Текст книги "Дети черного озера"
Автор книги: Кэти Бьюкенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Набожа перечисляла про себя травы, росшие вдоль тропинки. Ее знание об окружающем изобилии расцвело три года назад, когда ей было всего десять. Тогда она потихоньку пристроилась в ученицы к древней старухе по прозванию Карга, которая принимала младенцев и выводила бородавки у жителей Черного озера, которая знала, что женщина с кровями не должна брать мед из сот. Дружба их началась в тот момент, когда Карга решительно встала на пути Набожи, загородив узкий проход между прогалиной и болотом.
– Что ты ищешь, дитя? – спросила Карга. Голос ее напоминал скрежет кремня о кресало. Ему под стать были сморщенное лицо и глаза с редкими ресницами.
– Крапиву собираю, – ответила Набожа, почтительно отступая перед старой женщиной.
– Ничего не найдешь у самой тропинки. Все уже оборвано.
Карга сдернула горсть желтых цветков с тонкого стебля и сунула в висящий на плече мешок.
– Кровяной корень, – пояснила она, принимаясь рыться в земле толстыми и загнутыми, как когти, ногтями. – Хорош от расстройства кишок. – Она вытащила из почвы толстый корень и разломила пополам: мякоть точила красный сок.
– Краску готовлю для старшей дочки Старого Охотника, – сказала Карга. – Дубильщик зайца ободрал, а Рыжаве вынь да положь шапку красную.
Очень немногие на Черном озере красили шерсть, а кожу – и вовсе никто. Цвет не давал ни дополнительных сил, ни тепла, зато приходилось собирать травы, готовить краску, таскать дрова и воду для котла. И все-таки Рыжава позволяла себе прихоти вроде красной шапочки, а Старый Охотник был склонен баловать свое потомство.
– Обрезки мне отдадут, за труды, – добавила Карга. Она подняла ногу, вытянула лодыжку и, красуясь, повертела ступней, словно та была обтянута тонко выделанной кожей, а не разномастными кусочками шкур. – Зашнурую на ногах красную обувку.
Карга наденет красную обувку, а Рыжава скрестит на груди руки и фыркнет. Однако Набожа не осмелилась на улыбку.
Старуха наклонилась поближе:
– Ты получила это имя, потому что славишь Мать-Землю.
Набожа вздернула подбородок, довольная тем, что даже Карга знает о ее благочестии.
– Чудотворная сила Матери-Земли – доброе дело, – продолжала знахарка. – В деревне будет нужен человек, чтобы готовить целебные снадобья, когда я уйду.
– Ты куда-то уходишь?
– Пока нет, – усмехнулась Карга. – Но ты должна многому научиться.
Набоже понравилась эта мысль: все же лучше, чем быть только работницей, умеющей лишь сеять и жать и ничего не знающей о мире. И ей было приятно думать, что однажды болотники станут называть ее щедрой и мудрой. К тому же знание чудесной силы Матери-Земли может пригодиться ей самой. Вдруг однажды она тоже, как Карга, станет выменивать на кожу краску из кровяного корня?
В знак согласия девочка едва заметно опустила подбородок.
– Я стара, – сказала Карга. – Мы начнем сегодня.
Набожа и Арк брели по лесу. Тропинка у них под ногами была хорошо утоптана теми, кто ходил к гати, на Черное озеро: помыться, отколотить белье, а порой и просто найти умиротворение в столь благословенном месте. На болоте торф и тростник земного бытия соприкасались с туманом и тайнами богов, с тенями и шепотами тех, кто уже отправился в Другой мир – место, где нет ни голода, ни нужды, ни тревог. На болото шли бесплодные, лишенные покоя, убитые горем, хворые. Кроме слез, они роняли в озерную заводь жертвенные дары: красивые камни и керамические сосуды, грубо вылепленные из глины фигурки, изображающие крошечного нерожденного младенца, или глаз, зрящий отныне только сумрак.
