Текст книги "Над горой играет свет"

Автор книги: Кэтрин Мадженди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

А я каждый вечер, дождавшись, когда фары нашего «рамблера» высветят дорогу, неслась навстречу, папа поднимал меня и кружил. Мама ворчала, что он жутко избаловал девицу. Папа входил в дом, на ходу развязывая галстук и улыбаясь, мама тем временем доставала лед и наливала и себе и ему. «За нас!» – в унисон говорили они и чокались. Это был первый стаканчик. Второй наливали за ужином.

Поначалу оба были довольны и счастливо улыбались. А я считала, раз, два, три, и потом дошло уже до четырех, не меньше.

На мое шестилетие мама испекла шоколадный торт, украсила его марципановой каретой, в которую была впряжена лошадка, тоже из марципана, рядом с каретой она поставила маленькую куклу, Золушку. Поставила, но строго сказала, что крестные феями не бывают, и нечего ждать, что такая вдруг объявится и начнет творить чудеса. И еще сказала, что это все выдумки мечтателей. Потом, ткнув в Золушку пальцем, добавила:

– Посмотри, как она глупо улыбается, тупая блондинка. Посмотри, какая у нее розовая кожа, бр-р.

Я не понимала, зачем мама прилепила к торту эту розовую, раз уж она так ее раздражает.

Меня волновал подарок, а все остальное меня не трогало. Жутко хотелось открыть коробку, стоявшую на кофейном столике. Мама включила приемник, любимую свою программу с легкой музыкой, горели свечи, по ним текли струйки воска, на плите томился ужин. Я думала, что день рождения будет сказочный. Все испортил папа. Он вернулся позже, чем обещал, из-за этого мама стала хлопать дверями и кричать, а Энди начал реветь во весь голос.

Я выскочила из дома и уселась под кленом, спрятавшись в зеленом полумраке. А осенью листва у него как огонь, пламя пожара. Я попробовала представить себя внутри горящего дома, как обугливается кожа, сползает с костей. Нет, невозможно было думать о том, что это происходило с бабушкой Фейт, огонь спалил ее всю. Она постоянно мне снилась, но в этих снах ни разу не сказала, почему умерла. Ни разу не сказала, что жалеет о том, что сгорела.

Подошел Мика и так заехал мне по плечу, что я завалилась на бок. Он сунул мне в руки коробку и посмотрел в глаза так, как умеет смотреть самый верный брат.

Внутри оказалась черная лошадка, хвост и грива были мягкими и шелковистыми. Я знала, что это игрушка для малолеток, но нисколько не расстроилась. Я мечтала о ней, как только увидела ее в папином магазине.

– Спасибо, Мика.

– Не за что. – Он небрежно хлопнул меня по руке.

– А вот и нетушки.

Брат пожал плечами.

– Все еще ругаются, да?

Перевернувшись со спины на живот, он стал выдирать травинки и аккуратно складывать их в кучу.

– Попробуй их пойми.

– Ми-и-ик, а почему бабушка взяла и пожгла себя?

– Чего-чего?

– Я сейчас думала про нее, как она там в огне.

– Да ну тебя.

– Мама не велит разговаривать про бабушку, но почти не получается.

Мика подпер пальцем подбородок.

– Знаешь, мама сказала, что бывают вещи, от которых гораздо больнее, чем от жизни.

– А разве бывает больнее, чем когда умрешь и сгоришь?

Мика пожал плечами и кинул в меня несколько камушков.

А я кинула их в него.

– Иногда я ее вижу.

– Кого?

– Бабушку Фейт, – сказала я и погладила по голове лошадку, решив назвать Фионадалой. – Она приходит ко мне. И пахнет хлебом и яблоками.

– Ладно врать-то.

– Ничего я не вру. – Я прижалась лицом к гриве Фионадалы.

– Это игра фантазии. Ты витаешь в облаках.

– Нигде я не летаю.

– Они уже точно перестали. Пойдем торта поедим.

Он помог мне подняться, и мы побежали к дому.

А потом папа сказал Мике, что он огромный талант, потому что на его рисунках все не так, как на самом деле. И с гордостью на него посмотрел.

Я подумала, что надо и мне проявить какой-нибудь талант, раз это такая важная штука.

Вскоре после моего дня рождения мама и папа решили устраивать по пятницам романтические ужины, чтобы меньше ссориться. Романтика поможет, надеялись они.

