Текст книги "Как бы нам расстаться "
Автор книги: Кэрен Бришо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
– Давайте я поговорю с ней, – вновь повторяю я. – Мы... хорошо поладили, и я... постараюсь, чтобы она уехала домой.
– Да уж, постарайся, – говорит папа. Потом он кладет трубку, но я успеваю услышать еще одно мамино: «Скажи ей...»
Я прижимаю основания ладоней к глазам. Голова болит и никак не проходит.
Нельзя так поступать. Нас нельзя разлучать. Он мой друг. А друзья не бросают друг друга.
Мне приходит в голову: что будет, если во Вселенной разверзнется черная дыра и поглотит половину созвездия Близнецов? Оставшийся близнец угаснет и тихо сгинет в печали одиночества?
Глава 11
– С этого и начинаются «проблемы в семье», – сказал Джонз, открывая дверцу холодильника. Была вторая половина дня, и в Хоуве стояла жара. Оставалось три недели до того, как мы пойдем учиться в первый из старших классов. Ничего особо интересного в этом не было, потому что в нашем городке младшие и старшие классы посещали одно и то же школьное здание.
– С чего «с этого»? – спросила я, перегибаясь через его плечо.
Он вытащил бумажный пакет. Его старшая сестра Кэро написала на нем черным фломастером: «Кэро. Не трогать!»
– Что это? – спросила я.
Он открыл пакет.
– Апельсины. Плохо то, что я люблю апельсины.
– Не надо!
– Кэро у нас в последнее время – сплошная головная боль. – Он поднял пакет и потряс его.
– Почему?
– Она создает «проблемы в семье».
Хихикая, мы вышли из дома и пошли в парк. За неделю до того я подарила Джонзу на день рождения набор инструментов для резьбы по дереву. Небольших. Таких, которые удобно лежат в ладони. А в парке было дерево, на котором все вырезали свои инициалы, или старые рок-н-ролльные символы, или лаконичные высказывания по поводу родословной мэра. Это вошло в обычай, и, даже если бы вас поймал за этим занятием полицейский, все равно никаких неприятностей из-за порчи общественной собственности у вас бы не было.
Когда мы подошли к дереву, я повисла на одной из нижних веток и стала болтать в воздухе босыми загорелыми ногами. Джонз закрыл глаза и не открывал их, пока я не спрыгнула вниз.
– Да тут высоты-то всего несколько футов, – сказала я.
Он подошел к карусели, стоявшей неподалеку, и крутанул ее.
– Она вращается всего лишь со скоростью двадцать два оборота в минуту, – крикнул он мне.
Я скорчила гримасу.
– Прости.
Он кинул мне апельсин.
– Давай-ка лучше натяни Кэро нос, и я прощу тебе твою непоследовательность.
Я бросила в него кожурой от апельсина.
Проблемы в семье.
Что-то ударяется об оконное стекло моего кабинета, и я вздрагиваю и возвращаюсь к действительности. Нажав на глаза основаниями ладоней, чтобы не впустить в них чудище своей вины, я заснула, и из-за долгого давления на глаза зрение у меня сейчас затуманено.
Окно.
Поднявшись, я смотрю в окно. На карнизе лежит на боку скворец, клюв у него открыт, а глаза закрыты. Он, должно быть, ударился о стекло и разбился насмерть. Если бы он упал с такой высоты на землю... Я стараюсь справиться с разбухшей оконной рамой. Если мне удастся взять птицу в комнату, то, может быть, она (он?) сможет выжить после контузии. Рама потрескивает, стонет и не поднимается ни на миллиметр. Я толкаю ее изо всех сил, которые у меня еще есть.
Окно приоткрывается на пять дюймов. Этого достаточно.
Когда я встаю на колени и тяну руку, стараясь достать до карниза, вокруг моих ног вьется ледяной ветер. Руки не хватает. Я протискиваю сквозь щель плечо и шарю на ощупь, пока мои пальцы не натыкаются на кучку перьев. Я протаскиваю птицу сквозь щель и кладу ее на сложенный шарф.
Окно не закрывается.
Пока я спала, на работе появился Кенни. Он что-то репетирует внизу, в кофейной комнате, для какой-то музыкально-театральной постановки. Надеюсь, это роль пароходной сирены. Ему бы очень подошло. Но при таком раскладе Тимоти может уволить его в любую минуту.
