Текст книги "Дети черного озера"
Автор книги: Кэти Бьюкенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА 22
ХРОМУША
Я стою на коленях возле ручной мельницы и кручу рукоять: она заставляет верхний жернов скользить по нижнему, перемалывая зерно в муку. Отец сидит у огня, водя точилом по клинку одного из кинжалов для Лиса, затем приступает к следующему. Эту работу он может выполнять с закрытыми глазами, ибо она не требует внимания. Матери нет: под вечер она пришла в кузню и предупредила отца, что у Хмары схватки. Хотя это уже шестой ребенок Хмары, таз у нее не предназначен для деторождения, и матушка опасалась, что ночью понадобится ее помощь, так что отец принес из кузни точило и дюжину кинжалов. Я девушка, и мне пока не разрешают присутствовать при родах; к тому же, хотя никто не сказал ни слова, я знаю, что родители решили не оставлять меня наедине с Лисом.
Он сидит на скамье, потягивая из кружки исходящий паром отвар и глядя в огонь. Мне хочется поговорить с отцом, рассказать о чистеце, который я собрала, или поболтать о склонности Хмары рожать девочек, но у меня нет желания нарушать раздумья Лиса и выслушивать его нападки на римлян, которых он считает причиной всех несчастий.
Как же мне не хватает наших семейных посиделок втроем у огня, когда матушка растирает отцу плечо мазью из лапчатки и его лицо смягчается! Как же я ненавижу вечера, когда Лис вгоняет себя в исступление, когда он колотит кулаком в ладонь! Как жаль, что отец теперь слишком устает и не ходит со мной на гать, – теперь я бываю там одна, если не считать тех вечеров, когда Вторуша может освободиться и пойти со мной. Потом я ныряю в кузню и сообщаю отцу о своих мелких достижениях: например, однажды я пробежала всю гать просто потому, что мне нравится бегать.
Теперь отцу нужно выполять заказы и Везуна, и Лиса, и он трудится у наковальни от рассвета до заката. Жизнь его состоит, в сущности, лишь из колышков и кинжалов: первое – в отсутствие Лиса, второе – когда тот возвращается. Кинжалы отец изготавливает по указаниям друида: незатейливые, некрасивые; один край прямой, другой изогнутый; узкий конец рукояти загибается ушком, чтобы держался на кожаном ремне. Бессчетное число раз отцовский молот падал на зажатый в щипцах железный стержень, формуя его в валик, затем сплющивая в лезвие и загибая конец рукояти. Далее идет скругление острой грани клинка, затем надо провести линию из угла в угол, чтобы наметить кончик, а уж потом колотить, колотить по краю наковальни, чтобы железо обломилось по этой отметке. Ковка – это еще не все. Опустив молот, отец берет точило, затем несколько обломков песчаника и, наконец, ремень для правки.
Как уже случалось много раз, я чувствую приближение гостей еще до того, как они подходят к двери. Сейчас это Долька и Оспинка: вне всяких сомнений, их отправили прочь из хижины, подальше от крови и нечистоты деторождения. Вместо того чтобы вскочить и броситься прямиком к двери, я жду, когда они позовут снаружи, объявив о своем приходе. Лис сидит у очага, и я не хочу, чтобы он удивлялся: как это я почуяла их, а он нет.
Сестры кивают отцу и преклоняют колени перед Лисом, прикасаясь к губам, к тростнику. Я подзываю их, и мы втроем теснимся у огня, толкаясь коленками. У каждой из нас в одной руке костяная игла, в другой – полоска оленьей шкуры; мы расшиваем их, превращая в пояса. Ближе всего к завершению работа Дольки, от начала до конца изукрашенная синими завитками. В центре каждого завитка она собирается пришить бусину. Чаще всего на Черном озере бусины для отделки поясов и мехов для воды изготавливают из кусочков полых птичьих косточек. Однако у Дольки своя задумка: она собирается сделать бусинки из змеиных позвонков.
– Подумайте только, – говорит она, – каждая косточка уже с дыркой: готовая бусина!
– И пилить не надо, – одобряю я.
– И все эти грани! А гладкие костяные трубочки – вот тоска-то!
– Наверняка можно найти уже обглоданный змеиный хребет, – говорю я.