Они подошли к гати, и Арк указал на заросли сального корня неподалеку, а также на упавшее бревно и камни, по которым можно было пройти, не испачкав ног в самых топких местах. Он подал Набоже руку, сильную и сухощавую: сплошь мускулы, жилы да кости. Жест привычный: не однажды Арк поддерживал ее, когда они спускались по склону, осклизлому от дождя, или взбирались по отвесным участкам. Но с того праздника он не прикасался к Набоже, ибо она не объявила о своем намерении взять его в супруги. Да, с того самого вечера они бывали вместе лишь в полях, и все же он всегда помогал ей встать с низкого камня, на который они усаживались напиться воды и утереть пот со лба. К чему раздумывать, если Набожа прежде сотни раз брала его за руку, которую он сейчас ей снова протягивает? Набожа не стала раздумывать. И Арк крепко сжал ее пальцы, словно опасаясь, что рука может выскользнуть.
Пробираться через топь было нелегко – может быть, именно поэтому он протянул Набоже руку? Но даже когда они вышли на сухой, ровный клочок крепко утоптанной земли, хватка Арка не ослабла. Ладонь Набожи сделалась влажной, но он не выпустил ее, а сжал еще крепче. Затем их пальцы переплелись, и Набожа, поддавшись искушению, погладила его по запястью большим пальцем.
Сальный корень рос крупной куртиной. Дюжина стеблей высотой до колена гнулась под тяжестью пурпурных цветков, полностью раскрытых на вершине завитка, и бутонов, все еще заключенных в чашелистики у его основания. Казалось чудом, что цветки расположились на стебле в точном порядке: от зеленых, незрелых, до пурпурных, уже развернувших лепестки.
– Словно у тебя перед глазами жизнь от начала до конца, – заметил Арк, и Набоже подумалось: как же они похожи в своем восприятии окружающего мира.
– Нам нужны корни. – Она потянулась к мешку, достала небольшой совок. – Стержни нужно отсеют». Есть такие, что с ногу длиной. – Именно то, что сальный корень настолько глубоко проникал в землю, и сообщало ему такую мощь.
Арк вытащил свой нож из петельки на поясе, и вместе они принялись по кругу окапывать корень самого высокого растения. Несколько раз они сталкивались локтями или костяшками пальцев и бормотали извинения, застенчиво улыбаясь, но ни один из них не покидал своего места. Черный жирный торф забивался им под ногти. Капля грязи потекла по щеке Набожи, покуда Арк не вытер ее большим пальцем, точно так же, как сделал это однажды в поле. Она вновь представила его руку у себя на щеке, представила, как поворачивает голову, раскрытыми губами ловит кончики его пальцев. И до чего сладка эта томительная боль в чреслах! Но разве это возможно, ведь боль почти обжигает? Хотя… баран ведь кроет матку, а та блеет и блеет, но не сходит с места.
Ее тело проснулось. Она почувствовала, как под грубой шерстью платья напряглись сосцы. Как странно, что она так отчетливо ощущает складки ткани, трущиеся о бедро; шов, пересекающий бок. Боль между ног ширилась, сродни той, что порой пронзает скулы, когда подносишь ко рту первую ложку после долгого дня в полях.
Набожа торопливо встала, испугавшись своих мыслей, – слишком торопливо, и у нее закружилась голова.
Теперь Набожа только наблюдала за Арком, а он продолжал копать. Вскоре, повернув нож под углом, Арк глубоко всадил его в почву, отрубая главный корень.
Потяни слегка за верхушку, велел он.
Очнувшись от размышлений, Набожа сомкнула пальцы вокруг стебля растения и осторожно потянула. Корень не поддался, и она рванула сильнее. Арк поддел его ножом – и она вдруг не удержалась и опрокинулась на спину, в щекотку пурпурных цветов и ворсистых листьев.
Арк не рассмеялся, но она заметила, каких усилий ему стоило сдержаться.
– Не ушиблась? – спросил он и лишь потом улыбнулся, потому что больно ей не было. Опрокинуться на заболоченную почву – это же просто смешно; такие вещи смешили их всю жизнь.
– Вижу, нельзя на тебя полагаться, – сказала она. Арк снова сделался тем мальчишкой, с которым она обрабатывала землю в полях, и непривычное ощущение, охватившее ее, померкло, хотя кожа по-прежнему оставалась чувствительной.
Они не переставали болтать, пока собирали остальные корни. Говорили обо всем: о славной погоде, о надеждах на обильный урожай и о том, чему Набожа научилась у Карги.
