Текст книги "Как бы нам расстаться "
Автор книги: Кэрен Бришо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
– А, этот таинственный Дилен.
Я киваю.
– Ну пошли, – говорит он. – Поешь, и будет лучше.
– Лучше не будет.
Почему я не ухожу, ведь ноги же у меня есть? Почему не могу перестать быть скворцом и начать новую жизнь? Например, жизнь одинокой перелетной птицы? Звучит неплохо. Я бы парила над лесами и пела что-нибудь красивое... Одна. Гордая. Свободная. Без этих птичьих разборок, без ссор из-за пустяков, без песен, звучащих на манер сломанного аккордеона, без злости и раздражения. И никакой памяти о коллективном бессознательном. Никакого сращения. Никаких сиамских близнецов.
Была бы только я.
Может, дорогая, ты просто не умеешь ходить?
Я смотрю вниз, на свой письменный стол, и вижу побелевшие костяшки, проступившие на пальцах. Я постепенно, очень осторожно ослабляю хватку и отпускаю крышку стола.
– Нет, – говорю, – я не моя мать.
Брови Джоны исчезают под волосами.
– Никто этого и не говорит.
Джина говорила.
И я говорила.
Я надеваю пальто и оставляю свои мысли. Я устала. Уйти можно и завтра. Маньяна. Завтра никуда не денется.
Закутанные до самых глаз, мы направляемся к киоску с хот-догами на углу.
Человек, жарящий на углях открытого гриля свиную плоть, выглядит, как хряк-каннибал, пожирающий себе подобных.
– Как ты думаешь, он по утрам ест из корыта? – шепчет мне Джонз, пока мы стоим в очереди. Это дежурная шутка постоянных покупателей.
– Вне всякого сомнения.
Но, несмотря на свиноподобную внешность, мозги у продавца есть. Поэтому его дело и стало процветать. Мы стоим тут в очереди именно потому, что хотдоги здесь вполне терпимые. Да ни один улыбчивый и приветливый продавец и не открыл бы магазин на этом углу.
– С вас еще двадцать пять центов за халапеньос[7].
И все-таки я, пожалуй, с большим удовольствием пошла бы к улыбчивому и приветливому продавцу, особенно если бы за ту же плату он давал еще что-то.
– Спасибо, – говорю я ему. – Ты настоящий друг. Не то что другие.
Можете считать это сарказмом. О-хо-хо.
Свиные глазки сужаются.
– Если не нравится, иди в другое место. – И он сгибается пополам, хохоча над этой своей как бы шуткой.
– Ты, как всегда, прав.
Сражаясь с ветром, мы с Джонзом идем на нашу скамейку. Скворцы ее уже всю уделали.
– Учитывая количество булочек с хот-догами, которые я им скормил, можно было бы ожидать от них большей благодарности, – говорит Джонз.
– Может, им не нравятся булочки с хот-догами.
Где-то в середине ланча мой желудок начинает бунтовать. Мысли тоже не всегда послушны. Они возвращаются, когда ты их не ждешь, когда не в состоянии ими заниматься... Я заворачиваю остатки хот-дога и передаю Джоне.
– Не хочешь?
Я пожимаю плечами. Наблюдаю, как скворцы сражаются за какое-то забытое в коричневой траве сокровище.
– Как ты думаешь, скворцы когда-нибудь устают друг от друга? – спрашиваю я.
Несколько секунд он молчит. Старается понять, что я имею в виду на самом деле.
– Возможно, – отвечает он. Но он говорит это так, как другой сказал бы: «Ну и так далее» – давая понять, что высказывание завершено и спорить больше не о чем.
Я делаю вид, что не замечаю, как он выбрасывает остатки двух недоеденных хот-догов.
Глава 7
– Потуши сейчас же! – говорю я, входя в квартиру.
Джина выпускает в потолок длинную струю дыма.
– Почему? Разве ты сама не куришь?
Я хлопаю дверью.
– Иногда курю. Но я не беременна. Вам в школе что, не показывали кино про то, как никотин убивает плод?
Она нагибается и тушит сигарету.
– Что-то не припомню, – ее тон перестал быть вызывающим.
Тряхнув плечами, я сбрасываю с себя пальто и вешаю его на стоячую деревянную вешалку у двери. Потом открываю окно, чтобы впустить в комнату свежего – фигурально выражаясь – воздуха.
