Текст книги "Как бы нам расстаться "
Автор книги: Кэрен Бришо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Он смотрит на меня так, как будто эта мысль ему в голову еще не приходила.
– Пожалуй, ты права, – говорит он, ставя пиво на угол стойки. – С кофеином или без?
– С кофеином.
Поставив рядом с пивом кофейник, он упирается своими большими руками в прилавок.
– С тебя два пятьдесят. В том числе и за ту чашку, которую взял твой дружок, когда я отвернулся.
Он говорит это с улыбкой. Кофе в Клубе бесплатный. Майку просто нравится неназойливо подчеркивать это. Бесплатный кофе – это старая традиция в таких пивных. Хотя многие новые клубы, ну, те, где разноцветные огни и слишком много телевизоров, не особенно беспокоятся о старых традициях. Вот в «Старбаксе», например, за чашку кофе берут больше, чем в других местах за порцию виски высотой в два пальца. И пошли они, эти традиции, сами знаете куда. Но Майку традиции нравятся. И нравится подчеркивать, что традиции ему нравятся.
– Спасибо за кофе, – улыбаясь говорю я и расплачиваюсь за пиво.
Он засовывает доллары в выдвижной ящик кассы.
– Не слишком громко? Может, сделать потише? – спрашивает он, показывая себе за плечо, на проигрыватель.
Это что-то новенькое. Майк всегда заканчивает разговор после намека на бесплатный кофе. Несколько раз я моргаю, потом смотрю на проигрыватель и на пляшущие зеленые огоньки небольшого индикатора громкости. Джимми Хендрикс тонет в визге и зубовном скрежете гитарных струн.
– М-м-м... Да. Неплохо бы.
– Может... – Он рывком опускает голову. – Может, что-то не так?
Я нагибаюсь, чтобы видеть его лицо. Оно все красное.
– Майк, ты всегда ставишь Хендрикса, когда от тебя уходит девушка.
– Да, но...
Я перегибаюсь через стойку и стаскиваю со стеллажа диски «Блюзовой коллекции».
– Поставь вот эту, – говорю я, показывая на первую песню.
– Билли Холидея? – спрашивает он. Потом смотрит на название и улыбается.
Неся кофе и пиво, я возвращаюсь к своему столику, а Билли Холидей начинает петь про то, как девчонка «все испортила, и ничего хорошего в этом нет».
Джонз пристально смотрит на меня.
– Фея, где твоя волшебная палочка? – спрашивает он меня.
Согнувшись пополам, чтобы залезть в наш отсек, я смотрю поверх столиков в сторону Майка – как раз вовремя, чтобы увидеть, как он опять опускает голову и краснеет. Затем он принимается неистово возить тряпкой по стойке с почти религиозным фанатизмом.
– Это что, та штуковина, с помощью которой исполняются добрые и злые желания? – спрашиваю я Джону. – Может быть, она мне скоро понадобится, когда он опять будет ставить Джимми Хендрикса.
– Тогда тебе не придется целовать его, желая спокойной ночи, – отвечает он.
– Кого, Джимми?
Джона смеется, но на его лице мелькает что-то, не сочетающееся с морщинками вокруг глаз.
Глава 3
В конце концов я бросила пытаться заставить людей правильно произносить мое имя. А может, и неправильно – как посмотреть. После множества перекличек в течение семестра-двух я поняла, что преподаватели, так или иначе, всегда рифмуют «Уичита» с «пустота», а не с «нарочито». И я перестала поправлять людей: наверное, этим и отличается жизнь в большом городе от обитания в городишке в прериях. И уже было странно, когда Джонз называл меня «Уичи-и-та», но и к этому я привыкла.
– Вам домой? «Универсальные перевозки» к вашим услугам! – говорит Джона, когда мы выходим на ночной холод.
Это наша старая шутка. Как-то мы поспорили, что он не сможет пронести меня до конца квартала. Он смог. Я проиграла. Но в последнее время меня ужасает даже мысль о том, чтобы прикоснуться к нему.
Я слишком в нем нуждаюсь.
Я слишком от него завишу.
