Текст книги "Священник (ЛП)"

Автор книги: Кен Бруен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

15

Все люди по природе своей ненавидят друг друга.

Паскаль, «Мысли», 451

Я отправился на Эйр-сквер со слабой надеждой найти Джеффа. Может, он вернулся к алкашне. Солнце вошло в ирландский режим, игралось с нами: то светит – снимаешь пиджак, думаешь: «Ох, ну слава богу», – а как видит, что ты поверил, пропадает и морозит тебя ветром просто назло. Однажды жестянщик мне сказал:

– То, что в Ирландии люди кончают с собой, Джек, при такой-то суровой погоде, – никакая не загадка. Загадка – почему так мало.

Поди поспорь.

Вовсю шла реновация. Деревья пропали, как и приличия, рабочие уже раскопали парк, врубая отбойные молотки в зеленую свежую почву. Тут явно имелась глубокая метафора, но было слишком грустно ее формулировать. Я занял одну из немногих оставшихся скамеек и наблюдал за стайкой алкашни, сгрудившейся, словно перед матчем по регби. Если Джефф среди них и был, я его не видел. Подошла женщина, и что-то в наклоне ее головы показалось знакомым. Среднего роста, пепельно-каштановые волосы, робкая походка, как у человека, которого ограбили и он так и не оправился. Ее лицо – о боже, я знал это лицо.

Кэти.

Какая же у нас с ней история. Она – панк-рокерша, которую занесло в Голуэй, с чертовским голосом и совершенно адской героиновой зависимостью. Она завязала, помогла мне в одном деле, потом я познакомил с Джеффом.

Они женились, родили Серену Мей, а я все на хрен запорол.

Я не видел ее с похорон девочки и, слава богу, не помнил, что она мне сказала, если вообще сказала.

Первым порывом было бежать, и как можно быстрее, но ноги стали ватными. Она стояла передо мной, буравя взглядом. Если в ее глазах что-то и пылало – а там точно горело что-то темное, – то явно не прощение.

– Джек Тейлор, – сказала она.

Думаю, она недавно перевалила за тридцать, но выглядела на все пятьдесят, с глубокими морщинами под глазами и у губ. Тот, кто сказал, что скорбь облагораживает, никогда не терял ребенка. Я встал, и она процедила:

– Вежливость вспомнил? Или хочешь сбежать?

Если бы только мог.

– Кэти… – начал я.

И больше не шло ни слова. Столько книжек перечитал – все зря. У моего любимого Мертона наверняка найдется целая поэма о такой великой печали, но в тот день он мне не помог.

Она напирала на меня – по-другому не скажешь, – встала лицом к лицу.

– Как ты, Джек? Выпиваешь, а?

Ни к чему было говорить, что я бросил, ни к чему вообще было говорить, но я наконец выдавил:

– Прости, ты не представляешь, я…

Хотел сказать, что меня месяцами держали в лечебнице, что я каждый миг несу крест из-за ее мертвой девочки, что я не могу смотреть на детей без того, чтобы душа не разрывалась.

Не сказал.

Может, вздохнул. Точно хотел, и рыдать хотел, пока не пересохнут все слезы в мире.

Ее язык тела был, мягко говоря, воинственным, и оделась она по случаю. Черный кожаный жилет, черные треники, черные кроссовки и чернейшее выражение лица. Спросила:

– Язык проглотил? Никаких мудрых цитат, никаких философских бредней из твоих таких важных книжек, которые ты читал, когда должен был следить за моей девочкой?

Господи.

Ее акцент.

Когда мы познакомились, она говорила с лондонским – острые углы, наглость в каждом слоге, и мне это нравилось – так необычно, так, ну… в ее духе. Одна из редких настоящих бунтарей, что я встречал. Ее выпендреж был реальным, если это не слишком ирландский парадокс. Тогда она как раз бросила героин и была комком обнаженных нервов. А ее певческий голос, голос темного зачарованного ангела, не столько испортился, сколько осквернился.