– Где Дилен?
– Он пошел за пиццей, – говорит она, перелистывая один из журналов Индии.
– А как насчет той еды, которую принесла я? – Можете считать меня полной идиоткой, но я притворилась, что сегодня как раз тот вторник, что бывает раз в две недели в полнолуние, и сделала остановку рядом с гастрономом.
– Я не люблю овощи, – снова поднимает она журнал. – Ты в гороскопы веришь?
– Нет, – говорю я, садясь наискосок от нее и размышляя, как мне начать разговор о беременности и правильном питании. И, конечно, о том, что не нельзя быть такой свиньей, не чувствующей благодарности за то, что тебя подвезли, к тому же так далеко и совершенно бесплатно...
– Тут написано: «У вас будут новые приключения».
Я все еще думаю об овощах. И о преднамеренном убийстве. Или это называется «родственным убийством»? Убийство сестры...
– Приключения так приключения, – говорю я, погруженная в свои преступные намерения. Может быть, приключения – это побег в Мексику, чтобы скрыться от правосудия?
– Это в моем гороскопе, не в твоем.
– Вот как. – Мексика отменяется. По крайней мере, для меня. – Тебе везет. Послушай-ка...
– А в твоем гороскопе написано: «Вы непостоянная возлюбленная и можете потерять друга». – Она смеется. – Ты права, все это чушь.
– Тебе надо есть овощи, – говорю я на автопилоте.
– Мне хочется только грибов, – говорит она. – А Дилен грибы терпеть не может.
Я открываю рот, чтобы объяснить ей разницу между свежими овощами и грибами, но тут в комнату влетают Индия и Дилен. Вид у мальчишки глуповато-смущенный.
– Я наткнулась на него, когда он слонялся по улицам, – говорит Индия.
– Здесь все дома одинаковые, – заявляет он одновременно с этим.
– Ладно, – говорит Индия прежде, чем Джина успевает что-то произнести (а Джина явно хотела сказать что-то по поводу Дилена; может быть, что его стоит подключить к глобальной сети спутникового слежения). – Люблю я этот журнал. Не прочтешь мой гороскоп? Я Телец.
Джина захлопывает рот и смотрит в журнал, лежащий у нее на коленях:
– «Не бойтесь. У вас все в порядке».
– Ну вот, опять, – зевает Индия. – Неужели у меня не может хоть раз быть неудачи в любви?
– Неудача в любви у меня, – говорю я.
– Нет, – вставляет Джина. – Ты непостоянная возлюбленная. А неудача у тебя в дружбе.
Дилен открывает коробку с пиццей и предлагает Индии.
– Хотите? – спрашивает он, протягивая и мне кусок, весь в сыре и соре. Желудок мой дергается, как полудохлая рыба, но кусок этот я беру.
* * *
В Клуб я еду по привычке, все еще на автопилоте. Индия ведет машину молча. Не знаю, думает она о том, что ей лучше было бы принять теплую ванну и провести вечер с Чедом, или о том, что пора бы моему спинному хребту затвердеть – настолько, чтобы я все же смогла сказать своей сестре и Дилену, что нельзя спать целый день, а все ночи проводить вне дома и жить на всем готовом до тех самых пор, пока не подойдет время отправляться в роддом.
– Конечно, они только недавно приехали...
Ага, второй вариант.
– ...Но ведь надо же как-то планировать свое будущее.
– Завтра я поговорю с Джиной, – обещаю я.
Она останавливает машину рядом с Клубом. Печка у нее не работает, и стекла запотели изнутри от нашего дыхания. Я протираю окно со своей стороны.
– Не хочется мне быть сукой, или как там это называется, – продолжает она. – Просто у нас стало... слишком тесно.
– Я понимаю. Я поговорю с Джиной. – Я начинаю вылезать (она припарковалась во втором ряду), но потом останавливаюсь. – Слушай, а как разделяют сиамских близнецов?
Она поджимает губы.
– Понятия не имею. Скальпелем.
Я киваю головой, как будто ответ вполне исчерпывающий:
– Спасибо.
В Клубе тепло. По сравнению с салоном машины Индии. Сейчас середина недели, и далеко не во всех отсеках сидят люди, поэтому тепла тел и дыхания не хватает, чтобы обогреть помещение. А значит, как только щеки у меня оттают и из носа перестанет течь, мне опять станет холодно. На сцене блюзовая группа из трех человек. «Робкие ребята». По крайней мере, так написано на большом барабане. Оглядевшись, я вижу Джону, сидящего на нашем обычном месте.
