Текст книги "Дети черного озера"

Автор книги: Кэти Бьюкенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 9
ХРОМУША

Вечером мы с матерью принимаемся за приготовление снадобий, отец берется за инструменты. Пока мы молча работаем – размалываем, смешиваем, затачиваем, – Лис стоит на коленях под крестом Матери-Земли, плотно сомкнув веки. Но внезапно его глаза распахиваются, и он начинает настороженно прислушиваться. Я тоже слышу: где-то вдалеке молотят землю копыта.

– Римляне! – Затем, обращая взгляд на меня, друид командует: – Спрячь моего коня.

Я не сразу двигаюсь с места, и он прикрикивает:

– Ну?!

Я роняю пестик. Скрыв одеяние под кожаным плащом, Лис бросается к двери. Я следую за ним, отставая на шаг, исполненная решимости не дать римлянам обнаружить такого благородного коня – свидетельство того, что друид где-то поблизости. Лис торопится в лес, чтобы укрыться, а я – к овечьему загону на задах дома Пастуха, где привязан конь. На бегу я различаю в приближающемся грохоте новые звуки: клацанье металла о металл. Бьют мечами в щиты, чтобы нагнать страху, думаю я. Хотят поднять тревогу.

Уши коня навострены Он ржет, роет копытом землю. Втянув воздух ноздрями, дергает ослабленные поводья, которыми привязан к загону. Я ра> вязываю его, и он резво бежит за мной несколько сотен шагов до Священной рощи, уединенного места, где мы проводим обряды жертвоприношений, умиротворяющие богов. Я привязываю коня к рябине, похлопываю его по крупу и спешу назад на прогалину.

Я насчитываю восьмерых римских всадников: именно столько предсказало мне видение. Взгляд перебегает с бронзовых шлемов на панцири, с них – на подбитые гвоздями подметки кожаных сандалий: все точно так, как я видела в тот день, когда щавель полыхнул зеленым.

Деревенские стекаются на прогалину, падают на одно колено перед римлянами, словно это посланники богов. В толпе я вижу родителей – как раз в тот момент, когда отец замечает меня. Он похлопывает по земле рядом с собой, и я проворно пробираюсь к нему.

Воины переговариваются друг с другом на мелодичном языке, не вяжущемся с их напряженными лицами, мускулистыми руками и ногами. Один из них – смуглый, как и все они, если не считать свежего шрама, тянущегося из-за уха до горла, – выкрикивает приказания на нашем языке:

– Держать руки перед собой! Оставаться на коленях! – Он объезжает на коне коленопреклоненных селян и кричит: – Первый человек, покажись!

Охотник продолжает стоять на коленях, склонив голову, пока римлянин не рявкает:

– Ну?!

Охотник встает, и я отвожу взгляд от его дрожащих коленей.

– Прошлой ночью из Вирокония сбежали двое узников, – заявляет римлянин.

Интересно, думаю я, не могут ли эти сбежавшие узники быть членами восставшего племени, которое обложили на западных плоскогорьях? Если так, надеюсь, что они ускользнули далеко за пределы досягаемости римлян.

– Мы верные подданные, – говорит Охотник. – Мы посылаем пшеницу вашему императору.

– Нашему императору? – Римлянин воздевает копье. – Не твоему?

Охотник отшатывается:

– Моему императору.

– Назови его имя!

Челюсть у Охотника отвисает.

Римлянин утыкает острие копья ему в грудь.

Мой отец поднимает голову.

– Имя нашего императора – Нерон, – говорит он.

Рот римлянина кривит усмешка.

– Мы не укрываем мятежников, – продолжает отец. – Мы не ссоримся с римлянами. Мы живем уединенно, довольные тем, что собираем пшеницу для нашего императора.

Охотник выпячивает грудь и выпаливает:

– Я первый человек! – Бросает свирепый взгляд на отца. – Он не имеет права говорить за всех нас.

Римлянин в ответ прищуривается, окидывает взглядом толпу.

– Расходитесь по домам! – командует он и затем, когда мы стремглав разбегаемся к нашим хижинам, добавляет: – Все дом£ обыскать!

