Текст книги "Как бы нам расстаться "
Автор книги: Кэрен Бришо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Мы пошли к железнодорожным путям. Там, вдалеке, за травой и канавами, завыл паровозный гудок. Он достиг нас, прилетев по влажному воздуху ночи.
– Почему? – спросил Джонз, когда мы уже шелестели гравием, насыпанным под рельсы.
– Потому что она пытается удержать папу. – Я ударила носком по, как мне показалось, пустой банке из-под пива и ушибла ногу, а банка покатилась от нас, расплескивая по гравию темную жидкость.
– Ты не виновата, – сказал он и подождал, пока я разотру ушибленные пальцы и верну им чувствительность. Я терпеть не могла ходить в туфлях, и когда меня никто не видел, всегда разувалась.
– Я знаю. Но попробуй скажи это маме.
– Она просто нервничает.
– Нет, – сказала я, вновь принимаясь идти. – Она чувствует себя виноватой.
– Может быть, она попыталась сделать так, чтобы всем было хорошо, а вышло так, что всем плохо.
Ее злость нанесла мне удар ниже пояса. Мама винила меня в том, что станет толстой, пузатой и беременной. Сама заварила кашу, а теперь все валит на других.
– Почему ты ее защищаешь? – спросила я его.
Он остановился.
– Я ее не защищаю. Просто ты все равно ничего с этим не сделаешь. Я имею в виду ребенка. Что толку заводиться из-за того, что она сказала?
Я свирепо посмотрела на него.
– Я не об этом.
– Да? – Он ковырял каблуком гравий.
Мы стояли рядом с железнодорожным переездом. Было тихо. И когда вдруг шлагбаум опустился, перегородив дорогу, когда зазвенели колокольчики и загорелись огни, я вскрикнула.
– Нельзя же переживать по каждому поводу, – сказал Джонз.
И встал в середине железнодорожной колеи.
У меня отвисла челюсть. Я слышала стук колес поезда, перекрывавший звуковые сигналы и колокольчики.
– Не будь идиотом, – завопила я.
– Суть в том, чтобы не реагировать на вещи, которые все равно не исправишь, – сказал Джона. – На вещи, которые тебя нервируют.
– Уходи с путей! – Но он не обращал на меня внимания, поэтому я пролезла под шлагбаум и схватила его за руку. – Пошли отсюда!
Он потянул назад. Он был сильнее. И смог остаться там, где решил стоять.
– Джона, – стала просить я, – ну пожалуйста!
Но меня все равно никто не услышал бы за шумом идущего поезда. А особенно тот, кто должен был услышать, потому что он стоял с закрытыми глазами, расставив руки над рельсами. Иисус на переезде, ждущий, что его собьет миллион тонн несущегося железа.
Я схватила его за протянутую руку и дернула. Сильно. Засмеявшись, он дал себя утащить, повалившись на меня как раз в тот момент, когда поезд влетел на переезд.
– Ты все еще переживаешь? – спросил он.
– Ты сукин сын, – крикнула я, перекрывая бешеный стук колес.
– Значит, помогло, – сказал он.
Суть в том, чтобы не реагировать. Это помогает. Безразличие дешевле, чем роль жертвенной овцы перед паровозом.
Мы с Диленом стоим перед закусочной «Кентуккские жареные цыплята». Мы здесь уже были. Это конец нашего последнего круга. Змея проглотила свой хвост. Звонит мой сотовый.
– Помоги мне, – говорит Джина мне в ухо.
– Где ты, черт тебя подери? – спрашиваю я.
– Меня забрали копы, – говорит Джина. – Можешь ты взять меня отсюда под залог?
Дилен старается вырвать у меня телефон. Я отворачиваюсь, закрывая от него трубку своим телом. Мелькают тени мамы и папы.
– Где ты?
– В полиции, – отвечает Джина. – Меня забрали. Решили, что я... хочу подцепить клиента.
– Где ты? – спрашиваю я опять.
Джина отвечает кому-то, а потом продолжает:
– Меня забрали копы, – повторяет она и, могу поклясться, плачет. Моя твердая как сталь шестнадцатилетняя беременная сестра-воровка плачет в полицейском участке.
Я убираю из голоса напряжение, и он звучит немного ниже.