Гитарист наклоняется к микрофону:
– Ну что, может, хоть кто-то из вас выйдет потанцевать? Мы же здесь из сил выбиваемся. Вы что, не видите, что мы робкие? Давайте выходите, мы так больше не можем!
Классно. Давление на жалость как рекламный ход...
Я подхожу к Джоне и, бросая пальто на скамью напротив, ловлю след чего-то. След черной дыры. Черной дыры в его глазах. А это еще хуже, чем магнит: она захватывает меня, засасывает... И я говорю первую глупость, какая приходит мне в голову:
– Пошли потанцуем? А то как-то неловко перед этими «Робкими ребятами».
Он моргает, и черная дыра мгновенно исчезает в изгибе уголков его губ.
– Издеваешься? Я же идиот идиотом, когда танцую.
– Это медленная песня. Тебе надо просто шаркать ногами по полу. Сделаем вид, что тебе лет девяносто, а я – стариковские ходунки, на которые ты опираешься.
Он отрицательно качает головой, но вылезает.
– Вот, правильно, – говорит гитарист, когда мы идем к сцене. – Спасибо вам, люди.
– Слышишь, мы люди, – говорю я Джоне, пытаясь сделать вид, что не дрожу. – Я – человек. И ты человек.
Он как-то странно смотрит на меня, но я все же делаю шаг в его объятия и кладу холодную щеку на его рубашку. Погружаюсь в запахи «Тайда», дезодорирующего мыла и... в общем, Джоны. В аромат, который знаком мне практически с тех пор, как я стала понимать, что такое запах. Все это связано с травой, и звездами, и с жаркой комнатой на втором этаже, и с «Бургер Кинг»... И мы шаркаем по полу, более или менее попадая в ритм того, что играют эти трое.
Потом Джонз выдыхает – в первый раз с тех пор, как я к нему прикоснулась. Я чувствую, как под моей щекой опадает и поднимается его грудь. На протяжении нескольких тактов, пока мы медленно дрейфуем туда-сюда, вычерчивая по полу неуверенный треугольник, его подбородок просто лежит на моей макушке. Я почти сплю – я слишком вымоталась, чтобы понять, насколько мне уютно вот так медленно переминаться с ноги на ногу, – когда он вдруг опускает губы к моему уху, и его дыхание шевелит мне волосы:
– Ты веришь в Бога? – спрашивает он.
– Не думаю, что Бог мне понравился бы, – говорю я в звенящую от цикад ночь, – если бы я его встретила.
– Почему? – спрашивает Джона. – Я хочу сказать, что, может быть, он наказывает только плохих людей.
– Иов не был плохим. Мне кажется, Богу просто нравится быть злым. Надо бы мне прочитать свой гороскоп...
– Ну, это-то сплошная лажа.
– Ничего не лажа! – Я показала вверх, на звезды: – Гороскопы зависят от них.
– Это же только звезды. Что они могут сделать?
Но я не хотела просто так сдаваться.
– Луна очень даже может. С океанами. Почему же тогда звезды не могут ничего сделать с людьми?
– Да ладно тебе. Все это лажа. Хочешь, я предскажу тебе будущее?
Я перевернулась на живот. Это было интересно. Джона-оракул...
– Давай.
Он взял мою руку и закатил глаза.
– Мы будем дружить до самой смерти...
– Да неужели? Вот никогда бы не подумала!
– ... И Неряха Джеф будет говорить тебе «Привет!» весь следующий год. – Он отпустил мою руку.
– Ты же все высосал из пальца. Как та тетка, что составляет гороскопы для газеты. «Венера входит в созвездие Скорпиона» или что-то типа того.
– Да? Ну, мое предсказание, по крайней мере, соответствует действительности.
Я ущипнула его за руку.
– Ты веришь в Бога? – шепчет Джона мне на ухо.
Я откидываюсь назад. Но не вижу ничего выше пульса у него на горле. Такой крохотной пульсирующей жилки. Толчки крови при каждом ударе сердца. Наверное, Майк прибавил отопление. Здесь жарко, как летом. И уже где-то под сценой начинает петь цикада...
Нет, это усилитель. И он дымится.
