Текст книги "Священник (ЛП)"
Автор книги: Кен Бруен
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Кен Бруен
Священник
Посвящается Дуэйну и Мередит Сверчински, душе Филадельфии, а также Тому и Десу Кенни, сердцу племен.
Ан Сагарт[1]1
Священник (ирл.)
[Закрыть]
…Священник
Те Благословенные Руки
Помазанные маслом
Последнего исцеления
Таинство религии
Уже десятилетиями
Набожно верили в тебя
Твои пальцы касались плоти
Невинных
Поверивших
В слова, растерявшие весь смысл, кроме изнасилования
И содомии
Проповеди
Далекие от Горы
Любых ритуалов
Ты охотился на
Тела еще
Незрелые
Чтобы надругаться
Над храмами вчерашнего детства
Хищник в благочестии
Осквернитель
От креста
Той самой паствы
Что ты защищал
Порочны заповеди
Что ты
Передал нам
В прахе
Первая буква твоего имени
Отсылает к твоему призванию
Вырвано из священного текста
Красное хлещет из твоих уст
Чтобы изрыгнуть
П… педо…[2]2
Священник на английском – priest (на букву «п»).
[Закрыть]
1
Растраченное -
это не всегда
худшее,
что остается позади
КБ
Что я лучше всего помню о психиатрической лечебнице
психушке
дурке
доме для душевнобольных,
так это как черный спас мне жизнь.
Чтоб в Ирландии?.. Черный спас жизнь? Как бы, можете себе вообще такое представить? Признак новой Ирландии и, возможно, – только возможно, – показатель смерти старого Джека Тейлора. Действительной вот уже пять месяцев, когда я сидел развалившись в кресле с ковриком на коленях и таращился в стену. Ждал приема лекарств, мертвый во всем, не считая формальностей.
Хоть отмывай.
Черный наклонился надо мной, тихо постучал по голове, спросил:
– Йо, бро, есть кто дома?
Я не ответил, как не отвечал все последние месяцы. Он положил мне руку на плечо, прошептал:
– Сегодня в Голуэе будет Нельсон, mon[3]3
Mon – «друг» на ямайском патуа.
[Закрыть].
Mon!
Во рту стояла сухость, всегда, от высокой дозы. Я прохрипел:
– Какой еще Нельсон?
Он посмотрел на меня так, будто мне еще хуже, чем он думал, ответил:
– Мандела, mon.
Я с трудом приподнял разум из ямы с гадюками, которые так меня и поджидали, и выдавил:
– А меня… это… колышет?
Он задрал свою футболку – с камерунской командой – и я отшатнулся: первый удар реальности, той реальности, от которой я бежал. Грудь израненная, жуткая, с суровыми рубцами. Все туловище бороздили белые, да, белые шрамы. Я охнул, вопреки себе вспомнив о своей человечности. Он улыбнулся, сказал:
– Меня собирались депортировать, mon, вот я себя и поджег.
Он достал из джинсов зажигалку и пачку «Блю Силк Кат» на десять штук, сунул сигарету мне в зубы, запалил, сказал:
– Теперь ты тоже куришь, бро.
Бро.
Вот это вдруг пробилось и глубоко меня тронуло. Начало процесс возвращения. Он тронул меня за плечо, сказал:
– Ты уж оставайся тут со мной, mon, слышал?
Я слышал.
Приехала тележка с чаем, он взял две чашки, сказал:
– Я навалю сахару – раскочегарим тебя, распалим твое моджо.
Я охватил руками чашку, почувствовал слабое тепло, рискнул глотнуть. Хорошо – сладко, но уютно. Он пристально наблюдал за мной, спросил:
– Возвращаешься, бро? Возвращаешься оттуда?
В крови побежал никотин. Я спросил:
– Зачем? Зачем мне возвращаться?
Большая улыбка, невозможно белые зубы на фоне черной кожи. Сказал:
– Mon, пока ты там сидишь, прогораешь зря.
Так все и началось.
Я даже ходил в больничную библиотеку. За ней присматривал старик лет под семьдесят, в черных штанах и черной толстовке. Сперва мне показалось, что у толстовки белый воротник, но потом я, к своему ужасу, разглядел, что это перхоть. У него был вид священника, важное выражение, словно он прочитал руководство для библиотекарей и принял близко к сердцу. Только здесь во всей округе стояла тишина, не слышался тихий страх, такой очевидный в других комнатах.
