Текст книги "Дети черного озера"

Автор книги: Кэти Бьюкенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 30
ХРОМУША

Лис возвращается в сумерках. Он ничего не говорит, когда я подношу ему холстину и чашу с горячей водой, чтобы смыть с лица дорожную пыль; молча проглатывает медовуху, которую матушка ставит перед ним. Со злобным видом он садится, затем встает, кружит у очага и снова садится, и все это время отец не спускает с него глаз. Рука друида с холстиной падает на стол, словно умывание – задача в такую ночь слишком несущественная.

– Все так, как описала Хромуша, – наконец говорит он. – Мои собратья полегли на берегу Священного острова. – Пристально глядя на отца, друид продолжает: – После бойни римляне прошли гигантской цепью по всему Священному острову, по его пшеничным полям, холмам и утесам, обрывающимся в бескрайнее море. Римляне срывали двери с петель, опрокидывали кроены, так что куски ткани перемешивались с внутренностями, разбросанными по земляному полу. Они таскали солому в священные рощи, поджигали древние дубы, в погребальные костры кучей сваливали тела погибших. Тот друид, который некогда нашел меня, тот, что жевал для меня мясо, искалеченный, не мог даже приподняться с лежака – ему отсекли члены, а пальцы рук засунули в рот. – Лис встает, подходит к отцу, тычет пальцем ему в грудь: – Ты! Ты и твои колышки для римских палаток! Ты виноват не меньше любого римлянина!

Отец медленно пожимает плечами, словно не понимает, в чем его обвиняет Лис, изображает полнейшее неведение относительно римских колышков.

Везун не стал задерживаться после известия о моем предсказании – умчался галопом, даже не обняв на прощание отца, для которого, как думали деревенские, был лишь вестником. Отец долго стоял в задумчивости, затем увел нас с матерью в кузню и запер за нами дверь.

Вскрыв два ящика, он разложил готовые колышки в дюжину холщовых мешочков. Задрав рубаху, обвязал пояс веревкой, к которой прикрепил четыре мешка, затем снова опустил и расправил рубаху, прикрывающую груз. Мы с матерью проделали то же самое, затем все втроем вышли из кузни и на дальнем конце гати вывалили предательское содержимое мешочков в черную воду. Когда мы повернулись, чтобы уйти, матушка тронула меня за руку. Вместе мы прижали запястья, ко лбу и пробормотали: «Услышь меня, Покровитель».

Лис хватает отца за рубаху. Видно, что он с трудом сдерживает желание пустить в ход кулаки, но, ослепленный яростью, недооценивает вес мускулистого противника. Друид нагибается к отцу, шипит:

– В кузню! Немедленно! – Отец не возражает, и глаза Лиса сужаются. – Ты избавился от них, – говорит он и выпускает рубаху.

Отец не отзывается, лишь ровно, глубоко дышит.

На лицо Лиса наползает довольная улыбка человека, который не думает сдаваться.

– Охотник скажет свое слово. Я приведу его. – Он задерживается в дверях, оборачивается: – Ты поплатишься, Кузнец. Обещаю!

Отец расхаживает по хижине, а мать, присев у корзин с нашими снадобьями, извлекает маленький запечатанный сосуд. Она отскребает с горлышка воск – и отвратительный запах белены отравляет воздух. Мать смотрит на меня, замечает, что я наблюдаю за ней, и прикладывает к губам палец.

Я знаю белену – ее стручки, похожие на кувшинчики, крохотные семена цвета пшеницы. Когда я была маленькой, мать показала мне растение, лежащее у нее в горсти. «Отвара из его листьев достаточно, чтобы человек захворал, – объяснила она. – Самая сила в семенах. Дюжина семян – и дух возносится в Другой мир. Больше дюжины – и этот дух никогда не вернется».

Наклонив сосуд, матушка отсыпает несколько дюжин семян в ступку, растирает пестиком. Похолодев, я смотрю, как она стряхивает размолотые семена в серебряный кубок, наполняет его медовухой и возвращается к низкому столику, за которым Лис обычно сидит у огня. И все это время она спокойна, как плывущая в небе луна.

