Текст книги "Как бы нам расстаться "
Автор книги: Кэрен Бришо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Он продолжает лупить по табличке, но разглядывает меня и копается в памяти...
– Уичита?
И тут он краснеет. Наверное, потому, что вспоминает тот год или два после бала старшеклассников, когда он, как пришитый, сидел возле моего шкафчика в раздевалке. Тот год или два, когда я придумывала разные хитрости, чтобы не встретиться с ним. Например, влезала через окно женской уборной.
– Мне очень нужна машина, – говорю я, помогая нам обоим преодолеть неловкость встречи.
– Мы открываемся через...
– Она нужна мне прямо сейчас. На поездку в один конец до Чикаго.
Он хмурится.
– Но...
Я уже на миллиметр от того, чтобы начать умолять его, но тут ко входу в контору подъезжает машина. Мы оглядываемся. То есть оглядываюсь я, потому что Неряха... то есть, я хочу сказать, Джеф, и так стоит к ней лицом. Подъехавшая машина – одна из этих европейских спортивных игрушек. Я их не различаю – все эти БМВ, «порше» и прочие в том же роде. А женщина, выходящая из машины, – одно из тех лощено-тощих, лишенных индивидуальности созданий, которые так подходят к этим спортивным машинам.
Так-то оно так. Только это Морган.
Та Морган, из зеленого «вольво».
Из ревущего зеленого «вольво», в котором как-то прокатился и Джонз.
В первый раз я вынуждена признать, что легкий укол зависти ничего общего не имеет с тем, что мой друг – полный идиот.
– Привет, дорогой, – говорит она, целуя Джефа в щеку. Она держит пакет из местной кондитерской и подставку с двумя стаканами кофе. – Сегодня утром у них не было без глазури, поэтому я взяла с шоколадной.
Тут она смотрит на меня. На мои волосы, одежду, ботинки. Что-то во мне говорит ей, что я не местная, но все-таки как-то тут оказалась, а люди не останавливаются в Хоуве просто так.
Она хмурится.
– Мы знакомы?
– По школе, – говорю я, прикусывая свой зловредный язык, пока он не сказал: «Эй, привет, ты помнишь Джону Лиакоса?»
Просто чтобы посмотреть, как она подпрыгнет.
А может, она и не вспомнит.
– И? – спрашивает она.
– И я хочу взять машину напрокат, – отвечаю я.
– Дай же ей машину, Джеф. На улице так холодно. – И она проскальзывает в дверь и входит в контору.
Джеф улыбается и пожимает плечами.
– Давай заходи, – говорит он мне. – Я не хотел тебе грубить, просто ты застала меня врасплох.
Я улыбаюсь и стараюсь не смотреть на его уши, потому что мне любопытно, не стал ли он, наконец, их чистить.
– Я попала в такое... – я начинаю произносить «сложное положение», но в этом случае могут последовать вопросы, на которые мне будет не очень удобно отвечать в присутствии Морган, раскладывающей на столе пончики и кофе. Вместо этого я говорю: – Я так спешу. – Оглядываюсь на Морган. Мы с ней встречаемся глазами и улыбаемся друг другу. Старая знакомая, остановившаяся в городе на одну ночь. – Надеюсь, я не мешаю вашему завтраку?
Морган протестующе взмахивает рукой и улыбается мне:
– Нисколько.
И это я слышу от женщины, говорившей мне «Куда прешь, сучка», если я оказывалась ближе, чем в трех футах от ее кожаной куртки. Если бы я могла представить себе, что такое возможно, то сказала бы, что Морган укрепила Джефу спинной хребет, а Джеф смягчил сердце Морган. Но мне все равно требуется усилие, чтобы мысленно соединить их. Как же, интересно, они познакомились? То есть был ли у них роман? Ходили ли они на свидания? Она что, напивалась, чтобы в алкогольном тумане не чувствовать его запаха и не видеть серу в ушах? Или Джеф все же сначала мылся?
– Вот здесь, – говорит Джеф, пододвигая ко мне через прилавок листок бумаги. Пальцем с превосходным маникюром он постукивает по строчке, где мне надо поставить подпись. – Старому другу лучшее что есть.
Я с удивлением поднимаю на него глаза. Он улыбается мне.
– Спасибо, – отвечаю я.