Я решил, что он священник; он уставился на меня и сказал:
– Ты думаешь, что я священник.
Он говорил с дублинским акцентом, а в нем всегда есть нотка агрессии, словно их раздражают калчи (деревенские олухи) и они готовы к битве с любым простолюдином, что посмеет бросить им вызов. А вопросы дублинцы всегда воспринимают как вызов. Я тогда еще не привык общаться с людьми. Помолчишь с мое, слушая только белый шум, разучишься говорить словами. Впрочем, после всего, что я перенес, я уже ничего не боялся и не сдулся бы перед каким-то придурком. Отрезал:
– Эй, я о тебе вообще не особо думал.
Пусть знает голуэйских. Хотел-то я сказать скорее: «Блин, шампунь от перхоти купил бы, что ли», – но уж бог с ним. Он хохотнул, словно приглушенный баньши, сказал:
– Я параноидный шизофреник, но не волнуйся, принимать таблетки я не забываю, так что здесь ты в сравнительной безопасности.
Внимание привлекало слово «сравнительно». Он взглянул на мое запястье – пустое – и сказал:
– Уже столько времени? Пора заправиться кофеином. Без меня чтоб не воровал – я пойму, я пересчитал все книги дважды.
Мне бы и в голову не пришло красть книжки, но раз уж угрожает дублинец? Ассортимент состоял из Агаты Кристи, кратких содержаний от «Ридерз дайджест», Сидни Шелдона и трех Джеки Коллинз. На отшибе стоял очень древний томик, словно пацан, которого не отобрали в команду. Я взял. Паскаль, «Мысли».
Украл.
Даже не думал, что вообще его раскрою.
Ошибался.
Я отказался от лекарств, начал гулять по округе – хромая нога ныла после стольких месяцев бездействия. Чувствовал, как глаза возвращаются из своих взглядов-на-тысячу-миль, поближе от тех мертвых краев. Через пару дней меня вызвали в кабинет психиатра, к женщине лет шестидесяти по имени Джоан Мюррей. Лишнего веса у нее хватало, но она умела его носить, а руки у нее были кожа да кости. Кладдахское кольцо[4]4
Кладдахское кольцо – тип традиционного ирландского кольца, которое носят в знак дружбы или обручения. Кольцо на левой руке с сердцем, повернутым к обладателю, считается обручальным.
[Закрыть] на безымянном пальце левой руки, с сердцем внутрь.
– Ты меня удивил, Джек, – сказала она.
Я ответил натянутой улыбкой – как когда впервые надеваешь форму гарды[5]5
Гарда – ирландская полиция.
[Закрыть]. У такой улыбки нет никакой связи ни с юмором, ни с теплом, зато полно – с враждебностью. Психиатр откинулась, размяла пальцы, продолжила:
– Здесь чудес не бывает. На меня не ссылайся, но здесь – здесь чудеса умирают. За все свои годы не видела такого возвращения, как у тебя. Что произошло?
Мне не хотелось говорить правду – боялся сглазить. Ответил:
– Мне сказали, наши продали Дэвида Бекхэма.
Она рассмеялась, ответила:
– Сойдет. Я связалась с бангардой[6]6
Бангарда – женщина-полицейский. Термин, отмененный в 1990-м ради гендерно-нейтрального «гарда», но в народе применяемый до сих пор.
[Закрыть] Ни Иомаре – это она тебя привезла, до сих пор интересовалась твоим состоянием.
Ни Иомаре. Или Ридж[7]7
Горная гряда.
[Закрыть], если в переводе. Дочь старого друга, вынужденная союзница в ряде дел. Наши отношения были колючими. злобными, враждебными, но необъяснимо долговечными. Как брак. Цапались, словно крысы в западне, вечно огрызались и скалились друг на друга. Как объяснить динамику или неблагополучность нашего союза? Может, с этим как-то связан ее дядя, Брендан Смит. Он был моим периодическим другом, надежным источником информации и когда-то – полицейским. Его самоубийство потрясло нас обоих. Теперь уже она вопреки себе стала моим источником. Я помогал ей показаться в лучшем свете перед начальством, и, может, мое участие в ее жизни поддерживало жизнь его духа. Она тоже была одиночкой, изолированная от своей сексуальной ориентации, вечно настороже. Не имея других, мы цеплялись друг за друга – не то партнерство, о котором мы оба мечтали. Ну или что уж там: просто мы оба настолько странные, настолько не такие как все, что больше никто не мог нас вытерпеть.