Когда у меня трудности, я иду к Джонзу. Когда мне грустно, я звоню Джонзу и он приходит и успокаивающе похлопывает меня по плечу, пока я вздыхаю и жалуюсь. Когда я злюсь... Ну что же, Джонз хоть не смеется, когда я срываю кожу на руках, молотя по предметам, чересчур твердым, чтобы бить по ним со всей силы.
Если у меня и начнутся трудности с Индией, то только по моей вине. Она лучшая соседка из тех, что у меня были. Моет за собой посуду... Не бог весть что, конечно, но предыдущая моя соседка считала себя ценительницей изысканной пищи и пачкала уйму посуды, делом доказывая, как велики ее кулинарные таланты. У талантливых поваров, помимо многочисленных кастрюль, тяжелых сковородок, ножей и разделочных досок, обычно есть и посудомоечные машины. А в моей квартире только мойка-раковина без всякой хитрой автоматики. Индия не отличит гурмана от грубияна – питается она готовыми салатами и хлопьями, – зато знает, как открыть кран с горячей водой и как пользоваться моющими средствами. Так что мне есть с чем сравнивать, и я не жалуюсь.
Однажды, когда Джона ворвался ко мне, наотмашь ударил меня по щеке, а затем выбежал из квартиры, Индия сказала:
– Ну, ребята, можно подумать, что вы женаты или что-то вроде того. Вы что, срослись друг с другом?
Вот так.
А потом я увидела по телевизору репортаж о сиамских близнецах, сросшихся головами. Они были откуда-то из Афганистана, или Казахстана, или еще из какого-то «стана» и ехали в госпиталь «Джон Хопкинс»[6] или какую-то другую больницу... В общем, я не помню подробностей; важно, что это были два маленьких ребенка, и у них срослись черепа, и врачи не знали, достаточно ли там мозга, чтобы при разделении они оба выжили, или у них один мозг на двоих. И я сидела, смотрела на экран и думала: «О Господи, а у меня-то есть собственный мозг?»
Или я просто часть Джоны? Я имею в виду, мозга Джоны.
А все из-за Индии, из-за того, что она сказала, будто Джонз и я срослись друг с другом. Наверное, именно так нисходит озарение – кажется, так называется, когда люди вдруг что-то понимают, – а потом появляется подтверждение тому, что это озарение соответствует действительности. Вот, например, жене вдруг приходит в голову: «Боже! Он мне изменяет!» А потом она начинает находить какие-то квитанции за цветы, которых она в глаза никогда не видела, и за номера в гостинице в квартале от дома... Индия говорит: «Вы что, срослись друг с другом?» – и я смеюсь, но когда вижу репортаж о сиамских близнецах, то начинаю задумываться, не общий ли у нас с Джонзом мозг. Бывают у меня собственные мысли? Могу я, скажем, самостоятельно пошевелить мизинцем или надо, чтобы сперва Джонз подумал об этом? Могу ли я пойти? И так далее.
Ну в общем, вы понимаете, о чем я.
Поэтому, когда Джонз спрашивает, не нужно ли доставить меня домой, я не могу без содрогания коснуться его, потому что боюсь, что тогда мы окончательно сольемся и я уже не в состоянии буду даже дышать самостоятельно. Печально, когда оказываешься в таком положении в двадцать восемь лет, прожив одиннадцать лет вдали от дома. А у тебя уже степень магистра искусств, полученная за писательское творчество, и ты убиваешь себя, строча просьбы о грантах для заштатного музея... И отношения с мужчинами ни к чему не приводят, потому что у всех мужиков мозги загустели.
Так вот, во всей этой каше мне надо изображать мудрую женщину перед своей младшей сестрой и каким-то парнем по имени Дилен. Ну может, не мудрую женщину, а помесь приветливой хозяйки с психотерапевтом... А может быть, – черт, опять эта мысль! – милую мамочку.
– Эй! – говорит Джонз, водя рукой у меня перед носом.
– Надень перчатки, – наставительно заявляю ему я, репетируя роль мамочки.
Он щиплет меня за нос, сводя на нет всю мою родительскую солидность.
– Ладно тебе, – говорит он, шаря в карманах в поисках перчаток. – Мамочка из тебя никакая.
– Да знаю я.
Роль мамочки – это одна из тех вещей, от которых у меня с души воротит. И цветы в волосы вдевать я не умею, а еще я не... Но об этом надо рассказывать отдельно.