И вот в одну из пятниц нас пораньше накормили куриным пирогом и выставили из гостиной, не дав даже посмотреть очередной мультик про «Флинтстоунов» ^[8]. Папа принес из своего магазина батончики «Зеро» с шоколадом и нугой, мы тут же их съели, перепачкавшись в белой глазури. Я пошла в комнату братьев, всем вместе можно было половить удочкой картонных рыбок в «Поймай рыбку» и заодно подслушать, как мама и папа будут романтически ужинать.

Пока они там смотрели телевизор, ждали, когда приготовится рисовая запеканка с мясом и овощами. К концу серии ковбойского фильма «Бей хлыстом» оба успели набраться и орали громче геройских и злодейских парней, паливших друг в друга на экране.

– Тоже мне Грегори Пек! Кто же это так тебя называл?

– Да все встречные девицы, везде, куда меня ни заносило.

– Ха! Это они, чтоб ты заткнулся, не молол чушь про невероятно полезные кукурузные хлопья.

– А тебе лишь бы наперекор сказать.

– Бить иль не бить, такой назрел вопрос.

– Слезай, Кэти, сломаешь стол.

– Та-а-ак… по-твоему, я жирная корова?

– По-моему, тебе пора повзрослеть, веди себя как женщина, ты уже не девочка.

И тут вдруг пауза, как затишье перед грозой, когда прячутся все птицы, а деревья замирают в ожидании атаки ветра. И дальше – бабах! – грянул бряк и звон, и чуть погодя – снова. Я открыла дверь, чтобы было слышнее. Я всегда во все лезла, но не скажу, что это шло мне на пользу.

– Чокнулась, что ли? – Мика схватил в охапку Энди и юркнул в шкаф. – Жми сюда к нам.

Я не послушалась Мику. Я осторожно прокралась в гостиную, в этот момент по воздуху летела тарелка, непонятно почему не попавшая в папу. За ней пронеслись чашка и блюдце, тарелка из свадебного сервиза и даже любимая наша ваза для фруктов, из резного стекла. Ноги мои будто приросли к полу, я смотрела, как папа уворачивается от снарядов. Он крикнул:

– Хватит, прекрати!

В ответ мама разразилась потоком слов, и тех, что часто звучали раньше, и новых, незнакомых, все вперемешку, в какой-то момент она прорычала:

– Заткнись, ублюдок, сучий выродок, и ваще… мистер «смешные цены за все»! Щас за все и получишь!

Схватив пустую бутылку, она швырнула ее со всей силы, бутылка пролетела в миллиметре от моей головы. Я вскрикнула, и мама меня увидела, а потом заорала еще громче:

– Ч-черт! Брысь… брысь в свою комнату… пока я тебе не заеха… ваще… лучше не суйся… Бры-ы-ысь!

Я дунула прочь и нырнула в шкаф, к братьям. Энди всхлипывал. Мика метнул в стену оба своих ботинка. Но ругань не прекращалась, и в какой-то момент я словно бы отключилась. Свет из дырочки для ключа резал глаза, я зажмурилась и мысленно стала взбираться на гору, а она становилась все выше и выше, и вот я уже там, где, наверное, Господь Бог, Муся-Буся говорила, что Он живет очень высоко. Я ехала верхом на Фионадале, нас обступили облака, а волосы мои развевались над головой под напором ветра. А вокруг, куда ни глянь, зеленые дикие просторы и покой, даже птицы примолкли. Чистый воздух, и где-то слабый гул грозы, далеко-далеко, еле слышный рокот…

Очнулась я, когда за окнами послышался хруст гравия под шинами.

– И можешь не возвращаться, никому ты тут не нужен! – крикнула мама.

Раздались глухие удары, и потом с грохотом хлопнула мамина дверь.

Мика вслух медленно сосчитал до десяти, и еще раз, после этого мы выбрались из шкафа. Мика на цыпочках вышел из комнаты, на разведку. Я осталась с Энди, держала его за руку. Вернувшись, Мика доложил:

– Мама сказала, что хочет полежать в ванне и заодно выпить чашечку кофе.

Мы услышали, как мама прошла в кухню, чтобы вскипятить воды для кофе. Свой гранулированный «Максвелл хаус» она заваривала очень долго, так как после выпивки плохо соображала.