Лис поглядывает, как мы проталкиваем иглы в полоски шкуры, вытягиваем петли цветной шерсти. Мне противна эта слежка: он даже не пытается отвести глаза, когда наши взгляды встречаются.
Наконец Оспинке надоедает шитье, она откладывает пояс в сторону и вовлекает нас с Долькой в игру: мы поочередно хлопаем в ладоши и по коленям друг друга, и все время в разной последовательности. Она хихикает, тычет пальцем и валится на спину всякий раз, когда кто-нибудь сбивается. Ее смех заражает нас с Долькой, и я почти не обращаю внимания на Лиса, который уже не сверлит нас взглядом у очага, а стоит под крестом Матери-Земли или наблюдает за отцом, принимающимся за очередной кинжал.
На празднике урожая Долька заявила, что мой отец должен стать первым человеком, и через несколько месяцев предсказание сбылось. По вечерам, когда мужчины собираются вокруг нашего очага, поглощая жареного кабана, которого мы, теперь не стесненные в средствах, можем себе позволить, отец садится по левую руку от Лиса. Почетное звание означает, что теперь я прислуживаю ему сразу после друида, обходя посолонь гостей и разливая мед и подтверждая тем самым его положение первого человека Черного озера.
Иногда Лис прерывает проповедь и обращается к сидящему по правую руку Охотнику:
– Наши припасы солонины продолжают расти, верно?
Охотник кивает.
Лис поворачивается к отцу:
– Наши склады оружия пополняются, верно?
И отец кивает.
Теперь на прогалину то и дело прибывают груженные оружием тележки торговцев, и отец направляет их к старой шахте. Однажды я, спрятавшись за тележку с мечами, пробралась ко входу в старый рудник, где вышла и предложила подержать горящий факел торговцу, углубившемуся в пещеру с оружием. Я узнала, что мечи прибыли из долинной деревни, что дело по доставке оружия налажено очень хорошо, что Лис организует производство и сбор вооружения среди всех северо-западных племен. Тем не менее, когда мы добрались до пещеры, я застыла, разинув рот при виде копий, в три ряда выставленных вдоль стены, целой горы щитов, множества мечей и кинжалов, просыпавшихся из больших ящиков, которых было несколько дюжин. И все эти зловещие груды оружия, по словам торговца, были ничтожны по сравнению с запасами восточных племен.
До сих пор мужи Черного озера лишь закатывали глаза в уединении леса и сходились на том, что Лис любит молоть языком, подбивая селян на храбрость, которую никто из них проявлять не склонен. Снисходительное пренебрежение гневными рацеями Лиса внезапно закончилось однажды поздним вечером, в Зябь. Пристально глядя на мужчин, друид заявил:
– Славен будет тот, кто ищет свободы, кто защищает наши исконные пути, и горе тем, кто этого не сделает. – Затем он принялся обходить мужчин по очереди, вопрошая: – Слава или горе – что ты выбираешь?
И, словно щепки, что неизбежно обращаются в пепел в очаге, мужчины сдавались один за другим, выбирали славу.
Я задумывалась: станут ли сельчане отворачиваться от отца, работающего на мятежников, будут ли замолкать при его приближении? Но мои наблюдения подтвердили прямо противоположное. Люди приходили к нам испрашивать мнение первого человека Черного озера: какому барану крыть маток? Звать ли Плотника, чтобы заменил деревянные растяжки для шкур, которые, по словам Дубильщика, покорежились еще сто лет назад, а вовсе не после того, как он оставил их под дождем? Какую из одноногих куриц следует выбрать Старцу для жертвоприношения? Сородичей интересовали суждения отца по всем вопросам, кроме козней Лиса и его попыток обратить людей в свою веру. Тут, надо полагать, мнения деревенских и отца совпадали.
Сыграв дюжину раз, мы с Долькой и Оспинкой встаем. Выпиваем по черпаку воды, помогаем друг другу собрать с платьев обрезки нитей. В дверях сестры делают торжественные мины и восклицают, обращаясь к Лису, все еще стоящему на коленях под крестом: «Матери-Земли благостыня!», а потом пожимают плечами, когда он даже не раскрывает глаз в ответ. Затем они поворачиваются к ночной тьме и кричат: «Скоро рассвет!», чтобы темные феи убрались с дороги.