– А, черт! – говорит гитарист. – Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?
Мы будем дружить до самой смерти.
Все не так. Нельзя постепенно отойти от друга. Сиамские близнецы не отходят друг от друга. Один из близнецов не может просто встать с дивана в субботу утром, сказать: «Пока, еще увидимся» – и выйти из двери. Нельзя отойти. Нужно... скальпелем.
Я высвобождаюсь из рук Джоны и иду назад, к нашему отсеку.
Джона идет за мной.
– Я устала, – говорю я.
Мне страшно.
Я сглатываю. Пытаюсь заговорить снова:
– Я... устала, и это...
Мне страшно, что я стану, как моя мать.
– Это все из-за того...
Я не хочу совершать те же ошибки, что и мои родители. Я не хочу растрачивать жизнь на ссоры из-за блинов и...
И не хочу боли. Ни для тебя, ни для себя.
Он хмурится.
– Хочешь закончить?
Я моргаю. Вот он, момент истины.
Слишком, слишком скоро.
Страх на вкус такой же, как ржавые поручни на карусели.
– Если хочешь поехать домой прямо сейчас, то пошли.
Домой. Хочу ли я домой? К Индии. К Джине. К Дилену.
Я-то думала, что он протянул мне скальпель.
– Я... конечно, – мямлю я. – Да.
Нет.
Нет, это совсем не то, чего я хочу. Почему он не может меня понять? Как же так: он понимает, что мне хочется фисташек, но не может понять, что я хочу сказать...
И тут до меня доходит.
Потому, что он не хочет этого понимать!
Я как будто надела на себя утяжелители, которыми Индия пользуется на утренней зарядке. Кисти моих рук, лежащие на столе, и лодыжки отяжелели и вздулись. Ремни от утяжелителей, сдавливающие грудную клетку, наверное, заставляют так же учащенно биться ее сердце. На меня они действуют именно так.
– Да нет, ничего, – говорю я. – Я просто подумала... что выпила бы чашечку кофе.
Он уже надел пальто и смотрит на меня.
– Ну и хорошо, – говорит он. И ничего больше.
Я затаиваю дыхание.
– Увидимся завтра, – говорит он.
И эти слова звучат небрежно, как те, которые он, должно быть, сказал, вылезая из зеленого «вольво».
Я почти не чувствую холода, когда дверь за ним захлопывается.
Думаю, что я верю в Бога. Мне просто не хочется с ним встречаться.
Джона не бросил меня на карусели. Даже после того, как меня стало рвать на него. Томатным супом и морковью. У мамы тогда был период увлечения бета-каротином... Джона просто все смотрел на свою фланелевую рубашку, до тех пор, пока я не разревелась.
– Да ладно, это того не стоит, – сказал он. Он остановил карусель, а потом снял рубашку и зарыл ее в песок. – Сегодня у меня в первый раз закружилась голова, – добавил он, дрожа, потому что футболка уже не защищала его от студеного сентябрьского ветра.
Я сидела на краю карусели, чувствуя себя полным ничтожеством.
– Прости, – сказала я. – Я не хотела.
– Тебя просто вырвало, – ответил он. – Людей тошнит не потому, что они этого хотят. С собаками по-другому. Мне кажется, моей собаке это очень нравится.
Я снова шмыгнула носом.
– У тебя есть собака? – Я так хотела собаку. Любую. Просто собаку. Хоть таксу. Только не пуделя. Пудели же не совсем собаки...
– Да. Хочешь на нее посмотреть? Ну, после школы.
Я кивнула головой.
– А как же твоя рубашка?
Он улыбнулся, показав отсутствие некоторых зубов.
– Издеваешься?
– Тогда забудем о ней.
– Твой друг ушел?
Я вздрагиваю. Поднимаю глаза и вижу Майка, сидящего наискосок от меня.
– Да.
– Прости за пожар.
– За что?
Он хмурит брови.
– За пожар. Не видела? На сцене.
– Ах, это. Пустяки, без проблем.
Его пальцы барабанят по столу.
– С тобой все в порядке?
Я киваю.
– В полном.
Снова барабанная дробь пальцами.
– Может... может быть, если бы ты захотела... Я хочу сказать... – Он набирает в легкие побольше воздуха: – Не хотела бы ты пойти куда-нибудь посидеть и выпить кофе? – Он опускает глаза на почти допитую чашку на столе и краснеет. Что-то бормочет. Что-то вроде «глупо», но я не уверена.