Воины спешиваются, направляются сперва к хижине Дубильщиков, расположенной на противоположном конце от нашей.

Когда отец аккуратно прикрывает дверь за нами тремя, я бросаюсь к нему, но он отстраняется.

– У нас мало времени, – предупреждает он.

Мать оглядывает дом, указывает на запасное платье Лиса, висящее в его спальной нише прямо у входа, и я понимаю, что мы должны спрятать все признаки присутствия непрошеного гостя. Я застываю, уже протянув руку, но не решаясь притронуться к одеянию друида. Затем снимаю платье с колышка. Матушка открывает сундук в ногах его лежака, затем придумывает кое-что получше, нежели засунуть платье в место, достаточно просторное для того, чтобы у римлянина возникло желание заглянуть туда. Вместо этого мы запихиваем сверток в котелок. Отец выглядывает из двери на просеку.

– Скоро будут здесь, – говорит он.

Я слышу грохот бьющейся посуды.

– Вышли от Охотников, – поясняет отец. – Поживились парочкой фазанов, но ничего не подожгли.

Матушка прижимает ко лбу тыльную сторону запястья, произносит наше традиционное обращение к богам:

– Услышь меня, Покровитель!

– Набожа! – прикрикивает отец.

Она опускает руку.

– Вздуй огонь, – приказывает он. – Хромуша, налей восемь кружек пшеничного пива.

Пока матушка посыпает щепой тлеющие угли и дует на них, я расставляю кружки и наливаю пиво. Отец вытаскивает из-за пояса кинжал, проводит большим пальцем по лезвию, снова убирает. Я слышу нечто вроде ритмичного посвистывания. Напрягаюсь, пытаясь расслышать больше, определить источник звука. Но это всего лишь страх: мое колотящееся сердце, ток крови.

Восемь воинов, громко переговариваясь, приближаются, и отец подходит к распахнутой двери хижины. Они вваливаются внутрь, не обращая внимания на его вытянутую в гостеприимном жесте руку, дважды обходят хижину, заглядывая за выцветшие занавеси и без колебаний срывая их с балок. Отец указывает на скамьи, расставленные вокруг очага, матушка приносит наполненные мною кружки. Непринужденность, с которой римляне располагаются у очага язычника, попивая его пиво, говорит о том, что в этом для них нет ничего нового. Они переговариваются на своем странном языке, смеются, осушают кружки, поднимают их над головой, матушка наливает по второму кругу, и я поражаюсь тому, что эти люди почти не отличаются от мужей, знакомых мне с ранних лет.

Вскоре римлянин со шрамом замечает свисающие с балок пучки трав и жестом велит матери осмотреть нарыв у него за ухом, довольно далеко от шрама. Он не сводит с матери глаз, пока она приготовляет припарку из плакун-травы, которая вытянет гной из раны. По скованности движений и ссутулившимся плечам я вижу, что матушке неловко под его взглядом. Внезапно отец выхватывает из-за пояса кинжал и вонзает его в столешницу с такой силой, что тот остается стоять прямо, вибрируя над заклинившим кончиком. Темные глаза устремляются к кинжалу, руки ложатся на рукоятки мечей. Римлянин со шрамом порывается встать.

– Сиди, – говорит отец с кроткой улыбкой. – Примочка почти готова. Моя супруга позаботится о тебе. Затем вы оставите нас с миром.

Мужчины по-прежнему напряжены и наготове, пока римлянин со шрамом наконец снова не усаживается на скамью и не подносит к губам кружку.

Мать держит теплую примочку у него за ухом и, когда кожа размягчается, протыкает нарыв острым кончиком костяной иглы. В воздухе разливается зловоние хлынувшего из раны гноя. Римлянин с облегчением вздыхает, откидывается на спинку скамьи. В хижине воцаряется умиротворение.

Отец не сводит глаз с нагрудного доспеха римлянина. Его любопытство очевидно, и римлянин тоже это замечает. Он распускает ремни спереди и распахивает нагрудник, чтобы отец мог изучить броню изнутри. В конце концов отец приседает на корточки перед римлянином, исследуя хитроумную конструкцию: порядка тридцати сегментов, соединенных друг с другом кожаными ремешками.