Затем она вышла за Джеффа, влилась в местную жизнь. Стала ирландкой больше нас амих. Не то что начала носить шали, но почти. Переняла брог[30]30
  Брог – ирландский акцент.


[Закрыть], чрезвычайно пугающий, – помесь, не Великобритания и не Эйр, а какой-то исковерканный театральный ирландский.

Теперь от него не осталось и следа.

С удвоенной силой вернулась лондонская жесткость, грубая интонация с такой горечью, что хреначит тебе прямо по зубам.

В отчаянии я спросил чуть ли не самое худшее, что только можно. Даже сейчас поражаюсь глубине своей пошлости. Спросил:

– Как у тебя дела?

С души воротит.

Она издала резкий смешок, пропитанный гневом и лютостью. Повторила:

– Как у меня дела?

Дала осмыслить, просмаковать мерзотность вопроса. Затем:

– Ну, давай посмотрим: с тех пор как я похоронила дочь и потеряла мужа, дела у меня… просто зашибись. Вернулась в Лондон, эту дыру, вернулась на героин, любовь мою, и старалась сдохнуть как можно быстрее, но эй, знаешь, что?

Она подождала, будто я имею понятие, малейшее представление, к чему она клонит, потом добавила:

– У меня было просветление – ну знаешь, как Опра рассказывает. Я представила тебя в Голуэе – как ты хлобыщешь пиво, читаешь книжки свои, – и меня это зарядило. Я завязала и поставила себе задачу: найти моего мужа. Или, скорее, заставить тебя найти моего мужа. И вот главный прикол: я научилась стрелять. Шмаляла, чтобы не шмаляться. Ты же умеешь искать, да, Джек? Такая у тебя работа. Так найди моего мужа. А я пока поищу ружье. Только у меня маленькая проблемка: не умею поднимать ствол высоко. Когда целюсь в голову, то и дело бью ниже. Ты-то в этом разбираешься, да, Джек? В низости.

Голос ее был льдом, сочился таким холодом, что и у трупа побегут мурашки. А у меня в голове вертелась только песня Элвиса Костелло, «Мой прицел точен».

Теперь она добавила:

– И знаешь, что? Не найдешь его – живым, конечно же, – я тебя убью. Как вы, ирландцы, любите говорить: «Какая жалость». Так вот, какая жалость, Джек, что у тебя нет ребенка. Мы бы рассчитались в легкую. Ты забрал у меня дочь, так что…

Дала осознать эту отвратительную угрозу во всем ее беспримесном зле, затем очень разговорно, прозаически даже, добавила:

– Ты всегда любил театральность. Ну, так вот тебе спектакль. Подними голову, видишь крыши? Я буду там, целиться в то, что у тебя сходит за твое каменное поганое, сука, сердце. К тому времени я уже научусь целиться как надо. А теперь – хорошего тебе дня, счастливо.

Возможно, за всю жизнь ничто так не леденило мою душу, как ее задорная нотка под конец.

16

«Звучала эхом боль всех лет».

Bewitched, КБ

Кристина Агилера на церемонии награждения скинула костюм монашки, поразив публику.

Господи.

Под вечер я сходил к человеку по имени Кертин – старик под семьдесят, из вымирающей породы. Он делал клюшки для херлинга. Проживал в Проспект-Хилл, держал магазинчик без вывески – ему реклама уже не требовалась. Я приветствовал его, и он не сразу настроил зрение, спросил:

– Молодой Тейлор?

Благослови его боже.

Он вытачивал клюшки из ясеня, неделями корпел над каждой. Я назвал ему все параметры, где главным было то, что ирландцы зовут податливостью – как клюшка гнется, что придает ей тот самый «вших». Либо это слышишь, либо и говорить не о чем. Он меня послушал-послушал, потом:

– Будет через месяц.

Не хотелось давить на мастера, но…

– Мне нужно уже сейчас.

Он пришел в ужас, вскинулся:

– Тогда иди в спортивный магазин.