– Ладно, – говорю я ей. – Я приеду и заберу тебя. Но мне нужно знать, где ты.
– Я не знаю, – завывает она.
Закрыв глаза, я, чтобы не потерять терпения, делаю глубокий вдох и отражаю новую попытку Дилена завладеть телефоном.
– Как далеко ты уехала, когда сбежала от нас? – спрашиваю я, подходя к делу с другой стороны.
– Не знаю. Наверное, на несколько миль.
– Хорошо, – говорю я. – Наверное, я знаю, где ты. Я – мы, – мы приедем как можно скорее. – И я отдаю телефон Дилену.
И пока двое юных любовников облегчают друг другу душевные тяготы, я осознаю, насколько счастлива, что хоть эта проблема свалилась с моих плеч.
– Значит, помогло, – сказал Джонз. Мы держались за руки, а поезд проносился мимо нас, извергая вопли гудков, и мы тоже вопили и смеялись, и я больше не думала о том, что мама во всем винит меня, потому что мы оба были живы и кровь билась в наших венах.
– Эй! Что вы здесь делаете, ребята?
Мы обернулись и оказались в лучах фар, направленных на нас полицейским. Свет приближался. Мы опять принялись смеяться.
Полицейский вылез из машины и, оказавшись между нами и световым пятном, отбросил на нас тень, двигаясь к нам и затыкая за пояс свою полицейскую дубинку. Он посветил фонариком Джоне в лицо.
– Ха. Очередной Лиакос. Хочешь поскорее расстаться с жизнью? Может быть, это было бы неплохо.
По мере того как от вздоха опускалась моя грудь, улыбка Джоны тоже все опускалась и таяла. Луч полицейского фонарика перескочил на меня и ударил мне в глаза:
– А ты кто такая?
– Он просто провожал меня домой, – сказала я. – Мы ничего не делали. – Я постаралась выдать как можно больше сведений, чтобы на нас не ругались.
– Как мило. А где же твой дом?
Я назвала ему адрес.
– Что же, садись в машину, и я отвезу тебя туда. А ты, – и он посветил фонариком на Джону, – ты поскорее уноси отсюда свой зад, пока я не забрал тебя за нарушение правил.
Кажется, я забыла упомянуть, что Хоув – это один из таких вызывающих... скажем, раздражение городишек, где подростков держат под замком после девяти часов вечера. Им удобно, чтобы вы сидели дома и не выходили. А вдруг в десять часов вечера вы совершите что-то предосудительное?
Но, конечно, чтобы запереть вас под замок, вас надо сначала поймать.
Я залезла на заднее сиденье патрульной машины и смотрела, как Джона становится все меньше и меньше по мере того, как мы удалялись.
– Ты должна радоваться, что я не забрал вас обоих, – сказал полицейский, глядя в зеркало заднего вида.
– Пусть скажет спасибо, что я не посадил ее в «обезьянник», – говорит мне офицер О'Рейли, когда я наконец нахожу нужный полицейский участок. – Она сказала, что это недоразумение. – Он ни на секунду не верит этому, но его тронули слезы Джины. Равно как и Дилена, прижимающего к себе мою сестру, рыдающую у него на плече.
– Ее забрали за приставание на улице, – продолжает О'Рейли.
Я представляю себе, как некто сует мне в руки какой-нибудь рекламный листок или афишку. Потом я понимаю, что он имеет в виду. Вспоминаю, что сказала мне Джина по телефону. О! ТАКОЕ приставание... Хм. Я поднимаю брови и смотрю на Джину.
Она перестает плакать лишь для того, чтобы сказать:
– Я не приставала. Не приставала. – Но взгляд ее скользит мимо моих глаз, куда-то за левое плечо.
– Угу.
– Я просто спросила дорогу, – говорит Джина.
Не сомневаюсь в этом.
– Хорошо, – произношу я вслух, – тебя просто неправильно поняли.
– Я должен вызвать представителя отдела по надзору за подростками, – говорит О'Рейли. Мне требуется около минуты, чтобы понять: он разговаривает со мной.
– Отдела по надзору за подростками?