Как только мешок наполнился, Арк перекинул его через плечо и сказал, что возвращаться нужно будет по гати, поскольку туман сгущается: придется идти сквозь облако.
У начала гати стоял толстый столб высотой в половину человеческого роста; наверху было укреплено деревянное колесо – символ бога-Праотца. Гать принадлежала ему, их создателю: и болота, и заводь, и черная вязкая земля с илом и тиной, из которой он извлек их самых первых предков.
По традиции болотников, перед тем как ступить на гать, Набожа и Арк провели пальцами посолонь по ободу колеса, не имевшего конца и начала. Праотец привел болотников в этот мир. К Праотцу они вернутся. Набожа прижала ладонь к вздымающейся груди, где обитало дарованное богом дыхание. Арк сделал то же самое, приложив руку сперва к колесу, затем к груди.
Они шли рядом, теснясь и время от времени сталкиваясь.
– Словно по обрыву спускаешься, – сказал Арк.
И правда: Набожа видела только то место, куда собиралась поставить ногу. Но ей нравилось налетать на Арка, нравилась вернувшаяся легкость отношений и то, что ни один из них не отстранялся. Следующий шаг – и дерево настила впереди из смутно-серого становилось отчетливо-черным.
Окутавший их густой туман гасил все звуки слышалось только дыхание и шаги да приглушенная дробь дятла где-то вдалеке. И когда к этим звукам прибавился новый, Арк различил его первым и замер; Набожа также напрягла слух. Из тумана, с другого конца гати, кто-то бежал к ним по бревнам. Судя по легкости шагов, это был ребенок, хотя для ребенка он двигался слишком быстро. Шаги сделались громче, и когда Набожа уже ожидала, что мчащееся стремглав дитя вот-вот вынырнет из тумана, они вдруг стихли, и болото снова окутала тишина.
Набожа повернулась к Арку, и он притянул ее к себе. Так они и остались стоять, прильнув друг к другу. Она чувствовала биение его сердца, его дыхание у себя на волосах: до чего оно было похоже на первый после Зяби теплый ветерок, когда солнечные лучи уже достаточно сильны, чтобы проникнуть сквозь плащ. Она прижалась к нему, и ей хотелось, чтобы он стал еще ближе, и все же было невозможно прижаться друг к другу теснее.
Ее охватило беспокойство, нарастающее желание найти источник шагов. И когда она подняла лицо к Арку, он сказал:
– Пойдем посмотрим.
Они двинулись чуть быстрее, хотя повсюду по-прежнему лежал непроницаемый серый плащ тумана. Наконец они достигли конца гати, и перед ними открылась темная вода.
– Но ведь там был ребенок, – сказала Набожа. «Наш ребенок», – подумала она.
– Да.
– Как странно… – Изчезнувшее дитя. Тяжесть тумана.
Она могла разглядеть светлые глаза Арка, легкий рисунок щеки, волны льняных волос, едва различимые тонкие брови и мягкие ресницы.
– Это могло быть в прошлый Просвет, или тот, который еще будет, – заметил он.
Так и есть. Видения и звуки, которые могли бы привязать их именно к этому дню, именно к этой поре – той самой, когда матки так хорошо ягнятся, – все затерялось в тумане.
ГЛАВА 8
ХРОМУША
Гуще всего блошиные укусы усеяли Вторуше ноги. Он второй сын Плотника, главы семейства. Вторуша сидит на скамье, голый по пояс, закатав штаны до колен. В его икры, сильные и крепкие, как у мужчины, я втираю бальзам из мокричника, успокаивающий чесотку. Вторуше тринадцать, как и мне, его медные волосы отливают красным и спадают на лоб, почти скрывая глаза, серо-голубые, цвета утреннего неба. Я не тороплюсь. Подняв взгляд, вижу, что он жмурится, улыбаясь краешками губ.
– Готово, – говорю я.
Он раскрывает глаза, но не встает со скамьи.
– Пойдешь со мной прогуляться? – спрашивает он.
Вопрос застигает меня врасплох, и я выпаливаю:
– Помажь медом там, где уже расчесал.
– Не слышишь меня?
– Слышу.