– Уичита! – затягивает Кенни, когда я вхожу в нашу комнату отдыха. – Не покидай меня, дорогая Уичита!
– Можно попросить тебя помочь мне закрыть окно? – спрашиваю я.
Вой прерывается. Кенни идет за мной в мой кабинет. Все бы ничего, но чудище вины обрело жизнь и все крушит в моей комнате.
Скворец.
– Как сюда попала эта птица? – спрашивает Кенни.
– Она ударилась об окно, – отвечаю я. – И я взяла ее в комнату.
Скворец летит к окну, бьется крыльями о стекло. Снаружи летает другой скворец, держась от стекла ровно на таком расстоянии, чтобы его нельзя было поймать. Я беру свой шарф. После нескольких неудачных попыток мне удается набросить его на воскрешенную птицу и вышвырнуть ее в окно. Кенни налегает всем своим туловищем на разбухшую раму, и она резко захлопывается.
Скворцы улетели.
– Спасибо, – говорю я, вешая шарф на спинку запасного стула. Пальто все еще на мне, и из-за этой охоты на скворца я вспотела. Я начинаю выкарабкиваться из своей шерстяной бани.
– Послушай, – говорит Кенни, все еще опираясь на подоконник, – что это с Джоной?
Я пожимаю плечами.
– Он уволился.
Я уже наполовину выбралась из своего пальто, но Земля вдруг перестала вращаться.
– Что?
– Только что. Сказал Тимоти, что уходит.
– Почему?
– А ты не знаешь?
Я качаю головой.
– И я не знаю. Не открывай ты это окно. – Он выпрямляется и выходит из моего кабинета.
– Где Тимоти? – спрашиваю я, но Кенни уже снова вполголоса затянул свой плач. Что-то из готовящегося представления.
Земля завершает перерыв во вращении. Комната наклоняется и начинает медленно кружиться. Кабинет становится огромной каруселью. Я роняю пальто на пол и бегу в туалет – как раз вовремя, чтобы спустить в унитаз небогатое содержимое своего пустого желудка.
Я полощу над раковиной рот, когда из кабинки выходит Дороти. Она бледная, как и я.
– У-у-у, – стонет она. – А ведь после близнецов я дала себе слово больше не рожать. – Она подает мне бумажное полотенце. – Когда ты-то должна?
– Никогда, – отвечаю я. Но она не слушает.
– Постарайся не рожать раньше срока, а то все кончится кофейной комнатой. Господи, как было стыдно.
– Да уж. – И я ухожу прежде, чем она успевает сказать еще что-нибудь.
Прямо за дверью я сталкиваюсь с Тимоти.
– Это ты, – говорит он. Затем наклоняется совсем близко к моему лицу: – Что это с тобой?
– Приболела немного, – отвечаю я. Черт, пришлось соврать. Но я действительно выгляжу больной: белая, в липком поту, дрожащая.
– Плевать я хотел на то, больна ты или нет, – говорит Тимоти. – Что ты сделала с Джоной? Я никогда не найду другого сотрудника с таким художественным чутьем. Ты что, думаешь, я смогу найти кого-нибудь с таким опытом работы, как у него? Мне объявление в газету давать, что ли?
Я пристально смотрю на него.
– Я с удовольствием прямо сейчас уволил бы тебя, если бы мне не было достаточно этой головной боли с Джоной. Ты меня достала, – продолжает Тимоти, ткнув в меня пальцем. – Завтра приезжает выставка тканей, и мне нужен Джона, чтобы... – Он обрывает себя и опускает руки.
Наш музей – это второй дом для нас, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы все своего рода суррогатная семья. Обычно счастливая суррогатная семья. Но не сегодня. Поэтому если некоторым и показалось, что Тимоти немного перебарщивает, то это не так – у нас такие разговоры в порядке вещей.
– Ну, и что...
– Что мне теперь делать с вами двумя? – обрывает меня Тимоти своим вопросом. – Неужели нельзя выяснять свои любовные отношения где-то в другом месте?
– У нас нет любовных отношений, – отвечаю я.
– Профессионалы так не поступают, – продолжает он, игнорируя мои слова.
– Это не было выяснением любовных отношений.
– И теперь мне придется размещать всю эту чертову выставку самому. Если бы ты не была мне нужна, я бы тебя уволил.