– Ей же шестнадцать. Она бродила по улицам со своими сумками, так ведь? – И он смотрит на меня взглядом, говорящим: «Вы, мамаша, плохо смотрите за ребенком».
– Я ее сестра.
Полицейский краснеет:
– О!
– Она приехала... ко мне погостить, – говорю я. – Неужели я не говорила тебе, что прачечная есть и в нашем доме? – обращаюсь я к Джине. – Совсем не обязательно было тащить все вещи куда-то еще. – Секунды три я боюсь, что она не схватит с лету, но она все понимает.
Она шмыгает носом.
– Нет, не говорила. Я спросила того... того жуткого мужика, где здесь прачечная самообслуживания, а он решил, что я...– Она хлопает ресницами и смотрит на полицейского: – Он решил, что я веду себя... предосудительно.
Хлопанья ресницами, пожалуй, слишком много.
Я затаиваю дыхание, но О'Рейли либо попался на удочку, либо решил на нее попасться.
– Сожалею обо всем случившемся, – говорит он мне, Джине, Дилену, успокаивающе поглаживающему Джину по плечу с самым покровительственным видом, какой только может быть у семнадцатилетнего подростка. Особенно когда он смущен и перепуган.
– Это простое недоразумение, – продолжает О'Рейли. – Конечно, вы можете забрать ее домой.
Это недоразумение.
– Ну, вот и приехали, – сказал полицейский, подъезжая к моему дому. Я попыталась выйти, однако дверь не открывалась. Полицейский не спеша обошел вокруг машины, чтобы выпустить меня. Потом он положил холодную ладонь мне на затылок и повел меня по нашему переулку, а потом постучал в дверь, сдвинув с места венок из виноградных листьев с шелковыми анютиными глазками.
Отец открыл дверь. Он перевел взгляд с полицейского на меня.
– Уичита? Почему ты не наверху, в своей комнате?
Я прижала носок босой ноги к своду стопы другой ноги.
– Я... – начала я, но полицейский перебил меня. Я услышала фамилию Лиакос. Слово «поезд». За спиной отца появилась мама. Волосы у нее были распущены и висели вдоль лица, падая на плечи. Полицейский перестал говорить, когда мама схватила меня и поволокла через черный ход на кухню.
– Где ты была? – спросила она. – Что ты делала?
– Ничего, – ответила я.
– Ты сбежала из дома и была с этим мальчишкой. Дерьмо ты маленькое.
Потом она дала мне пощечину.
До этого она меня никогда не била. Да, они пороли меня, но по лицу никогда не били. Мы уставились друг на друга. В жаре кухни щека у меня горела. Волосы у мамы прилипли к шее.
Отец вошел на кухню сразу же, как только мама схватила меня за плечи.
– Этого мальчишку ты больше никогда не увидишь. Если только...
– Все это просто недоразумение, Мэгги, – сказал отец. – Оставь ее.
Я взглянула на него снизу вверх, благодарная за поддержку против маминого гнева. Начинались его обычные придирки к маме.
Мама окаменела в самой середине движения (она уже трясла меня за плечи). Во внутренних уголках глаз у нее стали собираться слезы, а губы затряслись. Она опять ударила меня по щеке. Дала пощечину отцу.
– Пошел ты, Брэд... – сказала она и вышла из кухни.
От второй пощечины следа не осталось, но в этот раз было больнее – из-за этих слез.
Насвистывая, отец быстро взял баночку кока-колы с кофеином и вышел, чтобы досмотреть игру.
Простое недоразумение.
– Все это просто большое недоразумение, – говорит Джина. – Она сидит на диване, вся надувшись, с дрожащими губами.
Я сажусь наискосок от нее.
– Дилен, ты нам кофе не сделаешь? – прошу я его. Думаю, он приложит все силы.
– Да сделай же что-нибудь со своей губой! – говорю я Джине. Губа перестает дергаться. Странно, но злости я не чувствую. Я чувствую себя усталой и больной. Слишком усталой и больной, чтобы рассуждать здраво. Но я все же делаю попытку. Пытаюсь составить членораздельные предложения, но отбрасываю их одно за другим еще до того, как произнести.
