Текст книги "Над горой играет свет"

Автор книги: Кэтрин Мадженди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Бобби, глядя на него, тоже стал топать и крутиться, но в конце концов плюхнулся на попу, наверное, закружилась голова. Волосики были еще тонкими и мягкими, как пух, но уже заметно порыжели. Он повернулся ко мне и, просияв глазами, выдал:

– Зиния Кей! Зиния Кей!

Обнял меня крепко за шею и снова побежал к братьям.

Я оглянулась на Ребекку: как ей это? Она лишь улыбнулась в ответ. Что-то вдруг внутри екнуло, и мое ощущение нас с ней вмиг изменилось. Ребекка тоже встала и, взяв на руки Бобби, начала танцевать. Я вспомнила, как танцевала с нами мама, в тот вечер, когда все мы пахли после ванной мылом «Дав». Я скучала по ней, но я скучала по тогдашней маме, а не по другой, совсем не похожей на ту, танцующую.

С длинной шеи Ребекки свисала жемчужина на цепочке, она легонько подрагивала в такт музыке. Ребекка была сегодня какая-то необычная. Бобби начал ерзать и извиваться, требуя, чтобы его поставили на пол. А оказавшись на свободе, тоже начал крутить бедрами. Это было что-то. Ребекка, откинув голову, залилась смехом. А потом сама стала вдохновенно отплясывать диковинный танец, напоминавший шотландскую чечетку.

Мы все прибалдели. Я понюхала ее стакан, но чай пахнул только чаем. Увидев мою «проверку», Мика ухмыльнулся. Он все еще держал у рта картофелину, уже слегка помявшуюся. Пожав плечами, быстро ее съел. Энди не сводил с Ребекки глаз, будто перед ним была волшебница, увенчанная луной.

Я побежала за аппаратом. Глянув на ходу в свое зеркало, на миг оторопела: щеки пылали, волосы выбились из хвостов, глаза сияли ярче звезд. Я ли это вообще? На свою белую блузку я брызнула кетчуп, он слегка растекся, как змеиная кровь. Ну и ладно. Скорее назад, скорее все заснять. Сняла, как Мика с Ребеккой отплясывают твист. Бобби на коленях у Мики, они играют в ладушки. Разные фрагменты гостиной, по кругу, это когда я танцевала.

Мика выхватил у меня аппарат и сам стал щелкать. Всех. Чумовой был вечер, все вертелось, как картинки в калейдоскопе, они менялись и менялись. Разные краски, разные узоры, то почти незаметные, то броские и затейливые.

Отщелкали целую пленку, на ней были все, кроме папы.

Когда кончилась пластинка, все в изнеможении снова бухнулись рядом со скатертью, доедать конфеты. Ребекка включила радио, а там парни из группы «Херманс Хермитс» как раз пели последний куплет песни про чью-то дочку ^[23]. Мика стал им подпевать, но слегка блеющим голосом, подражая «типичным исполнителям» из Западной Вирджинии. Получалось жутко смешно. Мы хохотали до слез.

В разгар веселья снова появился папа. Оглядевшись, расплылся в улыбке:

– Ого! Что тут у нас происходит?

Мика тут же сунул в рот конфету, пожевав, шутовски разинул наполненную сладким крошевом пасть, нарочно для меня. Однако ноздри Мики нервно подергивались. И уже через несколько секунд он выскочил в коридор, оттуда донесся громкий топот.

– Пап, а ты действительно совсем недолго уходил, – сказал Энди.

– Ненадолго, – поправил его папа.

К нему подбежал Бобби, улыбнувшись, обхватил за ногу. Папа потрепал его по волосам, но смотрел при этом на Ребекку.

– Не думала, что ты так скоро обернешься. – Она заправила за уши растрепавшиеся волосы.

Я протянула папе конфету:

– Попробуй, пап. Вкуснятина.

– Благодарю, мой верный Ариэль. – Сев на диван, он откусил кусочек, положил конфету на тарелку.

Ребекка наклонилась его поцеловать, но вдруг резко отпрянула. И посмотрела на него так, как смотрят на человека, которому хотят врезать по носу.

– Да, мистер, там у вас имеется неплохой одеколон.

Папа в этот момент сосредоточенно рассматривал белые велосипедки Ребекки, потом желтую маечку. И наконец его глаза встретились с ее глазами. Какое-то время они сверлили друг друга взглядами, как столкнувшиеся на дороге дикие псы. Потом Ребекка развернулась и начала собирать посуду.