– Увольняй, за чем же дело стало? – говорю я, и голос мой звучит скорее как пароходный гудок Кении, чем как мой собственный голос.
– Ну уж нет, – кричит мне в ответ Тимоти. – Ты у меня будешь размещать эту выставку!
– Я не бакалавр искусств.
– Правильно, – соглашается он. – Ты причина, по которой у нас теперь нет искусствоведа.
– Я же ничего не сделала! – говорю я, зная, что это ложь, но сейчас мне наплевать.
– Да, надо было бы тебя уволить!
– Так увольняй!
– Не уволю!
– Да сделаю я вам эту выставку, – говорит из-за моей спины Джонз.
Я так быстро оборачиваюсь, что меня опять тошнит. Джона выглядит больным и бледным. Как будто его только что рвало в мужском туалете за залом.
Мы неотрывно смотрим друг на друга.
В течение длинного, длинного мгновения.
Разделенные близнецы.
Он первый отводит глаза и смотрит на Тимоти.
– Я сделаю эту выставку, – снова говорит он, затем проходит мимо нас через зал – в свой кабинет.
– Ну ладно. Хорошо, – говорит Тимоти. Я чувствую, что он смотрит на меня, но я смотрю в спину Джоне. – Ты нездорова, – говорит мне Тимоти, – иди домой. – Потом проходит мимо меня и идет через зал в другую сторону.
Джона проходит к себе в кабинет, не взглянув на меня.
Я изо всех сил бью кулаком по массивному, очень твердому бетонному блоку стены.
– Да не переживай ты так, – говорит Дженет, проходя мимо меня с чашкой кофе. – Что такого, в конце-то концов?
Я не отвечаю. Я согнулась пополам и нянчу свою ушибленную руку.
Я стояла возле большого дуба во дворе перед домом и, согнувшись и ловя ртом воздух, прижимала к груди руку.
– Отойди, – сказала я Джоне, услышав, что он подходит ко мне сзади.
Но он не отошел.
Я растирала руку. Несправедливо, что злость причиняет такую боль, что для избавления от нее нужно ударить по чему-то и причинить себе этим еще большую боль.
Мама застала нас за приготовлением какао.
– Какую грязь вы развели на кухне, – сказала она. – Неужели вы ничего не можете сделать как полагается?
– Но мы же только какао делаем, – ответила я, не думая о том, что говорю, и забыв о том, что мама весь вчерашний вечер и большую часть дня только и делала, что возилась с начинавшей ходить малышкой Джиной.
– Вы делаете его на моей кухне, – сказала она. – А уже пять часов. Нельзя есть шоколад после пяти. Никакого кофеина после пяти часов!
– Это же просто какао, – опять сказала я, но мама уже выплеснула его в раковину.
– Пошли вон отсюда, – сказала она. – Выметайтесь! – Она отшвырнула кастрюльку в сторону, и темные капли какао прочертили на полу траекторию ее полета.
Я бросилась вон из дома и побежала к дереву.
– В следующий раз выбери что-нибудь гладкое, – сказал Джона, скользя спиной по дереву вниз, чтобы сесть. – Чертова кора.
Я посмотрела вниз – на него.
– Становится легче, если потрясти руками. – Он показал, как это делается, тряся кистями, как какой-нибудь малахольный.
Я попробовала, и часть боли ушла, но от движения воздуха засаднили ободранные костяшки пальцев. Я помотала руками еще немного, а потом села рядом с ним. Меня заливала краска стыда. Я ничуть не лучше матери. Бросаешься ты кастрюлями или бьешь по дереву – особой разницы нет.
– Прости, – сказала я, ковыряя носком грязь. – За какао и за... – Я взмахнула опухшей рукой.
Он поймал мою руку и стал растирать пальцы.
– Все в порядке.
Я сразу же выдернула руку – не хотела я быть маленькой.
Я трясу рукой, стараясь избавиться от боли. Бетонная стена – это плоская поверхность, но она ничуть не лучше коры дерева.
Из двери туалета выглядывает Дороти. Видит меня и закрывает дверь.
– Все в порядке, – говорю я. – Я ухожу.
– Это гормоны, – отвечает она из-за закрытой двери. – Во время беременности вырабатывается больше гормонов.