– Она, что ли, совсем пьяная? – шепотом спросила я.

– Непонятно, – ответил Мика, тоже шепотом.

И вот наконец мама захлопнула дверь ванной комнаты, но мы ждали, когда скрипнет кран над ванной. Потом послышалось неуверенное шарканье, это мама отошла от ванны, чтобы взять мочалку, полотенце и мыло «Дав», которое она хранила отдельно, только для себя. Снова раздался скрип крана. Мы знали, что кран проскрипит трижды, когда мама будет подливать горячую воду. А после того, как мама вытащит втулку, чтобы слить воду, она насухо вытрется полотенцем, нанесет на кожу косметическое молочко, попудрится. Горячая ванна. Коронное мамино средство «вдогон-поддавону-с-прибабахом». А иначе – сразу в постель с головной болью.

Мы выходим, шастаем по всему дому, взгляды наши так и скачут туда-сюда, как лягушата. Кругом осколки стекла, в холле пустая бутылка, и еще полупустая под кофейным столиком, входная дверь – настежь. Я подхожу к двери и вижу на ступеньках крыльца миссис Мендель, с фонариком.

– Как вы тут, детки? Все нормально?

Она смотрела на меня так, будто я сирота, которую выставили из дома. Я, молча кивнув, закрыла дверь.

В кухонной раковине прямо на вываленную запеканку была брошена кастрюля и все остальное, тарелки, вилки, ножи. Я достала посуду и попыталась вытащить запеканку, пусть мама и папа поедят ее потом, но она, проклятая, расползается. В общем, романтический ужин пошел насмарку. Мы с Микой начинаем прибираться, Энди посреди этого разгрома надрывается от плача, вцепившись в плюшевого зверя, которого я называла Тигром Траляляем.

Мика поставил на плиту чайник. Я приготовила для мамы ее любимый двойной сэндвич, один ломтик хлеба с ореховым маслом, поверх него ломтик со сливочным. Завернула сэндвич в чистую салфетку, положила на поднос, на который поставила еще стакан с молоком. Для папы тоже двойной, один ломтик с ореховым маслом, второй намазала остатками бабушкиного яблочного повидла. Далее в салфетку и на поднос, рядом с маминым сэндвичем, и второй стакан молока.

– Молоко может скиснуть, – сказал Мика.

– Не-а.

Он посмотрел на меня, как на упрямого буйвола, и убрал папин стакан в холодильник.

В кухню вошла мама в халатике и в шлепках, волосы были стянуты в конский хвост, с кончиков капала вода. Она промокнула лицо полотенцем.

– Иэх, прочухалась, теперь я почти человек, но голова гудит. Надо бы еще кофейку принять.

Мика выключил плиту и очень осторожно снял вскипевший чайник.

– Мам, вот. Я специально вскипятил воды. – Он положил в чашку кофе и размешал.

– А я сделала тебе и папе сэндвичи, – сказала я. – Для вашего романтического ужина.

Она развернула салфетку, взяла сэндвич и стала есть, изредка всхлипывая, совсем как Энди. Кофе она вылила в стакан с молоком и выпила все до дна.

– Это был лучший ужин в моей жизни. Вы и порядок навели, ну, почти. Какие у меня дети, самые замечательные! Что бы я без вас делала?

Она расцеловала нас, потом сделала себе еще кофе и, потягивая его, стала дочищать то, с чем мы не справились.

– Вашему папочке, мистеру Шекспирегори Пеку, не мешало бы нам помочь и заодно посмотреть на все это! Он сам виноват!

Потом она переоделась, включила радио и, напевая, потащила в ванную Энди. Мы с Микой сидели на диване, ждали, что будет дальше. И вот она вынесла Энди, закутанного в полотенце, в этом своем намокшем халатике она снова была нашей милой мамой. Энди улыбался, мохнатый глупышка, и благоухал мылом «Дав».

Когда мы с Микой помылись, тоже с «Дав», мама поймала в приемнике блюграсс.

– А это специально для Муси-Буси, пусть заткнется вместе со своими техасскими говорящими гитарами, шарахнем блюграссом по ихнему ахх-блюзу. – Она расхохоталась и хлопнула себя по коленке.

Мы дружно ее поддержали, все трое.

– Ребята, я сейчас помру от голода.