– В чем дело? – спросил папа.

Ребекка молча отправилась на кухню, я услышала, как она включила воду.

Папа нахмурил брови и хлопнул себя по коленкам.

– Ну что же, всем вам пора в постель. «Уснуть! И видеть сны, быть может?» ^[24]

– Папа, затыкни меня одеялком. – Бобби протянул ему обе руки.

Подняв его, папа вышел. Энди тоже побрел к двери, обернувшись, посмотрел на меня недоумевающим взглядом.

Я пожала плечами, потом поставила все пластинки на место и выключила проигрыватель.

Вернулся папа. Опустившись на диван, положил руки на колени и стал разглядывать собственные пальцы. Я не понимала, что его терзает. Он поднял глаза.

– Да-а, вот так вечер. – Он улыбнулся.

У меня защемило сердце, почти так же, как бывало, когда мне улыбался Бобби.

Это было выше моих сил. Я подошла и обняла папу за шею, потом села рядом и крепко прижалась, а он гладил меня по спине. Мы молчали, чтобы не спугнуть то, что понятно без слов, папа был сейчас только моим.

– Пап, почитаешь мне Шекспира?

– А что тебе хочется?

– Ты сам выбирай.

Он снял с полки свой любимый сборник пьес. Я слышала, как Ребекка моет посуду, как Энди болтает с Бобби, я слышала музыку в спальне Мики. А воздух неслышно потрескивал, наэлектризованный всем тем, о чем никто не говорил вслух.

Папа раскрыл книгу.

– Я что-то здорово устал, Букашечка. Прочту маленький отрывок, ладно?

– Ладно, давай отрывок.

– Из «Сна в летнюю ночь». – Он откашлялся:

То, – если даже было одобренье, —

Война, болезнь иль смерть

любовь губили

И делали ее мгновенней звука,

Проворней тени, мимолетней сна,

Короче молнии во мраке черном,

Когда она осветит твердь и землю,

И раньше, чем успеешь молвить: «Гляньте!» —

Пожрется челюстями темноты;

Так быстро исчезает все, что ярко.

^[25]

Он захлопнул книгу и вздохнул.

Поцеловав папу в щеку, я ушла к себе, закрыла дверь. Раздевшись, надела ночную рубашку, которую мне купила Ребекка. Вся в мелких розочках, а по краям кружевца. Жутко девчачья. Но меня это мало трогало. Хорошо хоть не розовая. Я улеглась, не почистив зубы. Ребекка еще гремела чем-то на кухне, потом зашуршал об пол веник. Я уснула, мне приснились Фионадала, мисс Дарла и бабушка Фейт. Мисс и бабушка разговаривали друг с другом, а я стояла чуть поодаль, прямо в своей ночной рубашке. Фионадала была всамделишней лошадью, она била копытом землю, потряхивала головой, храпела. Я хотела на ней покататься, но она убежала, скрывшись в густом тумане. Мисс Дарла и бабушка обернулись ко мне. За ними вдалеке виднелась моя гора, огромная, даже выше, чем наяву, ее тень падала на обеих. Фионадала уже стояла на вершине, снова постукивая копытом.

Меня разбудил шум в гостиной. На моих светящихся часах стрелки показывали два. Встав с кровати, я выглянула в коридор. Папа как раз вышел из гостиной и брел в свою спальню, еле-еле передвигая ногами, будто столетний дед. Я хотела его окликнуть, но губы не слушались, и в горле застрял комок. Я опять забралась в постель, легла, глядя в потолок. И даже не заметила, что плачу, пока не почувствовала, как горячие струйки щекочут уши.

ГЛАВА 23. Так, значит, это его дети

На фотографиях с вечеринки «Элвис и гамбургеры» у всех у нас улыбки до ушей и сумасшедшее счастье в глазах. И у Ребекки тоже. Я представила ее своей ровесницей, в комнате с куклами Барби и хулахупами, как она стоит перед зеркалом, расчесывает волосы.

Фотографии я убрала в коробку из-под туфель и спрятала ее под кровать. Потом пошла в кухню. Ребекка мыла холодильник, в папиной старой коричневой рубашке и в старых джинсах с продранной коленкой.

– Ребекка?