Лис возвращается с Охотником, и выражение лица сородича мне не нравится. Вздернутый подбородок, напряженные щеки – он словно с трудом сдерживает довольную ухмылку. Лис приказывает мужчинам усесться у очага. Отец опускается на почетное место по левую руку от Лиса, и друид сотрясается от утробного хохота, лживого, что вода в ладонях.

– Сюда! – ревет он, указывая на место справа от себя.

Усевшись, Лис кладет руку на поддон кубка, словно в любую минуту его пальцы могут скользнуть по стояну, поднять его и опрокинуть содержимое в рот. Я покусываю губу, гляжу на матушку – глаза у нее расширены, хотя она стоит на коленях под крестом Матери-Земли.

Лис откашливается.

– Охотник выдвинул серьезное обвинение против Кузнеца – обвинение в измене, – говорит он. – Сегодня вечером он выскажет это обвинение открыто и в присутствии четырех свидетелей. – Он подзывает нас: – Набожа, Хромуша, подойдите.

Когда мы неохотно приближаемся и садимся у очага, большой и указательный пальцы друида снова скользят по стояну кубка – вверх-вниз, вверх-вниз. «Выпей же мед!» – кричу я про себя.

Лис указывает на Охотника и велит:

– Говори.

Тот низко кланяется, словно уступает чужой силе, словно не по своей воле выдает нас:

– Я видел колышки для палаток на рынке в Городище. Точно такие же, как у Кузнеца: странные колышки с широкой верхушкой, закругленной в глазок. Я поспрашивал, и меня заверили, что колышки римские.

– Колышки превосходные, – говорит отец. – Они уже прижились в племенах.

– Он водит дела с человеком по имени Везун. – Глаза Охотника перебегают с отца на Лиса. – А все знают, что этот человек поставляет товар для римской армии.

Отец отрицательно качает головой.

Охотник еще выше задирает подбородок:

– Тогда почему этот самый торговец сегодня приезжал на Черное озеро?

Складки на лице друида становятся глубже, но тут матушка выпаливает:

– Надёжа!

Все смотрят на нее.

– Того, кто приезжал сюда, зовут Надёжей. – Дрожащим голосом она продолжает: – Он из Бревенчатого Моста приезжал, чтобы рассказать о резне.

– И уехал, – подхватывает Охотник, – с намерением поведать Вождю о девчонке-провидице, предсказавшей эту резню.

Друид вскакивает, сжимая кулаки:

– Так Везун или Надёжа?

– Везун, – отвечает Охотник. – Нос как у сарыча. Я его встречал в Городище.

– И зачем Везуну понадобилось говорить с Вождем?

– Чтобы завлечь его на Черное озеро.

– С какой целью? – У Лиса на кулаках проступают суставы пальцев, гладкие и белые, как кости.

Охотник сбивчиво объясняет:

– Чтобы болотники убедили его: Хромуша настоящая провидица. – Глаза его устремляются к двери.

При этих словах друид обходит очаг, усаживается передо мной на корточки, балансирует, упираясь пальцами в пол; налившееся кровью лицо пышет гневом.

Я пытаюсь дышать ровно, как учил отец, но только судорожно втягиваю воздух, словно через сырую тряпку.

Вдруг Лис хватает меня за плечи. Толкает, трясет так, что голова у меня болтается.

– Что ты сказала Везуну?!

– Ничего… Ничего не сказала.

Охотник машет ладонями, словно призывая к сдержанности. «Слишком поздно, – думаю я. – Слишком поздно соображать, что натравил друида на девочку, которая готовила тебе одуванчиковый отвар и приносила утешение твоей старухе-матери».

Лис оставляет меня, возвращается к Охотнику:

– Что еще известно Везуну?

Тот отрицательно качает головой.

