

– Ты права, не думал, что снова увижу нашу низину. Но я здесь, черт возьми.

Рывком встав, он подходит к моему окошку.

– Ты всегда так любила эту гору, а когда-нибудь на нее забиралась?

– Да.

Он оборачивается и смотрит так, будто видит меня насквозь.

В коридоре, уже в дальнем конце, раздаются громкие шаги Энди, и за ним следом топает Бобби. Все произошло именно так, как я представляла. Энди без всякой опаски ворвался в мамину комнату и пояснил:

– Это комната моей мамы.

И тут же вышел как ни в чем не бывало.

Мика снова заговорил:

– Папа решил, что ты, возможно, не захочешь, чтобы он тоже приехал на поминки.

– А почему приехал ты? – Я тоже встала с кровати.

– Я приехал ради тебя. – Он долго смотрел на фото нашей троицы в рамке из палочек от мороженого. – Впрочем, возможно, ради всех нас. И даже ради мамы.

– Я рада.

Мика еще раз пожал плечами.

– Я и не знала, что ты прислал ей картины. Они очень хорошие, Мика.

– Гм. Значит, она их не выбросила.

– Нет, не выбросила. Они у нее в комнате.

Он внимательно осматривал мою комнату, будто видел что-то особенное или хотел увидеть.

Хлопнула сетчатая дверка. Энди повел Бобби смотреть на клен. И наверняка на то место, где висели качели.

Шевелюру Мики взъерошил ветерок.

Я подошла, прижалась головой к его плечу.

Снова бухнула дверь, снова топот в сторону моей комнаты, и вот уже стоят оба в дверном проеме, Энди-и-Бобби.

Мика подходит к урне с мамой, прижимает ладонь.

– Теплая. Я думал, она холодная.

Я отошла к кровати, стала старательно раскладывать сдвинутые в сторонку бумажки, конверты, коробочки.