– Тогда пойдем прогуляемся и мед поищем, да? – Он наконец поднимается со скамьи.
Смутившись, я опускаю взгляд. Он выше на голову, но низко наклоняется и заглядывает мне в лицо, так что я не могу не посмотреть на него.
Улыбка его безбрежна, и я думаю, что в компании этого парня я наконец перестану постоянно вглядываться в горизонт на юго-востоке в ожидании клубов пыли из-под копыт римских всадников.
– Идем, – соглашаюсь я.
Я знаю с полдюжины пчелиных гнезд и веду его к одному из них, висящему на нижней ветке раскидистого бука.
– Это новое, – говорит Вторуша.
– Ага.
– Ты уже его видела?
Я понимаю, он хочет знать, набрела ли я на гнездо обычным путем, или оно открылось мне каким-либо таинственным способом.
Вторуша был среди ребятишек, с которыми я девочкой бегала искать съедобные растения. По большей части детвора действовала беспорядочно: словно не зная, где можно накопать округлых клубней чины или набрать синевато-сизых ягод черники, ребятишки усаживались на корточки под любым старым кустом. Когда мы возвращались на просеку, мой мешок бывал самым тяжелым. Однажды я услышала, как Хмара, Доль-кина мать, сказала, что я труженица, а Старец заметил: «Знает, что чина солнышко любит». Хотя и то и другое было правдой, детям было ведомо кое-что еще. Они видели, как я машу рукой над низиной, где не было пока и намека на рыжеватобурые островерхие грибы – вскоре они проклюнутся в этом месте. Я говорила: «Через несколько дней мы наберем тут сморчков». Дети видели, как, стоя под ощетинившимся прутиками гнездом галки, я предсказывала, что в нем найдутся шесть яиц вместо обычных четырех. Ребята не допытывались, откуда я все это знаю, и не слушали взрослых, которые считали, что я уже ходила этой дорогой и почему-то не разорила богатую кладку. Дети просто верили, что я не глядя могу назвать точное количество яиц. В этом смысле Вторуша не отличался от остальных. Но мы выросли, и загадку, чары, в которые так легко верилось в детстве, большинство молодых людей Черного озера воспринимать перестало.
– Я вспоминаю, как мы иногда играли в детстве, – говорит Вторуша. – Мне нравилась та игра.
Много воды утекло с тех пор. Бывало, дети окружали меня, и я закрывала глаза. Время от времени мне удавалось точно предсказать местоположение какого-нибудь камня. «На роднике, в воде, – говорила я друзьям, – камень, похожий на льдинку». И они бежали туда, толпясь и тесня друг друга, чтобы найти в воде тот камешек, гладкий и молочно-белый, как поверхность Черного озера в самые суровые дни Зяби. Но я не всегда могла точно назвать место, и тогда мне казалось, что я всех подвела.
Я решила развивать свой дар. Чтобы предсказать, где лежит определенный камень, я зажмуривалась и старалась как можно лучше представить себе хорошо знакомое место: например, источник. Внутренним взором я изучала гладкую впадину в песчанике, прощупывала мелкую заводь и порой – далеко не всегда – находила тот самый камешек.
Я проводила все больше времени с зажмуренными глазами – в полях или на тюфяке, и даже когда, расплескивая по дороге воду, тащила на прогалину полную бадью. За работой или во время отдыха я вызывала в памяти мшистую почву возле каменного алтаря, утоптанную землю у овечьего загона – любое место, которое могла в точности обрисовать. Я составила в уме перечень угаданных камней: у алтаря – овальный с золотыми блестками; у загона – шероховатый с белой жилкой. Потом в присутствии Дольки, Оспинки, Вторуши и других детей, которые, уложив подбородок на сплетенные пальцы, ожидали результата, я открывала глаза и называла камень, причем не всегда тот, который видела последним. Для верности я прибегала к своему перечню. «Камешек с золотыми блестками, – говорила я. – У каменного алтаря».
Вот почему ребятишки приходили к моей двери и дожидались, когда я закончу перемалывать дневную порцию пшеницы. Вот почему никто не обращал внимания на мою хромоту. Да, я была необыкновенной, но не потому, что хромала, а потому, что обладала даром.