Наконец выдал клюшку из, как он считал, неудавшихся образцов. Я еще больше обесценил его искусство, попросив надеть железные ободья на конец. Когда расплачивался, он взглянул на меня с неподдельным разочарованием:

– Молодой Тейлор, в тебе умер хороший игрок.

Только хороший?

– Не великий?

Он отвернулся, сказал:

– Керров в мире единицы.

Возможно, лучший игрок нашего времени.

Перед встречей с Коди я позвонил отцу Малачи, сказал:

– Дело закрыто.

– Что? Ты сдаешься?

Я скривился.

– Я нашел убийцу.

Звонил ему с мобильного. Стоя перед «Пекарней Гриффина», манившей ароматами свежего хлеба, хоть аппетита и не было. В ближайшем магазине одежды играли Black Eyed Peas. Черт, да они везде играли, целую вечность проторчали на первой строчке чартов. Песня – «Где любовь?»

За этим не ко мне.

Только намного позже узнал, что это песня об 11 сентября. Группа просуществовала с 1998 года, доказывая, что иногда стойкость окупается. Стоило бы и мне брать пример.

– Кто он? – спросил отец Малачи.

– Встретимся, тогда скажу.

Мы договорились на полдень следующего дня. Он закончил на:

– Поверить не могу, что ты нашел эту мразь.

Вот тебе и священник!

Причем произнес c роскоммонским акцентом. Прибавил слову дополнительное измерение, не оставляющее сомнений в смысле.

Люди вокруг обсуждали недавний кошмар в Лимерике. В городе разгорелась война племен/банд. Обвиняемого в убийстве сенсационно оправдали – парня чуть старше подростка. Дело против него развалилось – согласно распространенному мнению, из-за «запугивания свидетелей». Парень, выйдя из здания суда, приветствовал СМИ двумя пальцами.

Почти равный интерес представляло поражение Ирландии в матче с Австралией в четвертьфинале по регби. Кит Вудс, капитан, в слезах объявил об уходе из спорта.

Тяжелые времена.

А скоро станут еще тяжелее.

У себя в квартире я принял душ, заварил сразу две ложки кофе, оделся к бою. Положил клюшку в наплечную сумку, надел черную футболку с выцветшим логотипом:

«Никс» надирают задницу.

Не совсем по-голуэйски[31]31
  New York Knicks – нью-йоркская баскетбольная команда.


[Закрыть], но причем тут вообще логика? Черные штаны, черные ботинки. Ради ностальгии, ради уверенности – предмет 8234, полицейская шинель. Когда-то женщина бросила ее в огонь, от нее до сих пор тянуло дымком. Теперь это казалось уместным.

Темнело. Я посмотрелся в зеркало, увидел угрюмое лицо, бешенство в глазах – все как и хотел.

Когда мы встретились, Коди нервничал. Он пришел в спортивном костюме, кроссовках и замшевой куртке. Глаза бегали.

– Рад видеть, Джек, – сказал он.

– Ага, конечно.

Я посмотрел на него, спросил:

– Как ты его нашел?

Он начал взбудораженно, довольный своей изобретательностью:

– Мэри, дочка хозяйки, и я…

Вдруг он словно всерьез смутился, но продолжил:

– Мы, ну знаешь, дурачились у нее в спальне, и тут я краем глаза заметил мужика, который ошивался у дома твоей подруги.

Я поражался. Когда я в его возрасте дурачился с девушкой, не видел краем глаза ничего, смотрел во все глаза только на нее. Он продолжил:

– Я встал, Мэри рассердилась, пришлось на нее шикнуть. Глупо, да? Будто он мог меня услышать.

Он подождал какую-нибудь похвалу, но я промолчал, и он продолжил:

– Я смотрел, как он дважды прошел мимо ее дома, и по наклону головы как-то догадался, что он не просто так прогуливается. Потом он так воровато огляделся – и я понял, понял, что это он, даже вскрикнул. Мэри еще спросила: «Кто?»