– Я не беременна, – говорю я, проходя по залу к себе в кабинет.
С гормонами у меня проблем нет. Проблемы у меня с генами.
Я сажусь на стул рядом с письменным столом. Сосу ободранные костяшки пальцев. Руку дергает. В кармане раздается звонок.
Я пристально смотрю на пальто. Звон прекращается, потом начинается снова. И снова.
– Джина ушла, – говорит Дилен еще до того, как я произношу «алло».
– В каком смысле «ушла»? – спрашиваю я.
Он шмыгает носом.
– Забрала все вещи. Я вышел... Она сказала, чтобы я купил пончиков. Не знаю, где она взяла деньги...
Перед моим мысленным взором встает копилка в форме Эйфелевой башни на туалетном столике. Та, куда я бросаю четвертаки, остающиеся от прачечной.
– ...Она вытащила горсть мелочи и выпроводила меня. А когда я пришел... – Он слегка постанывает, и я буквально вижу его, схватившего себя за волосы и упершего локти в колени.
Нет, то был Джона. А это Дилен.
– Правильно, – говорю я, изгоняя из своей головы видение Джоны. – А машина там?
– Подождите. Я посмотрю.
Рука у меня опять стала кровить. Я вновь засовываю кулак в рот. Кровь соленая, как моя вина.
– Машина здесь, – говорит он.
Какая-то частица меня надеется, что Джина, возможно, упаковала вещи и сбежала домой к маме и папе, прожив два дня со своей злодейкой-сестрой.
Но скорее всего это не так.
– Я скоро приеду, – говорю я Дилену. – Оставайся там и никуда не уходи. – Две заблудшие души на руках – это последнее, что мне сейчас нужно.
В зале я сталкиваюсь с Тимоти.
– У меня... проблемы в семье, – говорю я.
Он пожимает плечами.
– Это не новость.
Я уже говорила, что Тимоти может придираться к людям по мелочам, когда у него самого штаны в дерьме? Так вот, такое случается.
– Я серьезно.
– И я тоже, – говорит он. – Джона уходит после этой выставки, тебе приспичило получить отпуск... А что будет со мной? Обо мне ты подумала?
Вина опять наносит мне удар в спину – на этот раз не слишком сильный.
– Слушай, – говорю я, – я поговорю с Джоной, ладно?
Он пожимает плечами.
– Делай что хочешь. Хочешь – собирай вещи и уезжай.
Ну вот, музей может быть и неблагополучной суррогатной семьей. Это я о нас. Такая большая, счастливая, но неблагополучная семья. Ха-ха.
Я надеваю пальто, хватаю сумку и иду в кабинет Джоны. Его там нет. В конце концов я нахожу его в южном выставочном зале.
– Не думай, что тебе нужно уходить отсюда, – говорю я, минут пять подождав, пока он обратит на меня внимание. Я обвожу рукой вокруг помещения, хотя он не смотрит на меня и не может увидеть этот жест. – Тебе не нужно уходить из музея из-за меня.
– А кто сказал, что я ухожу из-за тебя? – спрашивает он. Потом делает заметку в блокноте с зажимами, который держит в руке.
Я не знаю, что отвечать.
– Никто.
– Может быть, я оставался здесь только из-за тебя, – говорит он. – Могу я наконец уйти?
Он так и стоит спиной ко мне, намеренно на меня не глядя. Раньше я и внимания на это не обратила бы, но сейчас я еле сдерживаюсь.
– Я думала, тебе здесь нравится.
– Может быть, и так. – Он оборачивается и улыбается мне. Такой совсем-не-джоновой улыбкой. По крайней мере, не такой, какой он раньше мне улыбался.
– Я ухожу, – говорю я, хотя до этого момента мысль об уходе мне в голову не приходила. – Совсем не нужно уходить нам обоим.
– В самом деле? А куда?
Я открываю рот, чтобы рассказать ему о Джине, но потом закрываю его. Я же хотела вырваться из стаи, так ведь? Самостоятельный человек решает свои проблемы... самостоятельно. Один из двух Близнецов.
– Никуда, – произношу я вслух. – Может быть, это я оставалась здесь из-за тебя.
Он смеется.
– Можешь никуда не уходить, – говорю я. – Это ведь твое. Тебе не надо уходить.