– Да? – Она перестала тереть губкой стенку морозилки. Глаза у Ребекки были потухшими, наверное, выпила мало кофе.

– У тебя есть фотографии, где тебе столько же лет, как мне сейчас?

– Почему тебя это вдруг заинтересовало?

– Не знаю. Просто не могу представить тебя девчонкой, – соврала я.

Она рассмеялась:

– Вот как? Ну, спасибо тебе. – Она швырнула губку в раковину. – Идем. Есть у меня кое-какие старые фотографии. Заодно отдохну, а то уже тошнит от уборки.

Когда мы подошли к ее комнате, Ребекка вошла, а я остановилась на пороге.

– Заходи, лапуля.

Я невольно подумала о том, что никогда не сидела на полу этой спальни, не наблюдала за тем, как ее хозяйка одевается, пудрится, красит губы или как она кончиками пальцев втирает в кожу крем «Понде»…

– Можешь приходить когда угодно. Если дверь закрыта, просто постучись. – Открыв шкаф, она на одной из полочек начала аккуратно сдвигать вещи в сторону.

А я пока рассматривала комнату. Белое покрывало было идеально расправлено, в изножье лежал сложенный плед, темно-зеленый. Стены белые. На полу по обеим сторонам кровати коврики с ворсинами-червячками, белые в зеленых узорах. Кровать, комод и туалетный столик из темной древесины, как мебель в моей спальне. Слева у кровати столик, а на нем лампа, стопка книжек и свадебное фото: Ребекка счастливо хохочет, широко раскрыв рот, а папа неловко улыбается, будто чего-то стыдится. В комнате имелась и длинная книжная полка, набитая книгами. И еще целая стопка книг стояла на полу рядом с туалетным столиком. Оказывается, Ребекка обожала читать, как и я сама.

– Хочешь, садись на кровать.

Было страшно помять покрывало, поэтому я предпочла стоять.

Я глянула на шкаф. Рубашки, костюмы, брюки – все было ровненько развешано и разложено, даже подобрано по цветам. Я вспомнила про свои раскиданные как попало шмотки, и мне стало стыдно.

– Ага. Вот она.

Она поставила на кровать деревянную шкатулку. И, прежде чем ее открыть, пригладила волосы. Я слегка волновалась, ведь мне хотели доверить что-то очень личное. Мой взгляд упал на стопку писем, перевязанных лентой. На одном из конвертов я увидела девичью фамилию Ребекки, написанную папиным почерком. Она вытащила стопку и подержала ее в обеих руках, будто слова в письмах были тяжелыми.

– Любовные письма твоего папы.

Она отложила их в сторону и достала фотоальбом, на белой наклейке синими чернилами было выведено: «Моя жизнь». На дне шкатулки лежала фотография родителей Ребекки, в рамке.

– Мои родители в день десятой годовщины свадьбы. – Она нахмурилась, глядя на надменные постные лица.

Отец еле улыбался, словно его заставили, а у матери вообще было такое лицо, словно она только что съела лимон. Эрл и Виктория Паттерсон. Мы ездили к ним один раз, когда еще не родился Бобби. Эрл все время шутил, а Виктория так важничала, будто она писает исключительно духами.

Мы с Ребеккой уселись за туалетный столик, плечом к плечу, и склонились над альбомом. Еще мы ели хрустящее печенье с шоколадной крошкой, запивая его холодненьким молоком.

Ребекка потерла кожаную обложку

– Ну, давай смотреть, – сказала она, открывая первую страницу.

Ребекка с мамой, у обеих очень белая кожа и светло-рыжие волосы. Но у Виктории чуть прищурены глаза и надменно выпячена нижняя губа.

Ребекка переворачивала страницу за страницей, год за годом. У Виктории везде была одна и та же прическа: безупречно уложенные, подвитые на концах волосы, ни единой вольной прядки. И почти всегда в платье, никаких брюк или джинсов.

Эрл был почти лысым, еще на свадебных фотографиях, и везде-то он улыбался. Чересчур широко, сразу видно, что улыбаться ему неохота. Мне показалось, что мистер Паттерсон особо не волновался по поводу одежды. Зато миссис Паттерсон определенно была помешана на «приличных платьях».

Ребекка торопливо перелистывала страницы своей жизни.

– Не так быстро. Мне хочется все рассмотреть.