Он перевел дыхание, заново переживая погоню:

– Я влез в джинсы, сказал, что мне пора. Она повозмущалась, но я сказал, что все компенсирую. Ходил за ним два дня, по пабам, букмекерам и, конечно, три раза – к дому твоей подруги. Он даже ручку дергал, и я разглядел его лицо, его выражение. Я тебе отвечаю, Джек, полное… ненависти и… похоти. Я сразу понял, что это он.

Классическая процедура слежки из сериалов про копов. Сказал ли я ему, что он молодец?

Нет.

Он взглянул на мою сумку, я сказал:

– Там переговорщик.

Подождал, чтобы он спросил, но он сказал:

– Этот Сэм Уайт уже приставал к женщинам, даже доходило до суда, но пострадавшая забрала заявление.

Я кивнул, и он спросил:

– Мы на него заявим?

Я чуть не рассмеялся.

– Мы об этом уже говорили, забыл? Я спрашивал, готов ли ты сделать то, что нужно сделать.

Он угасал с каждой секундой. Решимость, на которой он продержался до этого момента, быстро сдувалась.

– Но, как бы, полиция, ну… – начал он.

– Хрен гну.

Свирепей, чем я хотел, и увидел, что он испугался. Я оттаял, хотя ненамного.

– Полиция, возможно, – подчеркиваю, возможно, – сделает ему предупреждение. А потом что? Он повысит ставки и причинит реальный ущерб.

Коди пошел ва-банк.

– Что ты сделаешь… с… ним?

Я тронулся с места, сказал:

– Сделаю предупреждение, но убедительное.

Раньше Сент-Патрик-авеню представляла собой переулок, соединяющий церковь и Эйр-сквер, – компактные домики, где жили настоящие голуэйцы. Как и все остальное, теперь они рассеялись и пропали. Я мог бы назвать жильцов каждого домохозяйства. Кому они теперь нужны?

Теперь здесь таунхаусы.

Господи.

Сидишь в дорогом отеле, какой-нибудь говнюк в еще более дорогом прикиде впаривает своей телке:

– На выходные у меня есть хата на Сент-Патрик-авеню.

Так и хочется вскочить, взять его за галстук от Армани, проорать:

– Ты знаешь, что случилось с теми, кто там жил?

И даже если колошматить его до Рождества, он так и не поймет, о чем я говорю. И не проникнется.

Дом Сэма Уайта находился на середине улицы, в окне – свет.

– Он дома, – сказал я.

Коди выглядел так, словно того гляди сдристнет. Я спросил:

– Хочешь уйти?

Мысль явно была заманчивая, но он дернул себя за волосы, сказал:

– Нет, я, эм-м… мы же сдержимся, да?

Какое замечательное слово. Я его распробовал, покатал у зубов, потом:

– Когда он дрочил в ее трусы и подкинул их на заднее сиденье машины, пока она была в церкви – на службе, чтоб его…

Пришлось сделать глубокий вдох, затем:

– Думаешь, он проявил сдержанность, а? Так ты это называешь?

Коди покачал головой – само уныние.

Я постучал, услышал, как выключают телевизор. Дверь открылась. Ему было под тридцать. Высокий, бритый, в майке и трениках, босой, с давно нестриженными ногтями. Сложен как спортсмен, явно качался. Приличное лицо портил кривой нос, светло-голубые глаза с легкой воспаленностью.

– Чем помочь? – спросил он.

Дублинский акцент, не северной стороны, а скорее краев позажиточней, к югу от Лиффи – почтовый район Дублин 4, где-то там.

– Не покажете вашу лицензию на телевидение? – сказал я.

Он тут же разозлился.

– Я безработный.

Я бросил на Коди многострадальный взгляд, будто мы это слышим уже в сотый раз, спросил:

– А я спрашивал о роде занятий?

– Нет… но…

– Тогда покажите документы на соцобеспечение. Может, вы имеете право на бесплатную лицензию.