Как-то я пошла гулять с Неряхой Джефом Скалетти. Он каждое утро сидел на покрытом красным ковром помосте у входа в столовую, чтобы просто сказать мне: «Привет, Уичита». Он был одиноким изгоем, и мне было его жалко.
Джеф не мылся. Как и все мы, он ходил на занятия по физкультуре, но никогда не принимал душ после того, как обливался потом на этих занятиях. Его подмышки были предметом шуточек всей школы. А в ушах Джефа было столько серы, что это бросалось в глаза, так что следовало быть осторожной и не смотреть на него сбоку.
Неряха Джеф... Мне было его жалко. Ни с кем нельзя вести себя так, как будто он кусок дерьма. Ни с кем! Тем более если он пока не сделал ничего такого, чтобы считать его куском дерьма... Жизнь и так лепит на человека много всякой грязи. Но почему-то всяким гадам всегда хочется добавить.
Я сказала, что пойду с ним на танцы старшеклассников. Я была в восьмом, поэтому с его стороны не было таким уж подвигом пригласить меня. Может быть, он просто решил, что я не смогу сказать «нет». А может быть, я была единственной, кто каждое утро в ответ на его приветствие тоже говорил «Привет!»...
Мама была довольна, что ее девочку пригласили на свидание. Малышка Джина вопила где-то в задней комнате, пока мама пыталась вплести мне в волосы цветы (это никак не получалось). Волосы у меня – просто русый шелк. Я не хвалюсь. Боюсь, это единственный приличный способ выразить ту мысль, что волосы у меня были – и есть – такие тонкие, что в них ничего не держится. Цветы все время повисали головками вниз и потом выпадали из прически.
– Не вертись, – приказала мне мама, когда Джина на минутку замолчала, чтобы набрать в легкие воздух, и она могла не сомневаться, что я наверняка ее услышу.
– Идиотские цветы, – ответила я, уклоняясь от ее рук.
Мама схватила мои волосы в кулак и потянула назад.
– Ты будешь красивой, даже если я тут трупом лягу. Твоему мальчику понравится.
Вся кожа у меня на голове болела.
– Они же не будут держаться, – сказала я. – Брось ты это.
Джина опять принялась кричать.
Мама воздела руки к небу.
– Замечательно. Давай продолжай в том же духе. Пусть все старшие девочки издеваются над тобой. Ты, наверное, этого хочешь?
Я выбежала из комнаты.
Уж и поиздевались надо мной «старшие девочки»! Но не потому, что в волосах у меня не было цветов.
Джеф принял ванну.
Любопытно, что мытье может послужить поводом для безудержного веселья, но в данном случае чистота тела была чем-то почти анекдотическим. Как Бог.
– Эй, Джеф, – сказала одна девочка, – здорово ты почистился. – Тут она и ее подружки хихикнули, изображая красоток-недотрог, как принято на таких сборищах.
Джеф лишь посмотрел на нее. Озадаченно. Как охотничья собака, которая не понимает, почему охотник хочет, чтобы она убила этого милого пушистого енота.
– Пошли, Джеф, – сказала я и, схватив за локоть, потащила его к столу с едой. Он принялся черпать какой-то пунш, но я его остановила.
– Он же с градусами, – сказала я, дернув подбородком в сторону боковой двери гимнастического зала, где Клайв, сторож, потягивал нечто из маленькой бутылочки. – Клайв подливает в него спирт после каждого танца.
Джеф наклонился и понюхал пунш.
– А пахнет приятно, – сказал он.
Я не стала говорить ему, что сквозь то количество одеколона, которое он вылил на себя, почувствовать запах хоть чего-нибудь еще просто невозможно.
– Уж поверь мне, – ответила я.
Эти слова заставили меня подумать о Джоне. О том, как Джона сложился пополам от смеха, когда я сказала ему, что иду на бал старшеклассников с Неряхой Джефом. Иногда мне очень хотелось сбить с Джоны спесь. Он мог быть таким уродом... А в то утро мама выгнала нас обоих с крытой веранды, потому что он все твердил, что мне надо будет поцеловать Неряху Джефа, а я во весь голос возражала, что поцелуи повесткой дня не предусмотрены.