– Замечательная вещь! – со сверкающими глазами произносит отец.

Довольный римлянин притрагивается к рукоятке меча на бедре и поднимает брови, предлагая отцу взглянуть на оружие. Отец, как и любой мужчина, зачарован железом, и я, затаив дыхание, смотрю, как римлянин тянет меч из ножен.

Рукоять простая: ни эмали, ни выпуклых деталей, которые могли бы впечатлить отца. Но когда римлянин вонзает кончик меча в землю и налегает на него всем весом, лезвие выгибается, словно оно не из железа, а из какого-то иного материала. Брови отца ползут вверх: лезвие не ломается!

– Закаленное, – поясняет римлянин. Видно, с каким удовольствием он произносит незнакомое для нас слово, говорящее о римской смекалке. – Ты знаешь, что нужно отпускать готовое лезвие в холодной воде? – спрашивает он.

Отец кивает, не показывая, насколько оскорблен предположением, что он может не знать таких очевидных вещей.

– Лезвие нужно потом снова нагреть, то есть закалить. Закалкой, – продолжает римлянин, – можно изменить твердость железа.

Он объясняет, что, чем сильнее повторное нагревание, тем гибче становится железо. Лезвие вынимают из углей, когда остывающее железо примет цвет соломы. В этот момент оно остается прочным, но не таким хрупким, как до второй порции жара.

Отец наклоняется ближе, впитывая каждое слово. Я распихиваю плакун-траву в десяток холщовых мешочков – урок, заданный мне матерью, – и зашиваю открытую сторону. Пока я работаю, отец легонько постукивает костяшками пальцев по подбородку, и я знаю, что он лихорадочно размышляет. Удастся ли закалить пилы для Плотника, придать побольше упругости? А герлыги[8]8
  Пастуший посох с загнутым в виде крюка концом.


[Закрыть] для Пастуха, которыми тот ловит овец? Они уже не раз ломались из-за хрупкости металла. Та же история и с мездряками Дубильщика, которыми тот выскребает шкуры. И тут я вспоминаю, что сказал отец, когда мы впервые заговорили о римлянах: «За новым ветром жди новой погоды». Слова надежды, светлые, как яблоневый цвет.

Когда римляне наконец собираются уходить, матушка Протягивает тому, что был с нарывом, завернутый в холстину пучок плакун-травы и наставляет, как ухаживать за подсыхающей раной. В дверях он оборачивается к отцу.

– Твоя супруга, – говорит римлянин, – напоминает мне девушку, которую я знавал когда-то. Та же грация.

Они выходят в свежий вечерний воздух, а отец остается у двери; потом он делает шаг в сторону исчезающих в темноте людей, отступает и снова подается за ними, раздираемый порывом к действию и страхом. В конце концов он следует за римлянами на прогалину, а матушка прижимает ко лбу тыльную сторону запястья, заклиная Покровителя.

Я сижу у очага, сложа руки, и молча считаю до ста, потом еще раз. Когда отец наконец возвращается, вид у него поникший, как у тронутого морозом цветка.

– Ты ходил за римлянами? – спрашивает матушка.

– Оставь меня, – отвечает он.

– Но, Кузнец…

– Хватит! – бросает он с резкостью, к которой прибегает редко, и никогда – по отношению к матушке.

В неловком молчании она собирает кружки, выплескивая остатки пива в огонь, и я решаюсь рискнуть.

– Такие смуглые, – замечаю я, – такие коротышки, все как один. Ты думаешь, он правду сказал насчет закалки железа? – спрашиваю я, хотя собственными глазами видела, как меч согнулся под весом римлянина.

– Хромуша, не сейчас, – говорит отец.

В хижину входит Лис, глаза его оживленно сверкают.

– Ты… – Он указывает на меня – Эй, ты.

Я подхожу ближе к очагу. Лис усаживается на скамью напротив меня, раздвинув ноги и уперев локти в колени. Наклоняется вперед.