Посмотрел с дружелюбием. Мы синие воротнички, в одной лодке. Намекнул, что сделаю ему поблажку. Он поубавил гнев, хоть и ненамного. Был из тех, кому нравится поддерживать огонек, кто думает, что наглость поможет пробиться через большинство ситуаций.

– А это не может подождать, не знаю, до завтра? Там сейчас «Топ оф зе Попс», – сказал он.

Я посмотрел на Коди, потом с голосом, полным воодушевления:

– О, а я бы глянул. Как думаешь, Мисси Эллиот будет первой? Этот ее риверданс, которому она научила черных детишек, – здоровский же?

Он растерялся. На его взгляд, я был староват, но чтобы модный? Не успел он сообразить, как я уже заходил:

– Ты дуй за документами, а мы пока присмотрим за теликом.

Он двинулся по коридору, не понимая, как его обошли, но смиряясь. Коди закрыл дверь, посмотрел на меня, произнес одними губами: «Мисси Эллиот?» Я свернул в гостиную. Холостяцкая берлога, откидное кресло, как у Чендлера и Джои в «Друзьях», банках «Бада» на подлокотнике, таблоиды по всему столу, футбольная сборная Ирландии по гэльским играм в рамочке на стене. Полки, забитые кассетами, дисками и автожурналами, – но ни одной книги.

Телевизор был с широким экраном, которые стоят руку да ногу. Я расстегнул сумку, пока Коди трясся позади, достал клюшку, перехватил покрепче. Был уже на замахе, «вших» начал свою песню, когда Сэм вернулся. Экран с грохотом раскололся. У него отпала челюсть. Я сказал:

– Видать, узнаем, кто будет первым, на следующей неделе.

Затем развернулся и вторым ударом выбил из-под него ноги. Коди вскинул руку. Я не обратил внимания. Сэм на полу, застонав, выдавил:

– И это из-за лицензии на телик?

Я чуть не рассмеялся. Вместо этого двинул ему в лицо ботинком, сломал нос, дал прочувствовать. Затем поднял его, пихнул в кресло. Ему в рот заливалась кровь. Я гаркнул Коди:

– Тащи тряпку, твою мать.

Он двинулся на кухню. Я присел, сказал:

– Ты уже догадался, что я человек нервный, поэтому, когда задам вопрос, имей это в виду.

Я достал из сумки канистру, облил его бензином, потом взял одноразовую зажигалку. У него округлились глаза.

– Соврешь хоть раз – поджаришься, понял? – сказал я. Он кивнул.

– Почему терроризируешь полицейскую Ридж? – спросил я.

Щелкнул для пробы зажигалкой, выскочил яркий огонек. Весь дрожа, он сказал:

– Она арестовала меня за то, что ссал на улице. В суде сказали, будто это обнажение в публичном месте. Влепили штраф в пятьсот евро и клеймо «сексуального преступника».

Я уставился на него, сказал:

– Еще раз к ней подойдешь, я тебя убью… веришь?

Он кивнул. Я дал ему пощечину, еще разок, пожестче, добавил:

– Вслух.

– Клянусь, господи, в жизни к ней не подойду.

Я выпрямился, убрал клюшку и канистру в сумку, похлопал по его лысине, сказал:

– Обзаведись уже лицензией.

Развернувшись, чуть не столкнулся с Коди, который держал пачку салфеток.

– Они ему не понадобятся, мы закончили, – сказал я.

Коди глянул на развалину в кресле, потом последовал за мной.

Я тихо закрыл входную дверь и быстро двинулся по улице, забыв о хромоте. Коди, догоняя, спросил:

– Ты его убил?

17

Нет учения, более сообразного человеку, чем это, которое открывает его двойную способность – принимать благодать и утрачивать ее.

Паскаль, «Мысли», 524

Члены АА меня бы поняли, ничего непостижимого тут нет. Без алкоголя и без программы. Я занимался, как они это называют, «протрезвлением на одной наглости». По сути, трезвый алкаш.