– Вы, два чертовых скворца, – кричала мама нам вслед, когда мы, надувшись, потащились в школу, – опять клюете друг друга!
Вот тогда-то мама и узнала, что у меня свидание с Неряхой Джефом, в результате чего я и оказалась сидящей на кровати (за неимением в доме парикмахерского кресла), и цветы вываливались у меня из прически и рассыпались вокруг.
Я все еще не простила Джоне ту боль от натянутой на голове кожи и цветы вниз головками, бьющие меня по глазам. И я просто не могу представить себя, суетящуюся по поводу цветов, мальчиков и вопящих младенцев. Похоже, мне стоит перескочить стадию младенцев и сразу перейти к подростковому возрасту. Все зависит от того, насколько выросла Джина по сравнению с тем, когда я видела ее в последний раз. Четыре года, а может, и пять лет назад...
Не могу я с этим свыкнуться.
– Все еще раздумываешь об «Универсальных перевозках»? – спрашивает Джона.
Я пытаюсь улыбнуться и не думать о слиянии тел и душ.
– Нет, – говорю я, лихорадочно стараясь подыскать приличную отговорку. – Я... я думаю, что хорошо бы прийти домой до того, как Индия ляжет спать, чтобы поговорить с ней о Джине.
По лицу видно, что он хочет возразить, – явный знак, что понимает: меня укусила какая-то муха, и он разочарован тем, что я не прибегаю к услугам знакомого специалиста по дезинсекции, – но ограничивается тем, что просто пожимает плечами.
– Хорошо.
– Я возьму такси, – говорю я, зная, что такой расход в моем бюджете не предусмотрен.
– Хорошо.
«Хорошо» – и только. Не предлагает взять такси на пару или подвезти меня, или убедить, что мне это не по карману...
– Тогда пока, – говорю я и размахиваю рукой, голосуя. И не предлагаю взять такси на пару, или подвезти его, или защитить свое право на такое проявление экстравагантности...
Он кивает.
– Увидимся завтра.
Затем он поворачивается и уходит.
Я влезаю в машину, называю водителю адрес и откидываюсь на спинку, чтобы подумать. Что-то не то я делаю. Веду себя с Джоной так, будто он кусок дерьма, а он не сделал ничего... ну, если только в тот раз... Нет. Он не сделал ничего такого, чтобы с ним обращались, как с куском дерьма. А я все-таки обращаюсь с ним именно так, потому что не знаю, как мне с ним себя вести.
Вообще-то обычно я знаю, как и что делать. Когда я принимаюсь за что-то, чего я никогда раньше не делала, я сначала исследую проблему. Иду в библиотеку, нахожу книги, когда-либо написанные по этому вопросу, прочитываю их все. Или, по крайней мере, просматриваю, в зависимости от того, сколько всего написано по этой теме. И только потом, до зубов вооруженная мнениями специалистов, я выхожу на поле брани и вступаю в битву.
После озарения по поводу сиамских близнецов я тоже пошла в библиотеку. Библиотека – это именно то место, где можно найти книги специалистов. Полок с художественной литературой в последнее время сильно поубавилось, поскольку всем нужны в основном новейшие популярные издания, где излагаются мнения специалистов. Так что романы и стихи уступают место книгам, посвященным тому, как сбросить вес (десять фунтов за тридцать дней!), как удержать мужчину, как уйти от мужчины, излагающим систему из двенадцати шагов к успеху, систему из восьми шагов к обретению популярности, способ покончить с подмышечным грибком, питаясь в течение шести недель только гамбургерами и йогуртами и т.д. и т.п. А мировая художественная литература лежит невостребованная где-то в самых дальних уголках библиотек.
Но никто из специалистов не дает квалифицированного совета, как расстаться с другом. Они дают массу советов, как привлечь друга, но ни единого совета, как оттолкнуть его от себя. Или как разделить сиамских близнецов, если уж на то пошло.
Поэтому мне приходится действовать на свой страх и риск. А знаний по этому вопросу у меня маловато.
– Сюда? – спрашивает меня таксист.
– Что?
– Сюда, что ли? – тычет он большим пальцем в сторону бокового окна, у которого сижу я.
Я выглядываю и вижу свой дом.