Лис оскаливает стиснутые зубы, сдвигает брови к изрытому оспинами носу. Хватает Охотника за волосы, тянет, и тот соскальзывает со скамьи.

– Ты осмеливаешься не отвечать друиду?!

Охотник, повернувшись к отцу, ловит его взгляд, склоняет голову. Глаза его наполняются влагой.

– Я не смельчак, – бормочет он, затем поднимает лицо к Лису: – Хромуша поколеблет Вождя. Он узнает, что мятеж закончится поражением.

Еще рывок.

Охотник кривится, выплевывает:

– Задумка в том, чтобы настроить всех вождей против мятежников.

Лис отпускает Охотника, сильным толчком сбрасывает его с низкой скамьи, и тот шлепается с нее, как ком. Лис изо всей силы пинает тростник на полу, затем ножку скамьи. Когда же его наконец одолеет жажда и он выпьет мед? Давай же, пей, пока не перевернул стол вместе с кубком!

Лис, тяжело дыша, опрокидывает вторую и третью скамью, затем внезапно застывает, будто зачарованный нездешним призывом. В молчании обходит очаг – раз, другой, третий. Затем словно пробуждается от раздумий.

– Дальше тянуть не будем, – объявляет он. – Время настало.

Я вцепляюсь в скамью.

Он продолжает, объясняя, что Британию захватили четыре римских легиона, что два из них остались на Священном острове, третий расположился на юге, а четвертый – на северо-востоке. Самоуверенные римляне оставили свой самый большой город без защиты, и теперь – лучшее время напасть на него. Камулодун – так многочисленные жители назвали свою столицу – изобиловал новшествами. По словам Везуна, там были мощеные дороги, каменные храмы и рынки, огромный зал, где римляне купались большими группами.

– Камулодун! – брызжет слюной Лис. – Это распутная колония ветеранов – злейших псов!

Ближайший римский легион, говорит он, – тот, что на северо-востоке опустошает наши земли, – сможет добраться до города только за восемь дней.

Под разглагольствования Лиса отец все ближе подвигается к нам с матерью, съежившимся на скамейке.

Лис меряет шагами хижину, стискивая кулаки. Голова у него трясется от ярости, когда он выкладывает нам, что восточные племена издавна ненавидели ветеранов, которые грабили их хозяйства и плевали в них на улице. И что могущественную женщину по имени Боудикка[13]13
  Жена тигерна (вождя) бриттского племени иценов Прасутага, которая возглавила антиримское восстание 61 года.


[Закрыть], возглавившую одно из восточных племен, подвергли публичному бичеванию, а двух ее дочерей-девственниц – поруганию; мужчин семьи Боудикки заковали и увезли на продажу. И еще одно великое оскорбление: было объявлено, что половина земельных владений ее недавно усопшего супруга отошла не к ней, а к дочерям.

– И это при том что вторую половину он завещал Риму! – рычит друид. – При том что он был вождем, одним из первых присягнувших на верность Риму. Ее унижение было последней каплей. Покорный пес набросился на хозяина, и теперь племена объединяются, чтобы последовать за Боудиккой на битву.

Отец тяжело опускается на скамью рядом со мной. За моей спиной он тянется к матушке и обнимает нас обеих.

Восточные племена, говорит Лис, жаждут справедливого отмщения и уже собираются лагерями, готовясь двинуться на Камулодун.

– Мы выходим завтра и примкнем к нашим восточным сородичам.

Боги повернули назад Юлия Цезаря с его полчищами и сотней кораблей, но сначала, насколько я помню, друиды в каждом поселении принесли в жертву человека, калеку: забили камнем, задушили, утопили, обескровили. Я сижу, замерев, и клянусь всем богам: я выброшу в болото все колышки, которые будет выковывать отец; я буду отдавать Матери-Земле такие же щедрые порции, как матушка; я стану чаще преклонять колени. Жду, сжав кулаки, напрягшись всем телом.

– Надо обойти дома, пусть готовятся к походу, – говорит друид.

– Ты утомлен, – возражает матушка. – Тебе нужно отдохнуть. Я принесу медовухи.