– Помнишь, как сюда попал? – спросила психиатр.
Я покачал головой, спросил:
– Можно закурить?
Она встала, подошла к шкафу, достала тяжелую цепочку для ключей и открыла его. Хотите знать саундтрек психушек – это звон ключей. И низкий стон разлагающегося человеческого духа, перемежаемый вздохами пропащих. Она достала пачку «Б энд Н», сняла целлофан, спросила:
– Пойдут?
А что, есть выбор?
– От них кашель, – ответил я.
И она снова рассмеялась. Спички нашла не сразу, но наконец закурила мне, сказала:
– Ты алкоголик, Джек, и уже был у нас раньше.
Я не ответил.
А что тут скажешь? Она кивнула, словно хватило и этого подтверждения, продолжила:
– Но в этот раз ты не пил. Удивлен? По словам гарды Ни Иомаре, ты уже какое-то время чистый. После смерти ребенка…
Я прикусил фильтр, поставил ее слова на паузу.
«После смерти ребенка».
Я видел эту сцену с ужасной четкостью. Мне поручили Серену Мей, ребенка с синдромом Дауна моих друзей Джеффа и Кэти. Эта девочка – только она чего-то стоила в моей жизни. Мы сблизились; ей нравилось, когда я читал ей вслух. Стоял душный день, я открыл окно на нашем втором этаже. Недавнее дело меня измочалило, я был весь в себе. Девочка выпала в окно. Тихий вскрик – и нет ее. После этого мой разум просто отключился.
Я взглянул на психиатра. Она добавила:
– Ты ходил по пабам, брал виски, пинты «Гиннеса», аккуратно расставлял и просто смотрел на стаканы.
Она помолчала, чтобы до меня дошло, что я не пил, и потом:
– Сюда тебя привезла твоя бангарда.
Она подождала, и тогда я сказал:
– Какой жуткий перевод выпивки.
Ни смеха, ни даже улыбки. Спросила:
– Какие у вас… отношения? С ней.
Я чуть не рассмеялся, хотел ответить «охрененно агрессивные». Но попробуй это еще сходу выговори. Когда я не сказал ничего, она продолжила:
– Ты покидаешь нас завтра. За тобой приедет Ни Иомаре. Ты готов выписываться?
Готов ли?
Я затушил сигарету в медной пепельнице. На ней в центре был питчер, надпись
ГАА, ЕЖЕГОДНЫЙ СЪЕЗД.
Сказал:
– Готов.
Она смерила меня взглядом, затем:
– Я дам свой номер телефона и рецепт на слабое успокоительное, чтобы продержаться первые дни. Не стоит недооценивать, как трудно возвращаться в мир.
– Не буду.
Она покрутила колечко, сказала:
– Тебе стоит записаться в АА.
– Ага.
– И не ходить по пабам.
– Так точно, мэм.
Слабая улыбка. Она встала, протянула руку, сказала:
– Удачи, Джек.
Я пожал руку, ответил:
– Спасибо.
Уже был на пороге, когда она добавила:
– Я болею за Ливерпуль.[8]8
Дэвид Бекхэм играл за «Манчестер Юнайтед».
[Закрыть]
Я чуть не улыбнулся.
Тем вечером я впервые по-настоящему ужинал в людях. Атмосфера в столовой стояла приглушенная, почти религиозная. Длинные столы, почти под сотню пациентов. Прелести транков. Я взял тарелку с сосисками, картофельным пюре и черным пудингом. Чувствовал вкус, почти наслаждался, пока не включили телевизор. Он висел над залом на стальных кронштейнах, прикованный. Что? Кто-то сопрет, что ли? Церемония открытия Паралимпиады в Ирландии. И волна головокружения, когда на экране появилось лицо ребенка с отклонениями. Причина, почему я здесь. Я отодвинулся от стола, поднялся. Подошла женщина со спутанными черными волосами и сгрызенными до крови ногтями, спросила:
– Не будешь доедать?