– Знаешь, – говорит он, размещая подставки по обе стороны двери зала, – хотя говорить ты и не умеешь, все-таки ты много говоришь другим, как и что им следует делать.
Я не отрываясь смотрю на него, но он прикидывает, ровно ли стоят подставки у двери.
– Пошел ты... – говорю я. И ухожу.
* * *
– О, – сказал Джона, растирая предплечье и в шутку делая вид, что ему больно. Мы лежали на траве футбольного поля и смотрели на звезды. – Ты за что меня ударила?
– За твое дурацкое предсказание, – сказала я.
– Ты что, не веришь, что мы с тобой друзья на всю жизнь? – спросил он.
– Конечно верю, – ответила я. – Поэтому оно и дурацкое. И так все знают, что мы всегда будем друзьями.
– Ты считаешь, что это глупо, потому что это правда?
Мне захотелось снова ударить его.
Звезда прочертила небо, оставив красноватый след.
– Загадай желание, – сказал Джона.
«Пусть мы всегда будем друзьями», – подумала я, наблюдая, как тает след упавшей звезды. Так. На всякий случай.
На улице идет снег. Пролетая перед глазами, в которых стоят слезы, снежинки оставляют после себя красноватые следы.
Глава 12
Жизни не хватает кнопки «пауза». Чтобы перевести дыхание и подумать минуту-другую. Может быть, мне надо попросить об этом Бога? В конце концов, дал же он мне новое имя?
Тяжело переставляя ноги, я поднимаюсь по лестнице к себе в квартиру и пытаюсь думать, несмотря на сумятицу, которая царит у меня в голове. Поиски шестнадцатилетней беременной девицы, делающей все, чтобы погибнуть в Чикаго, можно сравнить с поисками пресловутой иголки в стоге сена. Нет смысла впадать в панику и бегать по улицам, хватать каждую рыжеволосую веснушчатую девчонку и поворачивать ее к себе лицом, чтобы посмотреть, не Джина ли это. И не стоит удивляться, что я перехватываю выходящего из моей квартиры Дилена, который собирается заняться именно этим.
– Я же сказала, чтобы ты никуда не уходил, – говорю я, и он, испуганный, возвращается в квартиру.
– Она же где-то там, совсем одна... – начинает он.
– .. .Потому что она так решила, – заканчиваю я за него.
Это звучит грубо и бестактно, и он смотрит на меня с выражением «ты-с-удовольствием-сунула-бы-ей-чемодан-в-руки-и-вышвырнула-ее-на-улицу», которое я начинаю ненавидеть.
– На улицу я ее не выбрасывала, – говорю я.
– Я этого и не говорю.
Я бросаю сумку на диван и снимаю пальто.
– Это что, из-за того, что я сказала, что ей надо найти работу?
Он падает на диван рядом с моей сумкой и начинает подвывать:
– Это из-за того, что вы сказали родителям, что отправите ее обратно к ним, домой.
И тут срабатывает кнопка «пауза», и время останавливается с резким скрежетом тормозов.
– Уа-уа-уа! Хватит! Я сказала родителям – что?
– Что вы отошлете ее обратно. – Он складывает руки на груди (ну прямо Брюс Ли) и подпирает ладонями свои бицепсы с татуировкой. Я смотрю на подрагивающего дракона. Дракон мне подмигивает.
– Я ничего такого... – начинаю я, но вдруг останавливаюсь.
Не говорила или говорила? Все так перепуталось... Я прокручиваю время назад, к телефонному звонку, и слышу, как говорю что-то о том, что поговорю с Джиной, но говорила ли я...
Нет. Не говорила.
– Я ничего не говорила о том, что заставлю Джину уехать обратно в Хоув. Они что, звонили сюда снова?
Он кивает головой.
– Прямо перед обедом.
Мне хочется придушить родителей. Нет, мне хочется придушить Джину за то, что она им поверила. Но чего еще следовало ожидать? Я уехала из дома, когда Джине было пять лет. Откуда ей знать, что я не собираюсь отвозить ее обратно, прямо в любящие руки двоих людей, обитающих в доме, где она родилась? Ладно, пусть родилась она не прямо в этом доме, а в городе под названием Хоув, но вы понимаете, о чем я. Она меня не знает. Так чего мне ожидать от нее?