– Мы задобрим богов на заре, перед тем как выйти в поход, – говорит он и поворачивается к моему отцу: – Искупим нашу недавнюю слабость кровью.

Я чувствую, как пересохло у меня горло. Мигаю.

– Что ты такое говоришь? – спрашивает матушка тонким, как тростинка, голосом.

И тогда взгляд Лиса, словно листок с ветки, падает на меня:

– Мы вспомним старинные обычаи.

Как долго и старательно я цеплялась за мысль о своем даре, о том, что исключительность мне придает не физический изъян, а умение видеть то, чего не видят другие. «Я избранная», – твердила я про себя и ждала, что передо мной расстелется блестящее будущее. «Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания, – говаривала матушка. – У тебя дар». И лицо Вторуши излучало изумление и восторг, потому что я могла предсказать то, что еще не произошло. Но именно Вторуша сказал мне: «Если кто спросит про то предсказание, говори, что все придумала». Дар пророчицы сделал меня врагом друида, который не позволит помешать мятежу, не даст Везуну времени призвать Вождя, а завтра на рассвете устранит оставшееся препятствие на пути к восстанию. Это последний момент моей невинности, последний перед тем, как мне придется смириться с правдой. И никакой благожелательной руки, никакого грядущего торжества на горизонте. Это момент, когда я познаю подлинность моего дара – моего проклятия.

Отец вскакивает:

– Скорее поля покроются всходами в Зябь, чем кто-нибудь ляжет на холодный камень! – Его голос звенит, как острый край отточенного клинка. Раздувая ноздри, он бьет кулаком в ладонь, и я отвожу глаза от человека, которого не знаю; человека, который сейчас так похож на Лиса.

Друид простирает ладони к небесам:

– Разве ты не видишь, Кузнец? Так захотели боги. Они высказали свою волю, и все предопределено.

И он поднимает кубок.

Но тут же морщит нос, кривит губы, отодвигая испорченную медовуху. На пути к двери он замедляет шаг у жертвенного сосуда и опрокидывает содержимое кубка в скопившиеся за день подношения богам, успевшие скиснуть.

Я гляжу на мать: вскочив со скамьи, она бросается на колени, дрожа, прижимая руки к сердцу.

– Прости меня, – шепчет она, склоняясь к моим ногам.

Но за что мне ее прощать? Какой тяжкий проступок заставил ее сказать: «Изъян Хромуши – мое наказание»? Какая мука искажет ее лицо и отягощает душу, мешая принять любовь отца?

Что натворила ты, матушка?

ГЛАВА 31
ХРОМУША

Моя семья входит в Священную рощу, словно пробираясь сквозь густой болотный мрак. Нижние ветви древнего дуба тянутся, как кривые пальцы, болезненными суставами вспухают шары омелы. Листва крон душит – плотная, неумолимая. Жирный черный мох льнет к дубу; гниющие поваленные деревья и валуны обозначают границы священного места. В роще царит мрак.

Мы окружаем каменный алтарь. Я обвожу взглядом сородичей: мой преисполненный ярости отец стоит слева от меня, рядом с ним – дрожащая мать, следом – Плотник и Дубильщик, за ними череда изможденных лиц и, наконец, Лис, непоколебимый, как скала. Отмывший вчерашнюю грязь, в белоснежном одеянии, он нависает над дальним концом алтаря.

В рощу входят Пастухи – я насчитываю шестерых сыновей. Силясь разглядеть овцу, которой, как я уже догадываюсь, нет, я вижу, что и остальные напрягают глаза, чтобы углядеть упирающееся животное. Значит, не только моя семья охвачена страхом. Мать цепляется за руку отца.