– Итак, когда же ты решила стать малолетней проституткой, к тому же будучи беременной? – спрашиваю я после того, как все остальные вопросы отброшены как несущественные. Речь моя вполне естественна и нейтральна, как будто я говорю с ребенком хозяев на какой-нибудь вечеринке: «Итак, Джонни, почему ты хочешь стать пожарником?»
– Кем-кем? – Глаза у нее округляются и округляются, пока не становятся такими же круглыми, как у кошки. Например, у Манеки Неко. – Я просто спросила дорогу. Я же тебе сказала.
– Нет, это ты сказала мистеру Сбитому-с-толку-офицеру-полиции.
– Ты мне не веришь? – Глаза у нее открываются еще шире (если такое возможно), и губа опять принимается за свое. Потом, как будто сообразив, что этот ее фокус с губой на меня не действует, она расправляет плечи и откидывается на спинку дивана, скрестив руки на груди. – Ты мне не веришь!
– Трудновато поверить в собственную ложь, – отвечаю я ей.
Она еще крепче стискивает себе грудную клетку и не отрываясь смотрит на кофейный столик. Хорошо бы она смогла разглядеть в его стеклянной поверхности свое будущее, но сомневаюсь, что она на это способна.
– Но это на самом деле так, – говорит она. Ну конечно, увидеть будущее она не в состоянии.
– Хватит, Джина, – говорю я, уже начиная злиться, несмотря на крайнюю усталость, – я же сама выдумала историю про эту прачечную самообслуживания.
– Да? Ну и что, все равно это правда. По крайней мере то, что я всего лишь спросила дорогу. – Она вскидывает на меня глаза из-под ресниц. Совершенно ясно, что так она привыкла разговаривать с отцом. На отца всегда действовало, когда с ним говорили на манер Лорен Бейкол, глядя из-под густых ресниц. – Почему ты мне не веришь?
– Наверное, потому, что ты украла семьдесят пять баксов из комнаты моей соседки и разбила ее кошку-копилку, – говорю я.
Я просто вижу, как в ее мозгах заработала печатная машина, готовящаяся выпустить свежее издание какого-то нового оправдания, новой лжи.
– Я взяла всего... – взгляд ее вновь скользит поверх моего левого плеча, – только двадцать долларов.
– Семьдесят пять.
Она принимается жевать кончик пальца.
– Ну, может быть. Не помню.
– Господи, Джина, – говорю я.
Раздражение берет верх над усталостью. Заяц догнал черепаху.
– Ты не понимаешь, – говорит она. – Мне же надо было выбраться отсюда. Она ерзает на диване. – Ну что, все? Я писать хочу.
И тут я срываюсь.
Глава 14
Я вовсе не оправдываю истерик. Иногда где-нибудь в супермаркете я натыкаюсь на ребенка с покрасневшим лицом, намертво вцепившегося в прилавок с конфетами и изо всех сил старающегося своим криком разрушить великую китайскую стену родительского терпения. В таких случаях я обычно съеживаюсь от отвращения и иду по другому проходу, даже если там и нет ничего, кроме вкусовых добавок к гамбургерам и консервированных анчоусов. По той же причине я не хожу и в спортивные бары. В последний раз когда я была там, какой-то парень (а может, мальчишка?) швырнул в сорокадюймовый экран телевизора кружку, когда какой-то мазила умудрился не забить гол на футбольном поле. За этим последовала жуткая сумятица, прямо ад кромешный.
Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора... ну, месяцев шесть или девять.
С тех пор я капитально срывалась дважды.
Один раз – на Джону.
Второй раз – на сестру.
Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.
Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!
Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите... Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал... Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.
Нет, я не ворона. Хуже.
– Я хочу домой, – говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.
Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.
– Вы только расстраиваете ее! – Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.
Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.
– Вот как? А ее нельзя расстраивать?
– Я хочу домой, – говорит она сквозь пальцы.
Спасает ее звонок телефона. Спасает, потому что у меня еще целый запас (величиной с Библию, никак не меньше) того, что можно сказать о людях, сбегающих из дома, ворующих деньги у соседки своей сестры, на первом же углу откалывающих штучки с мужиками, врущих, что это не так, а потом говорящих, что они хотят домой.
Наверное, телефонный звонок спасает и меня. Догадываюсь, что мои библейские наставления превратились бы в увесистый том визгливых упреков и нотаций. А с меня и так уже довольно.