Скорее всего она будет действовать, следуя, как минимум, инстинкту самосохранения. Но если человек собирает вещи и уходит, чтобы бродить по улицам Чикаго в самом начале марта, то беречь себя он, похоже, не намерен. Ворвалась ко мне в марте, как лев[9], и все такое...
Дилен делает еще одну попытку ускользнуть.
– Что ты собираешься делать? – спрашиваю я его. – Мотаться по улицам и ждать, что через пять минут наткнешься на нее, пока сам не потеряешься?
Дилен неплохой мальчишка, но у меня и правда сегодня тяжелый день.
Ну ладно, в том, что у меня сегодня тяжелый день, виновата я сама. Но другие постарались сделать его еще тяжелее. И глупо пытаться выпороть саму себя, легче выпороть кого-то другого.
– Прости, – говорю я Дилену, сидящему на диване и надувшемуся на мои слова. – Давай будем действовать вместе, хорошо? В кармане сумки у меня ручка. Первое, что надо сделать, это понять, куда Джина могла пойти со всеми этими вещами... – Я останавливаюсь, чтобы подумать. Сколько у меня было четвертаков в копилке? Не так уж много. В прачечную я ходила на прошлой неделе. – Сколько денег дала тебе Джина сегодня утром?
– Примерно десять баксов.
– Десять? – Могу поклясться, что там было не больше пяти...
В мои затуманенные мозги заползает понимание того, насколько все плохо. Я открываю дверь в комнату Индии и... обнаруживаю там еще одну проблему.
Керамическая кошка Индии, японская Манеки Неко, та, которая моет себе за левым ушком на счастье, лежит на туалетном столике, разбитая на куски. Копилка в виде кошки – та, куда Индия последние девять месяцев (с тех пор, как переехала ко мне) складывала все крохи и остатки, вступила в свою следующую кошачью жизнь, разбитая на мелкие кусочки, а ее денежные внутренности украдены.
Моя сестра – воровка.
И у меня большие неприятности.
– С вами всегда большие неприятности, юная леди!
Это голос мамы. Она только что остановила рядом со мной машину. Я была так рада видеть ее, что не обратила внимания на то, что она мне сказала. Почему-то я не смогла найти дорогу домой. Все было каким-то другим, и я не узнавала улицы.
– Где ты была? – спросила она, когда я залезла в «импалу» и попыталась захлопнуть своими шестилетними ручонками тяжелую дверь. В конце концов мне это удалось.
– Я ходила посмотреть на собачку, – ответила я. И мысль об этом заставила меня позабыть о том, как мне было страшно, когда я шла мимо незнакомых домов в зарослях сорняков и среди бутылок, валяющихся в придорожных канавах.
После занятий, после того, как меня вырвало на карусели, чего я очень стыдилась, Джона вспомнил о своем обещании и повел меня посмотреть на свою собаку. Шеп и в самом деле был очень милым псом. Черно-белый, лохматый, он лизал тебе лицо, если позволишь.
– Давай заведем собачку, – попросила я.
– Какую собачку? Куда ты ходила? – спросила мама, не ответив мне.
– К Джоне. – Только тогда я заметила, что лицо у мамы красное, а волосы на шее висят взмокшими от пота прядями. – Он учится в нашем классе, – добавила я, потому что уже знала, что на тебя, может быть, не накричат, если ты добавишь к рассказу какие-то важные правдивые детали.
– Так ты не пришла домой после школы, потому что пошла смотреть на эту проклятую собаку? – «Импала» издала горестный звук, когда мама повернула ключ зажигания, хотя мотор уже работал.
– Прости меня, – прошептала я, забиваясь в угол между сиденьем и дверью.
Она дала газ, но потом резко затормозила.
– Джона? Это Джона Лиакос? Так ты была в доме Лиакосов?
– Н-нет. – Я попыталась вспомнить. Разве у Джоны есть фамилия? – Я не помню, – сказала я, выдав все сведения, какие могла.
– Черт-те что! – ударила мама ладонью по рулю. Потом стукнула еще раз.
Я еще глубже забилась в угол, но она схватила меня за руку и вытащила из этого, как мне казалось, безопасного места.
– Никогда, – сказала она, выдыхая жаркий воздух прямо мне в лицо, – слышишь, никогда больше не ходи смотреть на эту собаку!
Затем она зажала меня между грудью и рулем и стала шлепать до тех пор, пока я не разревелась.