Как я запомнил всю эту хрень?

А как можно не запомнить?

Рядом с моим новым домом, на углу, где Эйр-сквер сталкивается с Мерчантс-роуд, – новый алкогольный. Я велел Коди возвращаться домой – скоро поговорим. Сам зашел прямо в магазин. Приезжий спорил с менеджером, заявлял, что дал пятьдесят евро, а не десять. Я уставился на верхнюю полку, где мне пели этикетки. Похоже, окончание спору за стойкой не угрожало, поэтому я сказал приезжему:

– Вы проходите?

Он развернулся, готовый бить, глянул мне в лицо, предпочел бежать.

Менеджер проводил его взглядом, пробормотал:

– Сволочь.

Потом мне:

– Спасибо, что выручили.

Молодой, лет двадцать, а уже пронизан цинизмом. Я кивнул, сказал:

– Дайте-ка бутылку «Эрли Таймс» и дюжину банок «Гиннесса».

За бурбоном ему пришлось тянуться, достал, посмотрел на этикетку, сказал:

– Никогда не пробовал.

Сейчас, что ли, начнет?

Когда я не ответил, он продолжил:

– Так, и дюжину «Гиннессов».

Упаковал в целлофановый пакет, сказал:

– За все покупки дороже сорока евро положена бесплатная футболка, можете взять.

Увидев, что я отчего-то не вне себя от везения, он сунул футболку в пакет, сказав:

– Наверное, вам большая.

Я расплатился, спросил:

– Ты тут на полную ставку?

– Господи, нет, учусь на бухгалтера.

Я забрал сумку.

– Это тебе подходит.

Уже на улице услышал:

– Я вам не пробил пакет.

За два года после введения сборов проблема мусора в стране уже уменьшилась наполовину. Я пробормотал:

– Отлично.

Прислонившийся в подъезде мужик спросил:

– Не поможете человеку?

Я отдал ему футболку.

Потом перед глазами возникло лицо Джеффа, и я развернулся, сказал:

– Тебе только что улыбнулся боженька.

Вручил всю сумку с выпивкой… Уже прошел пол-улицы, когда услышал его окрик:

– Уж скорее дьявол!

Разве с этим поспоришь?

Я и не стал.

Я мерил шагами квартиру. Все еще не отошел. Адреналин не развеялся, вечный гнев не утолился. Я скинул шинель, поставил диск.

Приготовил реквизит и освещение.

Если не получается слушать музыку трезвым, придется учиться.

Вот, сука, и начну.

Пусть сентиментально, искусственно, виновато… но буду скорбеть. Если тебя не трогает Джонни Кэш, у тебя уже трупное окоченение. Врубил на полную – Джонни во всей его хрипоте. Обозрел квартиру. Новый музыкальный центр – когда это я купил? И где? Шкафы, забитые книгами благодаря Винни… это как получилось?

Можно жить в отключке и трезвым – наследие пьяных лет. Можно бросить пить, но так и не протрезветь. Оглядывая свои владения, я произнес вслух:

– И что все это дает?

The Dandy Warhols – с чего они заиграли в голове? Адреналин бежал, раскрывая информационный хайвей моего разума. Хлынул поток бесполезных данных – пассаж, заученный в годы подготовки в Темплморе:

17 августа 1922 года отряд гражданской полиции под командованием старшего суперинтендант Маттиаса Маккарти, расположенный в Дублинском замке, выстроился на нижнем плацу для смотра депутатом нижней палаты Имонном Дагганом, министром внутренних дел.

На следующий день в «Айриш Таймс» сообщили:

«Вчерашняя небольшая церемония стирает последние следы прежнего режима… Судьба Ирландии – в руках ирландцев. Если эти люди будут служить новой Ирландии, придерживаясь лучших традиций Королевской ирландской полиции, страну ждет успех».