У меня крутит живот, глаза перебегают с обточенного куска холодного песчаника на безупречное платье Лиса, на его жесткое лицо. Он выкладывает на алтарь позолоченный серп, отрез холстины, топор и удавку, и я задаюсь вопросом, сможет ли серп, предназначенный для срезки омелы, рассечь человеческое горло. Будет ли от этого серпа такой же толк, как от кинжала, спрятанного в штанах отца? Да, все верно. Хотя другие клинки, кроме дозволенных во время жетвоприношения, в Священную рощу приносить запрещено, кинжал покоится у отца на бедре – наготове, удерживаемый лишь плетеным поясом.

После того как Лис объявил о возвращении старых обычаев и покинул хижину, отец взял в одну руку кусок песчаника, в другую – этот кинжал и уселся затачивать лезвие. Проверял его беспощадность на своем пальце, опять водил камнем по железу. Наконец, покончив с кинжалом, принялся наставлять матушку:

– Делайте вид, что готовитесь. Пусть друид думает, что мужчины выходят утром.

Я завернула в холстину твердый сыр и три хлеба, нарезала солонины с окорока, и все это время мои мысли крутились вокруг отцовского замысла, который я была не в силах постичь. Мать принесла запасные штаны отца, его самую теплую рубаху и два шерстяных одеяла, завернула все это в его кожаный плащ. Дерн еще толком не прогрелся, и я сомневалась, достаточно ли будет одного плаща, чтобы согреть спящего. Мое помраченное сознание упустило из виду задумку отца: сделать так, чтобы Лис в своей одержимости не повел болотников на восток для воссоединения с другими племенами.

Я подтащила сверток к двери, на минуту прижалась лбом к глинобитной стене. Села на корточки перед ручной мельницей, предвкушая успокоение, которое сулила мне привычная работа, но почувствовала на себе взгляд отца и подняла глаза. В этот момент в голове моей появились его мысли – и меня словно громом поразило его разочарование: непонимание у меня на лице, моя неспособность предсказать тщетность, или глупость, или будущую удачу его затеи, о которой я знала только одно: у отца на поясе висит заточенный клинок.

Однако ранним утром, еще до восхода солнца, план несколько прояснился.

– Хромуша, – сказал отец, – нужно опростать жертвенный сосуд. – Его озабоченность домашними делами казалась этим утром несколько не к месту, но через мгновение я поняла, что задание было предлогом выслать меня из хижины, подальше от Лиса. Затем – кто бы сомневался! – как только я вылила содержимое сосуда в общую яму, появился отец. Из-за пояса штанов он вытащил кинжал.

– Тебе не причинят вреда, – сказал он. – Даю слово.

– Ты его убьешь? – Я настороженно вскинула голову. – Но как же боги?

Отчего-то клинок, рассекающий горло друида, казался большим преступлением, нежели кубок с отравленным медом.

– Я выковал для них тысячу кинжалов.

Несколько мгновений я в замешательстве смотрела на него. Разве боги знают об оружии для восстания? Разве им не все равно? И какой смысл задаваться этим вопросом, когда никакое количество выкованных клинков не искупит одного, спрятанного на бедре?

– Я не вижу иного выхода, – сказал отец.

Я бросилась ему на шею и почувствовала, как его пальцы скользят по волосам, почувствовала его оберегающую ладонь.

Лис забирается в развилку древнего дуба, срубает серпом шар омелы и роняет его в холстину, растянутую внизу двумя девушками. Из омелы он делает венок, надевает его себе на голову и кладет обе руки на алтарь.

– Зараза проникла в нас – в тех, кто отворачивается от наших старинных обычаев, кто пре-, дательски водит дела с нашими врагами. Эти люди больны головой и слабы сердцем.

Он замолкает, хмурится, показывая, как мы ему отвратительны, и все вздрагивают, отступают на шаг.

– Но боги милосердны, – продолжает Лис. – Они нашептали моим собратьям, как вернуть нас на путь истины. Мы заслужим их благоволение, а затем на поле боя избавимся от заразы, из-за которой столь низко пали.