– Ах, да. Спасибо. Я тут задумалась о том...
– С вас двадцать пять.
– Черта с два. Десять. Что там на счетчике?
Он улыбается. Почти так, как надо по системе из восьми шагов.
– Счетчик сломан.
Ошибка наивного новичка. Можно подумать, я в первый раз такси беру. И почему я не проверила счетчик, когда садилась? Но я была слишком погружена в свои размышления. Я бросаю десятку на сиденье рядом с ним и выскальзываю из машины. Дверь моего многоквартирного дома всего в шести футах, я знаю, что мы не накатали больше чем на десятку, и я никогда особенно не интересовалась системой из восьми шагов.
– Пошла ты... – говорит таксист и отъезжает. Но звучит это не обиднее, чем «Простите, мы не поняли друг друга». Нет накала. Без этого в Чикаго не прожить, не то что в каком-нибудь Хоуве. Если, чтобы как-то прожить, надо все время работать, небольшая схватка по армрестлингу не сможет выбить человека из седла, поскольку у каждого руки уже и так вывернуты теми, кто разбогател, ничего не делая, просто имея акции какой-нибудь компании.
Когда я открываю дверь, Индия смотрит какую-то программу, что-то вроде «Где гаснут звезды рока?».
– У меня плохие новости, – говорю я.
– Тебе звонила сестра, – одновременно говорит она. – Они заблудились где-то в районе Джолиета и не могли дозвониться до тебя по сотовому.
– Это и есть моя плохая новость, – говорю я, принимая удар. Джина, когда звонила, даже не сказала мне, насколько близко она от Чикаго.
– Новость о чем? Что у тебя в мобильнике сели батарейки? – спрашивает Индия, выключая телевизор как раз вовремя, чтобы спасти нас от «рока на стадионах в восьмидесятые».
– Джина хочет жить с нами.
Индия опускает глаза на телевизионный пульт.
– Я сказала ей, что она может пожить с нами некоторое время, но я не говорила, что она может жить здесь постоянно.
Индия не отрывает глаз от пульта.
– У нее был скандал с мамой и с папой, – говорю я, и в животе у меня появляется чувство отчаяния. – С ней парень, которого зовут Дилен.
– Да? Именно из-за него они и заблудились. По крайней мере, так я поняла из того, что она говорила. – Индия смотрит на меня. – Это же квартира только с двумя спальнями.
– Я знаю.
– Не с тремя и не с четырьмя.
– Я знаю.
Она качает головой.
– Могла бы меня спросить.
– Я как раз и собиралась это сделать, – говорю я, понимая теперь, что мне надо было сразу же позвонить ей, но я была слишком озабочена своими мыслями о том, как бы мне не стать мамочкой, и о том, как бы мне оттолкнуть от себя Джону. – Конечно, мне надо было сразу тебе позвонить.
– Да уж.
– Ты моешь за собой посуду, – говорю я. – Лучшей соседки мне не найти.
Индия смеется.
– Я же не съезжаю, – отвечает она. – Но мне бы не хотелось заставлять съезжать тебя.
– Ха-ха-ха. Мне тоже не хочется, чтобы она жила здесь, но...
– Она твоя сестра, – говорит Индия, и в ее голосе звучит слишком явный упрек. – Ты же не можешь сунуть ей в руки чемодан и выставить на улицу.
Я чувствую, как к шее подкатывает волна жара.
– Нет, конечно, но...
– Ну, так дай ей неделю на поиски работы...
– Она никогда не работала. Я уверена, что она ничего не умеет делать, разве что красить ногти.
Индия пожимает плечами, что напоминает мне о Джонзе.
– Дай ей неделю, а потом она и Дилен съедут и найдут себе другое жилье или сбегут домой, как нашкодившие щенки.
– Думаешь, сбегут?
– Скорее всего, нет. Но помечтать-то можно. – Она потягивается. Вся она – воплощение кошачьей грации и, кажется, состоит из одних костей. Она из тех гибких, худых женщин, способных носить кожу и меха так, как будто это неотъемлемая часть их тела. Я-то выгляжу немного по-деревенски, как будто меня выращивали на ферме и кормили зерном. На самом деле это несправедливо. Если меня кормили зерном, то и кожа на мне должна смотреться вполне естественно. В конце концов, коровы же едят зерно. Или кожу получают только от холощеных быков? Но и быки едят зерно, так ведь? А кому из них дают гормоны роста? Никогда не могу запомнить подробности...