Я смотрю на него. По-настоящему. Сквозь его волосы и неряшливую внешность. И вижу белый стол в операционной. Огни ламп. Сестер в масках. Сверкающие ряды хирургических инструментов, приготовленных для операции. Все яркое, белое, острое...
– Конечно, – говорю я. – С удовольствием.
Глава 8
Однажды я проснулась ночью вся окоченевшая и мокрая (вода к этому отношения не имеет). Я не помню, сколько мне было лет, но я с трудом видела что-то выше крышки кухонного стола. В таком возрасте не очень-то приятно лежать в мокрой постели...
В комнату ко мне влетела музыка, вместе с лучом света, проникшим сквозь щель под дверью. С трудом выкарабкавшись из-под одеял, я стащила брючки пижамы и пошла на звук. Если я найду музыку, то найду маму, и хотя она, наверное, рассердится на меня из-за мокрой постели, зато она все исправит.
Свет и музыка шли снизу. Спускаться по лестнице было непросто, особенно ночью, поэтому я обе ладони плотно прижала к стене и босой ногой нащупывала скрытые полумраком ступеньки. Стена под руками была прохладной и шероховатой из-за бугорков, оставленных валиком, которым наносили краску. Здесь, на лестнице, музыка казалась мягче, чем когда она просачивалась ко мне под дверь. Нежный джаз с оттенком кантри... Я скользила руками по крашеной стене, нащупывала ступеньки и чувствовала, как по моим голым ногам ползут мурашки.
Внизу кофейный столик был отодвинут со своего места и плотно прижат к дивану, а на свободном пространстве в лучах света танцевали мама и папа. Щека мамы лежала на плече папы. Лицо ее было повернуто ко мне, но глаза были закрыты, а в уголках губ притаилась улыбка (не могу вспомнить какая). Я открыла рот, чтобы позвать ее, но не успела сказать ни слова.
Папа резко выпрямился и схватил ее за запястья. Косточки его пальцев побелели, и он отступил на шаг.
– Что ты пытаешься сделать, Мэгги? – спросил он.
– Я танцую, Брэд. Как тебе мой танец?
Лицо его передернулось, и он отбросил ее руки – оттолкнул их от себя, швырнул вниз.
– Не играй со мной в эти игры.
– Я не играю!
Но он уже повернулся к ней спиной. Я отпрянула в тень. Даже будучи высотой всего лишь с кухонный стол, я понимала, что здесь мне не место. Папа прошел мимо меня. Думаю, что он меня не видел. А из гостиной доносились звуки плача и музыки.
Прижав руки к стене, я стала карабкаться назад, вверх по ступеням, пока не оказалась под защитой стен своей спальни. Остаток ночи я провела, лежа рядом с кроватью и завернувшись в клубок из одеял, не в силах унять дрожь.
– А сегодня холодно, – сказал Майк, когда мы вышли в объятия ветра. И через несколько шагов навстречу пробирающим до костей порывам добавил: – Прости, у меня нет машины.
– И у меня нет, – ответила я поверх заледеневшего шарфа.
– Они делают отличный кофе. В той лавочке. И там теплее, чем в других местах. – Он смеется. Коротким, прерванным дрожью смешком.
Мой ответный смешок дрожит не меньше.
Возможно, в этой лавке и в самом деле делают великолепный кофе, но она закрыта. По крайней мере, так написано на табличке на двери. «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ». Майк складывает ладони чашечкой и, приложив их к стеклу, вглядывается внутрь, стараясь обнаружить признаки жизни. Потом сдается и переминается с ноги на ногу.
Его неловкое смущение на вкус кисловато-вяжущее. Во рту как будто пересыхает. А может быть, это вкус воспоминаний о маминых слезах и о выражении лица отца, когда он отбросил от себя ее улыбку?
Уйти или остаться – зависит только от меня.
Закончить раньше, чем дело дойдет до танца в гостиной...
Я не моя мать!
Я сглатываю слюну, прижимаю ладони к стене на лестнице и вытягиваю носок, чтобы нащупать первую ступеньку.
– Послушай, – говорю я, – можно пойти ко мне. Не могу гарантировать, что будет хороший кофе, ну, если только ты его приготовишь... Соседка по квартире говорит, что мой кофе на вкус как грязь из-под автобуса.