– Будешь мне предсказывать, – говорит он.

Я не отвечаю.

– Ты предскажешь исход восстания.

– Я не могу… это так не работает. – По затылку у меня катится пот.

– Тогда расскажи мне, как это работает?

– Не знаю. Я вижу вещи. Они просто приходят.

– Ты будешь предсказывать для меня.

Я мотаю головой вправо, влево: не могу.

Он подходит ближе, наклоняется и шипит так, что на меня летят брызги:

– Провидица или порченая?

Я не могу не повиноваться друиду. Я знаю об этом и все же вновь мотаю головой: вправо, влево. Я не в силах наколдовать видение о восстании, которое он замышляет.

Пальцы Лиса складываются в тугой кулак – и я ожидаю удара. Но он выхватывает из столешницы отцовский кинжал и прижимает лезвие мне к шее.

У меня вырывается вопль, я отшатываюсь Лис швыряет кинжал на пол.

Это предупреждение: я – порченая, и только порченая, если не в состоянии предсказывать по его велению.

ГЛАВА 10
ХРОМУША

Шесть дней спустя я без сна лежу на тюфяке, уставясь на ветхую занавеску между постелью и очагом. Сквозь нее видно, как пляшут языки пламени, и я различаю тени родителей, сидящих на скамье перед огнем. Отец прочищает горло, что не в его привычке, и я настораживаюсь.

– Торговец железом опять не пришел, – говорит он.

Торговец железом, который обычно увозит изделия отца в Городище, не появляется уже в течение трех лун. И это притом что полки в кузне ломятся от черпаков и котелков, от больших ларей с гвоздями, которые так и не забрали. Притом что от запасов железа, нужного отцу для работы, осталось три жалких бруска. Притом что наша семья укрывает друида, привыкшего к изобилию, а наш господин, забывшись, выцеживает ячмень из похлебки и хватает себе три ломтя хлеба из четырех, отрезанных от ковриги.

– Он придет, – говорит матушка. Трудно сказать, верит ли она в это.

– Зачем ему приходить, если в Городище деньги с неба сыплются? Зачем покидать рынок, кишащий торговцами, которые снабжают Вироконий? – Отец фыркает. – Я опять поговорю с Охотником.

Только Охотник, будучи первым человеком, может ездить в Городище. Это его право, и его устраивает такое положение. Я помню, как неприкаянно бродил отец, вернувшись из хижины Охотника, который в очередной раз отказал ему в разрешении обменивать собственные товары на рынке в Городище.

– Охотник не позволит, – возражает матушка.

– Уж теперь-то он должен понимать, насколько выгодно нам привязать купцов к Черному озеру. – Сквозь занавеску я вижу, как приподнимаются, затем опускаются плечи отца. С новой надеждой в голосе он говорит: – Я попрошу Лиса.

– Кузнец, – отзывается матушка с мольбой в голосе, – это слишком опасно. Римляне…

– Ты думаешь, мы продержимся на семи луковках и горсточке ячменя? – Очевидно, отец, как и я, приподняв крышки, обнаружил, что наши сосуды почти опустели.

Мы в отчаянном положении, это верно, и отчаяние побуждает отца к поиску новых возможностей. Но я также знаю, что он хочет ковать из железа не только заурядные черпаки; он тяготится необходимостью жить там, где не принимают римских порядков и не видят открывшихся путей к процветанию.

Мать разводит руками.

– Ты же слышал: Лис сказал, что рынок полон римских солдат, – шепчет она.

– Он сказал, что это слухи. И если они проматывают там свои деньги, тем лучше для торговли.

– Ты мои чувства знаешь, – холодно говорит она.

Довольно долго они сидят в молчании, кипя яростью.

Наконец отец, рубанув воздух ладонью, произносит:

– Об Арке думаешь, верно? Вечно он у тебя науме.

Я представляю, как из прекрасных глаз матери уходит свет.

– Кузнец… – Ее голос теперь нежен и тих. – Это не так.

– Вечно ты исчезала по вечерам, – продолжает он, – выдумывала какие-то предлоги и возвращалась поздно вечером, и всегда заплаканная, с комьями грязи на башмаках.