– Правда? Но это всего лишь старые фотографии. Что в них такого интересного?

– Ты ведь единственный ребенок?

Ребекка, обхватив пальцами подбородок, стала вглядываться в лица, а люди на снимках тоже словно бы вглядывались в ее лицо.

– Мне было одиноко.

– Иногда мне тоже хочется быть единственным ребенком, когда братья здорово меня достают.

– Думаю, каждому из нас хочется именно то, что недостижимо. Всегда, знаешь ли, хочется чего-то другого.

– Да, наверное.

Я ткнула пальцем в фото, где Ребекка сидела верхом на лошади, а сзади бежала молоденькая колли, свесив набок язык.

– У тебя была лошадь? И собака? – Я дожевала печенюшку и запила молоком, почувствовав, что мне катастрофически не хватает именно лошади и собаки.

– Коня звали Бастором Китоном, а щенка Рейнджером. Моя мать терпеть не могла домашнее зверье. Завести собаку папа ее уговорил, а вот лошадь… Мама считала, что лошадь животное серьезное, в домашние питомцы не годится. Я притащила тайком двух кошек, прятала их в конюшне. Особенно я любила Мисс Эмму. – Ребекка улыбнулась, вспоминая своих питомцев, и нежно провела пальцем по гриве Бастора Китона. – В конюшню мама никогда не заходила, ей казалось, что там ужасно пахнет.

– А мне ваша конюшня понравилась, – сказала я.

– Это я помню.

Ребекка выросла в старинном плантаторском поместье неподалеку от города Тибодо. У них на задворках был домик для рабов. Однажды его перекосило от ветра, вздумавшего сровнять эту жалкую хибару с землей. А домик выстоял. Рабы там давно не жили, но я была уверена, что вокруг летают их духи. Я просто рассвирепела, увидев, что одни вынуждены были ютиться в крохотной, грубо сколоченной хибаре, а другие жили в большущем красивом доме. И только потому, что у рабов черная кожа, это же несправедливо. В порыве злости я тогда толкнула эту лачугу, по которой разгуливал ветер и призраки, но она даже не дрогнула.

Ребекка словно прочла мои мысли.

– Роскошная конюшня при роскошном доме, роскошная мама, которая следит за тем, чтобы все всегда было роскошным. Как же я ненавидела старый домишко для рабов и все то, что он олицетворял! А мама считала его колоритным. Колоритным! – Она произнесла это слово скрипучим голосом. – Не могу простить ей смерти Леоны. Бедняжка пахала как лошадь. А мама называла ее не иначе как «прислуга». Но я всегда считала Леону своей подружкой.

– Леона мне понравилась.

– Я любила ее. – И она так резко перевернула страницу, что даже слегка ее надорвала.

На толстом альбомном листке было всего две фотографии. Рыжая девчушка держит на руках младенца. На второй другая девчушка, с каштановыми волосами.

– О! – вырвалось у Ребекки, рот страдальчески приоткрылся, а глаза широко распахнулись и уже не отрывались от увиденного.

Я узнала взгляд рыжей девчушки с фото. Ребекка хотела снова перевернуть страницу, но я ей не позволила:

– Подожди. А кто это?

Ребекка долго молчала. А когда заговорила, голос не желал ее слушаться.

– Это я, на руках у меня мой братик. А девочка – моя сестра.

– У тебя есть брат и сестра?

– Есть. Только они не сумели выжить.

– Не сумели?

Она резко выдохнула.

– А что с ними случилось? – Я с ужасом вспомнила, как недавно брякнула, что хочу иногда быть единственным ребенком. Только бы ничего не случилось с братьями!

– Они лежат рядышком, под маленьким холмиком. Их звали… зовут… Лоуренс и Мария. – Ребекка глотнула молока. – Лоуренс прожил две недели. А Мария родилась на пять лет раньше меня. Я никогда ее не видела, только на фотографиях. – Она тронула пальцем карточку с Марией, обнимавшей крольчонка. У нее были смешные каштановые хвостики, пухлые щеки и большие карие глаза. – Похожа на фарфоровую куклу, да? Умерла в три годика.

Я смотрела и смотрела на девочку, невозможно было представить, чтоможет чувствовать такой маленький человечек, обреченный на смерть.

– А почему они умерли? – спросила я почти шепотом.

Ребекка отвела глаза.

