Текст книги "Усадьба с приданым (СИ)"
Автор книги: Катерина Снежинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Усадьба с приданым
Глава 1
В которой Маша оказывается у чёрта на куличках, но жизнь всё равно кончена
Мария Архиповна Мельге с детства знала: бабий век короток, просто в последнее время она подзабыла об этом, а зря. Ведь бабушка, незабвенная Вероника Германовна – произносить следует с ударением на втором слоге: Вероника – говаривала: «Запомни, Мэри, Вселенная крайне несправедлива. После тридцати пяти любой уважающей себя женщине следует покинуть сцену, не утруждая близких неэстетичной старостью!»
Бабуля никогда не была актрисой, под сценой, по завету старика Шекспира, старшая госпожа Мельге подразумевала весь мир. И, кстати, сама подмостки до сих пор покидать не собиралась просто потому, что тридцати пяти Веронике всё никак не исполнялось. И кого интересует, что сын её, папенька Маши, давным-давно обзавёлся солидной лысиной и гипертонией? Вселенная, как известно, не только несправедлива, но и полна загадок. А лысеют и болеют даже молодые.
Ну да речь не об этом.
В общем, на долгую счастливую жизнь Мария с детства не рассчитывала, а потом здравый смысл вкупе с бабушкиной мудростью куда-то подевались, заблудились в реальности. И что в итоге? Да ничего! Пришлось, пришлось-таки и ей покидать сцену, даже не дожидаясь пресловутых тридцати пяти. И вот теперь она очутилась…
А бог знает, где она очутилась!
Вокруг невразумительные, но очень российские поля с ромашками, колокольчиками и прочими лютиками, вверху ситцевое небо и едва различимый мячик солнца. Ну и жара, до краёв переполненная всверливающимся в висок стрекотом кузнечиков. От этих жары со стрекотом так и тянуло по-собачьи вывалить язык.
Ах да! Ещё была покрытая пылью по самую крышу усталая колымага, воняющая виниловыми пластинками. Дверь у колымаги открывалась с надсадным скрипом, будто это не автомобильная дверца, а самые настоящие крепостные ворота.
Мария глянула вниз, почти готовая увидеть ров и воду: нагретая в печке автомобильного нутра голова уже начала выдавать нечто, сильно смахивающее на галлюцинации, да и пить очень хотелось. Но никакого рва, а тем более воды, она не увидела, только вспаханная колёсами, застывшая до гранитной твёрдости грязь. Неподалёку даже отпечаток шин имелся – ну точь-в-точь древняя окаменелость, какой-нибудь трилобит в меле. Правда, этот трилобит уродился размером с БЕЛАЗ, уж слишком протекторы здоровые.
– Поле, русское поле, – от жажды гундосо затянула Маша. Вышло не только фальшиво, но ещё и хрипло, по-разбойничьи, – светит луна или падает сне-ег…
Никакого снега вокруг, конечно, не было. А была разбитая стёжка, которую и дорогой-то стыдно называть, колосящаяся трава, невнятный лесочек на горизонте и едва видимый в знойном мареве, до дыр ржавый баннер у шоссейки, помнится, обещавший, будто через три километра страждущего ждёт незабываемый отдых в пансионате «Солнечные ели». Или дали, что ли? Вот что отдых предстоял незабываемый, а ещё в стиле «а-ля русс», Маша точно запомнила.
Впрочем, ни ели, ни дали, госпожу Мельге не интересовали.
Мария откинулась назад, в печное нутро колымаги, постучала ногтём по экранчику щегольского навигатора, брезгливо притулившегося на краешке затёртого торпедо. Навигатор подмигнул и сообщил, что до населённого пункта с дивным названием Мухлово ехать ещё целых триста метров и всё прямо. Но прямо-то никаких признаков жилья не было. Впрочем, слева и справа они тоже отсутствовали. А сзади, надо понимать, шоссейка осталась.
– Нет тебе веры, – укорила Маша навигатор.
Экранчик обиделся и погас. Видимо, это стоило понимать как: «Раз такая умная, разбирайся сама!».
– Да дура я, дура, – покаялась Мария, неудобно перегнувшись в слишком тесном кресле, выуживая из кармана телефон. – Ну и что же, вешаться теперь или, может, утопиться?
По данному поводу мобильник собственного мнения не имел, потому и не ответил. Маша зачем-то протёрла ладонью смартфон, размазав жирный след и ничего, конечно, не добилась: не помогло протирание – связь, пропавшая ещё с полчаса назад, до сих пор не появилась. Такое положение вещей озадачивало и никак не желало соотноситься с мировыми реалиями. Ведь очевидцы утверждали, будто мобильная связь теперь не только в Антарктике существует, но даже и в столичном метро.