– Прости, – говорю я, покончив с коровами. – Я постараюсь отвязаться от них побыстрее.
Она машет рукой.
– Забудем об этом. Но, наверное, тебе бы хотелось вытащить их из этого Джолиета. – Ее передергивает. – Бр-р... Эти пригороды...
Я звоню по номеру, который оставила Джина. Телефон какого-то Денни. Я описываю ему мою сестру, и только потом до меня доходит, что ей уже не двенадцать лет.
– А теперь постарайтесь представить, как она растет, – говорю я ему. – Как в той мультяшке, рекламирующей детское питание.
Человек на другом конце провода на минуту замолкает, а потом я слышу голос Джины:
– Уичи-ита?
Слышать, что мое имя произносят правильно, настолько непривычно, что я едва удерживаюсь, чтобы не сказать, что она не туда попала. Но я все же отвечаю:
– Да, я.
– Мы заблудились где-то рядом с Джолиетом, – говорит она.
– А вы спрашивали, в каком направлении ехать?
Молчание.
– М-м-м... Знаешь, нам хотелось есть, и мы...
Я щиплю себя за переносицу и жалею, что у сестры нет компаса, указывающего шкодливым щенкам дорогу домой. Было бы неплохо.
– Прости, – говорит Джина. Она прикрывает рукой трубку и спрашивает кого-то – вероятнее всего, человека с ментальной программой, позволяющей воссоздавать возрастные изменения внешности, – знает ли он, как добраться до Чикаго.
Я еще сильнее щиплю себя за переносицу.
– Мы будем у вас, – говорит Джина, – примерно через час.
Если только вы опять не заблудитесь или не остановитесь, чтобы купить пончиков.
– Ладно, – говорю я. – Теперь вы поняли, куда ехать?
– Да. – И она вешает трубку.
– Ну что, все в порядке? – спрашивает Индия.
– Вроде бы.
– Тогда пойду приму ванну. Видимо, в ближайшем будущем за горячей водой у нас будет очередь.
Глава 4
Давным-давно, в колледже, у нас был профессор (какой курс он читал, не помню, помню только, что это было что-то из обязательной программы), и он на какой-то лекции сказал, что мы лишь сумма наших генов, не более того, но и не менее. Все реакции, все решения так или иначе запрограммированы в нас с помощью молекул ДНК, доставшихся нам от предков. Потом он использовал этот довод для того, чтобы оспорить «эту ахинею Юнга о коллективном бессознательном», и усыпил всех слушателей. И во сне я видела, что у меня развилась потребность в пекановом печенье и эмоциональном насилии. Эта мысль была такой пугающей, что я заставила себя проснуться. Я открыла глаза и обнаружила, что привлекла всеобщее внимание. Глаза всей лекционной аудитории были направлены на меня. Оказывается, я испустила такой душераздирающий крик – не один даже, а два, – что в мою честь можно было сразу же устанавливать золотую звезду.
Нет, мы не просто набор ДНК. Ну да, в какой-то степени это так. Но не в том смысле, какой имел в виду профессор. Мы – набор воспоминаний. И от этих воспоминаний зависит то, кто мы такие, что мы думаем, как реагируем на стрессовые ситуации, как проявляются у нас испуг, боль, радость, любовь, зависит наше половое поведение...
Воспоминания. Все дело в них. Каждый из нас не более чем коробка с воспоминаниями.
Индия не замедлила выполнить свое обещание израсходовать всю горячую воду. Я лежу на диване, слушаю, как бежит вода, и притворяюсь, что смотрю какую-то комедию, а на самом деле с беспокойством думаю о том, что Джина заблудилась в этом Джолиете, как щенок. Потом кто-то из знаковых фигур нашего города говорит с экрана: «Мои воспоминания – это не то, что было на самом деле». Может быть, другими словами, но смысл именно такой. И я погружаюсь в размышления о том, что может случиться с коробкой из-под сигар, где мы храним наши воспоминания.