– Наверное, какой-то генетический сбой. У мамы моей тоже когда-то умер брат. – Она снова посмотрела на фото. – После смерти Марии мама решила больше не иметь детей. Но появилась я, случайно. – Она потерла лоб. – В детстве я много болела, однако потом ничего, окрепла. Папа хотел, чтобы у меня был кто-то родной, а мама боялась рисковать. Наверное, он убедил ее, что все будет нормально, ведь я жива и здорова. – Она погладила личико сестры. – Но Лоуренс тоже умер, мама так и не простила отца. И меня.

– А тебя за что? Ты же ни в чем не виновата. – Я вспомнила кислую физиономию Виктории Паттерсон.

– Кто знает? Может, в чем-то и виновата. Лоуренс появился только потому, что я осталась жива. Выходит, из-за меня они снова испытали этот ужас, потерю ребенка. Они подумали, что больше бояться нечего, и зря, ведь вот что потом случилось.

– Ничего не понимаю.

Она пожала плечами, потом посмотрела мне в глаза.

– Поэтому я так долго не говорила про то, что жду Бобби, лапуля. Боялась сглазить. Так вот порадуешься своему счастью, а его раз – и отберут. Я и подумала: буду делать вид, что ничего особенного не произошло, глядишь, и обойдется. Как ты считаешь, был в этом какой-то смысл?

Я молча кивнула. Еще какой…

Посмотрев на себя с братом, она на миг стиснула пальцами ноздри.

– Как давно это было.

– Ты знала, что Лоуренс очень болен? Поэтому у тебя тут такой грустный вид?

– Он тут уже мертвый. Мама очень хотела такую фотографию.

Ребекка поспешно перевернула страницу.

А если бы меня заставили позировать перед аппаратом с мертвым братиком на руках? Представив, что пришлось испытать Ребекке, я вся похолодела. Меня бил озноб, к горлу подступили рыдания.

И тут она сказала, очень спокойно:

– Он был очень тяжелым. Мне пришлось совсем чуть-чуть его подержать. Помню, я тогда очень была удивлена. Ведь раз душа его улетела, значит, он должен был стать легче, а не стал…

– Может быть, это души придают нам легкости?

– Что ж, по-моему, ты очень умная девочка. – Она откусила кусочек печенья, прожевала, потом продолжила: – Понять не могу, зачем маме понадобилась такая фотография и почему я сама храню ее все эти годы.

– Наверное, потому, что это единственное фото твоего братика? – спросила я и сунула в рот остаток своего печенья.

– Да, скорее всего. – Ребекка допила молоко. – Когда родился Бобби, я постоянно боялась, что с ним что-то случится, потому и перешла на неполную рабочую неделю. Страшно вспомнить, как я тогда нервничала, а еще страшнее представить, что Бобби мог у нас вообще не появиться.

– Но теперь с ним все нормально? – У меня свело от страха живот. – Он ведь никуда… не денется?

– Не волнуйся, лапуля. Теперь все хорошо. Он окреп, как я когда-то. – Она прикоснулась к моему плечу. – Когда приехал твой брат, потом ты, потом Энди, я каждый раз паниковала. Вдруг не смогу стать вам нормальной матерью? Ты же помнишь сказки про злых мачех? – Она скрючила пальцы и зловеще рассмеялась, будто ведьма из какого-нибудь мультика.

– Ты совсем не такая.

– Спасибо. Теперь мы настоящая семья, так мне кажется. – И она пролистнула еще несколько страниц. – Вот, посмотри, как я нелепо выглядела, когда была подростком.

Я веселилась, глядя на действительно дурацкие прически и фасоны.

– О, а это в день выпускного бала в колледже. – Она расхохоталась. – Ты только взгляни на это платье, на этот розовый кошмар в кружевах и бантиках. Вообще-то я терпеть не могу розовый цвет. И отделала им твою спальню только потому, что моя мама когда-то так раскрасила мою. – Она брезгливо усмехнулась. – Скажи, только честно, как тебе розовый? Противный, правда?

– Хм… в общем-то нет.

А мне так хотелось сказать «Да, правда».

– Понятно, щадишь мои чувства.

Она вынула снимок из альбома и стала его рассматривать.

– Это Колин Робичо, – Ребекка улыбнулась. – Помнишь эту винтовую лестницу в доме у моих родителей?