Не знаю, насколько эти напряженные усилия помогли мне развить дар предвидения. Но через несколько лун я уже угадывала на каждый восьмой раз. Игра не надоедала нам много лет. За это время мы с Долькой сделались неразлучны и частенько во время отдыха гадали, начались ли на новой луне крови у той или иной девушки, или решали, скоро ли Кроха, который очень быстро рос, будет зваться Дылдой. Дважды Долька просила меня предсказать ей будущее: пойдет ли она собирать дары вместе с остальными девушками на следующем празднике Очищения? Кого возьмет в супруги?
В первый раз я ответила:
– Дар так не работает. Я не могу сама заказывать видения.
– А как же камни?
Я пожала плечами.
Во второй раз я знала ответ: она возьмет Кроху. Мне было видение, ясное как день: союзная пара, преклонившая колени на гати; листики крапивы, которой они кормят друг друга для привлечения плодовитости. Но, рассказав об этом Дольке прямо сейчас, я лишу ее трепета великой тайны жизни. Я покачала головой, не считая нужным объяснять, отчего не сообщаю имени ее избранника, – не хочу говорить или просто не знаю. Долька не настаивала, и я подумала, что она, как и я, наверное, догадывается, как много теряет жизнь без томления и предчувствия грядущих событий.
Мы с Вторушей стоим в пятнах солнечного света, оглушенные гудением пчел. Меня охватывает трепет возбуждения, и я знаю, что была права, не назвав Дольке имя суженого.
– Ты ведь не только камни видишь, – говорит Вторуша.
Я киваю, понимая, что ему хочется тайны и волшебства. Честное слово, этот парень открыт всему чудесному!
Он расплывается в широкой улыбке.
Наконец-то сев завершен, и Охотник с полудня отпускает работников с полей.
– Хорошего вам дня, – говорит он, изображая не свойственное ему великодушие; он просто боится нарушить традицию, потому что на Черном озере все еще шныряет друид. Даже работницы, по молодости лет не успевшие поработать под началом великодушного Старого Кузнеца, знают скаредность Охотника. «Сквалыга, – говорят они. – Жадный старый дурень». Когда первым человеком на Черном озере был отец моего отца, он отпускал работников с полей на три дня и, как только Мать-Земля принимала семя, каждого наделял бочонком медовухи из личных припасов. Но теперь, когда наши хранилища почти опустели и на нас свалился обжора-друид, нам с матерью и эти полдня пригодятся.
Мы уходим с прогалины на поиски щавеля, одуванчиков, крапивы и даже, будь на то воля Матери-Земли, медвежьего лука, который так вкусен в похлебке и в твердом сыре. Как же мне хочется, чтобы все-таки нагрянули римляне! Я считаю каждый прошедший день. Интересно, задумывался ли друид, что своей угрозой зародил во мне жгучее желание увидеть тех самых людей, к которым он питает такое отвращение? Только этим утром он наклонился ко мне и, не забыв понизить голос, сказал: «Пришел и минул еще один день, Хромуша. Остается семь». Как будто я могла забыть, что у меня есть время только до конца Просвета! Просто ужасно, до чего легко ему раскусить меня: он знает, что я ни словом не обмолвилась родителям об угрозе восемнадцати дней.
Мы с матушкой все дальше уходим от Лиса. Я выдыхаю тревогу и впускаю в себя солнечный свет. Мне становится легче, свободнее на просыпающейся земле: первые ростки только-только проклюнулись сквозь палую листву, разворачиваются нежные, желтовато-зеленые почки на деревьях.
– Охотнику не нравится, что Лис остановился у нас, – говорю я.
– Охотник цепляется за свое положение, свой достаток, – отвечает матушка. – И усилия делают его нездоровым.
– Это заметно. Вон у него как лицо кровью наливается – признак сердечного надрыва.
Она кивает и через несколько шагов добавляет:
– Вечные искания, вечные заботы, вечные козни. Удел всех честолюбцев.
На границе с лесом я замечаю клочок, поросший медвежьим луком: белые звездочки цветков, продолговатые листья. Наклоняюсь, трогаю губы, землю, затем тащу из влажной земли узкую луковичку. Матушка на мгновение задерживает руку у меня на спине, и я знаю, что она ищет моего тепла, моей жизни – я ведь ее дочь, ее забота, ее отрада.