Майк перестает переминаться и одаривает меня широкой улыбкой потерявшегося щенка, которого кто-то нашел.
Мы садимся в автобус. Поддерживаем вежливый разговор о том о сем. Но пустые, повседневные слова не помогают мне избавиться от ощущения неустойчивости, и я прижимаюсь к стене и думаю о том, где следующая ступенька и какой она может быть.
– У тебя очень мило, – говорит Майк, когда я открываю дверь.
– Здесь слишком много народу, – отвечаю я. – У нас ненадолго остановились моя сестра с... другом.
Он оглядывается по сторонам.
– Они в кино.
– Ах, вот как!
– Кухня там. – Звучит это по-идиотски, потому что кухня просто бросается в глаза. Не заметить ее невозможно.
Я показываю на навесной шкафчик:
– А кофе там.
– Хорошо, – говорит Майк.
Я улыбаюсь ему и вижу – возможно, потому, что здесь больше света, – что он побрился и, похоже (если мне не кажется), даже слегка подстригся. Понять трудно, потому что он стянул свои длинные волосы в конский хвост.
Он тоже улыбается в ответ.
– Принимаюсь прямо сейчас, – продолжает он.
– Я хорошо знаю, как это делать, – сказал Джона, помешивая в кастрюльке на плите.
Скосив глаза, я посмотрела на него.
– Го-осподи! – протянула я. – Ты же не положил сахар!
Мы делали какао. Джонзу было шестнадцать, он считал себя взрослым и был полон презрения к растворимому кофе. А в шкафу у мамы был только растворимый. Это потому, говорила она, что по ночам ей бывает нужно быстро приготовить кофе, куда она макает пекановое печенье, когда приходит на его волшебный зов. А я думаю, что это из-за того, что отцу было жалко денег на кофеварку для нее. К сожалению, любовь мамы к быстрорастворимым напиткам не распространялась на какао. Его готовили старомодным способом: молоко, сахар, какао и плита.
– Вот тебе какао, – сказал Джонз. – Его пьют маленькие дети. – И он посмотрел на меня так, как будто хотел подчеркнуть, что мне-то все еще пятнадцать.
– Это всего лишь кофе, – смеясь говорит Майк.
– Хороший.
Я моргаю и улыбаюсь. Что-то я сегодня много улыбаюсь... «Улыбка на лице – и на душе радостнее», – это мамина максима. Доведенная до моего сведения в тот день, когда она в первый раз простилась со мной у дверей школы.
– Спасибо, – говорит Майк.
– Он лучше, чем твое пиво.
– Не уверен, что мне стоит снова говорить «спасибо», – отвечает он, делая вид, что хмурится.
Когда он смеется, вокруг его глаз не собираются складочки. Смех у него идет глубоко изнутри. Не могу отождествить его с тем Майком, которого я видела в Клубе, слушая «По всей сторожевой башне». Сейчас он не производит впечатления парня, которого бросают женщины. Скорее, он похож на того, за кого выходят замуж и от кого рожают шестерых детей.
– Как так получилось, что ты до сих пор не женился? – спрашиваю я его.
Он опять смеется.
– А я женился.
– И?
– Больше не хочу.
– Что, так плохо?
– Даже хуже.
Интересно, а они танцевали тот медленный танец?
Я встаю, иду в гостиную и нахожу журнал.
– У тебя какой знак? – спрашиваю я.
– Не знаю. Кажется, Рыбы.
Я смотрю в журнал и читаю гороскоп для Рыб: «Оглянитесь, Рыбы, не прячется ли кто-то у вас за спиной».
– Ну, что там? – спрашивает Майк.
– «Не беспокойтесь. У вас все хорошо».
– Тогда ладно, – говорит он. – Но вообще-то, все это сплошная лажа.
– Все это сплошная лажа, – сказал Джонз. – Давай я скажу, что ждет тебя в будущем.
Я переворачиваюсь на живот...
– Может быть, и так, – говорю я Майку, отбрасывая журнал на кофейный столик вместе с воспоминаниями. Я отчаянно хочу курить. Я продержалась целый день. Была хорошей девочкой. Что плохого сделает мне одна сигарета? Как скажется на будущем моих легких то, что я брошу курить не сегодня, а завтра?
Я протягиваю руку к пачке, но...
– Разве не с ней ты должен вот так стоять?