У меня большие неприятности.
Моя сестра – воровка.
И она слишком большая, чтобы ее просто выпороть. Хотя не думаю, что это остановило бы меня, будь она здесь.
Дилен подходит, останавливается у меня за спиной и осматривает комнату Индии.
– Что случилось? – спрашивает он. Потом видит бедную керамическую кошечку. – Ох... Уичита... Вы думаете?..
– А ты как думаешь? – прерываю я его, чувствуя отвращение и злость. Затем глубоко вздыхаю. Дилен ведь не виноват. Просто под руку попался.
Нет. Это не совсем так.
Из моего горла вырывается истерический всхлип (только один и не сильный). Дилен пристально смотрит на меня.
– Надо позвонить Индии, – говорю я, – и выяснить, сколько у нее там было. – Я надеюсь, что там было несколько десятков долларов, а не сотни или – не дай Бог! – тысячи. Мне никогда с ней не расплатиться...
Что за жизнь! Почему я вообще должна платить? От праведного гнева спина у меня выпрямляется и каменеет, но потом я понимаю, что если я хочу умилостивить Индию, то надо срочно вернуть ей ее деньги. И уж конечно, возвращать их будет не Джина, эта бестолковая лентяйка и воровка.
«Ты же только что уволилась с работы», – нашептывает в моей голове мерзкий голосок. «Замолчи сейчас же», – отвечаю ему я.
Я набираю номер сотового телефона Индии, и мне отвечают, что она вне зоны доступа. Я оставляю сообщение телефонистке в типографии, где работает Индия, но сомневаюсь, чтобы эта бестолочь, которая одновременно отвечала по трем линиям и к тому же жевала бутерброд, в ближайшие тридцать шесть часов передала Индии, что я звонила.
Я усаживаюсь напротив Дилена и даю ему клочок бумаги и ручку, вытащенную из сумки.
– Теперь дело за тобой, – говорю я ему. – Ты знаешь ее лучше меня. Куда, по-твоему, она могла пойти?
Он беспомощно смотрит на меня.
– Не знаю, – говорит он, – если бы мы были в Хоуве, она пошла бы в «Бургер Кинг» или к озеру, но в Чикаго... я не знаю.
– И она не знает.
На его лице появляется выражение «надо бежать, все равно куда».
– Сделай глубокий вдох, – говорю я. – Я имею в виду, что и у нее нет никакого тайного источника информации. Просто напиши обо всем, что она любит делать, и о том, куда она может пойти.
Он принимается писать.
Я пытаюсь сообразить, как далеко она могла уехать на такси, если в копилке-кошечке было не больше пятидесяти долларов. Не так уж и далеко, если ей попался водитель, прошедший подготовку по программе из восьми шагов под названием «Счетчик у меня не работает». Я представляю, как Джина плюхается на сиденье и спрашивает, куда он может отвезти ее за пятьдесят долларов. «В соседний квартал», – отвечает ей водитель, в соответствии с шагом номер шесть показывая в обворожительной улыбке все свои зубы.
Воображение мне не очень-то помогает.
Глядя в составленный Диленом список, мне только и остается, что надеяться, что Джина все-таки не полная идиотка. Я читаю вслух. «Пицца Хат», «Бургер Кинг», набережная, гостиница «Сонные глаза»? Я смотрю на него, и он весь сжимается и краснеет.
– Они сдавали вам номер?
Он утвердительно кивает, все еще красный, как вареный рак.
– Да, и в Хоуве все меняется, – говорю я. – Где же были местные блюстители нравственности? – Ответа я не жду, поэтому продолжаю читать: – Дом Марты...
– Я просто записал здесь все места, куда она могла бы пойти, – перебивает он меня. – Они все в Хоуве.
Это я уже поняла. Я мысленно вношу Дилена в «Список плохих мальчиков с загустевшими мозгами», имеющийся у Санта-Клауса.
Звонит мой сотовый. Это Индия. Надо же, телефонистка все-таки передала ей сообщение...
– У меня плохие новости, – говорю я и рассказываю ей о том, что Джина сбежала с содержимым ее разбитой Манеки Неко.
Индия остается спокойной. Даже слишком спокойной.
– Я верну тебе все до последнего цента, – обещаю я. – И куплю тебе новую кошечку. Это все из-за недостатка понимания между нами. Она подумала, что я...