На пороге Оспинка медлит и оборачивается:
– Так, значит, завтра пойдем змеиные кости искать? Точно?
– Да, завтра, – киваю я.
– Идем. – Долька тянет сестру за руку.
– А где будем искать? – не унимается Оспинка, не сходя с места, словно именно сейчас я могу раскрыть секрет, сладкий как мед.
Как заставить их уйти? Я напускаю на себя выражение глубокой задумчивости.
– На гати?
– Идем! – Долька снова дергает ее.
Но Оспинка стоит как вкопанная.
– Не пойду, пока она точно не скажет. Хромуша, закрой глаза.
Меня охватывает ужас: Оспинка хочет возродить нашу детскую игру. Я на мгновение покорно закрываю глаза и вижу узловатый белый хребет, изогнутые ребра и осколок песчаника, отмечающего местонахождение костей в Священной роще.
– Идем! – рявкает Долька.
– Не пойду, пока она не скажет.
Лис все еще на коленях, его лицо ничего не выражает, глаза прикрыты.
– Каменный алтарь, – шепчу я.
Оспинка с сомнением глядит на меня, затем выпаливает:
– Никогда не видела змей в Священной роще.
В этот раз Долька уже не дергает сестру, а обхватывает ее за шею и выволакивает в черноту ночи.
Я закрываю дверь, возвращаюсь к ручной мельнице. Отец откладывает клинок и точило, смотрит на меня. Лис тоже.
– Ты говорила, будто не можешь выбирать предсказания? – Он буравит меня взглядом.
– Не могу.
– И тем не менее ты закрываешь глаза и говоришь девчонкам, где найти змеиный скелет?
– Просто глупая игра, – вмешивается отец с такой уверенностью, что я понимаю: он не подозревает о камушках, которые я мысленно отыскивала в детстве.
У меня взмокают ладони. Когда я вытираю их о платье, прежде чем взяться за ручку мельницы, Лис говорит:
– Вы, отроковицы, что агнцы в своей невинности.
Агнцы? Вроде тех, что стреножены на каменном алтаре?
Белое одеяние друида в свете пламени кажется желтоватым, а щеки под темными глазницами отливают янтарем.
ГЛАВА 23
ХРОМУША
Ранним утром Лис торопливо выходит из хижины в проливной дождь, его плащ полощется и хлопает на порывистом ветру. Я выглядываю из-за шерстяной занавески, отделяющей мою спальную нишу. Отец появляется из своей: он тоже ждет отъезда Лиса.
– На дворе буря, – говорит отец. – В поле вы нынче не выйдете.
– Матушка все еще у Хмары?
Он кивает:
– Займусь колышками, наверстаю упущенное.
Он, кажется, предполагает, что Лис уехал подбивать на мятеж какую-нибудь дальнюю деревню, а вовсе не на поиски змеиного скелета в Священную рощу. Возможно, он прав. Возможно, мои метания во сне минувшей ночью были всего лишь нелепым плодом перегруженного тревогами разума.
– Я тебе перловой каши принесу.
Он кивает на дверь, за которой бушует ливень:
– В такую-то непогодь?
В такие дни он завтракает в кузне, и я неторопливо заворачиваю для него кусок твердого сыра и толстый ломоть хлеба.
– Хочешь отвара из одуванчиков? – спрашиваю я.
– Обойдусь водой.
Он осушает кружку, засовывает сверток с едой под плащ и, втянув голову в плечи, с неохотой выходит под хлещущие струи дождя.
Я представляю его в одиночестве в кузне – качающим мехи, вздувающим огонь. Думаю о том, как, изнуренный однообразием работы, он захватывает щипцами очередной колышек и опускает его в охлаждающий чан, хотя кончик еще не заострен. Когда же наконец Лис уедет насовсем? Когда моя семья вернется к простоте, по которой мы так стосковались? Мне необходимо отдохнуть от мыслей, от нескончаемой цепи тревог, которые друид обрушил на мою семью, на всех жителей деревни. Я ненавижу его, этого Лиса, ненавижу его настороженность и привычку бесстыдно разглядывать меня. Я стараюсь не думать об этом, но что есть, то есть: я ненавижу его – друида, посланника богов. Собственное легкомыслие пугает меня, и я прикасаюсь к губам, к тростнику на полу.