– Я же стою с тобой, – ответил Джонз.
...Мои пальцы нащупывают пачку, однако рука падает.
– Моя бывшая всегда читала свои гороскопы, – говорит Майк. – У нее были хрустальные шары и прочая мура. Она все время увлекалась то одной, то другой религией.
Я иду обратно в кухню, опираюсь о косяк и смотрю на него.
Мозги у меня пухнут от мыслей о Джонзе. Я-то ведь эти чертовы Близнецы... И, похоже, не только по гороскопу.
– «Скальпелем», – произносит у меня в голове голос Индии.
– Майк... – начинаю я. А потом решаюсь и целую его.
– Bay! – говорит Майк, откидываясь назад. – Неужели это мой кофе действует так сильно?
Я усмехаюсь, смущенная собственной смелостью.
– Ты же его целовала, так ведь? – спросил Джона после того, как Неряха Джеф проводил меня домой. Джона бросил мне в окошко несколько камешков и потребовал отчета о танцах.
– Нет.
Наглая ложь. Неряха Джеф потоптался-потоптался и попросил-таки разрешения поцеловать меня, а мне было интересно – как это, целоваться с парнем.
Это было мокро.
И я так и не поняла, почему все так с этим носятся.
Джонз посмотрел на меня, потом покачал головой:
– Нет, ты с ним целовалась.
Я усмехаюсь, смущенная тем, что никак не могу выбросить Джону из головы и воспользоваться тем, что рядом со мной Майк.
– Да, – говорю я, – твой кофе – это особый способ постижения мира.
Помешивая в чашке, Майк разыгрывает удивление.
– А я ведь забыл добавить медвежьей спермы, – говорит он. – Надо разлить это в бутылки и продавать как афродизиак.
Я смеюсь, уже с усилием. Мне хочется провалиться сквозь пол в квартиру подо мной, но в ней, кажется, обитает пожилая пара с двумя или тремя незаконно живущими там чи-хуа-хуа. «Ты посмотри, Милдред. Краснорожая дикарка. Свалилась с потолка и до смерти перепугала наших маленьких Фидо, Пушка и Злюку». Еще неизвестно, где хуже...
Майк поднимает на меня глаза и смеется.
– Ты с ним целовалась, – сказал Джона.
– Не целовалась.
– Конечно целовалась. Ты пахнешь по-новому.
Я закатила глаза.
– Я пахну этим вонючим одеколоном. Мы же танцевали.
– Ты целовалась с ним, – нагнулся вперед Джонз. – Одеколоном пахнет от твоего рта, поэтому, если только ты не пила его...
Я почему-то задержала дыхание. Джонз был так близко от меня, и ощущение было каким-то необычным. В животе у меня стало тепло. Как от виски. Уж я-то знаю, как это. Накануне я отхлебнула из бутылки, припрятанной отцом в ящике письменного стола...
Я рывком отодвинулась от него.
– Ничего подобного!
Джонз засмеялся, но вокруг глаз у него не было морщинок.
Я смотрю на Майка, но вижу только улыбающийся скальпель.
– Может быть, если только...
Я опять целую его.
На самом деле это не похоже на сцену соблазнения. Ну, вы понимаете, о чем я. Не так, как в кино: кто-то идет к полкам с компакт-дисками и ставит медленную песню, кто-то зажигает свечу, потом двое исполняют нерешительное танго на диване. Сцена соблазнения...
Мы действительно на диване, но не более того. Мы оба чувствуем себя неловко и скованно. Майк сидит, закинув руки на спинку дивана, а я не знаю, что делать со своими. Я целую его. Он целует меня. Мы неуклюже стукаемся носами, пока наконец не понимаем, как этого избежать.
Я всеми силами стараюсь не запаниковать. Пытаюсь сконцентрироваться на Майке. И на кофе. И на том, холодный у меня после прогулки нос или уже согрелся...
– Черт, а здесь холодно, – сказал как-то Джонз в ту первую зиму, когда мы жили в аэродинамической трубе под названием «окраина Чикаго». – Я, наверное, нос себе отморозил.
– Шарф надо надевать... – Я тянула его к остановке. – Слушай, давай я сделаю тебе рождественский подарок заранее! – И я вытащила из сумки только что купленный для него шарф и обернула вокруг его шеи и подбородка.
И над кремовым шарфом из искусственного кашемира вокруг его глаз собрались складочки.