С меня довольно, но не с мамы.
– Она там? – говорит мне в ухо мама, когда я снимаю трубку. Даже металлический призвук на линии между Чикаго и Хоувом не может скрыть того, как мамин голос напряжен и вибрирует на высоких, тонких нотах. – Джина у тебя?
Я почти поддаюсь искушению перехватить инициативу и сказать, что Джина охотится за счастьем где-то на чикагских панелях, но я не поддаюсь мелочному желанию отомстить сестре.
– Это тебя, – говорю я и передаю ей телефон.
Завывания на высоких тонах, идущие из телефона, доносятся до середины комнаты. Дилен опять смотрит на меня тем взглядом: «ты-бы-точно-выкинула-ее-на-помойку».
– Я не гоню ее на улицу, – снова говорю я ему. – Она это заслужила, но я ее не гоню. Понятно?
Он смотрит на меня, нахмурившись.
– Я думал, вы другая, – говорит он. Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но он поясняет, прежде чем выйти на кухню: – Я думал, вы будете с ней подобрее.
Обычно говорят: «Будут у тебя такие же дети, как ты сейчас!» Вообще-то я не слышала, чтобы какая-нибудь мать говорила это в реальной жизни, но по телевизору и в комиксах они все время так говорят. Обычно ребенок отвечает на это остроумно: «А бабушка говорит, что ты в моем возрасте была точно такой же». Главная цель этого сложного клише – навязать нам мысль, что, как бы мы ни старались, изменить ход вещей нам не под силу. Plus ça change, plus c'est la même chose. «Чем больше перемен, тем меньше все меняется». Вот так-то. Так что и не пытайтесь: только повторите старые ошибки.
Тогда, в свои шесть лет, я решила, что раз мне больше не разрешают ходить смотреть на собаку Джонза, то мы будем проводить время у меня дома. Джонз – хотя в то время я еще не называла его Джонзом, – Джона выглядел таким потерянным, какой выглядела бы и я, если бы меня увели домой из его дома, но старался все же не подавать виду.
До этого я никогда никого домой не приводила, поэтому решила, что надо сделать что-нибудь особенное. Мы уже съели полпакета печенья «Оренос» с молоком, когда в дверь вошла мама, держа под каждой подмышкой по пакету из продовольственного магазина.
Она уставилась на нас.
А мы на нее.
Вокруг рта у нее побежали морщинки, и я засомневалась, полагается ли угощать гостей молоком и печеньем.
– Это Джона, мама, – сказала я. – Это моя мама, – сказала я Джоне.
Он наклонил голову:
– Приятно с вами познакомиться.
Это прозвучало так по-взрослому. Я была горда.
Мать бросила покупки на рабочий стол.
– Иди-ка ты домой, – сказала она. И голос у нее звучал так же, как тогда, когда она ногой сгоняла бродячую собаку с цветочной клумбы. – Иди-иди. Иди.
– Мама!
Джона соскользнул со стула.
– Увидимся, Чита, – сказал он мне.
После того как захлопнулась дверь с сеткой от мух, мама повернулась ко мне.
– По-моему, я тебе уже говорила...
– Могла бы быть с ним и подобрее, – закричала я в слезах, оттолкнулась от стола и побежала к себе наверх. Я видела, как упал на пол мой стакан с молоком, но мне было уже все равно.
«Можно было бы быть с ней и подобрее».
Так что бывает, что клише себя оправдывают. Так или иначе. Вообще-то, это не совсем справедливо, ведь я не рассчитывала выступать в роли мамочки, так почему же я сейчас должна все это выносить? Неужели никак нельзя проскочить?
Еще хочу сказать, что я вдруг обнаружила, что небо – это одеяло с дыркой, и порвалось оно еще вчера.
Джина протягивает мне трубку. Происходит обратный вариант борьбы мамы и папы за телефон. Я прячу руки за спину и стараюсь не прикасаться к этому предмету, испускающему демонические завывания. Джина подносит его к моему лицу...
...И отпускает.
Рефлекторная реакция и страх потерять сорокадолларовый телефон заставляют меня поймать трубку на лету. Я смотрю на сестру долгим взглядом. Она одаривает меня не менее долгим.