Коробка из-под сигар оказалась в нашем с Джоной распоряжении не совсем обычным образом. Где-то во втором классе, под конец учебного года, мы шли из школы домой и вдруг услышали, что за деревьями кто-то тихо плачет. Мы чуть не прошли мимо. В тот день нам не повезло: на занятиях была контрольная по таблице умножения, а в столовой – запеканка с мясом (что, может быть, звучит не так уж плохо, если не думать об огромных, искусственно выращенных картофелинах для пюре, о кашице из бобов и об анаэробных бактериях). Не то чтобы нас очень уж беспокоили анаэробные бактерии... Но я отвлеклась.
Мы чуть не прошли мимо того, кто плакал.
– Там кто-то есть, – сказала я.
А Джонз уже перелезал через кучу коробок и мусора.
Я полезла за ним, но вначале мне пришлось снять огромный, не по росту, рюкзак, поэтому, когда я наконец перебралась через коробки и всю эту дрянь, щенок уже сидел у него на коленях. Это он плакал. Щенок. И я, когда увидела щенка, заплакала тоже.
Щенок был весь сплошная рана. Наверное играя, он побежал за машиной и потерялся. И никому не пришло в голову его поискать.
– Надо отнести его к ветеринару, – сказала я, дотрагиваясь до коричневого, покрытого шерстью лба.
Джона шмыгнул и вытер нос пальцем.
– А где ветеринар?
Я задумалась.
– Я знаю.
Мы несли щенка почти милю. Я вывалила все книги из рюкзака и спрятала их под коробку на улице, поэтому у нас было, куда его положить.
В нашем городишке работал вечно раздраженный деревенский ветеринар, одетый в хирургическую форму, дополненную сигарой, зажатой в коричневых зубах. Он не собирался лечить мелких животных. Его учили работать со скотом: овцами, лошадьми, свиньями – с сельскохозяйственными животными. Но если ты единственный ветеринар во всем городке, то... Город есть город, и в нем у людей живут кошки и собаки, а не овцы с лошадьми. В общем, этот ветеринар уже привык ко всему.
И он сразу понимал, когда помочь уже нельзя.
Несколько часов спустя я плелась домой, и под ногтями у меня была грязь. Меня выпороли за то, что я забыла забрать книги, и за то, что папе пришлось ехать за ними в девять вечера.
Меня выпороли и за то, что я не пришла к ужину. А мы с Джоной потратили все это время на то, чтобы похоронить щенка.
Между прочим, если уж на то пошло, есть мне совсем не хотелось.
Звонит мобильник, прерывая мои воспоминания. Не знаю даже, почему именно сейчас я вспомнила о том щенке... Ах, да. Коробка из-под сигар. Воспоминания. Сестренка, потерявшаяся, как бездомный щенок. И у меня болят ноги, потому что я лежу на диване, скорчившись.
Мартовский туман размывает уличные огни в окне над кухонным столом. Уже несколько часов, как Индия отправилась спать, разгоряченная после ванны и благоухающая экзотическим ароматом крема. Сама я пахну, как какой-нибудь охранник, и никак не могу согреться – я ведь не подождала, пока нагреватель подготовит новую порцию горячей воды.
Сотовый все звонит, пока я ищу его и нахожу в кармане пальто.
– Алло!
– Уичита?
А, пропащая сестрица и ее дорогой. И кто-то еще?
– Мы... – она делает паузу, потом спрашивает кого-то, видимо последнего из выживших «Потерявшихся парней»: – Где мы?
Какое-то бормотание.
Их занесло на север. Я пытаюсь направлять их по телефону, но недостаточно хорошо знаю город и окрестности. Я еду туда, куда мне надо, но право выбора пути оставляю за водителем Чикагского управления транспорта. Минуты через три-четыре сконфуженного молчания эти голубки подъезжают к бензозаправочной станции.
Опять бормотание.
Я зеваю.
– Мы будем минут через двадцать, – говорит Джина мне в ухо.
Я смотрю на часы.
– Сейчас уже два часа ночи, – отвечаю я. – Постарайтесь опять не заблудиться.
Но она уже отключилась.
Я опять валюсь на диван. Не мигая, смотрю на движущиеся по экрану фигуры. На нем появляется какой-то человек и начинает рекламировать разработанную им программу улучшения памяти.