Да, я помнила. И тут же живо представила, как Ребекка грациозно по ней спускается. Гладкие зачесанные волосы прихвачены розовыми бантиками. Ноги только что побриты, почти безупречно. Подол без помех шелестит о гладкую кожу. И Ребекка улыбается стоящему внизу Колину Робичо, и у него аж перехватило дыхание при виде такой красоты. Они рука об руку идут к выходу, а ее родители машут им и посылают воздушные поцелуи.

– Когда мне осталось преодолеть всего несколько ступенек, я оступилась и грохнулась. Прямо лицом. Подол задрался, и все могли полюбоваться моим бельем. Колин так и покатился со смеху. – Ребекка захихикала. – А за ним папа. Ну и я тоже начала смеяться, сидя на полу. Хороша же я была: нижняя юбка торчком, вся мятая. На туфлях царапины, а кошмарное платье даже в одном месте разорвалось. Между прочим, мама купила его в супермодном магазине.

– И что же было потом?

– Потом? Поднявшись с пола, я подошла к Колину и схватила его под руку. Не могла же я не пойти на выпускной бал. Мама просто рвала и метала: «Ты не выйдешь в таком виде из дома, юная леди, я запрещаю!» Я умоляла ее смилостивиться, но она ни в какую.

Мы теперь вдвоем стали рассматривать фото, я увидела дырку на платье, которую сначала не заметила. Дырка была что надо.

– И тут папа, очень редко вступавший с мамой в спор, велел ей отстать от меня. А потом он нас сфотографировал и быстренько выпроводил, хотя мама продолжала фыркать и негодовать. Она не разговаривала с нами целую неделю, – сказала Ребекка, убирая карточку на место. – Признаться, это была весьма приятная неделя.

Наш первый визит к матери Ребекки стал и последним.

Виктория тогда осмотрела нас с головы до ног, и первыми ее словами были вот эти:

– Так, значит, это его дети.

Повернувшись к Ребекке, она хищно на нее уставилась, как птица на червяка.

– Тебе необходимо поменять гардероб. Почему такой затрапезный вид? Почему ты вбила себе в голову, что на людях можно появляться в одежде, которую носит наша горничная?

Ребекка опустила голову.

– По-моему, Ребекка сегодня очень хороша, Виктория, – сказал папа. – Она всегда прекрасна.

Ребекка поднялась на крыльцо и вошла в дом. Папа за ней.

Виктория искоса глянула на Мику.

– Прежде чем войдешь, изволь как следует вытереть ноги. Обе подошвы, целиком, ты понял?

Потом она посмотрела на мои босые ступни, утопавшие в траве.

– А где же твои туфли, юная леди? Скажи-ка мне скорее.

Я махнула рукой в сторону машины.

– Немедленно их надень. Мы не варвары, мы не разгуливаем тут босиком. – Слово «немедленно» она проблеяла: «ниме-е-еленно».

– Отстаньте от моей сестры. – Мика посмотрел на нее зверем.

– А ты помолчи. Терпеть не могу дерзких детей.

Мика, подбоченившись, молча на нее смотрел, а я побежала к машине за шлепками.

Увидев их на мне, Виктория сморщила нос, как разъяренная кошка.

– Это напоминает мне обувь для бассейна. У тебя есть приличные туфли?

Ничего не ответив, я со всех ног помчалась на задний дворик.

Визит длился два часа. Нас с Микой раз сто наградили негодующими презрительными гримасами.

Когда наконец собрались уезжать, Ребекка крепко обняла своего отца.

– До свидания, папа, береги себя.

Поцеловав ее в щеку, он сказал:

– Приезжай к нам еще, моя девочка, и поскорее.

Потом Ребекка обняла Леону, которая стояла в сторонке, чинно выпрямив спину. На ней было желтое ситцевое платье и фартучек, волосы тщательно убраны под шапочку, а на ногах плотные чулки, в такую-то жару.

– Я очень по тебе скучаю, Леона.

– И я по тебе, лапуля. А детки славные, у тебя теперь совсем другие глаза, так и сияют, это им спасибо. – Улыбнувшись нам с Микой, Леона пошла в дом, ее обширный зад слегка колыхался в такт шагам.

Леона совершенно меня покорила, даже больше, чем персиковый коблер, которым она нас угостила. Она положила сверху двойную дозу мороженого, но этот нежнейший, запеченный в духовке десерт восхитил нас меньше, чем греющая душу доброта этой женщины. Я сразу размечталась: вот бы она жила с нами.