Я держу телефон на расстоянии шести дюймов от уха и кричу:
– Мам, это Уичита. Прежде чем говорить, вдохни поглубже.
Вопли в телефоне прекращаются.
Я рискую поднести его к уху.
– Вот и хорошо, – говорю я ей. – У нас все в порядке. Мы только что прикончили пиццу.
Подозрительное молчание.
– А Джина сказала, что у вас были жареные куры.
– Хм... Это были крылышки. Их можно заказать с пиццей.
– Привези ребенка домой. Она перестанет расти, если ты будешь кормить ее всякой дрянью.
Я сажусь на свой стул, свободной рукой обнимаю колени и принимаюсь раскачиваться взад-вперед, чтобы хоть как-то удержаться от смеха. Ребенок сам ждет ребенка, так о чьем же росте следует беспокоиться?
– Ты хочешь, чтобы я отправила их, то есть ее, домой?
– Я хочу, чтобы ты привезла ее. И того мальчишку, с которым они всегда вместе. Уверена, что и он там. От меня ты этого не скроешь.
Она права.
– Мам, но я же работаю.
– Нет, не работаешь.
– Как так?
– Я звонила в музей. Какая-то женщина, Дженет, сказала, что ты уволилась.
Вот дерьмо. Если эта Дженет встретится мне где-нибудь без своего пистолета, я ее...
– Официально это еще не оформлено, – неопределенно говорю я.
– Тебе придется привезти их домой, – говорит она. – У этого мальчика нет водительских прав. И у твоей сестры тоже.
Я начинаю раскачиваться еще сильнее.
– Я подумаю об этом, – говорю я.
– Ты это сделаешь!
– Ты это сделаешь! – сказала мама. – Будешь держаться подальше от этого мальчишки.
– Он же мой друг! – ответила я. Если бы в этот момент я подумала о том, что мне помогут катание по полу и вопли, я бы пустила их в ход. И почему это родители всегда считают, что им можно приказывать другим людям, что им делать?
– Слышу милые сердцу звуки родного дома, – сказал отец, хлопая внешней дверью с сеткой. Мы с мамой были так поглощены нашей... беседой, что и не заметили, как к дому подъехала его машина. Было уже темно, и, если бы я была способна думать о чем-то кроме того, что мама выгнала Джону из-за стола, как бродячую собаку, и о том, как несправедлива жизнь, я бы, наверное, удивилась, что ужин еще не подогрет.
– Как мило, что ты к нам заехал, Брэд, – съязвила мама. – Может быть, папочка хоть немного займется воспитанием дочки?
– «Папочка», вот как? – сказал отец, шаря в холодильнике в поисках пива. – Что ты натворила?
– Я хочу дружить с Джоной, – ответила я.
Отец откупорил банку с пивом.
– По мне, звучит неплохо, – сказал он, пожимая плечами. – Ладно, пойду посмотрю игру.
Мама схватила меня за предплечье.
– Неужели ты не можешь...
– Да в чем дело, Мэгги? – спросил отец, глядя сверху вниз на ее руку. – Ты что, боишься, что с ней будет так же, как с тобой?
Она отпустила мою руку.
Молчание.
Было слышно, что в гостиной начался футбольный матч. Я стояла, не зная, чего ожидать.
– Мам, – спросила я, когда молчание длилось уже вечность, – можно мне...
– Да делай ты, что хочешь, – ответила мама. Голос у нее был усталый.
– Да делай ты, что хочешь, – говорю я.
– Я. хочу уехать домой, – отвечает Джина.
Мы сидим за столом, и я делаю вид, что пью кофе, приготовленный Диленом. Никогда не думала, что отыщется кто-то, кто готовит кофе хуже меня.
– Ну как, ничего? – спрашивает Дилен, показывая на кофе. – Я не был уверен...
– Просто великолепно, – отвечаю я ему. – Спасибо. – И я пытаюсь улыбнуться, смакуя этот «кофе».
– Ты меня слышала? – спрашивает Джина.
– Я тебя слышала, – отвечаю я. – Все дело в том, что я не хочу везти тебя в Хоув.
Она складывает руки на груди:
– Я хочу уехать домой.
– Тогда почему ты оттуда сбежала?