Лис знает мое предсказание и все же продолжает талдычить о своем. Уже целый год мелкие обиды соплеменников подпитывались друидами, которые раздували ветерок в ураган. Встанет ли хоть один жрец на пути этого урагана, этой кипящей своры воспламененных сородичей? Насколько же легче жить по-прежнему, закрыв глаза и заткнув уши, нежели сражаться с бурей, посеянной самими друидами. Полагаю, что прежде их слова были взвешенными, искренними. Но с каждым разом история нашего порабощения все глубже врезалась в сознание рассказчиков, и они все больше проникались мыслью об освобождении Британии. И пытаться остановить эту бурю столь же немыслимо, как вылупившемуся цыпленку влезть обратно в скорлупу.

– Кровью, которая окропит сей алтарь, – говорит Лис, – мы омоем наши растленные души и заслужим благоволение богов.

Но никто не кивает, не поддерживает его. Люди напуганы упоминанием пролитой крови – ведь в роще нет овцы.

– В таких случаях, как этот, когда положение тяжелое и мы так низко пали, от нас требуется значимая жертва, которая повлияет на исход всего дела. Тут мало кабана с кривым копытом. И даже матки, всякий раз приносящей двойню.

Я перевожу взгляд с Охотника на Дубильщика, с Дубильщика на Плотника, со стиснутых челюстей на сжатые губы, суженные глаза. Рука отца ложится на бедро.

– В этот день, – вещает Лис, – жертва будет драгоценной.

Отец хватается за кинжал, и я чувствую, как зашевелились остальные, как напряглись тела сородичей.

– Боги требуют первенца вашего первого человека! – провозглашает Лис.

Головы поворачиваются в нашу сторону. Орудуя молотом, несмотря на больное плечо, и снискав расположение друида, отец сделался первым человеком на Черном озере. Если бы я смогла прочесть его мысли прямо сейчас, наверняка увидела бы алую вспышку гнева, ощутила бы пронзительный свист ненависти и вдобавок – указующий перст вины: мысль, что он сам не без греха. Отец выхватывает кинжал и без малейшей дрожи сомнения выставляет его перед собой, обеими руками держа рукоять. Сверкающий клинок рассекает воздух.

– Дитя не станет расплачиваться за честолюбивые помыслы отца.

В блестящих глазах матери ужас. Она открывает и закрывает рот, как рыба, глотающая воздух.

Убей его… – шепчу я.

Сородичи расступаются перед своим первым человеком, расчищая путь к алтарю, у дальнего конца которого стоит Лис.

Мать бросается вперед с воплем:

– Стой, стой!

Она хватает отца за пояс, вцепляется в него со всей силой, удерживает на земле, поросшей осклизлым мхом.

– Он хочет убить нашу дочь! – кричит отец, хотя мать не может этого не понимать.

Он выворачивается, пытаясь высвободиться, но матушка по-прежнему цепляется за него.

– Мою дочь! – Голос у нее срывается. – Мою и Арка!

Отец застывает на месте.

Матушка медленно, как плывущее облако, выпрямляется и отпускает его. Затем дрожащим пальцем манит меня к себе.

Я нетвердым шагом приближаюсь к ней. Когда она прикасается к пряжкам, соединяющим платье у меня на плечах, полумесяц на пояснице начинает трепетать в своем странном ритме. Матушка расстегивает одну пряжку, затем остальные три. Я крепко прижимаю руки к груди, удерживая ткань, – спинка платья падает, обнажая красновато-пурпурный полумесяц – нашу с матерью давнюю тайну.

Шеи вытягиваются. Сородичи смотрят на матушку, на меня. Она проводит кончиком пальца себе по щеке, рисуя дугу, арку. И я вдруг все понимаю, поражаясь, как при своей склонности вытягивать сведения и строить догадки я ни разу не спросила матушку, почему ее первого супруга звали Арком. Увидев напоминание о пятне на щеке, сородичи согласно кивают. Да, красновато-пурпурное пятно в виде арки у меня на пояснице – точная копия пятна Арка.

Матушка падает на колени. Отец пошатывается. Руки у него опускаются. Кинжал безвольно повисает на боку.