– Нет, это тебе спасибо. – И это благодарность за то, что я тогда пошла с ним танцевать и не дала ему напиться пуншем, и за мокрый поцелуй на крыльце.
– Не стоит благодарности, – говорю я.
– Не хотите пончик? – спрашивает Морган.
Но Морган в роли хранительницы домашнего очага – это для меня слишком, поэтому я улыбаюсь и отрицательно качаю головой:
– Нет, спасибо. Мне надо ехать.
Кинув сумку на место рядом с водителем, я почти удивлена, что счастливые супруги не смотрят на меня через стекло двери и не машут вслед.
Я начинаю разворачиваться, чтобы выехать на дорогу, которая выведет меня на Чикагское скоростное шоссе, но я помню, что еще мне нужно сделать.
– Прости, что я такая заноза в твоей заднице, – сказала я Джонзу. Я сидела на диване, согревшись после горячего душа, завернутая в одну из его старых фланелевых рубашек и старый вязаный плед, который он купил в магазине подержанных вещей.
Он вынул из микроволновки и протянул мне кружку с куриной лапшой быстрого приготовления.
– Зато с тобой у меня не хватает времени на лень, – сказал он.
Сквозь пар от лапши я бросила на него косой взгляд.
– Заноза в заднице? – переспросил он и описал рукой круг, как бы говоря: «Неужели и это надо объяснять?» – Это что, когда больно сидеть?
– Ладно, ты все понимаешь, – ухмыльнулась я поверх кружки. Она была как две капли воды похожа на ту, что была у меня (и есть до сих пор). Джонз сделал эту пару на уроке керамики в колледже. Кружки были тонкостенные, изысканной формы, а по их поверхности шли складки в форме ветвей дерева. Так получилось, что на Рождество после этого занятия по керамике мы оба были полными банкротами, и он подарил мне одну из этих кружек. А я подарила ему подборку своих стихов. И я до сих пор считаю, что оказалась в выигрыше.
Джонз стянул свою теплую трикотажную рубашку. Даже сейчас я вешу больше, чем кажется, а он нес меня очень долго. Размякшая в тепле и в пару куриной лапши, я только через минуту поняла, чего не хватает.
– А где ключ? – спросила я.
Ключ. Мы нашли его между корнями дуба, прорывая дороги в земле. Это был один из старых ключей-трубок с бородками, только очень маленький, как ключик от шкатулки с драгоценностями. Джонз носил его на шее так долго, что ключ стал неотделим от него.
А теперь он исчез.
Одетый уже в сухую рубаху, он пожал плечами:
– Наверное, все еще в коробке из-под сигар, – ответил он.
Я кивнула.
Я начинаю разворачиваться, чтобы выехать на дорогу, которая выведет меня на Чикагское скоростное шоссе, но я помню, что еще мне нужно сделать. Потому что я только что вспомнила еще один случай, когда видела Джонза без ключа.
Это было в то утро, когда мы с ним уехали в Чикаго. Из чего следует, что коробка из-под сигар все еще в Хоуве.
Следуя вдоль железной дороги, я на всю мощь включаю печку и пытаюсь согреться.
Дом, в котором вырос Джона, все еще стоит. Его мать поселилась в хосписе, когда в ее теле поселился рак. Кажется, Кэро с мужем какое-то время сдавали дом, но на почтовом ящике все еще видна надпись «Лиакос». Но потом и Кэро, живя далеко, уже не смогла справляться с заботами по его содержанию. И дом стоял пустой. Не знаю, почему пустой дом так быстро разрушается, когда за его обитателями в последний раз закрывается дверь. Может быть, деревянные балки растрескиваются и распадаются на части, не выдержав одиночества?
Я ставлю машину там, где парковала свою «газонокосилку» одиннадцать лет назад. Но на этот раз я глушу двигатель. Если он не заработает, Джеф и Морган отсюда на расстоянии телефонного звонка. А поскольку это их машина, то им придется прислать сюда кого-нибудь, чтобы подтолкнуть меня. Так что поездка в Чикаго на четырех колесах мне в любом случае гарантирована.
Ступени крыльца скрипят под моими ботинками, а моя рука ласкает перекладину перил, на которой когда-то делал зарубки нож обиженного ребенка. Мои пальцы чувствуют их глубину и ширину. Теперь дом принадлежит банку. Я совершаю несанкционированное проникновение. И меня подстерегает опасность быть пойманной на месте преступления. В этом доме нельзя жить, пока ему не присвоен кодовый номер.