Она начинает хныкать:
– Ты не знаешь, какие они.
– Конечно, не знаю. Я же прожила с ними всего семнадцать лет.
Мой сарказм проходит мимо ее ушей.
– По крайней мере, они ко мне добрее, чем ты.
– Ну конечно же. На следующей неделе их будут фотографировать для плаката «Самые любящие родители года». Давай через двадцать лет встретимся и обменяемся воспоминаниями о нашем счастливом детстве.
– Ну и сука ты, – говорит Джина.
– Кому и знать, как не тебе, – отвечаю я. Очень по-взрослому.
– Эй! – прерывает нас Дилен. И тут я понимаю, что он уже давно пытается завладеть нашим вниманием, но мы были слишком заняты, чтобы это заметить.
– Послушайте, – говорит он, когда мы обе поворачиваемся к нему, – вы можете хоть пять минут не ругаться?
По моей шее ползет краска стыда. Сейчас самое время показать сестре, что я и в самом деле на двенадцать лет старше нее, девчушки, которая была слишком мала, чтобы давать сдачи, когда я уезжала из дома.
– Прости, Джина, – говорю я ей. – У меня был тяжелый день. Конечно, тяжелый день – это не оправдание, но... – мой голос постепенно замирает.
– Это У ТЕБЯ был тяжелый день? – начинает Джина, но Дилен хватает ее руку и сжимает в своей.
– Джи, – тянет он, и в голосе слышится просительная нотка.
Она покусывает губу.
– И ты прости, – говорит она так, что ее почти не слышно.
Дилен поворачивается ко мне:
– Уичита, вы не могли бы отвезти нас домой? Ну пожалуйста! Ваша мама права. Мне еще нельзя водить машину...
Я слишком удивлена этой вежливой просьбой, чтобы спросить его, почему тогда он поехал в Чикаго, если у него нет прав, и чья это машина стоит у меня под окнами.
– Ладно, – вместо этого говорю я. – Я вас отвезу.
Но я уже знаю, что пожалею об этом.
– Я не хочу, чтобы меня прижимали к обочине, – говорю я.
– Тебя и не прижмут. Во всяком случае, не здесь.
Мы находились на проселочной дороге в трех милях от Хоува. Джона, только что получивший права и очень гордый по этому поводу, учил меня водить машину. Поскольку я была единственным шестнадцатилетним учеником нашей школы, которому еще не разрешили получить ученические права, то, что я сидела за рулем древнего «олдсмобиля» Лиакосов, наполняло меня ощущением свободы, которая на вкус была как шоколадно-молочный коктейль. Просто потрясающе вкусная!
До того момента, когда я чуть не устроила аварию, нажав на газ вместо тормоза.
Я сидела в машине, стоявшей поперек дороги и смотрела на столбы ограждения, а внутри меня росло недовольство собой и неверие в свои силы.
– Я никогда не выберусь из этого городишки, – сказала я.
Джона не рассмеялся.
– Я тоже так ошибся в первый раз, – сказал он. – Тут аварией и не пахнет. Дай задний ход и попробуй снова.
Я дала задний ход и развернула нос машины в нужном направлении – вдоль дороги, а не поперек.
Говоря, что мне «еще не разрешили» получить права, я немного покривила душой. Отец сказал, что мне можно садиться за руль, но дело так и не пошло дальше обещаний, что он научит меня, «какая сторона дороги какая». Мама сказала, что у меня есть две ноги и что я знаю, как ими пользоваться. Формально это тоже не было запретом. Поэтому, разрешив Джоне учить меня водить, я ничего не нарушала, но если бы я угробила машину и нас бы поймали... Это была бы уже совсем другая история.
Впереди, на вершине холма, показался огромный трактор, грозно возвышавшийся над гусеницами длиной, казалось, в целую милю. А дорожка была маленькая, шириной не более нескольких футов. И я запаниковала.
– Выезжай на обочину и остановись, – сказал Джона в ответ на мой невысказанный вопрос.
И я нажала на газ.
– На тормоз, – застонал Джона, когда мы, накренившись, понеслись навстречу блестящим гусеницам.
Я нажала на тормоз. И съехала – ну, совсем чуть-чуть – в канаву, поросшую травой.