Только я решила, что мы свободны от Лиса в этот день, как с поляны доносится возня: кто-то шлепает по лужам, разбрызгивая воду. Я застываю, вслушиваясь, затем облегченно вздыхаю, распознав смех гоняющихся друг за другом сестер. Лис уехал, Дольку и Оспинку отослали подальше от страждущей роженицы, и мы проведем дождливое утро сами по себе, вольготно и беззаботно, не потревоженные друидом, который наблюдает, осуждает, приравнивает нас к ягнятам.
Проводя сестер в хижину, я замечаю отца, выглядывающего из двери кузни. Как и я, он вслушивается. Машет мне. Я машу в ответ, и он возвращается к своим недоработанным колышкам.
Сестры, браня бурю, не успели еще стряхнуть дождевые капли с плащей, как за ними распахивается дверь. В хижину врывается Лис, волнуясь, что воды Черного озера под порывистым ветром.
– К очагу, вы, все трое! – приказывает он.
Лис чуть не наступает нам на пятки; дождевая вода стекает с насквозь промокшего, заляпанного грязью плаща, который он даже не удосуживается снять.
– Сядьте там, – говорит он, указывая на скамью.
Он опускается на корточки, впивается в меня взглядом.
– Ты будешь делать так, как я скажу, – говорит он. – Сделаешь так, как я уже сказал.
Я переплетаю пальцы, зажимаю ладони в коленях.
– Давай, расскажи нам о предстоящей славе.
Я сильнее сжимаю бедрами ладони. Как объяснить ему, что я не в силах наколдовать восстание, наворожить исход, которого он ожидает!
– Не могу.
Лис лезет в суму под плащом. Когда его рука выныривает оттуда, я уже знаю, что он мне предъявит.
– С алтаря Священной рощи, – говорит он и, трепеща от предвкушения, протягивает руку.
В ней болтается змеиный скелет: в точности такой, какой привиделся мне, – белый, с узловатым хребтом, с бесконечными скобками ребер.
Лис поворачивается к сестрам – те дрожат, схватившись за руки.
– Вы слышали ее предсказание, – говорит он. – Вы всю жизнь видели, как она это делает.
Оспинка отвечает безмолвным медленным кивком.
– Объяснись, – требует у меня Лис и, поскольку я молчу, поворачивается к сестрам: – Может, одна из вас будет откровеннее?
Под его пронзительным взглядом Оспинка, заскулив, утыкается лицом в грудь Дольки.
– Я представляю себе место, – говорю я. – Место, которое я хорошо знаю, и порой…
– Представь место. – Лис выпрямляется, начинает расхаживать. – Представь себе ватагу разгневанных соплеменников. Представь, как они растекаются по гребню. Они улюлюкают, прыгают и потрясают оружием. Они выкрикивают обещания крушить и разить. – И он продолжает: – Бескрайние полчища, вооруженные до зубов…
Я знаю, что эту сцену он снова и снова проигрывал в воображении и она превратилась для него в правду.
Лис вернулся – заметил ли отец? Чем он занят прямо сейчас – хватает колышек с наковальни, заменяя его кинжалом, который прятал в куртке? Я хочу к отцу, хочу знать, что он придет, и с колотящимся сердцем зажмуриваюсь. Как на озерце возле ключа, прежде чем вообразить гладкий молочно-белый камушек, я сосредотачиваюсь на отцовской наковальне: черной, щербатой, с янтарным отблеском, скошенной с одного бока. Пусть отец выложит на нее кинжал: простой, грубоватый, с выгнутым с одной стороны клинком.