Трепет в груди. Струйка пота по спине, рубашка промокла. Серена Мей, единственный лучик света в моей темнеющей жизни.
Мертва.
Три года от роду и погибла, потому что я расклеился, не уследил. Когда я рванул прочь из столовой, какой-то пациент окрикнул:
– Эй, зря еда пропала!
А мне в ужасе показалось, он сказал: «Она упала».
На следующее утро я собрался к отъезду. В наплечной сумке – брюки, одна рубашка и четки.
Ирландский набор для выживания.
А, ну и Паскаль.
Я пошел искать того черного, поблагодарить за помощь. Хотел подарить пачку на двадцать сигарет. Психиатр дала их вместе с успокоительным. Черный стоял в общей комнате, таращился в газету. Говорю «таращился», а не «читал», потому что газета была вверх ногами. Я уже узнал, что его зовут Соломон, и окликнул:
– Соломон.
Без ответа.
Я подошел, повторил. Он сполз по стене. Медленно поднял глаза и спросил:
– Я вас знаю?
– Да, ты вытащил меня обратно, помнишь?
Предложил сигареты, а он капризно ответил:
– Не курю, шеф.
Я хотел коснуться его руки, но он вдруг издал пронзительный вопль и сказал:
– Отвали, белыш!
Потом, через несколько месяцев, я звонил в больницу, спрашивал, можно ли его навестить, и узнал, что пришли документы на его депортацию – правительство высылало по восемьдесят неграждан в день. Взяв две сырых простыни, накрахмаленных тем утром, он повесился в прачечной.
Новая Ирландия.
2
1953. Дом пастора католической церкви в Голуэе.
Священник снимал ризу, служка ему помогал. Священник поднял бокал вина, сказал:
– Попробуй, ты хорошо себя вел.
Семилетний мальчик побоялся отказаться. Вкус был сладкий, но в животе началось теплое свечение.
Попе было больно, и священник дал ему полкроны. Потом, уходя, священник прошептал:
– Не забывай – это наш маленький секрет.
Монашка собирала ноты. Она любила этот утренний час, когда солнце струится через витраж. Душная ряса давила, но она терпела ради душ в Чистилище. На последней скамье она нашла бумажку в десять евро, почувствовала искушение забрать и потом пировать мороженым. Но, перекрестившись, сунула в ящик для бедных. Бумажка скользнула легко, потому что ящик стоял пустой; кто нынче дает милостыню?
Она заметила, что дверь в исповедальню приоткрыта. Поцокала языком с дрожью раздражения. Отец Джойс вышел бы из себя, если бы увидел. Он страсть как любил порядок – командовал в церкви как в армии, божественном войске. Монашка спешно подошла и толкнула дверь, но та не поддалась. Уже не на шутку рассердившись, она поспешила в соседнюю дверь и заглянула через решетку. Ее крик слышали даже на Эйр-сквер.
На полу исповедальни лежала отрубленная голова отца Джойса.
Давно уж нет страны святых и ученых. В эпоху угасающего благополучия уже не считались национальным ужасом ограбления священников, изнасилования монашек. Они были на подъеме. Из-за потока скандалов, захлестнувшего церковь, люди утратили веру в то единственное, что еще казалось неуязвимым.
Но обезглавливание отца Джойса потрясло даже самых зачерствевших циников. Редакторская колонка «Айриш Тьюнс» начиналась так:
Мы погрузились во тьму.
Главный дублинский наркобарон объявил вознаграждение за поимку убийцы. Премьер-министр на пресс-конференции просил о спокойствии и понимании.
Куда там…
Ридж приехала на желтом «датсуне». Увидев мое выражение, спросила:
– Что?
И мы вернулись к нашим обычным агрессивным отношениям. Наши редкие моменты теплоты можно пересчитать по пальцам одной руки – и все-таки мы без конца пересекались, все-таки наши судьбы, хотели мы или нет, необъяснимо сплелись. Я улыбнулся, спрашивая себя, куда делись элементарные приличия, простое «Привет, как дела». Спросил:
– Машина… новая?