Ребекка обернулась к матери:

– Сегодня Леона просто превзошла самое себя. Тебе не кажется, что ей пора хорошенько отдохнуть? Заслужила, столько лет работает, весь дом на ней.

– Твое мнение меня не волнует.

– Это я знаю, мама. Я просто сказала. Леона уже старенькая, и у нее утомленный вид. – Ребекка заставила себя улыбнуться. Потом обняла свою мамашу, но та стояла неподвижно, будто каменный истукан. – Спасибо, что пригласила нас.

По-моему, эта старая ведьма объятия дочери восприняла как оскорбление. И совсем неожиданно соизволила разжать злобно стиснутые губы:

– Ребекка Джинна, неужели я растила тебя для такого мужа? Чтобы ты жила в подобном убожестве? С детьми, которые выглядят так, будто их нашли в канаве? Ты уверена, что знаешь всепро их родителей? Посмотри на них хорошенько. В данном случае уверенной ты можешь быть только в том, что скоро к тебе на порог явится и третий.

– Виктория, уймись. – Эрл стиснул ее плечо.

– Все, черта с два я сюда снова приеду, – прорычал папа.

Ребекка посмотрела на мать убийственным взглядом.

– Это моя семья, мама. Если присутствие моей семьинастолько для тебя унизительно, мы больше не приедем.

Она обернулась к отцу:

– Прости меня, папа. Мне очень жаль. Но Леона правильно все поняла: после появления Мики и Вирджинии Кейт моя жизнь стала светлее. Раз мама не в состоянии их принять, значит, она не принимает и меня.

Молча развернувшись, Виктория стала подниматься по ступенькам крыльца. Отец Ребекки смотрел то на дочь, то на жену. Потом обхватил голову ладонями.

Ребекка взяла нас с Микой за руки, бросив на ходу:

– Поехали, Фредерик.

Мы залезли в машину и отбыли. Ребекка плакала, а папа гладил ее по голове.

– Больше сюда никогда, – всхлипнула она.

И действительно ни разу больше там не были. Когда родился Бобби, к нам приезжал Эрл, но Виктория так и не удостоила.

На последних заполненных страницах альбома были карточки сокурсников Ребекки по колледжу и ее фото с папой. Они вдвоем на берегу Атлантического океана.

Ребекка провела пальцем по гребешкам волн.

– У нас был замечательный медовый месяц. Океан. Волны пахли соленым ветром. Я тогда жутко обгорела, но даже этого не замечала.

Я изучила фото. На Ребекке цветастый сарафан; волосы послушно лежат на плечах, не топорщатся; шляпу она держит в руке. На папе свободная рубашка, ветер отдувает полы, у него шляпа на голове, сдвинута на одну бровь. Оба хохочут, широко разинув рты. Папа крепко обнимает Ребекку за талию. И такой он на снимке счастливый, будто все его беды и сокровенные тайны океанский ветер унес прочь. Я таким давным-давно его не видела, а жаль, лучше бы папа всегда был счастлив…

Ребекка захлопнула альбом.

– Надо добавить сюда все наши последние снимки. Нет, лучше я заведу новый. Да. Новый альбом для новой семьи.

Я улыбнулась ей.

– Спасибо, что показала мне свои фотографии.

– Не стоит благодарности. – Она взяла альбом в руки. – Чувствую, мне надо отдохнуть. Слишком много приятных впечатлений.

По пути в свою комнату я думала, какая все-таки противная у Ребекки мать. Понятно, почему она так любила своих зверей. А кого еще ей было любить? Ну разве что отца, когда он осмелел и сказал Виктории, чтобы она заткнулась.

Однако больше всего лезло в голову, как Ребекка держит на руках мертвого братика. Не хотела я об этом думать, но думала.

ГЛАВА 24. Сама открой и посмотри, чучело

1969

В день своего двенадцатилетия я проснулась на рассвете, приятно было осознавать, что я первая, остальные наверняка еще спят. С наслаждением потянувшись, я вылезла из-под одеяла и глянула из окна на акацию. Розовые игольчатые цветки уже облетели, похожие на веера ажурные листья покачивались под утренним ветерком. Надев зеленые шорты и желтую футболку с зеленой каймой, я достала дневник и записала:

Сегодня мне исполняется двенадцать. Я собираюсь съездить в библиотеку и зайти в магазин «Севен-Элевен», потратить там часть деньрожденных денег, а после мы встретимся с Джейд. Сегодня мне приснилась бабушка Фейт, она поздравила меня с днем рождения. Скорее бы наступил вечер в мою честь. Пока все.