Я слыхала пересуды: как мать рыдала и колотила кулаками по бревнам настила, оплакивая своего первого супруга. До чего же у меня болит сердце за отца, с тех давних времен не оправившегося от душевной раны.

– Сколько лет прошло…

– Ты стонешь во сне… – Голос у него срывается.

Из-за этого я начинаю дурно думать о матери: почему она позволяет такому замечательному человеку чувствовать себя нелюбимым?

– Ох, Кузнец…

Я вижу их тени на занавеске: она кладет ему руку на грудь, и они опускаются на тростники, устилающие земляной пол.

Я закрываю глаза, чтобы не смотреть. Слышу, как вздохи делаются глубже, чаще. Слышу, как шуршит тростник. В этой нежданной ласке мне чудится некая просьба о прощении за то, что отец слишком часто был лишен ограды. За отчужденность, которая держит его в неуверенности. Но еще я слышу и наслаждение, и страсть, и раскрывающиеся навстречу друг другу сердца, и эта колыбельная ласково убаюкивает меня.

Когда я подхожу к кузне, отец, склонившийся над наковальней, распрямляется и разминает затекшее плечо. Его пальцы нащупывают узел затвердевших мышц, и в этот момент появляется Охотник, таща за шкирку зайца.

– Кузнец! – кричит он, размахивая тушкой. – Принеси домой вот такого, и, может быть, тебе повезет с увеличением потомства.

Насмешка Охотника бьет мимо цели: ведь только вчера матушка увлекла отца на тростниковую подстилку. В прошлый раз, заметив, что отец зевает, Охотник крикнул: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу» – и непристойно подвигал бедрами. Ррраз! – в тот момент я услышала отца: ему не давали покоя мысли о том, что в доме Охотника всегда есть баранина для котла, ломоть кабаняти-ны, чтобы поджарить на кончике ножа, и о том, что Охотнику достаточно коснуться пальцами спины супруги, чей живот набит мясом, чтобы та покорно легла на спину и раздвинула ноги. Отец страстно желал, чтобы у него с моей матушкой было так же. Именно об этом он и думал, когда на супружеском ложе она нередко поворачивалась к нему спиной.

Как быть, если девушка тринадцати лет проникается личными переживаниями отца? Может ли ей это повредить? Заставит ли дурно думать о родителе? Правда, я считала бы иначе, томись отец по другой женщине. Но озарение об отцовских мыслях не растлило меня и даже не внушило ничего такого, чего я не могла бы представить сама. На груди у меня набухали бутоны, между ног появилась жесткая поросль; без всяких предсказаний я знала, что на новой луне придут крови. Мою спальную нишу отделяла от родительской лишь старая занавеска, и я, как большинство подростков Черого озера, видела и слышала достаточно, чтобы получить представление о том, что делает мужчину и женщину истинными супругами. Я знала, как звучат ласки, и знала, как звучит их отсутствие. Я знала это всю свою жизнь.

– Ты готов? – окликаю я отца.

Теперь еще больше, чем до появления Лиса, я предвкушаю ежедневную прогулку на болота. Это наше с отцом время, когда я могу узнать, что он думает о Лисе и римлянах, услышать его ободряющие слова.

Я не люблю выспрашивать, но сегодня в лесу он берет меня за руку, и я решаюсь:

– Зачем приехал Лис?

Отец замедляет шаг, изучает мое лицо, которому я придаю решительное и настойчивое выражение.

– Помнишь, Лис сказал, что римляне уничтожают восстание на корню? – наконец говорит он.

– Те последние оплоты сопротивления римлянам?

– Да. Поражение может толкнуть друидов на отчаянный шаг.

Верховные жрецы подбили племена на сопротивление римлянам, и, когда оно было смято, друидами овладел страх. Они бежали из поселений, однако, вместо того чтобы остаться среди нас, укрылись на Священном острове[9]9
  Остров Англси, который римляне называли Мона.


[Закрыть]. Это место затеряно среди высокогорий у западного побережья Британии – далеко от областей, наиболее плотно населенных римлянами.