Она носила маленькие жемчужные сережки, как все бангарды. Вблизи лицо ничем не привлекало, но шарма придавали живые глаза. Как обычно, одета чуть лучше нищебродов – самую капельку. Преданный клиент «Пенни». Белые хлопковые джинсы и красная футболка с цифрой 7 на левой груди. Я ненадолго задумался, вдруг это знак, указание, на что ставить в лотерее. Обычно за одну цифру дают пять к одному. Отмахнулся – суеверие, проклятие моего народа.
Вы никогда – повторяю: никогда – не увидите, чтобы ирландец прошел под лестницей или не скрестил пальцы во время матча по херлингу[10]10
Херлинг – ирландский хоккей на траве.
[Закрыть]. И неважно, во что там веришь, – это генетическое, так же привычно, как поминать Бога всуе. Чушь, конечно, но деваться некуда. А она тут же вскинулась, огрызнулась:
– Издеваешься?
Имея в виду свою ориентацию. Она была лесбиянкой.[11]11
В 70-х лесбиянки в Великобритании жили бедно, с продовольственным талонами и старыми машинами, из-за чего сложились соответствующие стереотипы.
[Закрыть] Я вздохнул, закинул сумку на плечо, сказал:
– Ну на хрен, лучше попутку поймаю.
– Не смей ругаться, Джек Тейлор. А теперь сел быстро в тачку.
Я сел.
Почти десять минут мы ехали молча. Она свирепо сменяла передачи, потом:
– Мне было интересно… После… того, что случилось… эм-м, ты ходил по пабам?..
Она помолчала, пропуская трейлер на съезд, продолжила:
– Но не пил?
Я проверил свой ремень безопасности, спросил:
– И в чем вопрос?
– Ну, произошло ужасное, ты брал выпить… почему так и не притронулся?
Я уставился в лобовое стекло, подождал, потом:
– Не знаю.
И правда не знал.
Если ответ ее и устроил, по лицу было не сказать. Затем:
– Значит, у тебя успешный случай.
– Что?
– Ты не пил. Ты алкоголик – раз не пьешь, значит, успех.
Ошеломленный, я не мог понять, что она говорит.
– Хрень какая-то.
Она полыхнула глазами в лобовуху:
– Я уже просила не выражаться. В АА говорят, если не притрагиваешься к стакану, ты победил.
Я дал повисеть этому в воздухе, заметил у нее на приборке крест Святой Бригитты, спросил:
– Ты в АА?
Ни разу не видел, чтобы она напивалась. Обычно брала апельсиновый сок, а один достопамятный раз – винный коктейль, что бы это ни значило. Конечно, знал я и монашек-алкоголичек, а они вообще в закрытых орденах! Живое доказательство, что чего-чего, а стойкости у алкоголиков не занимать.
Ее уголки губ поползли вниз – это всегда к беде, – и она фыркнула.
– Поверить не могу. Джек Тейлор, ты самый безголовый человек, что я встречала. Конечно я не в АА… вообще не соображаешь?
Я закурил, несмотря на большую надпись на приборке:
НЕ КУРИТЬ
Не
Просьба не курить.
А прям приказ.
В ответ она открыла окна, впустила все ветра, включила кондиционер и моментально нас заморозила. Я затянулся, проныл:
– Я же из больницы. Будь человеком, – и пустил окурок в окно.
Она их так и не закрыла, сказала:
– У меня мать в АА… про моего дядю ты и сам знаешь … У меня это выкашивало поколения. До сих пор выкашивает.
Этого я не ожидал, но теперь понимал ее немного лучше. Дети алкоголиков растут быстро – быстро и злобно.
Выбора-то особо нет.
Мы въезжали в Оранмор, когда она спросила:
– Кофе будешь?
– Да, неплохо бы.
Если я решил, что она смягчилась, скоро понял свою ошибку:
– Платишь сам.
Ирландки умеют обломать. Она свернула к большому пабу на углу – довольно неожиданно в свете нашего разговора. Зал был просторный, плакаты на стенах рекламировали:
Микки Джо Харт
The Wolfe Tones
Трибьют-группа Abba
Я содрогнулся.
Мы сели за столик у окна, где солнце грело лица. Черная пепельница объявляла:
Craven «A»[12]12
Марка сигарет, выпускающаяся с 1921 года.