Она побежала на кухню и вернулась с тарелкой сахарного печенья, поставила ее на стол и снова бегом на кухню, будто девчонка, правда, маленькие девочки не напиваются. Вернулась она с подносом, принесла четыре стакана молока. Мы уселись на пол и стали пировать. И это было запредельным счастьем.

А папы не было, и он не видел, как мама хохочет и у нее весь рот в крошках, как у нас. Глаза у Мики искрились радостью, оттого что все как-то уладилось. Энди смотрел на маму так, как все малыши смотрят на мам. Да, иногда она бывала и такой, и мы сразу забывали о том, что только что творилось, мы наслаждались нечаянной радостью. А потом свершилось настоящее чудо: когда мы улеглись, мама к каждому пришла поправить одеяло.

В окно дул прохладный ветер, моя милая гора высилась в небе мощной черной глыбой, будто стерегла меня. Когда в прихожей – ура! – послышалось постукивание папиных ботинок, тревожное напряжение отступило, мышцы живота обмякли. Когда папа проходил мимо, я тихонечко его окликнула, чтобы никто не услышал, особенно мама.

Он вошел и сел на край кровати.

– Что ты не спишь, Букашка?

Я втянула носом воздух, я соскучилась по свежему запаху «Олд спайс» и теплому запаху хлопка. На белой папиной рубашке темнело пятно крови, это меня огорчило.

Он подоткнул со всех сторон лоскутное одеяло.

– Помнишь, кто его сшил? – Он погладил квадратные лоскутки.

– Бабушка Фейт?

– Правильно. Собственными руками. Вот бы она порадовалась, что ты так сильно подросла.

– Мама сказала…

– Что бы твоя мама ни говорила, бабушка была хорошей женщиной. Замечательной. – В папином голосе прозвучала нежность, лицо смягчилось.

– А почему, интересно, она была такой хорошей?

– Потому что работала с утра до ночи, потому что любила своих детей и вас, внучат. И любила повторять слова Шекспира, совсем как я.

– Правда любила?

– А то. – Папа потрепал меня пальцем по носу.

– Расскажи про нее еще.

– Ну что еще… Она все-все знала про огород, про деревья, про птиц. Она отлично шила и варила изумительное яблочное повидло.

– А почему она себя пожгла?

– Ох, Букашка, это уже взрослые дела… – Он потер ладонью шею. – Произошел несчастный случай, вроде того. Она сама никогда бы, пожалела бы своих детей. Ну ладно, больше никаких вопросов.

Я плотнее укуталась, втайне надеясь, что явится бабушка и тогда я смогу показать ее папе.

– Спи давай, а то превратишься в бородавчатую лягушку, будешь всю жизнь ква-ква-квакать, и никто не разберет, что ж ты им говоришь.

– Глупости какие.

Папа рассмеялся, смех был теплым, как пуховые носки.

– Я почитаю тебе «Ромео и Джульетту», но завтра вечером, договорились?

Даже если бы он потом не вспомнил, я заранее готова была простить, потому что сейчас мы были вдвоем, будто больше никого в доме.

Папа долго смотрел в окно, а потом сказал:

– Знай, что бы ни происходило, тебе нечего бояться.

Я укуталась еще плотнее.

– Мы с твоей мамой, мы просто… – Лицо его страдальчески скривилось. – Обещаю сделать все, чтобы ты не слышала этих кусачих разговоров. Договорились?

Я кивнула. Папа поднялся.

– Спокойной ночи. Крепко спит только тот, кто клопов изведет.

Мне приснилось, что я принцесса, а мой папа – король. Наша мама будто бы куда-то ушла, я так и не поняла куда.

Через неделю папа нарушил свое обещание. Началось с того, что он сказал: вернусь пораньше и мы все вместе поужинаем. Пока я и братья ели макароны с сыром и сосисками, мама налила себе первый бокал. Второй она налила на стадии мороженого. И допила его в тот момент, когда дорожку наконец высветили фары подъехавшей машины.

Папа вошел в кухню, мама сказала:

– Я рада, что ты все-таки добрался до дому, Фредерик.

– Кто же сомневался, Кэти.

– Ты обещал детям приехать пораньше.

– Возникла одна неувязка, пришлось срочно улаживать.

– Могу себе представить.