– Прежде всего, Вироконий облегчает римлянам путь к Священному острову, – говорит отец. – И покоренные высокогорья еще больше открывают доступ к нему.

Плохи у друидов дела? – спрашиваю я. – Потому Лис и здесь?

Отец поджимает губы, и я знаю, что сейчас он взвешивает, как много можно поведать тринадцатилетней девице.

– Скажи.

– Помнишь, – говорит он, – как-то вечером Лис велел тебе предсказать ему исход восстания? – Он замолкает, и я заставляю себя кивнуть. – Похоже, друиды вернулись в поселения с целью снова подбить людей на мятеж.

Я думаю о том, что среди соплеменников нет дураков поднять меч на римлян, и о том, как во время вторжения нас разбили всего за пару дней.

– Из этого ничего не выйдет, – говорю я и жду согласия, но отец не откликается.

– Утром я ухожу в Городище, – наконец говорит он. – Решено. У меня товара хоть отбавляй, да и лишний рот кормить надо.

Неужели отчаяние затмило здравый смысл? Он бросит меня на произвол судьбы?

– Я попросил Лиса, – добавляет отец.

– Он согласился?

– Он хочет знать о римлянах в Городище. Я обещал разведать, что смогу.

Бук и ясень вдоль тропы сменились ивняком и ольхой, любящими влажную почву. Опасаясь провалиться в топкий торф, я застываю, затаив дыхание и пытаясь удержать равновесие на двух камнях. Дорога до Городища занимает три дня, и еще три на обратный путь. Значит, мне предстоит пережить шесть дней без отцовского присмотра?

– Но…

– Мой отец ходил этой дорогой сотни раз, доставляя заказы, – говорит он.

Отец рассказывает мне, как некогда Вождь предпочел кузню их рода всем остальным, как отец отца его отца учился у кузнеца Вождя. Я хорошо знаю эту историю: когда ученик сравнялся в мастерстве с наставником, его отправили на Черное озеро – продолжать заниматься ремеслом в таком медвежьем углу, куда не сунутся никакие разбойные племена. Положение Кузнецов Черного озера упрочивалось с каждой изготовленной брошью, с каждым кубком и клинком, и кузня снискала расположение всех правящих вождей. Лицо отца сияет гордостью, когда он заводит речь о своих честолюбивых замыслах – насколько я знаю, они не ограничиваются торговлей железными товарами, от которых ломятся полки кузни.

– Отец?

– Я возьму с собой бронзовое блюдо, – говорит он. – Вручу его Вождю.

Много лет назад отец показал мне блюдо, изготовленное им в юности. Водя пальцами по выпуклым завиткам и вставкам из красного стекла по краю, я спросила, отчего отец не обменял его. По его словам, он надеялся, что в один прекрасный день на Черное озеро приедет Вождь и, увидев блюдо, сделает крупный заказ.

Но теперь отцу больше не хочется сидеть без дела, вглядываясь в горизонт в ожидании своего часа. Он покажет свои изделия купцам в Городище. Блюдо он припас для Вождя, который, взяв в руки эту великолепную вещь, преисполнится восторга и закажет дюжину кубков с изукрашенными краями.

А затем, когда отец вернется, может быть, деревня вспомнит беспристрастный суд Старого Кузнеца и заслуги всего клана? Возвращение былого положения и звания первого человека произойдет просто: однажды отец даст котелок с густой похлебкой недужному семейству, в другой раз приведет на пашню молодого быка и объявит его заменой старому Отца будут спрашивать, какой день он считает лучшим для жатвы пшеницы, пора ли начинать собирать ягоды боярышника. Какую же радость он найдет в возвышении, в почитании собственного отца, своего клана, в том, что он должным образом сможет обеспечить нас с матушкой, и в том, что теперь Охотник не осмелится сказать ему: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу».

Отец желает большего, и это желание пробуждает страх, уже поселившийся в моем сердце.

– Если уж на то пошло, – говорит он, – хотя бы обменяю железо, а то его уже девать некуда.

– А как же Лис? – выпаливаю я.