По крайней мере, так написано на табличке на двери. Не обращая на нее никакого внимания, я задираю руку высоко вверх и шарю за облупившимся дверным косяком, когда-то окрашенным в имбирно-коричневый цвет. Запасной ключ все еще висит на не заметном спереди гвозде. Этот запасной ключ все еще входит в дверной замок. Можно было ожидать, что замки поменяют, однако меня не удивляет, что в доме ничего не изменилось. В Хоуве ничего не меняется.
Разбухшую от сырости и гниения дверь заклинило, и она никак не открывается, поэтому мне приходится налечь на нее плечом. Дом стонет и скрипит, когда я вторгаюсь в его сон. Под лестницей все еще витает дух тайны, захороненной под вздыбленными досками пола. Я сглатываю и чувствую, что в горле у меня пересохло. Я даю обещание на первой же остановке наградить себя чашечкой кофе, если смогу пройти мимо этих тайн.
Лестница кажется достаточно прочной, но тем не менее на пути в комнату Джоны я пробую ногой каждую ступеньку, прежде чем ступить на нее. Я знаю дорогу туда, но дом без выцветших ковров в зале и запечатлевших школьные события глянцевых фотографий на стенах кажется другим. Дверь в комнату Джонза закрыта. Сильно толкнув, я открываю ее и чувствую, как пол уходит из-под ног.
Нет.
Это не выдержала моя голова, куда нахлынули воспоминания.
Обои все еще те же, в поблекшую полоску, но мебель исчезла. Осталась только темная линия там, где к стене была придвинута кровать, на которой мы с Джонзом сидели, когда он спросил меня: «Неужели мы повторяем ошибки своих родителей?»...
О Боже, надеюсь, что это не так.
...А мои мокрые волосы висели по обеим сторонам головы...
Там, где стоял комод, на стене светлое пятно. Я опускаюсь на колени рядом с этим пятном и надавливаю на плинтус, закрывающий стык стены и пола. Ничего. Я нажимаю сильнее. Может быть, место не то? Но тут дерево издает легкий стон, и появляется щель. Нет, просто стена разбухла, как и двери.
Я засовываю пальцы в щель между поблекшими обоями и плинтусом и тяну. Кусок плинтуса отлетает. И я знаю, что, так же, как отлетевшую бумажную обложку толстой книги, я никогда не смогу прикрепить его обратно.
Упираясь в пол локтями и коленями, я прикладываю щеку к полу и шарю в темном отверстии, – мужественно не обращая внимания на звуки легких шагов, которые я, вне всякого сомнения, слышу, хотя, вполне возможно, лишь в своем воображении, – и вытягиваю оттуда картонную коробку.
Коробку из-под сигар.
И в первый раз за сегодняшнее утро я чувствую себя так, как будто и в самом деле совершаю вторжение без ведома хозяина.
Но мне просто хочется посмотреть, на месте ли ключ...
На месте. Лежит на самом верху. Поверх стольких вещей. Я оказалась права: в этой беспорядочной мешанине я никогда не смогла бы найти черную шерсть и усик щенка. Я бы и фотографию не нашла, если бы кто-то вдруг забыл ее здесь.
Я захлопываю крышку коробки.
А потом, на скоростной дороге, водители зажигают фары, чтобы найти общий язык с бетонно-плотным туманом, потоком, льющимся на них.
Глава 23
Несмотря на туман и снег, я добираюсь до Чикаго уже к концу рабочего дня. А это значит, что Джона все еще в музее. В том случае, конечно, если он решил не выполнять своего обещания уйти. Я смиряю гордыню и паркую машину неподалеку от старого музейного здания. Я заплатила за целый день, поэтому, уж прежде чем вернуть машину, использую ее на всю катушку. Я не решаюсь оставить коробку из-под сигар без присмотра на переднем сиденье, откуда ее могут украсть, поэтому беру ее с собой.
Первым, на кого я натыкаюсь, оказывается Тимоти.
– Наконец-то заявилась, – говорит он. – Куда пропала?
– Да проблемы в семье, – отвечаю я. – Я же говорила. Помнишь?