Затем я ощущаю во рту металлический привкус. Под веками вспыхивает ослепительная белизна: я вижу руку на узкой рукояти этого безыскусного кинжала. Это не отец, а какой-то юноша, он размахивает клинком в улюлюкающей толпе стариков, вооруженных камнями, и оголтелых женщин, размахивающих серпами, среди разъяренных соплеменников с их разящими мечами. Образ мальчика сжимается, открывая взгляду долину, а в ней – тьмы и тьмы соплеменников и стена, составленная из щитов, между которыми высовываются мечи. А далее – блистающая броня, шлемы и орудия огромной армии. Ряды их перемещаются с отработанной точностью: второй ряд выступает вперед, занимая позицию первого, а первый отступает на заднюю позицию, дабы восстановить силы. Передний край римского войска построен в виде зубцов пилы, а впадины между зубцами служат ловушками, в которые зажаты соплеменники. И вот сверкающие люди устремляются вперед, топча тех, кто еще дышит, пробираясь по трупам. Гвозди их сандалий разрывают плоть под ногами. Осклизлая от крови земля взбухает поверженными телами.
Очнувшись, я возвращаюсь к действительности. Меня трясет, я понимаю, что вызвала видение, заставила его появиться. Это могло бы показаться знаменательным, своего рода достижением – провидица оттачивает свое искусство, – вызови я что-либо иное, нежели бойню соплеменников.
Лис рычит:
– Говори! Говори, что видишь!
– Римляне в шлемах и броне маршируют стеной, прикрывшись щитами. Они идут по телам – телам наших людей. Павших не счесть, они разбросаны по всей долине.
Лис каменеет лицом, складки на щеках делаются глубже.
Я знаю: он убежден, что соплеменники должны сражаться, что боги требуют изгнания римлян. Мое пророчество сделало меня в глазах друида препятствием к достижению цели.
– Любой из нас может описать то, что она видела. – Отец стоит на пороге хижины. Взгляд его тверд, голос спокоен и легок. – Ты забыл, что римские солдаты сидели у нашего очага.
– Ты забыл, что она и предсказала их появление, – огрызается Лис.
– Мы уже много лет назад знали, что когда-нибудь римляне придут на Черное озеро.
Взгляд Лиса падает на змеиный скелет, который он все еще держит в руке.
– Сознайся, Хромуша, ведь это ты положила скелет на алтарь? – говорит отец, пристально глядя на меня. Лги, признайся в жульничестве, забудь об истине!
Лис заставил меня предсказывать. Однако он рассчитывал на удачное откровение, а я предсказала гибель племен. Но отец знает, что Лис отбросит любую истину, противоречащую его убеждениям, и предлагает выход: опорочить мой дар. Тогда мое неблагоприятное пророчество не будет иметь силы.
Я вздрагиваю, когда Лис вопит:
– Сознайся!
Мой взгляд тверд.
– Это я положила кости на алтарь, – говорю я сильным, ясным голосом.
Лис поворачивается к сестрам:
– Ваша подруга не умеет предвидеть. – Он выплевывает обвинения: – Она вас обманывает! Притворяется!
Сестры сжимаются от страха. Оспинка начинает всхлипывать и глухо, жалобно подвывать.
– Эта лишь игра, когда она, – Лис презрительно хмыкает, – оставляет кости, а на следующий день сообщает, где их найти. Кто еще играет с вами?
Долька откашливается.
– Обычно это камешки, – говорит она. – Кости были только один раз. Мы больше так не играем. Уже много лет не играли.
– Я спрашиваю: кто еще?
– Заячья Губа и Луна, – отвечает Долька. – Иногда Младшая Рыжава.
Оспинка отрывает лицо от груди сестры:
– Крот. Молодые Пастухи.
– Еще кто?
– Вторуша, – говорит Долька.
Лис выжидает, его взгляд переходит с Дольки на Оспинку. Он швыряет кости в очаг и говорит:
– Расскажите своим друзьям, что Хромуша их обманывает. Она ничего не может предсказать.
Вы слышали ее признание. – Он сжимает кулаки и ревет: – Лжепророчица живет среди нас! – Сузившиеся от ярости глаза перебегают с отца на меня. – К ночи соберемся в Священной роще, – объявляет он.
Во рту у меня разливается вкус металла. Сопровождающая его белая вспышка отдается сильной болью в голове. Руки взлетают к глазницам, и я чувствую, как оседаю на пол, соскользнув со скамьи.