Я нажимаю кнопку на пульте, и экран гаснет.
Потерявшиеся щенки и коробки из-под сигар...
Через три дня после того, как мы похоронили щенка, мы пришли к нему на могилку. Я принесла несколько петуний, потихоньку сорванных в оконных ящиках, где мама их выращивала. Джона принес собачье печенье. Мы похоронили щенка на заросшем сорняками участке, которых в городке под названием Хоув было столько же, сколько и людей, если не больше. Должно быть, ветеринар увидел нас, проезжая мимо.
– У меня для вас двоих кое-что есть, – сказал он, опустив стекло запыленного окна своего грузовика. – Залезайте.
В приемной (она же кабинет) ветеринара мы обнаружили коробку с семью толстенькими кудрявыми черными щенками.
– Их кто-то выбросил, – сказал нам ветеринар, когда мы опустились на коленки рядом с коробкой. Щенки тыкались мордочками, лизали и царапали нам пальцы и пахли тем сложным щенячьим запахом, в котором ощущаешь и теплое молоко, и младенческие какашки.
– Им одиноко, бедняжкам, – продолжал ветеринар. – Пока я не нашел им хозяев...
Он так и закончил фразу, с вопросительной интонацией, и мы оба закивали головами, хотя знали, что нам никогда не разрешат взять щенка. У Джоны уже была собака. А я... Я могла и не спрашивать.
Ветеринар покашлял.
– Значит, так. До тех пор, пока я не пристрою их, им нужны любовь и внимание. И я подумал, что, может быть, вы двое смогли бы мне помочь.
И за следующие три дня, зарываясь пальцами в шелковистый щенячий мех, мы с Джоной забыли об израненном тельце, которое похоронили. На третий день отдали последнего щенка, и он покинул нас, высунув язык на плечо какого-то другого ребенка. Мы долго смотрели ему вслед и с трудом удерживались, чтобы не заплакать.
– Вы хорошо поработали, – сказал ветеринар. – Думаю, что мне надо как-то вам отплатить. – Ему не приходило в голову, что он уже дал нам больше, чем мы когда-нибудь получали в жизни. – Что же мне вам дать... – пробормотал он себе под нос, протягивая руку за новой сигарой, чтобы заменить окурок, торчавший у него в зубах.
Джонз ткнул меня локтем и показал на коробку из-под сигар на столе ветеринара.
– Посмотри на нее, – прошептал он.
Мы оба наклонились вперед и стали с восхищением разглядывать женщину на картонной крышке коробки: пышнотелую черноволосую красавицу в шелках и бархате. Джона всегда был неравнодушен к живописи. Он вытянул палец и стал водить им по контуру фигуры. Кожа пальца терлась о картон, издавая шероховатый звук.
– Вам нравится эта картинка? – спросил нас ветеринар.
Потом он высыпал оставшиеся сигары и протянул коробку Джонзу. Слишком удивленные этой неожиданностью, чтобы его поблагодарить, мы выскочили из комнаты.
Пробежав немного по улице и остановившись, чтобы еще раз полюбоваться женщиной, мы открыли коробку и вдохнули запах табака.
– Она пахнет воспоминаниями, – сказала я.
– А вот, – сказал Джонз, – и воспоминание. – И он снял со своей рубашки несколько черных шерстинок и заключил их внутри картонных границ. – Теперь ты, – добавил он. Минуту или две я растягивала ткань своей одежды и в конце концов нашла жесткий щенячий усик. Я положила его на дно коробки с таким же благоговением, с каким священник в церкви Святой Марии выкладывал облатки.
Интересно, если бы я стала рыться в коробке с воспоминаниями, нашла бы я там те черные шерстинки и щенячий ус или – по прошествии стольких лет с тех пор, как мы последний раз клали туда что-нибудь, – эти волоски затерялись в спутанном клубке памяти? Не знаю. И нет у меня коробки из-под сигар, чтобы выяснить это, потому что через месяц или два коробка оказалась у Джоны, да так у него и осталась. Не знаю, как это произошло и почему. Просто так случилось. Может быть, потому, что свои воспоминания я храню в голове. Там, где они и должны быть, чтобы делать меня тем, чем я являюсь, и не давать мне забывать об этом.