Я заперла дневник на ключ. Это был уже второй, с белой обложкой и золотым замочком, но и в нем осталось всего несколько чистых страничек.

Я взяла мамину щетку для волос, приоткрыла дверь и прислушалась. Стояла полная тишина. Я выскользнула из дома, затворила входную дверь и села в кресло-качалку. Под первыми солнечными лучами все вокруг казалось мирным и безмятежным. Обхватив себя руками, я вообразила, что пробуждающийся мир счастлив оттого, что сегодня мой день рождения, и солнце специально для меня так волшебно озарило мир. Я стала расчесывать волосы, от макушки к концам, свисавшим до самой талии. Расчесав, заплела косичку и обмотала кончик толстой резинкой с шариками, ее мне подарила Джейд. Волосы у меня густые и тяжелые, и очень жаркие, но я как-то к этому привыкла. Тихонько покачиваясь, я отпустила свои мысли в заоблачные дали.

– Как делишки, Вистренка?

– Ой! До чего ж ты меня напугал!

Сунув руки в карманы, Мика ухмыльнулся, как тот городской придурок из фильма «Зеленые просторы», мечтавший стать фермером. Мика был мокрым насквозь, будто только что скатился кувырком с покрытого росой холма.

– Прости, что нечаянно помешал тебе витать в облаках, – лицемерно покаялся он. – И что ты тут делаешь в такую рань, Белка-поскакушка?

– Размышляю. А что ты так рано?

Он улыбнулся и подвигал бровями, папина ужимка. Присел на ступеньку, разведя колени (торчавшие остро, как у кузнечика), свесив между ними кисти рук.

– Я вообще еще не ложился.

– Это как?

– А вот так. Мы с друзьями смылись вчера на всю ночь.

– А что, если папа узнает?

– А что он мне сделает? Поругает? Или скажет, чтобы больше этого не было?

Мика встал и начал сосредоточенно пинать ступени. Потом снова на меня взглянул и снова улыбнулся, уже совсем в другом настроении, как будто темные сумерки вмиг сменились светом.

– Знаешь, что мы делали?

– И что?

– И то! – Сбежав вниз, он поднял с клумбы комочек земли и швырнул мне в ногу.

– Не смешно. – Я стряхнула землю.

– А раньше умирала со смеху. Давно ли ты стала такой чистюлей?

– Не в этом дело… просто… Ладно, проехали.

– Так что мы делали?

Он ждал, скроив серьезную мину. Но я не собиралась поддаваться на эту провокацию и плотно сжала губы. Он ухмыльнулся.

– Я тебя серьезно спрашиваю. Честно.

– Закидали кого-нибудь яйцами?

– Мимо.

– Обмотали что-нибудь туалетной бумагой?

– Опять мимо.

– Курили?

– Да ладно тебе. Это все детские забавы. – Он театрально закатил глаза, совсем как мама. – Между прочим, у меня есть для тебя подарок.

– Ты вспомнил, что у меня день рождения?

– А то. Жди здесь. – Он одним прыжком, как непоседливый щенок, одолел ступени и скрылся за дверью.

Я ждала, можно сказать, затаив дыхание.

Вернулся Мика очень скоро, с бумажным пакетиком.

– Вот. – Вытянув свою длинную руку, он потряс пакетиком перед моим носом.

Я схватила, пакетик оказался довольно тяжелым.

– Что это?

– Сама открой и посмотри, чучело.

Внутри было что-то завернутое в газетный вкладыш с комиксами. Разорвав бумагу, я заорала:

– Мика! Прелесть какая!

Это была прозрачная, янтарного цвета шкатулочка треугольной формы, вся резная, как хрустальные бокалы, которые Ребекка хранила в застекленном буфете.

Медово-золотистое стекло сверкало на солнце. На крышечке была ручка в виде огромного многогранного бриллианта. Крышечку я, конечно, приподняла, и на меня пахнуло острым и сладким ароматом. А поверх пудры лежала мягонькая пуховка.