Она садится на корточки рядом со мной, и мы выкапываем луковицы. Мной овладевает желание произнести имя Вторуши, просто услышать, как оно звучит, и это желание побуждает меня сказать:
– Ты слыхала, у Плотников блохи завелись?
– Я видела Плотника утром. Говорит, что без твоей помощи Вторуша полночи бы ворочался.
– Я отнесу ему еще мази.
Матушка на мгновение отрывается от сбора, и я жду, что она скажет насчет Вторуши, но она говорит о другом:
– Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания.
Хотя она не стала говорить про Вторушу, я чувствую, как лицо заливает теплый румянец.
– Когда я была в твоем возрасте, Карга учила меня только три года. – Матушка кладет ладонь мне на щеку. – А у тебя дар.
Отец говорит, ее синие глаза, сейчас такие же покойные, как гудение пчел, – точная копия моих.
– Пойдем, – говорит она. – Поднимемся на Предел. Хочу кое-что тебе показать.
С вершины Предела я вглядываюсь в пурпурносерые дальние высокогорья. Ветер налетает порывами, и я широко раскидываю руки, ловя плащом воздушные волны; мне кажется, что я взлетаю над Пределом. Я подскакиваю, оглядываюсь на мать, гадая, чувствует ли она то же самое. Матушка распахивает плащ, и он бьется на ветру. Она закрывает глаза, подставляет лицо стремительному ветру.
Наконец мы двигаемся дальше и оказываемся возле небольшой буковой рощи, в тени которой лежит прекрасная поляна, поросшая душистой фиалкой. Мы садимся на землю, и я перебираю пальцами сердцевидные листья и дольчатые пурпурные цветки. Какая чудесная поляна! И вдруг я ощущаю нечто вроде слабого подергивания, словно в полумесяце у меня на пояснице появилось сердце, отстукивающее прошлые моменты жизни. Затем все стихает.
– Это Арк для меня посадил, – говорит мать. Я поворачиваюсь и смотрю ей в лицо. Она никогда не говорит о первом супруге. Если я начинала допытываться, она бросала: «Забудь» – и уходила за дровами, сложенными под карнизом.
– Его подарок, – говорит она. – На праздник Очищения.
Если я хочу все-таки разгадать ее загадку – понять, почему она несколько сторонится отца, – надо действовать осторожно.
– Все говорят, что он был славный.
Она кивает.
– А еще какой он был?
– Наблюдательный. И скромный, как твой отец. – Матушка смолкает.
– А еще?
– Он любил долгие прогулки и тихие ночи под звездами.
Мать улыбается, и я ощущаю неловкость, словно, расспрашивая ее, я предаю отца.
– А душистые фиалки и амулет – это было в один и тот же год?
Она кивает.
Она предпочла Арка моему отцу. Наверное, боль за него побуждает меня сказать:
– Ты принесла амулет в жертву на болоте. – Мои слова напоминают ей о лжи, в которой она поначалу смогла убедить меня, как и всех остальных.
Откуда я узнала правду? Она открылась мне в видении, когда я была еще маленькой, так давно, что теперь кажется: я знала это всегда.
Я видела мальчика на пороге возмужания – моего отца, – ворошащего ногой лесную подстилку За спиной у него возвышался красный песчаник Предела и черная зияющая пасть старой шахты. Глаза его были устремлены на палую листву и гниющие ветки. Я сразу поняла, что он ищет медь. Мы с отцом часто высматривали куски голубовато-зеленой породы, оставленной древними людьми, которые разрабатывали Предел, так что догадаться было нетрудно. Он искал сосредоточенно, до тех пор, пока его внимание не привлек блеск с низкой ветки. Он сделал несколько шагов и увидел, что блестящий предмет лежит в сорочьем гнезде. Подойдя еще ближе, он понял, что это. Освободив сверкающий крест от пожухлой травы, веток и глины, он внутренне содрогнулся, скорчился, слово от пинка в живот: да, это его амулет. Набожа не сочла подарок драгоценным и не пожертвовала Матери-Земле – она бросила никчемную безделушку в тлен лесной подстилки, на поживу сороке. Он поднял руку, желая вышвырнуть кусок серебра, но передумал и спрятал в суму на поясе. Там ему уже не сверкать на солнце.