Вот потому-то я и не теряла присутствия духа из-за того, что могу лишиться работы. Я была немного удивлена тем, что Дженет так хорошо осведомлена о моем увольнении, но мое беспокойство не выходило за рамки допустимого, хотя я прекрасно знаю, что ожидание в очереди на бирже труда – то еще развлечение.
Потом, если уж совсем прижмет, я всегда смогу шантажировать Тимоти и заставить его вернуть меня на работу. В конце концов, он мой начальник, поэтому то, чем мы с ним однажды занимались скорее всего противозаконно. Конечно, при условии, что он вспомнит тот случай, когда мы гладили друг у друга между ног. Все-таки немало времени прошло. А Тимоти часто и фамилию-то свою вспомнить не может.
– Проблемы в семье? – переспрашивает Тимоти. – Нашла оправдание!
– А Джонз здесь? – спрашиваю я.
– Откуда я знаю, черт подери! – И он идет от меня приплясывающей походкой, но потом возвращается. – К завтрашнему дню мне нужен запрос на грант, – говорит он.
– Нет, не нужен.
Он свирепо смотрит на меня.
– Этот запрос не потребуется раньше следующего месяца.
У него подергиваются губы. Потом он указывает мне на дверь моего кабинета:
– Ладно, иди работай.
– Завтра, – говорю я.
– Хорошо. Завтра так завтра. А это что такое? – спрашивает он, показывая на коробку из-под сигар.
– Да так, ничего. Джонз здесь?
– Откуда я знаю!
– Увидимся завтра, – говорю я его удаляющейся спине.
Он взмахивает рукой над головой.
Я иду по залу в кофейную комнату. Но там пусто. Не видно даже такого непременного ее атрибута, как Кенни. Сделав шаг обратно в зал, я внимательно осматриваюсь, повернув голову налево, потом направо. Не желая признаваться в этом даже самой себе, я все-таки боюсь наскочить на Дженет. Боюсь, что выкину что-нибудь непотребное. Например, плюну ей в лицо.
«День «Д» назначен на понедельник».
Сука.
Чтобы дать себе время подумать, я ныряю в дамскую комнату. Из одной из кабинок выходит Дороти, и при виде нее меня начинает неприятно кружить приступ дежа-вю.
– Привет, – говорю я. – Как ты?
Она поворачивается и идет обратно в кабинку.
– Не знаешь, Джона здесь? – спрашиваю я, когда, по моему мнению, уже можно задать ей вопрос.
– Сегодня понедельник, – отвечает она. – И я не особенно понимаю, почему сама здесь нахожусь.
– Не напоминай, – говорю ей я. – Я пытаюсь забыть об этом дне «Д».
Дороти выглядывает из кабинки, и брови удивленно сходятся у нее над переносицей.
– Тебе надо сходить к врачу, – говорит она, по-матерински беспокоясь за меня. – Беременным не надо...
– Я не беременна, – говорю ей я. Но мои слова звучат неуверенно, потому что в этот момент, бегло взгляну в зеркало, я себя вижу. Поднимаю руку и снимаю со своей головы чердачную паутину.
– О! – Она закрывает дверь кабинки.
– Ты видела Дженет? – спрашивает она через минуту-другую.
– Нет.
– Выглядит потрясающе. У нее сегодня была жаркая ночь, или это еще что-то?
– Еще что-то, – бормочу я. – Мне надо идти.
Я приоткрываю дверь из туалета и выглядываю в щель, чтобы убедиться, что Дженет на горизонте не видно и путь свободен. Потом иду к кабинету Джоны. Он заперт. И никто не отзывается на мой стук, хотя из-под двери просачивается свет лампы. Я плетусь к выставочному залу в южном крыле. Там все так красиво... Все точно на своих местах.
Музей пуст. По крайней мере, пуст без Джоны.
Такой вот кит с пустым пузом[18].
Я иду обратно к машине.
– Когда я вырасту... – начала я как-то летним днем, обращаясь к Джоне и жуя апельсин на ветке старого дерева в парке.
– Звучит так, как будто ты ребенок, – прервал он меня. – Пару сотен лет назад ты была бы уже замужем.
– Ну ты и хватил, – сказала я.
– Тебе же четырнадцать, – ответил он. – Ты уже взрослая.
Я покраснела.