В первые дни учебы я заучил эти слова из гордости. Они говорили о профессии, которую я хотел уважать и поддерживать. Помню, как повесил статью из «Айриш Таймс» на стену. Радовала сердце каждый раз, когда читал, помогала чувствовать, что я – часть страны, заметная сила, действующая во благо народа.

Господи.

Диск доиграл.

Покачал головой, зная, что если гляну в зеркало, то увижу в глазах надгробия. Слушал музыку, чтобы окунуться в забытье, а сам встретился с мертвецами. Все свои – и вдобавок почему-то те, кого я никогда не знал. Джеймс Ферлонг, военный корреспондент «Скай», сделал один фальшивый репортаж после многих лет опасной работы и не смог жить со стыдом. Меня размазало то, что его нашла в петле дочь с синдромом Дауна. Я спросил Бога:

– И где же та сраная радость, что Ты обещал? Где счастливые времена, на которых я был так сдвинут?

Список усопших продолжался. Один из The Righteous Brothers, Джун Картер и Дэвид Хеммингс, который в конце шестидесятых приехал в Голуэй сниматься в «Альфреде Великом», – только что после триумфа в «Фотоувеличении», на тот момент самый сексуальный человек на планете. Фильм считается величайшим провалом своего времени, но любим в городе, которому принес немалый доход.

Встал, заставив себя отбрасывать тени, выбрал REM, сборник Best of, шестой трек, Losing My Religion, про то, что он в углу.

Я двигался в танце Стайпа. Что может быть печальней? Мужику полтинник, его память неотступно терзают обломки разрушенной жизни, танцует на верхнем этаже квартиры над Голуэйской бухтой, зная каждое слово песни наизусть, думая:

«Бойлермейкер».

Это бурбон с пивом – извращенное представление об американской мечте.

Очередной глоток жалости к себе, очередной диск.

Спрингстин с его Thunder Road. По оценке Ника Хорнби, он ставил эту песню 1500 раз.

Что?.. Еще и считал?

Кричал припев, что-то про то, что поездка не бесплатная.

Будто я не знаю.

Затем, как классический детектив – Meeting Across The River, строчка о том, что носишь пистолет, как друга.

Потом я сидел в кресле, оглядывал пустую квартиру, призраков всего, что я когда-либо знал. Блин, неужели самоубийство – так уж плохо?

Потихоньку подбираемся.

Брюс закончил песней Тома Уэйтса Jersey Girl, и я подпевал, уже тише, чуть не плача по девчонке из Джерси, которую не встречал и не встречу, никогда. И сделал то, о чем пьяные потом всегда жалеют, клянутся, что не сделают, но, как бы, куда без этого. Взял трубку – одиночество души молило о человеческом голосе, – настучал кнопки, услышал Ридж:

– Да?

Неуверенно.

Я сказал:

– Это Джек.

Никаких радостных возгласов.

Тогда добавил:

– Больше проблем не будет.

Ошарашена.

– Ты его нашел?

– Да.

– И кто… он?

– Зовут Сэм Уайт. Ты брала его за отправление естественных потребностей в общественном месте.

Я был доволен этаким оборотом, только слегка поскользнулся на «Сэме». «С» – они сволочи, всегда подводят, когда ты взбудоражен. Наверняка казалось, что я пьян.

Она покопалась в памяти, затем:

– Он! Так вот кто это был?

– Больше нет.

– Ты его избил?

– Да.

– Сильно?

– Легендарно.

Я подождал, гадая, сорвется ли она, обвинит ли в самоуправстве, спросит, на что нужна полиция. Она сказала:

– Хорошо.

Я ожидал благодарности, хотя бы признательности, но она сказала:

– Ты какой-то странный.

– Да? Интересная штука – насилие, после него легко разучиться вести задушевные беседы.

– Тебя не тронули?

– Не там, где заметно.

Она распробовала эту фразу, потом:

– В каком смысле?

Я мог бы дать речь о том, что насилие убивает частичку души, что вред другому человеку сокращает твою человечность, но такое не скажешь, не показавшись мудаком, поэтому ответил:

– Ты умная, сама догадаешься.