– Вряд ли можешь, ты же не работаешь, верно?

Мама крепко стиснула губы, они почти не шевелились, когда она приказала:

– Дети, марш играть к себе в комнату.

Братья послушно убрались к себе, а я побежала в гостиную к телику. Там Лэсси лаяла на Тимми, пытаясь рассказать ему, что это другая колли убила нескольких цыплят и кошку, что она ни при чем. Лэсси я обожала. Мне безумно хотелось крепко-прекрепко обнять ее за шею, а потом гладить и гладить длинную шелковистую шерсть и чтобы Лэсси доверчиво сидела рядом с гордым и довольным видом. Все экранные недоразумения были остроумно преодолены. Я ликовала и млела от счастья, увидев, как мама Тимми сначала стиснула в объятиях Лэсси, а потом и сына.

Мама Тимми говорила ему что-то очень хорошее, но вдруг она будто бы заговорила голосом моей мамы, очень-очень громко:

– …Тогда почему от тебя пахнет, как от женщины?

– Тебе вечно что-нибудь кажется.

– Та-а-ак. Значит, мне кажется, что ты в последнее время постоянно задерживаешься? А эти грошовые духи, которыми я точно не стала бы душиться? Какое уж тут кажется.

Папа вбежал в гостиную.

– Букашка, иди к себе. Сейчас же.

Я влетела в свою комнату и рухнула на кровать, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. Доругиваться мама и папа отправились в свою спальню.

Они плотно захлопнули дверь, как будто это могло заглушить их вопли.

Братья тоже пришли ко мне. В моей спаленке не было гардероба, зато имелся классный шкафчик из кедра и стеклянный «фонарь» в потолке, я им гордилась, такого не было больше ни у кого. Раньше в этом доме жила старушка, которая называла комнату «чайной гостиной», хотя в гости к ней никто не приходил.

Энди рыдал и шмыгал носом, Мика взял его за руку и начал забалтывать: «Над горой играет свет, на горе синеет лес, там сурок на ветку влез, сурок-лежебок перегрыз сучок и на землю – прыг-скок!» Услышав это, Энди всегда начинал хохотать. Мика легонько его подбросил, я подхватила. Вытерла зареванную рожицу краем рубашки.

– Как вы насчет холодненького «Кул-эйда» с крекерами? – спросил Мика.

Энди тут же деловито закивал.

Приоткрыв дверь, Мика выглянул в коридор, потом обернулся и состроил гримасу.

– Они там снова бузят.

Мика принес угощение, поставил поднос на одеяло. Что могло быть лучше пикника на кровати? Все-таки это были хорошие деньки, несмотря на скандалы и ссоры. Мы грызли крекеры и пили фруктовое пойло, намешанное из остатков порошка «Кул-эйд». Приглушенные крики в родительской спальне в конце концов прекратились, и настала тишина.

ГЛАВА 5. Волнующе-загадочная

1964

В церкви я никогда не была, даже на Рождество, когда Муся-Буся отправляется туда петь Иисусу песню «С днем рожденья тебя», она нам про это рассказывала. Муся-Буся прислала детскую Библию в картинках. Там были нарисованы Иисус и мама Иисуса и рядом с ними много дяденек с нимбами на голове. Была картинка с распятым Иисусом, видно было, что ему очень больно. Я не понимала, зачем его папе понадобилось, чтобы сына развесили на кресте. Библейские притчи были интересными, но Боженька оказался очень злым, любил всех карать даже за ерунду. Иисус, решила я тогда, гораздо симпатичнее Бога, он был добрым и почти таким же красивым, как мой папа.

Мама считала, что Бог никогда не делает никому ничего хорошего, и поэтому верить в него – напрасная трата сил. Но бабушка ругала исключительно какого-то Сатану.

Мама говорила по этому поводу:

– Муся-Буся боится, что ей не удастся проскочить в небеса верхом на луче света, что она понесется в тартарары на Сатане, вцепившись в фалды его фрака.

Модное платье отчасти примирило маму с религией. Приложив обновку к фигуре, мама улыбалась, но как! Рот до ушей, хоть завязочки пришей.

– Мы идем в церковь! – распорядилась она.

Мы все оторопели, не зная, что сказать.

– Что молчите? Языки проглотили?

– Кэти, откуда вдруг такая набожность? – спросил папа.