Я отталкиваю от себя образ Джоны и плотнее прижимаю свой рот к губам Майка. Майк, похоже, не возражает. Он гладит мне спину ладонью, которая, кажется, ничего общего не имеет с рукой, лежащей на диванной спинке. Я чувствую, как эта ладонь потихоньку пробирается мне под свитер и, наконец, касается голой кожи.
Голая кожа. Прикосновения к ней поднимут нас с дивана и заведут в спальню, где до сих пор слегка пахнет немытыми юношескими телами и сигаретным дымом. Голая кожа...
Если уж вы решились приступить к операции, то без прикосновений к голой коже не обойтись.
Майк чуть отодвигается от меня.
– Вообще-то на первом свидании я обычно этого не делаю, – говорит он, и голос звучит довольно жалобно.
– И я тоже, – говорю я, но в моем голосе звучит отчаяние. – Может, нам пойти в спальню?
Он моргает, и вид у него обеспокоенный. Все, что ему обо мне известно, – это то, что я знаю кое-что о блюзах и что мне надоела «Сторожевая башня». Ах да, и то, что мне нравится, как он варит кофе, но и в этом он не совсем уверен, потому что выяснилось это только полчаса назад. А может, я втыкаю в мужиков булавки или превращаю их в рабов и держу в чулане, скованных цепями?
И я целую его, чтобы он мне поверил. Ну по крайней мере, чтобы ему стало все равно.
– Конечно, – отвечает он.
Если на диване нам было неловко, то в спальне стало просто невыносимо. Стягивая свою зимнюю амуницию, мы стараемся не смотреть друг на друга. Три рубахи, джинсы, носки – кто бы мог подумать, что на это нужно столько времени. Уф! Наконец мы залезаем в кровать в одном белье. У постели прокуренный запах. Мне хочется думать, что Майк этого не замечает.
Он снимает с меня лифчик и начинает водить языком вокруг соска. Я ежусь, потому что мне щекотно...
– Хватит! – сказала я Джонзу. Я сидела на нижней ветке вяза в их дворе. Я забралась на нее, чтобы доказать, что, хотя меня и может вырвать при виде качающихся и вращающихся под ветром верхушек деревьев, высоты я все-таки не боюсь... не то что некоторые. В ответ Джонз сорвал травинку и стал водить ею по моей босой ноге, потому что выше дотянуться не мог. – Хватит. Щекотно же!
* * *
Я крепко сжимаю веки и протягиваю руки к Майку, беру его лицо в ладони и тяну к себе, чтобы поцеловать. В одно и то же время я испытываю чувство вины, испуг, беспокойство и неловкость. Неужели так и должно быть? Не знаю. Сейчас мне все равно. Это операция.
Рука Майка скользит вниз по моему животу, протискивается между ног. Первая моя реакция – сжать бедра, но он целует меня, и я расслабляюсь, позволяю теребить себя, и я уже мокрая, и мне уже на все наплевать.
Потом он поворачивается на другой бок и начинает нашаривать что-то на полу. А я думаю, зачем это он вдруг стал скатывать шарики из пыли, бросив меня дрожать от холода, оставив с ощущением чего-то отвратительного, что невозможно простить.
Презервативы.
Идиотка.
«Ты с ним целовалась?»
«Разве не с ней ты должен вот так стоять?»
«Я же стою с тобой».
Майк тянет меня на себя, но только я не знаю, что мне надо делать, поэтому мы перекатываемся обратно, и он между моих ног... И я никогда не думала, что это так больно.
Теперь, возможно, моя недогадливость насчет презервативов уже более простительна.
Теперь, возможно, вам стало ясно, почему я решила применить именно этот скальпель, чтобы разрезать пополам свою жизнь, жизнь Близнецов. Именно этот скальпель, который прорезал мне путь к освобождению, дав возможность покинуть остальных скворцов.
Ну да, правильно. Я последняя дожившая до наших дней двадцативосьмилетняя девственница.
Точнее, была ею.
Глава 9
Как же так получилось? Нет, не то, что этот волосатый бармен вдруг оказался в моей постели и храпит рядом со мной. Это-то произошло исключительно по моей собственной воле, это можно проследить шаг за шагом от моего высказывания о волшебной палочке («Ею исполняют добрые и злые желания») до приобретения несколько минут назад в известном смысле болезненного опыта.