Я вижу матушку, переворачивающую детское место – округлое, гладкое, глубоко пронизанное венами, синевато-красное, как кусок мяса, и, что важное всего, совершенно неповрежденное. Она кладет руки на живот Хмары, ощупывая матку, уже не рыхлую, а плотную, съежившуюся до размера мужского кулака. Берет на руки новорожденную девочку, отнимая ее от груди Хмары, и дитя пронзительно вопит. «Уж ты старшим спуску не дашь», – говорит матушка.
Она вытирает с новорожденной восковидную смазку, небольшие сгустки крови. Остается лишь помыть младенца между ножек, когда в хижину врываются Долька и Оспинка. С их плащей стекают дождевые капли, раскрасневшиеся щеки облеплены мокрыми волосами. Оспинка подбегает прямиком к Хмаре и утыкается лицом в сгиб ее руки, не обращая внимания на кровь, блестящий пупок, красносинее мясо. Долька стоит у двери и трясется, озирая сцену, пока не предназначенную для ее глаз.
– Друид! – вскрикивает она и тоже начинает плакать, судорожно всхлипывая. – Он превратит нас в камни!
Матушка хватает Дольку за плечо.
– Хромуша? – спрашивает она. – Что с Хромушей? – Но Долька лишь рыдает, и матушка трясет ее, трясет так, что Хмара делает тщетную попытку приподняться с тюфяка:
– Набожа!
Девочки ревут и шмыгают носом, задыхаясь, истекая соплями и размазывая их ладонями. В промежутках они выдыхают, что я врунья, что я положила камень в лужу и змеиные кости на алтарь, что я описывала тела, разорванные и разодранные гвоздями римских сапог, что Лис ненавидит их игру, что они не хотят превратиться в камни или зверей, что они назвали другие имена, что друид выгонит их всех из деревни.
Глаза матери мечутся, словно она хочет сбежать из хижины, от этой бессвязной болтовни, но сперва ей нужно освободиться от младенца, которого она держит на руках.
Долька говорит:
– Сегодня вечером в роще он принесет жертву.
Матушка сует вопящий сверток к груди Хмары и поворачивается, чтобы уйти.
– Лапушка-а… Моя любимая овечка-а… – всхлипывает Оспинка и снова разражается рыданиями.
Долька говорит:
– Я рассказала ему, как мы ее выхаживали. Он и слушать не хочет.
Матушка опирается ладонью о стену:
– Он собирается зарезать Лапушку? Ты уверена?
Оспинка кивает и закрывает руками угрюмое заплаканное лицо.
Долька вытирает глаза подолом и скулит:
– Он велел нам найти Пастуха и сказать ему, чтобы готовил тварь – овцу с кривой челюстью, сказал он.
– Успокойся, – утешает дочку Хмара, гладя ее по волосам. – Успокойся.
Но сестры не успокаиваются. Матушка, даже не вспомнив о плаще, выбегает за дверь, в проливной дождь.
Очнувшись, я обнаруживаю себя на тростнике. Разномастные корешки и листья, свисающие с потолка, постепенно обретают ясные очертания. Потом я вижу руку отца, прохладной влажной тряпкой промакивающую мне лоб.
– А Долька и Оспинка? – спрашиваю я.
– Ушли. – Он прижимает к губам палец. – Теперь помолчи. Отдыхай. Ты сомлела. Долго не приходила в себя.
Я хочу приподняться на локте, но отец кладет мне руку на плечо, мягко опускает на тюфяк.
– Лис? – шепчу я.
– Обходит хижины, – отвечает отец. – Вечером мы принесем в жертву овцу. Так сказал Лис, когда ты обмерла.
Облегчение подобно грому: туча разверзается, дождь проливается на землю.
– Надо привести матушку, – говорит отец. – Я быстро.
Но она уже оставила Дольку, Оспинку, измученную Хмару с малюткой. В любой момент вымокшая до нитки матушка может вбежать в дверь.
– Она уже идет.
А Лапушка? Я сжимаю пальцы в кулак – за нашу овечку. Сперва щенок Охотников, теперь Лапушка. Самый бессердечный выбор, который только может сделать Лис, таким образом предупреждая нас: еще одного предательства он не потерпит – ибо именно предательством друид считает мое описание погибающих соплеменников. Он не потерпит этого ни от моих домашних, ни от меня самой – девочки, быстро возведенной в звание пророчицы и столь же быстро низложенной до уровня порченой лгуньи.