Дюймов на шесть ниже моих босых ног он вырезал на дереве чье-то лицо. Я сидела на одной из нижних веток как раз над его головой. И пальцы у меня пахли апельсинами, потому что я сдирала кожуру с фруктов, которые мы потихоньку взяли у него дома. «Потихоньку взяли» – это вежливая формула для обозначения воровства. Апельсины лежали в пакете, на котором было написано: «Кэро. Не брать!».
– Я прав? – спросил он. Потом взглянул вверх и увидел, что я покраснела. – Ладно, – сказал он, – не обращай внимания. – Какое-то время он молча работал ножиком. А я думала: зачем только я родилась девчонкой и вынуждена терпеть (или не терпеть) эти месячные!
– Так кем же ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросил Джонз.
Я посмотрела на него сверху вниз. Он делал вид, что продолжает вырезать, но не мог сдержать улыбку. Я толкнула его ногой в макушку, и он рассмеялся.
– Тебе повезло, что ты парень, – сказала я.
– Да уж. Просто редкостное везение. Тренеры по баскетболу все время долбят тебя за то, что ты тратишь время на такую хренотень, как искусство. Учителя считают, что ты просто идиот. А девчонки пихаются грязными ногами и вытирают их о твои волосы... Куда уж лучше.
В знак сочувствия я ткнула средним пальцем вверх.
– Спускайся, посмотри, что я сделал, – сказал он, не обращая внимания на мой средний палец.
Я соскочила с ветки и посмотрела. Он обрезал нарост и наплыв по краям, и непостижимым образом нарост превратился в морщинистое лицо, а наплыв обрел форму бороды.
– Мне нравится, – сказала я, потому что не знала, как сказать ему, что это лицо одновременно и пугало, и излучало тепло.
Он ждал, и я уголком глаза взглянула на него.
– И? – спросил он.
– Что «и»?
Он вздохнул.
– Ну что же, одно мы, по крайней мере, выяснили. Художественным критиком ты не будешь.
Я фыркнула:
– Я знаю, кем я буду. Никем.
– Как это «никем»?
– У меня просто не будет свободного времени. Все свое время я буду тратить на то, чтобы не дать людям бросить тебя на съедение киту.
* * *
Но музей Джону не глотал.
Я иду назад к машине, влезаю в нее, пытаюсь подумать... и роняю голову на рулевое колесо, в своей попытке обрести душевный покой слишком близко подойдя к рыданиям.
Кто-то стучит в стекло, и я вскрикиваю.
Это Тимоти.
Я опускаю стекло.
– Он ушел, – говорит Тимоти.
– Ушел? Ты хочешь сказать, уволился?
– Уволился? Зачем ему увольняться? Ты что-то знаешь?.. Вот сукин сын! Как раз перед...
– Тимоти! – говорю я, прерывая эту тираду. – Это я тебя спросила, не уволился ли он.
– Ах, вот в чем дело. Нет. Он просто ушел. Уехал. Позвонил мне вчера вечером и сказал, что не придет сегодня. Что ему надо поехать и где-то кого-то найти.
– Где?
– Дома, в Хоуле... нет, в Хоуве, – отвечает Тимоти. – В Хоуве. Что-то в этом роде.
Дома, в Хоуве.
Мы с Джонзом в тумане проехали мимо друг друга.
– Скорее всего он выйдет завтра, – говорит Тимоти. – Они с Дженет... – И он начинает корчить рожи и жестикулировать не хуже комика Монти Пайтона.
– Спасибо, – благодарю я.
– До завтра, – отвечает мне Тимоти.
Я киваю, стираю со своих глаз туман слез и поднимаю стекло. И тут наконец вспоминаю о мобильнике. Почему-то (наверное, потому, что я провела эти несколько дней в Хоуве) я напрочь забыла о его существовании. Меня можно простить. Нет смысла звонить Джоне. Он считает, что сотовый телефон – это вторжение в частную жизнь, поэтому и не побеспокоился обзавестись им.
Я звоню Индии.
– Я взяла машину напрокат, – говорю я ей. – И мне надо вернуть ее, но я совершенно вымоталась и не могу сейчас общаться с людьми, особенно с пешеходами.
– Голос у тебя просто ужасный, – говорит она.
– Потому, что я ужасно себя чувствую.
– Ты где?
– На грани самоубийства. – Я вспоминаю о Дженет: – Или убийства. Еще чуть-чуть, и машину я им не верну.
– Давай адрес, идиотка.