– Хочу, чтобы больше людей увидели мое чудесное новое платье. Церковь вполне подходящее для этого место, не хуже любого другого.

Она кокетливо покружилась, будто была уже в платье, она знала, что оно здорово ей пойдет.

– Бастор сказал, что в церкви скучища, – сообщил Мика, слизывая с угла рта ореховое масло. – Он сказал, что там будут доставать тебя перед всей толпой, пока не скажешь, что любишь Иисуса.

Бастор был лучшим другом Мики, он жил ниже по дороге, далековато от нас.

– А вот и нетушки, все ты врешь, – встряла я.

– Я люблю дядю Исуса, – заявил Энди.

– Дети, хватит, угомонитесь. – Знакомый строгий укоряющий взгляд, говоривший «дайте мне хоть минуту покоя», но нас эта строгость не пугала, мы во все глаза смотрели на маму и на платье и не могли насмотреться. – В городе есть баптистская церковь. У них Пасха в следующее воскресенье, поэтому там точно будет полно народу.

Папа вскинул бровь:

– Знали бы они, почему мы решили к ним явиться, сразу бы разбежались. Правда, милая?

Но мама уже снова кружилась, не слыша папиных подначек.

В то пасхальное утро я отправилась в мамину комнату – смотреть, как она будет собираться. Скинув халат, она втиснулась в новое платье. Оно было светло-зеленым, широкий ремешок оказался чересчур свободным, мама проделала в нем еще одну дырочку. Она придирчиво изучала себя в зеркале, крутя туда-сюда головой. Расстегнув молнию на спине, приспустила верх и сняла бюстгальтер, потом снова подняла верх и снова застегнулась. А после несколько раз подпрыгнула.

– Что ж, совсем неплохо для мамаши троих детей, – доложила она своему отражению.

Затем подошла очередь шелковых чулок, прежде чем натянуть их, мама осторожно каждый скатала. Держа на весу туфли, сказала:

– Ты только взгляни на эти высокие каблучки, Вирджиния Кейт.

– Они классные, мамочка.

Конечно, я не призналась, что успела примерить ее новые туфли, что, проковыляв полметра, грохнулась, вот и вся радость от тайного преступления.

Свои волосы она просто расчесала, они свисали вдоль спины, а мне стала делать конский хвост, поскольку мои волосы вечно спутывались и шалашиком топорщились на шее, мама называла это вороньим гнездом. Она долго собирала пряди в кулак, долго и старательно их натягивала, я чуть не сошла с ума. Когда она закончила, я помотала головой, хотелось посмотреть, как волосы будут летать по воздуху.

Мама взяла в руки два помадных футлярчика.

– Красную или розовую?

– Может, красную? – спросила я, перестав размахивать хвостом.

– В церковь?

Она закрыла красную и, медленно покрутив донце другой, выпустила наружу розовый холмик.

– Тогда розовую?

Мама резко повернула донце вспять.

– Нет, ненавижу розовый цвет. Лучше пойти с голыми губами.

Она довольно рассмеялась, будто придумала отличную шутку, потом помазала губы вазелином, и они заблестели.

Мама повернулась ко мне:

– Ну и как я тебе?

– Краси-и-ивая ужасно.

– Красивей, чем та девица с папиной работы?

– Да, мэм.

Девицу с папиной работы я никогда не видела, но в тот момент мама точно была прекрасней всех.

Надев перчатки и шляпу, мама вышла из комнаты, обдав меня волной сладких духов. Подбородок был высоко поднят, это случалось в моменты ее женского триумфа или упрямства. Она плавно повернулась перед папой, он присвистнул. Будто две звезды экрана, они небрежной походкой вышли на крыльцо. Мы побежали следом и некоторое время ждали, когда папа сфотографирует маму. Встав под дерево, она подперла подбородок скрещенными белыми (из-за перчаток) пальцами, наклонила голову и слегка выпятила губы.

– Попрошу к машине, – сказал папа.

В ответ мама расхохоталась, откинув голову, папа снова ее щелкнул. И потом еще у машины, она наклонилась назад, так что волосы упали на капот.

– Женщина, вы ничего не забыли? – спросил папа.

Мама слегка ему подмигнула. Он еще разок нажал кнопку затвора, от ног его метнулась по траве тень, будто некий внутренний тайный дух.