[Закрыть]
Это сколько ж ей лет?
Подошел грузный старик лет шестидесяти, прохрипел:
– Доброго вам утречка.
Ридж натянуто улыбнулась, я кивнул.
– У вас есть травяной чай? – спросила она.
Мне хотелось спрятаться. Мужик посмотрел на нее… типа… она это серьезно, с таких козырей заходит?
– Есть «Липтон».
– Без кофеина?
Бедолага взглянул на меня. Я ничем помочь не мог. Он вздохнул, ответил:
– Выжать могу – чайный пакетик, в смысле.
Ридж не улыбнулась, сказала:
– Будьте добры, в стакане, с долькой лимона.
– А мне кофе, с кофеином, в чашке… пожалуйста, – сказал я.
Он широко ухмыльнулся, утопал. Ридж с подозрением поинтересовалась:
– Это что еще было?
Я решил ее побесить, ответил:
– Мужская тема.
Она закатила глаза:
– А что – нет?
Как заведено в ирландских пабах, за барной стойкой сидела стража – старики под шестьдесят с видавшими виды кепками, видавшими виды глазами, полупустыми пинтами. Они редко переговаривались и начинали свой караул сразу после открытия. Я никогда не спрашивал, чего они ждут, – вдруг ответят. Если когда-нибудь стражи уйдут, как обезьяны с Гибралтара, пабы закроются. Работало радио, и мы услышали о большой облаве полиции на наркоторговцев в Дублине. Сами месяцами закупались у дилеров, а теперь пришло время их брать. Все из-за скандала, когда по телевизору показали, что дилеры открыто толкают на улицах – прямо не Темпл-Бар, а касба. Нарик ширялся на глазах у полицейского в форме. На каждом шагу продавали крэк.
– Господи, когда начинается крэк, кончается страна, – сказал я.
Какая ирония для народа, придумавшего слово «крэк»[13]13
Имеется в виду слово craic, означающее «веселье», «развлечение» или «интересный разговор» (также относится к рубрике «Сплетни» в новостях).
[Закрыть] – теперь у него появился куда более зловещий оттенок.
Она как будто не услышала, потом:
– В Голуэе не лучше.
– Будто я не знаю.
Она поигралась с серебряным кольцом на правой руке, спросила с каким-то нервным видом:
– Слышал про священника?
Вопрос повис, как дурное знамение.
Как знамение времени.
Ирландия – страна вопросов и очень, очень редких ответов. Мы славимся тем, что отвечаем вопросом на прямой вопрос. Будто врожденная опаска: никогда не подставляйся. И при этом выигрываешь время, успеваешь обдумать последствия.
Мы бы наверняка разбогатели, но никогда не были спонтанными. Вопросы – всегда что-то подозрительное. Годы британского правления, годы «да» на вопросы, которые обычно задавал солдат, приставив тебе ствол к башке, породили некую осторожность. Сказать по правде – как иногда и говорят, – на самом деле мы хотим отбрить сразу двумя вопросами.
Первый: «Почему интересуешься?»
Второй и, пожалуй, более важный: «А твое какое дело?»
Когда вижу карту острова для, скажем, туристов, там обязательно прямо посередке есть огромный лепрекон или арфа. По-моему, нужно быть честнее и поставить огромный вопросительный знак – пусть народ знает, что их ждет.
Классические ирландские вопросы, – это, конечно, «Когда возвращаешься?» в разговоре с вернувшимся эмигрантом и почти ежедневный: «Не слышал, кто умер?»
Естественно, и я не сразу ответил на вопрос Ридж. Особенно в нынешнем климате. Сейчас, если речь о священниках, хорошего не жди – уж точно не духоподъемную историю о страдальце, который пятьдесят лет провел в какому-нибудь далеком племени, пока его не съели. Нет, все будет плохо – плохо и скандально. Что ни день, то новые откровения о злоупотреблении положением. И не сказать, что мы привыкли. Духовенство, его чистая история всегда будут занимать в нашей психике особое место, но вот их непогрешимому праву на доверие, уважение и – да – страх пришел конец. Да уж, их время было, да, как сказали бы американцы, «типа, вообще прошло».
Прошло безвозвратно.