Я называю ей адрес бюро проката. Потом останавливаюсь у магазина с восточными товарами.
Час спустя прокатная машина возвращена конторе, а я сижу в неотапливаемом мусорном ведре, именуемом машиной Индии, и держу в руках коробку из-под сигар.
Индия разворачивает оберточную бумагу, вынимает новую кошечку Манеки Неко и улыбается.
– Хорошенькая какая, – говорит она.
– Она такая же, как... – начинаю я, но она обрывает меня на полуслове:
– Мне очень нравится.
Молчание.
Она постукивает пальцами по колесу руля, но не выжимает сцепление и не отъезжает от обочины на покрытую снежной кашей улицу.
– У тебя... – начинает она. «У тебя все в порядке?»
– Я должна тебе деньги, – говорю я в надежде с помощью этого хитрого маневра увернуться от ответа. Мне не хочется отвечать на вопрос, ответа на который я не знаю. – Ну, моя сестра должна.
– Нет, она мне ничего не должна, – возражает Индия. – По крайней мере, не так, как ты думаешь. Перед тем как вы все уехали, она в качестве извинения оставила на моей кровати пятьдесят баксов и долговую расписку.
Я не отрываясь смотрю на женщину в шелках, украшающую крышку коробки из-под сигар. Как странно чувствовать себя автором стольких неверных умозаключений.
– Почерк был подозрительно мужской, – продолжает Индия. Она усмехается: – Все еще думаешь, что он не годится на роль отца?
Ладно уж. В конце концов, в том, что касается Джины, не так-то уж я и ошибалась.
– Если он когда-нибудь опять смешает свои гены с джиниными, – назидательно говорю я, – им надо будет прежде всего купить ребенку компас.
– Жаль, что случился выкидыш, – сказала Индия после того, как мы молча просидели в машине еще несколько минут.
– Не могу найти Джонза, – откликнулась я, как будто она задала мне вопрос, а я на него отвечаю. – Надо съездить в Клуб.
– Думаешь, он там?
– Я туда поеду не из-за Джонза.
Она опять постукивает по рулю.
– Это как-то связано с тем парнем, который тебе тогда звонил?
– Да.
– Не хочешь об этом говорить?
– Да не о чем особенно говорить: всего-то потеря девственности старой девой, применение скальпеля для разделения близнецов и чудовищная ошибка.
– Вот это да! – говорит Индия. – Больше, чем я ожидала.
– Я так и думала.
– Не могу тебя сейчас оставить, – говорит она. – Не хочу найти тебя потом где-нибудь в канаве, поэтому мы поедем вместе. Согласна? А когда ты будешь говорить с этим парнем, я выйду в туалет или еще куда-нибудь.
– Ты настоящий друг, – отвечаю я, цитируя ослика Иа-Иа. – Не то что некоторые.
И хотя, как правило, я привожу цитаты, когда хочу, чтобы мои слова звучали саркастически, – как в тот раз, когда обладатель лотка с хот-догами заявил мне, что надо дополнительно платить за жгучий перец или маринованные овощи, – на этот раз я и в самом деле так думаю.
– Значит, ты собираешься посвятить свою жизнь тому, чтобы вырывать меня из челюстей китов? – спросил Джонз, не переставая смеяться.
– Если я не буду этого делать, то китовые желудки превратят тебя в месиво и медленно переварят.
– А что, разве Бог не заставит кита выплюнуть меня?
– Ты же не веришь в Бога.
Он отвесил мне поклон:
– Уичита Грей! Спасатель-доброволец! Звучит отлично. Особенно в качестве официального наименования рода занятий.
– Мне не хватает нимба, – ответила я, оглядываясь в поисках какого-нибудь подходящего желтого предмета.
– Тебе нужны светлые волосы и тонированные стекла в автомобиле.
– Сначала нимб.
И как-то так получилось, что в самом разгаре нашего веселья и поисков нимба мы налетели друг на друга. Джонз схватил меня за руку, чтобы я не упала, а я схватилась за дерево, и в результате получилось, что мы прижались к вырезанному им на дереве лицу духа. Полуденное солнце стало еще жарче, а Джона пах «Тайдом», мылом и... Джоной. И мне захотелось, чтобы нас проглотил какой-нибудь кит... чтобы мы никогда не разлучались и чтобы я всегда могла чувствовать этот его запах.
Джона отпустил мою руку, и она упала.