– А детей сфоткаешь? – спросила мама, поправляя волосы.

Папа взглянул на часы.

– Их после, когда вернемся.

В отличие от мамы я была совсем не в восторге от своего пасхального великолепия. Платье жесткое, из плотного ситца, с кружевной вставкой, капор по-дурацки оттопыривался из-за хвостика, еще кружевные носочки и блестящие туфли.

Мика был при костюме, как папа, только шейный платок коричневый, а не зеленый. Энди нарядили в комбинезон из жатого ситца, в белую рубашку и белые ботинки.

Энди усадили на переднем сиденье, там ему было хорошо, не хуже, чем ангелу на облаке. Он допытывался:

– И дядя Исус плидет? Да, пап?

Муся-Буся однажды сказала Энди, что Иисус Христос похож на доброго дядю, и брат решил, что это какой-то человек. Папа не отвечал, так как помогал маме забраться, а то она могла зацепить чулок – и все, поехал бы.

Я и Мика с обиженным видом втиснулись назад. Туфли жали, узенькие ремешки застежек впивались в подъем.

– Иисусу ведь все равно, какие у меня туфли, – сказала я маме.

Мика добавил:

– А я вообще щас задохнусь.

Я вцепилась в ремешок, скроив гримасу безмерного страдания.

Мика сдвинул узел шейного платка и свесил набок язык, изображая дохлую корову. Заголилась немытая шея, и как это мама такое позволила, изумилась я.

В ответ на бунт мама погрозила нам пальцем:

– Замолчите, и ты, и ты.

Папа добавил:

– Вы все такие сегодня красивые. Меня просто распирает от гордости.

И он нажал на газ.

На службу мы опоздали. И когда вошли, все баптисты разом повернули головы в нашу сторону. Смотрели на маму, которая даже не замедлила шаг, она же смелая. И вся такая волнующе-загадочная. Некоторые мужчины, видимо, охнули, а потом забыли захлопнуть рот. Женщины шептались, прикрывшись веерами.

Проповедник уставился на мамино платье. Я уставилась на проповедника. У него были широкие плечи и коротко стриженные светло-каштановые волосы. Я понятия не имела, как должны выглядеть церковные проповедники, но точно не думала, что они такие привлекательные. Мы расположились на третьей скамье, я посмотрела на маму, она проделывала именно то, что я ожидала. Рот был приоткрыт, она облизывала языком навазелиненные губы. Увидев, как она снова и снова их лижет, я сообразила, что это тайная женская уловка. Затем мама тихонько поерзала, прилаживаясь к жесткой скамье. Сидевший рядом дядька крякнул, будто провалился в холодный ручей.

Огромная, размером с рояль, тетенька подошла к органу. Это означало, что пора вставать и петь. Спели про окровавленных агнцев (бедные барашки, я чуть не разревелась), про воинов Христа, про «старый неказистый крест», а потом мистер Проповедник приступил к проповеди. Мика артистично всхлипнул, и папа ущипнул его за ляжку, но не смог сдержать улыбку. Энди уснул, положив голову на мамины колени, даже когда все постукивали в такт кулаками, не проснулся. Мама так смотрела на мистера Проповедника, будто он и был баптистским Господом.

Когда все напелись, накричались, настучались кулаками, мистер Проповедник царственной поступью сошел по ступенькам пасторской кафедры к прихожанам. Проходя мимо, он скосил взгляд в сторону мамы, но она не сводила глаз с огромного креста. Сидящий рядом дядька встал и велел нам подняться и, склонив голову, молить Господа. Я никогда еще не молилась, но искренне верила, что мольбы мои будут услышаны. Я шептала:

– Боже, сделай так, чтобы мама и папа больше не ругались. Я устала от их криков.

Я слышала, как Мика спросил:

– Бог, ты ведь мудрый, зачем же ты сотворил шейные платки?

– Где дядя Исус? – допытывался Энди, встав на скамейке и оглядываясь по сторонам. – Дядя Исус? – кричал он. – Дядя И-су-у-у-с!

Папа закрыл ему рот ладонью. Энди точно решил, что мистер Проповедник и есть дядя Иисус.