Матушка не сводит взгляда с душистых фиалок; губы ее сжаты в тонкую линию. Я еле сдерживаюсь, чтобы не проговориться, но она упирается пальцами в землю, словно ей дурно.
В конце концов я говорю:
– На последнем празднике Очищения Крот дал мне стрекозу. – Ничего необычного: подростки, еще не вышедшие годами для участия в празднике, часто делали символические подарки девочкам.
– Упражняйся, – чересчур оживленно говорит матушка. – На будущее.
– Месяц дал мне перо.
– Ой!
– Вторуша дал мерную ложку, правда только вчера, в благодарность за мокричниковый бальзам. – Я достаю деревянную ложечку с глубоким черпалом.
Матушка берет ее, вертит в руках.
– У тебя есть почитатели.
Я улыбаюсь:
– Вторуша бегает быстрее всех.
– Он почти догнал тебя на празднике урожая. – К концу все-таки уступил. – Мы с Вторушей оставили далеко позади прочую ватагу, и счет у нас был ровный.
– Намеренно?
Я и сама задавалась этим вопросом, по крайней мере до тех пор, пока мы не отправились вместе искать соты.
– Да.
– Как славно, что он позволил тебе выиграть!
– Он хороший. – Я провожу пальцем по стебельку фиалки, не поднимая взгляда. – Говорит, меня нужно было назвать Быструшей.
– Тебе бы понравилось?
Я поднимаю глаза, качаю головой:
– Мне нравится Хромуша.
– Мне тоже Хромуша нравится.
В этот чудесный день среди лиловых фиалок я на короткое время забываю о неровной походке, которая дала мне имя, и о том, что дома меня ожидает друид по имени Лис. Но ни величие пробуждающейся земли, ни полет на крыльях ветра, уловленного плащом, ни даже посулы деревянной ложки не могут надолго затмить мысль о быстро надвигающемся Просвете.
– Мне кое-что помнится, – решаюсь я. – А может, я все придумала. Не знаю. Мне кажется, ты когда-то говорила об этом.
Она неспешно, осторожно кивает.
– О сгнившем урожае пшеницы, когда ты была девочкой.
Лицо у нее застывает, затем вытягивается.
– Значит, это правда. – Я чувствую, как кожу покалывает, сердце начинает биться чаще. – Друид принес в жертву богам слепого мальчика.
– Мы звали его Жаворонком, – шепчет она, и на лице у нее отражается боль – словно сотня вздохов. – Он был сыном Недрёмы.
– Так вот почему она бродит ночами, – говорю я. – Вот почему не спит.
– Прежде ее звали Ивой.
– И никто ни слова не говорит?
– Мы потом дали обет, все мы. Поклялись, что не станем думать об этом, не станем говорить.
Я пожимаю плечами: странно, что эта история осталась во мраке. Как вышло, что никто ни разу не обмолвился мне о Жаворонке?
На Черном озере не говорят: «человеческие жертвы». Вместо этого прибегают к выражению «старинные обычаи». Например: «Эти старинные обычаи давным-давно исчезли из нашего уклада». И я находила утешение в таких словах – доказательстве того, что подобная жестокость осталась в далеком прошлом и что моя матушка никогда не упоминала о слепом мальчике, которому перерезали горло. Но уклончивая фраза, как теперь оказалось, лишь помогала деревенским делать вид, будто ничего такого не было.
– Хромуша… – Матушка берет меня та руку. Я чуть заметно киваю, избавляя ее от душевной боли и не объясняя того, о чем догадалась только сейчас: лишь бессердечный мог без нужды сболтнуть мне о перерезанном горле калеки. Вот почему мне неизвестна история Жаворонка и Ивы, которая стала Недрёмой после убийства, лишившего ее покоя до конца времен.
Я сказала, что мне нравится быть Хромушей, и мне хочется, чтобы это было правдой. Но прямо сейчас меня пронзает ужас оттого, что я Хромуша – провидица, которая должна вызвать римлян; девушка, что ковыляет по полям, припадая на одну ногу.