– Спасателей не нужно спасать, – сказал он. Но он больше не смеялся. – Ты настоящий друг.
Считайте меня сумасшедшей, но у меня всегда было такое чувство, что невинность я потеряла именно в тот день, когда так и не смогла найти себе нимб.
Глава 24
В Клубе тягуче-скучно, и время еле-еле ползет. Удивительно, ведь сегодня понедельник. Удивительно до тех пор, пока я не обнаруживаю, что каким-то необъяснимым образом Кенни удалось проскользнуть к микрофону мимо стоящего на страже Майка, и он поет нечто, что может быть и неаполитанской песней «О, мое солнце», и «Она будет ходить по горам, когда приедет». Да, самые стойкие посетители в клубных отсеках либо совсем глухие, либо слишком уж преданы этому бару.
– Он что, и в самом деле твой друг? – спрашивает меня Майк, когда мы с Индией входим в медленно прогревающийся зал. – Он назвал твое имя, и я нарушил клубные правила.
– Мы с ним вместе работаем, – отвечаю я. Потом спрашиваю: – Можно с тобой поговорить?
Глаза Майка пробегают по пустому бару из стороны в сторону.
– Конечно. Если ты его уберешь. – И он жестом показывает на эстраду и на Кенни.
Несмотря на внешнюю развязность, я довольно робкая и застенчивая. Вышибала из меня никакой. Но уж слишком много я напортачила в своей жизни за эти последние несколько дней. Все шло так хорошо, пока Индия не заметила, что мы с Джоной «совсем срослись», а я не посмотрела тот телерепортаж...
Ладно, пусть все шло не так уж гладко, но сделаем вид, что все было именно так.
Маршевым шагом я направляюсь к эстраде и тяну Кенни за джинсы.
Он смотрит на меня сверху вниз.
– Хочу попросить тебя об одолжении, – говорю я ему. В ответ раздается дикий вопль. Потом стихает. Потом раздается снова:
– Уичита, дорогая Уичита...
– Кенни, прошу тебя! Умоляю! Майк больше не станет со мной разговаривать, если ты не перестанешь.
Он пристально смотрит на меня сверху.
– Зачем ты поступаешь так, Уичита? – спрашивает он нараспев, как в шекспировском театре. – Дженет раскинула сети, и Джона попался тотчас. Она у него отсосала, когда ты покинула нас. Зачем же ты так поступаешь?
Я сказала, что микрофон и усилитель были включены?
Дженет... отсосала?
Несгибаемые завсегдатаи бара – не глухие, поэтому все слышат и все, как один, поворачиваются ко мне. Никто и подумать не мог, что «свободный микрофон» Клуба предполагает такие импровизации.
– Кенни... – говорю я. – Пожалуйста. Очень тебя прошу, уйди оттуда. А я потом буду слушать все твои новые вещи.
Он резко выключает микрофон и спрыгивает с эстрады. По залу проносится коллективный вздох облегчения.
– Обещаешь? – спрашивает Кенни.
– Обещаю. – Я направляюсь к бару, поэтому оказываюсь к нему спиной, но потом оборачиваюсь. – А что ты имел ввиду, когда пел «отсосала»?
– То, что она сосала. Работала языком. Целовала. В выставочном зале. Вот так! – И он трясет рукой.
Под пластырем у меня начинает дергать порез на большом пальце.
– Не надо ссориться с Джоной, – говорит Кенни, пока мы оба идем к бару. – Он тебя любит.
– Да, – отвечаю я, – именно поэтому он и дал Дженет присосаться к себе.
Замечание довольно глупое и несправедливое. В конце концов, я ведь первая оттрахала бармена.
– Какая еще Дженет? – спрашивает Майк. – Так звали мою бывшую.
– Твоя бывшая носила пистолет на поясе? – спрашиваю я.
Майк скашивает глаза на ряд бокалов, висящих у него над головой.
– Что-то не припомню такого. – Он кивает на угловой отсек: – Ты хотела поговорить.
В угловом отсеке холодно. И растрескавшийся винил, покрывающий сиденья, очень холодный. Холод несет и сквозняк из окон на улицу. Для тепла я обхватываю себя руками и стараюсь, чтобы зубы у меня не стучали. Теперь, когда я оказалась здесь, я не знаю, что сказать. Знаю только, что уходить и оставлять после себя кавардак в чужом доме некрасиво.