Трактор прополз мимо, и фермер осуждающе покачал головой.
Джона побледнел – самую чуточку, но, когда трактор исчез за следующим невысоким холмом, засмеялся.
Я крепко вцепилась в руль. Выступы на внешней его стороне проступили у меня между пальцев.
– Как только научусь водить, – сказала я, – я уеду отсюда. И никогда не вернусь.
«Никогда» не учитывает таких тонких материй, как чувство долга перед семьей, которое раз в несколько лет может возвращать человека в город, где он родился. Он может приехать на похороны. Или на Рождество (ну, в тех редких случаях, когда исчерпаны все приличные отговорки, чтобы не приезжать). Как раз дважды я и приезжала в Хоув. И «никогда» – опять это слово – не оставалась там дольше чем на сорок восемь часов.
И вот я веду машину – чью-то чужую машину (я так и не выяснила, чью именно) – и проезжаю мимо развалин упавшей ветряной мельницы и мимо многострадального указателя, как всегда исправленного с подчеркнутой тщательностью.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В Г...
Я возвращаюсь в город, который не могу назвать родным.
Я знаю, что еще пожалею об этом.
Глава 15
Давным-давно, когда я наливала себе кофе в комнате отдыха нашего музея, я случайно услышала разговор Кенни и Дороти об их планах на День Благодарения. Из того, что я услышала – а я совсем не собиралась подслушивать, – было ясно, что у обоих семьи живут далеко, и не так-то просто поехать навестить их.
– Хотя у меня есть Джоуи и близнецы, – сказала Дороти, – я чувствую себя одинокой. Я вижу машины с людьми, несущиеся по скоростной дороге, и понимаю, что все они едут куда-то, чтобы провести праздник со своими семьями, и мне становится так одиноко.
Кенни только крякнул.
– У них такой счастливый вид, я им просто завидую – они ведь могут сесть за стол вместе со всеми своими, съесть фаршированную индейку...
– А моя мама делает самый вкусный тыквенный пирог, – сказал Кенни.
Подъезжая к белому дому моего детства, с его неизменным частоколом из окоренной древесины, я подумала, что хорошо бы поменяться ролями с Дороти. Я могла бы ходить по музею и блевать в туалете, а она бы сидела и слушала рассказы моей мамы.
– Как ты могла так со мной поступить? – говорит мама. Вернее, визжит.
Милый старый дом. Ничего-то тут не изменилось. Хотя нет, не совсем. Волосы у мамы стали немного белее, и она сменила свои розовенькие домашние платьица на розовую спортивного вида одежду. На ее трикотажной рубашке красные сердечки вьются вокруг оркестра Чарли Брауна[10]. А зад – для зада такого размера – обтянут слишком плотно. Провинциальный стиль, типичный образец...
Когда мы подъезжаем и останавливаемся, мама спускается по ступенькам. Эти сердечки – как туча красноватой саранчи. Пока она меня не заметила, я прячусь за крышкой багажника, делая вид, что копаюсь в нем, вытаскивая оттуда сумки.
Джина подбирает свой рюкзак – я снизошла до того, чтобы плюхнуть его на тротуар, прямо ей под ноги.
Я все еще жалею, что вынуждена была приехать сюда.
– Да никак я с тобой не поступала, – отвечает она маме.
– Это ты во всем вино... – говорит мама.
На автомате я думаю, что она говорит со мной, и уже готова защищаться, но тут я вижу, что она обращается к Дилену.
– Это ты во всем виноват!
Я сидела на стуле в кухне и пыталась остановить кровь, которая струей текла по ноге и дальше по полу.
– Оставь его в покое, мама, – сказала я.
Жаркий летний вечер, разговор о звездах, о Боге и о гороскопах привели к тому, что я стала носиться вверх и вниз по скамейкам на футбольном поле, перелетая с одного ряда на другой. Это было потрясающе – до тех пор, пока носок моей ноги не проскочил мимо одной из деревянных перекладин и я не поскользнулась и с треском не провалилась между сиденьями. Ногу крепко заклинило на уровне икры, и расколотый в щепу конец доски – по ощущению, это было бревно, никак не меньше, – глубоко впился в мою плоть, сильно ее разодрав.