Он ерошит мне волосы, гладит по затылку, притягивает к себе. И я ощущаю его сердечную боль – такую же осязаемую, как объятие.

– Когда он уйдет? – Я опускаю плечи, лицо у меня вытягивается. Знаю, что веду себя по-детски, желая, чтобы мой мир был правильным, чтобы все было по-моему. И тем не менее мне все равно. Я хочу, чтобы отец никуда не уходил. – В тот вечер, когда я показывала Лису отхожее место… – говорю я уже со слезами на глазах.

Отец отшатывается, напряженно смотрит на меня.

– Я сказала ему, что римляне придут в Просвет, – выдыхаю я. – А он сказал, что лжецам вырезают язык и зашивают рот.

– Хромуша!

– Он сказал, у меня восемнадцать дней, чтобы подтвердить предсказание.

Отец сдвигает брови, сжимает губы.

– Я знаю про того слепого мальчика, которого принесли в жертву, – добавляю я. – Сын Недрёмы. Жаворонок.

Отец берет меня за плечи:

– Ты пойдешь со мной.

Я хочу пуститься в дальний путь, поскольку боюсь Лиса куда больше, чем римлян, которые, по-свойски рассевшись вокруг очага, так походили на деревенских. Я уверена в своем решении и все же способна лишь робко улыбнуться.

– А матушка?

– Худший из римлян – овечка по сравнению с Лисом, – отвечает отец. – Матушка поймет, что тебе надежнее быть со мной.

– А Лис? Он отпустит меня с тобой?

– Я скажу ему, что ты лучше меня умеешь следовать за звездами. – Он улыбается. – Ведь так оно и есть.

Я бросаюсь ему на шею, ноги отрываются от камней, подошвы чиркают по осклизлой поверхности дорожки, уходящей во влажный торф, но меня не волнуют промокшие башмаки.

Мы покажем ему твою силу и выносливость. – Отец уверенно смеется. – И Охотнику тоже покажем.

– Только подумать, – подхватываю я, – хромая девчонка отправится в путь, который, как считает первый человек, только ему под силу!

Отец снова смеется.

– Выйдем с петухами.

Мы продолжаем путь, возбужденно болтая обо всем, что увидим в Городище, – рынок, набитый товарами, высокий, окруженный частоколом холм, на котором живет Вождь с родней.

– Последнюю часть пути мы пройдем по римской дороге, обещает отец.

На Черное озеро приходил купец за колесами Плотника. Он упирал на то, что римляне сослужили для нас хорошую службу, проложив дороги.

В течение своего правления римляне вымостили камнем старую колейную дорогу, идущую от юго-восточного побережья через всю Британию. «Больше ни одна телега на этой дороге, – заявил торговец, – не увязнет в грязи по самую ось. Никогда!»

Я предвкушаю, что увижу город и римскую дорогу. Меня чуть не разрывает от радости: целых шесть дней отец будет только моим! Мне кажется, что вдали от Черного озера он станет говорить более открыто, чем обычно.

Мы приходим туда, где раскисшая от воды тропинка смыкается с гатью. Хотя перелесок сменяют заросли медвяного корня, крапивы и кипрейника, золотистый свет заходящего солнца не пробивается сквозь нависший над болотом туман. Здешний мир – черный и серый. Мы проводим пальцами по колесу Праотца – по ходу солнца – и прижимаем ладони к груди.

Вдоль гати берега, переходящие в болота, щетинятся желтым ирисом, прибрежным щавелем и ситником, а дальше, там, где становится глубже, – плакун-травой и водяным болиголовом. Мы останавливаемся, как всегда, у того места, где дно уходит вниз и озерная жизнь, не вросшая корнями в тину, разлеглась на поверхности: усики болотника, сердечки плавучих листьев водокраса.

Я низко наклоняюсь, отставив назад хромую ногу, сгибаю в колене здоровую и касаюсь кончиками пальцев бревна гати. Отец считает до трех, как делает каждый день, и я срываюсь с места. Любо-дорого посмотреть: хромая девчонка топочет по настилу – топ-шлеп, топ-шлеп – и почти совсем не хромает!