Со сталью в голосе:

– Не надо со мной в таком тоне.

Грохнула трубкой.

Бог не помогает тем, кто помогает полиции.

В голове засела речь Клэра, его снисхождение, его оскорбления – и пришлось разжимать пальцы, горевшие в стиснутом кулаке. В последний раз, когда я был так зол, я пробил дырку в стене и сломал себе запястье.

На следующий полдень встретился с Малачи в «Большом южном». Он сидел с кофейником, под тучей никотина.

– Господи, ужасно выглядишь, – сказал он.

Мне понадобился целый кофейник, чтобы выползти на улицу, и я сорвался:

– Тебе-то что?

Он задумался. Я взял одну его сигарету, он сумел промолчать. Я вспомнил, что все еще с пластырем, сунул сигарету обратно в пачку. Без преамбулы изложил ход следствия – от встречи с менеджером вышибал до признания Майкла Клэра в убийстве отца Джойса. Не сказал, что не поверил в его версию. Закончив, откинулся на спинку, спросил:

– Что будешь делать?

– Делать?

– Он убил твоего друга, священника… пойдешь в полицию?

Малачи вытряхнул последние капли из кофейника, сказал:

– Я проведу по нему службу.

Я не поверил своим ушам, спросил:

– Прикалываешься, что ли?

Он посмотрел в свой дневник, помычал, сказал:

– Утренняя служба в семь. Придешь?

Я встал:

– Значит, пусть живет, так, что ли?

Он сидел с выражением, которое я могу назвать разве что смиренной терпимостью, – никогда у него такого не видел.

– Теперь это в руках Божьих, – сказал он.

Хотелось взять его за его белый воротник и тормошить, пока не задребезжит.

– Клэр сказал мне о порочной троице – Церковь, полиция и он. Надо было и тебя добавить – тебя будто не волнует, виновен он или нет, лишь бы уберечь свою шкуру.

Он вздохнул.

– Джек, они строят будущее. Маленькие люди вроде нас с тобой только подчиняются, а общую картину видят они.

Хотелось избить его до полусмерти. Я встал и впервые в жизни почувствовал желание плюнуть на человека – просто набрать полный рот и харкнуть на его застиранный костюм. Хочешь плюнуть на священника – ты в такой заднице, что даже дьявол слегка ошарашен. Я сумел все это обуздать и ответил:

– Я бы сказал, Бог тебя простит, но, по-моему, даже Он засомневается. Ты унылый гондон, и знаешь, что? Мне кажется, ты тоже лез к детям.

И ушел. Паб Джеффа, «У Нестора», находился всего в паре сотен метров – как же туда тянуло. Я взглянул на Эйр-сквер, на собравшихся алкашей, прошептал:

– Где же ты, друг?

Я сидел с диетической «колой» «У Фини», когда пришел Коди. Я поднес палец к губам, сказал:

– Ни слова о «коле». Ты меня еще плохо знаешь, чтобы иметь мнение, тем более которое что-то для меня значит.

Он сделал глубокий вдох, сказал:

– Мой отец всегда обращался со мной, как с умственно отсталым, говорил, я ничего не добьюсь, что я жуткое разочарование, и, знаешь, с тобой я почувствовал себя кем-то.

Его голос дрогнул, и я было думал – заплачет, но он сдержался, взял себя в руки, почти, продолжил:

– Глупо звучит и, сам знаю, типа, странно, но я думал, ты тот отец, о котором я мечтал.

Не успел я ответить, как он закончил скороговоркой:

– Но я не могу выдержать твоей ярости, жестокости, поэтому я увольняюсь. Иначе, боюсь, стану таким же.

Хотелось крикнуть: «Увольняешься? Ты охренел вконец?»

Он встал, сказал:

– Прощай и… эм-м, благослови тебя Господь.

Я проводил его взглядом и, богом клянусь, казалось, он хромает.