– Я... – начинаю я.
– Ты о той ночи? – перебивает меня Майк.
Я концентрируюсь на верхней пуговице его фланелевой рубашки:
– Вроде того.
– Дело в том, что я терпеть не могу такие разговоры. Они выбивают меня из колеи.
Я моргаю – наверное, я выгляжу как идиотка или как ночное животное, на которое направили автомобильные фары – и переношу свое внимание с пуговицы на его лицо.
– Они и меня выбивают из колеи, – замечаю я. – Но я чувствую себя как заплесневевшая гуща твоего кофе.
– Из-за того, что ты привела меня домой... и... так что ли?
– Да.
Он кивает головой и сжимает губы.
– Обычно ты так не делаешь?
– Нет.
– А как? Как ты обычно делаешь?
Мне удается сложить вместе кончики пальцев и пожать плечами.
– Это все из-за того парня, да? – спрашивает он. – Того, что набирает себе чашку за чашкой бесплатный кофе и не выпивает его?
Сердце мое уже стучит барабанным боем.
– Да, – снова говорю я. – Но дело в том, что я сама все здорово испоганила.
Мне неловко, но я ничего не могу поделать: я чувствую, как по моим почти отмороженным щекам катятся горячие слезы. Стирая их, я вожу по лицу локтем, скрытым под шерстяной тканью пальто.
– Вот, – говорит Майк, протягивая мне бумажную салфетку.
– Спасибо. – Я скатываю ее пальцами, не сразу осознавая, что сижу перед парнем, которому придется подбирать все мои бумажные катышки, сбежавшие со стола на пол. – Прости, – говорю я, прихлопывая салфетку, чтобы расправить.
– А он тебя любит? – спрашивает Майк.
– Мы с ним дружим с первого класса.
– Ничего себе. – По голосу понятно, что это производит на него впечатление. – Со мной такого никогда не случалось, – продолжает он. – Никогда ни с кем так не дружил.
– Ты ни с кем не дружишь, – говорю я, – ты просто трахаешься.
Он отрицательно качает головой.
– Да и я тоже ни с кем, – продолжаю я, тяжело вздыхая. – Честно говоря, мне его... очень не хватает.
Майк почесывает между носом и углом рта. Потом протягивает руку.
– Ну что, дружим? – спрашивает он.
Я свожу брови над переносицей. Я совсем не уверена, что...
Он смеется.
– Да брось ты, – говорит он. – Дружим! Ну, ты понимаешь, платонически. Будем просто приятелями. Друзьями.
Я улыбаюсь, вкладываю свою заледеневшую кисть в его руку и пожимаю ее.
– Друзья так друзья.
Когда мы с Майком идем к бару, Индия бросает на меня скользяще-небрежный взгляд. Пытается разглядеть признаки страдания. Или близкого самоубийства. Даже принимая во внимание то, что она, может быть, и не поверила, что я близка к самоубийству, я ведь все-таки сказала ей об этом. И она лучше знает. Ведь отсутствие практической смекалки, которая позволила бы мне осуществить планы по сведению счетов с жизнью, вовсе не означает, что я не могу почувствовать близкого дыхания смерти. Поэтому, как гример какого-нибудь репортера провинциальной телестанции, ведущего трансляцию с места событий, она все время следит за моим психическим состоянием, стараясь не упустить появления любого дефекта на моем сияющем, как масленый блин, лице.
А мне нравится быть скворцом.
Клеваться, истошно орать, показывать сопернику спину.
Индия мой друг. Майк мой друг. Кенни мой друг. Тимоти мой друг. Дженет...
Нет, так далеко лучше не заходить.
Это мои друзья. Стоит позвать, и они тут как тут. Орут, клюются, дерутся и все такое. Мы – часть еще большей людской стаи, той, что оставила свои имена на истертой до мягкости бумажке из-под сиденья в «Бургер Кинг». И все мы – часть той семьи, что гораздо больше, чем два человека, ответственные за наше появление на свет. Мы – часть всего человечества и ведем себя так, как это естественно для людей, хотя иногда знание того, что для людей естественно, выколачивают из нас, называя индивидуализмом. Нам навязывают понятия о том, как «полагается себя вести». А мы – стая. Мы можем драться за хлебную крошку, но, когда на нас нападает хищник, мы объединяемся.