Пока я соображала, о чем бы еще помолиться, кто-то крикнул «Аминь!», мужчины стали галдеть, смеяться, жать друг другу руки, приговаривая «брат мой». Женщины держали за рукава детей. У некоторых мамаш были кислые лица, будто они пожевали лимон. «Неужели поход в церковь так по-разному действует на людей?» – изумлялась я. Папаши шли за своими семействами, в одной руке Библия, другая в кармане, слышалось позвякивание ключей и мелочи. А наша мама все сидела, созерцая Крест.

Папа нетерпеливо постукивал пальцами по скамье.

– Идем, Кэти. Очень есть хочется.

Мама будто его не слышала.

– Говорил же, что будет скука, – проворчал Мика. – Даже никто не напился. – Он скривил рот, было очевидно, что он посетил церковь в первый и в последний раз.

Я же наверняка во весь рот улыбалась.

Когда церковь почти опустела, мама встала и пошла. Мы, переваливаясь, как утки, шли сзади, а мама, разок вильнув крупом, двигалась плавно и ровно.

У выхода мистер Проповедник пожал папе руку, восхищаясь его замечательной семьей. Папа произнес что-то из Шекспира, а может, просто сказал «спасибо», взял на руки Энди и вышел. Мистер Проповедник стиснул ладонями мамину руку.

– Вы впервые присоединились к моей пастве, не так ли, миссис…

– Кэти. Можно просто Кэти.

– Кэти. Хорошо. А я Фостер, Фостер Дьюрант. – Он оскалился, совсем как огромный крокодил в сериале про дикую природу, и добавил: – Надеюсь, вы вскоре снова отыщете дорогу к храму и посетите нас.

– Непременно отыщем и посетим. – Она улыбнулась, стягивая с правой руки перчатку. – У вас тут прелестно. Это жена помогала вам украшать церковь к Пасхе? – И освобожденной от перчатки рукой она потеребила лиф платья.

– Никогда не доверялся жене. – Он зачарованно смотрел на ее пальцы, ласкающие ткань, потом перевел взгляд на меня.

– Ваша дочурка? Очаровательная, совсем как ее мама.

Он погладил меня по макушке, я едва удержалась от кислой гримасы.

– Сама экзотика, будто из книг по этнографии.

– Вирджиния Кейт. – Мама прикоснулась к моей щеке.

– Какие очи… чернее ночи. Индейские мотивы, или итальянские, или что-то иное?

– Ну-ну, слишком много вопросов, пастор Дьюрант. У баптистов так принято?

– Я не хотел быть назойливым, мэм. – Он вытащил платок и промокнул лоб. – Я мог бы подарить вам Библию. У меня есть несколько запасных. А у вас, я приметил, ее нет.

– О господи. – Мама провела пальцем по губам, по верхней, потом по нижней. – Гммм. – Она расправила плечи. – Господи, я даже не знаю, пастор Дьюрант.

– Пожалуйста, просто Фостер, – по-дурацки пискнул Фостер, тоненько, будто мышь. Лицо его покрылось розовыми пятнами, с ними он выглядел еще глупее. – В воскресные дни мы славим Господа утром и вечером, по средам устраиваем еще и семейный ужин, а каждую вторую субботу собираем желающих изучать Библию.

– И на все это люди ходят? Бог мой. Вы, часом, не шутите? – Она ладошкой легонько толкнула его в грудь. – Как ты думаешь, Вирджиния Кейт, – спросила мама, не глядя на меня, – мы еще придем в эту церковь, где такой обходительный и заботливый пастор?

Он вытер лицо и уставился на маму.

Лоснящимся от пота дяденькам я не доверяла.

– Нет, мэм. – Я надеялась, что она не разозлится, в ответственные моменты я никогда не позволяла себе соврать.

– Мы подумаем над вашим предложением, пастор Фостер. – Повернувшись к нему спиной, мама схватила меня за руку и позвала Мику.

Мика в этот момент осторожно поглаживал картину, на которой тонули сразу несколько людей, рты их были полуоткрыты в крике, они протягивали руки к лодке, глаза у всех округлились от страха. А у самого Мики, ощупывавшего картину, глаза были закрыты, будто у слепого. Он сделал вид, что не услышал маму.

Мама подошла, оттащила его за рукав, и мы наконец выбрели наружу.

Папа внимательно слушал какого-то старикана в мешковатом костюме. Подойдя ближе, мы услышали:

– В общем, артрит и подагра совсем замучили. Иной раз не могу подняться с кровати.