– Ладно, – отвечает Индия. – У меня тоже есть маленькая сестренка. Тебе бы она не понравилась.
– Маленьких сестренок у меня нет. По крайней мере, на сегодняшний день, – прибавляю я, поймав угрюмый взгляд Дилена. – Ты знаешь, сколько там было?
– Неточно. – Мысленным взором я вижу, как Индия пожимает своими кошачьими плечами. – Семьдесят пять долларов. Может быть, сто. Я давно не пересчитывала.
Я-то рассчитывала на пятьдесят, а то и меньше. Черт.
– Послушай, – говорит Индия, – сегодня у нас нет запарки, поэтому, если надо, я могу приехать и помочь вам искать ее.
Я просто обожаю эту женщину. К тому же она прекрасно умеет лгать – ведь я слышу на заднем плане вопли и крики, из которых можно заключить, что у них там как раз самая запарка.
– Спасибо, – отвечаю я. – Оставайся там. Мы с Диленом уже уходим.
Дилен одаривает меня вызывающим взглядом подростка. Так, наверное, в шестнадцать лет смотрела на взрослых я.
Глава 13
Через пять минут после того, как мы с Джоной въехали в Чикаго, ржавый инвалид, который стоил мне половину скопленного за время работы в «Бургер Кинг», окочурился. С тех пор я так и не купила новую машину. Пешеходные прогулки полезны для здоровья... Друзья, у которых есть машины, в дождливый день соглашаются подвезти, только если у тебя сердечный приступ или собеседование по поводу работы (автобусам Чикагского управления транспорта в дождливые дни на тебя тоже наплевать). Сегодня я вспомнила о том проржавевшем калеке в первый раз после того, как увидела его погруженным на эвакуатор, увозивший бедолагу в последний путь. И случилось это потому, что мы с Диленом сейчас на своих двоих кругами прочесываем улицы.
Хождение кругами обычно связывают с ситуацией, когда человек потерялся или делает что-то совершенно бессмысленное. Мы не потерялись, но надо признать, что наши усилия прекрасно подходят под определение «бессмысленные». По сути, мы ходим по все расширяющейся спирали, центром которой служит моя квартира.
– Нам надо разделиться, – уже в который раз говорит Дилен.
И я терпеливо объясняю ему, что совсем не жажду искать двоих потерявшихся подростков. Уже в который раз объясняю.
– Джина не потерялась, – говорит он. – Она никогда не теряет дорогу.
И я терпеливо спрашиваю его, почему она звонила мне из Джолиета, если никогда не теряет дорогу.
Дилен умолкает и зарывается подбородком в шарф. Это его движение напоминает мне о Джоне, и мерзкое чудище вновь впивается когтями в грудь.
Когда-то я прочитала о парне, который попал в аварию (на мотоцикле, или на «феррари», или на какой-то другой машине), и ему ампутировали ногу. По ночам он просыпался от того, что у него чесалась пятка, которой не было. Чесалась, хотя была уже где-то на больничной свалке или в печи для сжигания отходов, или еще где-то, где они уничтожают ненужные части тел, не подлежащие повторному использованию.
Нога была отрезана, но в его мозгу она все еще была на месте.
Сколько же еще Джона будет сидеть в моей голове?
Наше хождение по кругу явно не имеет смысла. Но я сделала что могла. И как после каждого решения, после каждого действия, я, конечно же, буду волноваться, и жалеть, и думать о том, что не получилось. Самое главное – не обращать внимания на эти волнения и сожаления, бороться с ними, когда они приходят.
– Что случилось? – спросил Джона, открыв окно.
Я пожала плечами.
– Подожди. – Он захлопнул раму. Через несколько минут он выскользнул из входной двери и подошел туда, где я стояла и ждала его. – Тебе не надо приходить сюда ночью, – сказал он.
Я подбрасывала камешки, которые все еще держала в руке, и они падали на землю.
– Это же Хоув, – ответила я. – Здесь ничего не происходит. – Мне было двенадцать лет, и я была уверена в себе.
Джонз нахмурился и бросил взгляд в сторону дома, но ничего не сказал. Там внутри что-то упало, и я услышала, как засмеялась женщина.
– У мамы будет ребенок, – сказала я.
– Да?
– Она говорит, что это из-за меня.