– Поле, русское по-оле… – пробормотала госпожа Мельге, бездумно тыча в мониторчик.
– Да не, милая, – протянуло откуда-то из-за багажника так неожиданно, что Мария едва из салона не выпала, пришлось хвататься за гнусно скрипнувшую дверцу, – и не старайси, не дозвонисси. Не летают оне тута.
– Кто не летает? – уточнила Маша, высовываясь из машины чуть не по пояс.
Правда, с перепугу тон взяла неправильный. Так обычно госпожа Мельге интересовалась у подчинённых, почему французы, которые во вторник должны были отправиться осматривать красоты Суздаля, до сих пор торчат в Ярославле, а на дворе, между прочим, уже среда. Да и от Ярославля до Суздаля ещё доехать надо и всё на перекладных, дай Бог здоровья и счастья французам, увлечённым памятниками русского зодчества.
– Да спутники ваши, – охотно пояснили из-за багажника или, может, даже из-под багажника. – Потому и телефоныне звонят.
– Понятно, – согласилась Мария. И что тут не понятного на самом-то деле: спутники не летают, потому телефоныне звонят – всё же ясно. – А вы где?
– Да тута я, – захихикало за машиной мелко, дробно и Маша, наконец-то, на самом деле увидела говорившую.
Как она женщину раньше не заметила, было не слишком ясно. Старушка, конечно, маленькой оказалась, субтильной такой, но всё же повыше капота. Может, пряталась, присела? Ну кто знает, какие там прихоти маразм родить может? А так бабка как бабка, классическая: не по погоде тёплая кофта, из-под которой растянутый ворот мужской футболки виднелся, мятая юбка, на голове чистенький платок в мелкий цветочек.
Таких иностранцы «babushka» зовут.
– Экая ты, девка, непонятливая, – снова хихикнула старуха. Машу отчего-то аж передёрнула, уж очень противной вдруг бабка показалась. – А туда ж, цаца!
– Вы не подскажите, как мне до Мухлово доехать? – всё тем же специальным тоном поинтересовалась Мария Архиповна.
Что ей бабки неразъяснённые? Не теми ещё страхами пугана госпожа Мельге!
– Почему не подскажу, чё мне? – удивилась карга. Провела ладонью по лбу, морщинистому, как печёное яблоко, будто выбившиеся волосы под платок убрала, хотя никаких её волос Маша вообще не видела. – Ты, девонька, ехай всё вперёд да вперёд, а до Мухлоньки-то докатишь, забирай вправо, потому как по мосткам твоя тележина не проедет, надоть до моста переть. Ну а за мостом в самый раз Мухлово наше и будет.
– Спасибо, – сухо поблагодарила Мария и добавила из чистой вежливости. – Может, вас подвезти?
– А зачем меня довозить? – опять захихикала старушка-веселушка. – Ноги две и обе ходют, сама добреду, напрямки-то быстрее тебя добегу, милая. Енто ты куда не туда не забреди сослепу. Тута тебе не Ма-асква-столица.
– Это точно, – с очевидным Мария спорить не привыкла. А то, что тут не Москва-столица было видно невооружённым глазом. Да что там! Даже и слепому понятно: окрестностям сказочного Мухлово до красот Красной площади, как до Луны рукой. Пожалуй, местные поля даже с Северным Бутово ни в какое сравнение не шли. – Благодарю вас.
– А чего ж тут благодарить? – озадачилась бабка. – Кабы труд какой.
– Есть такое слово «вежливость», – сообщила Маша, захлопывая крепостные ворота трудолюбивой «японочки».
Пожалуй, именно сейчас настало время вспомнить наставления Вероники Германовны и, наконец, начать им следовать. А старшая Мельге не раз повторяла: «Чем ниже социальный статус собеседника, тем вежливее должно быть тебе. Только так и стоит поступать истинно интеллигентному человеку».
***
Конечно, сердечная подруга Ирина предупреждала, что дом в Мухлове на особняк не тянет, но Маша не знала, насколько он «не тянет», да и представлять не очень-то трудилась. Вообще, она ожидала увидеть некую смутную заимку, которая представлялась срубом, сложенным из крепких, поросших мхом брёвен под низко нахлобученной крышей. Ну и с завалинкой, конечно, чем бы эта завалинка не была. Стоять же заимка должна непременно на холме, на опушке, а за ней тёмный васнецовский лес стеной.
Лес отсутствовал. Точнее, виднелось что-то на него похожее, но довольно далеко и не поймёшь, ельник это или вовсе березняк. А прямо тут и сейчас имелась улица имени Ленинского комсомола. Мария понятия не имела, бывал ли комсомол каким-нибудь другим, не ленинским, но название казалось диким. Да и заборчики, унылым штакетником тянущиеся вдоль пыльной, даже пушистой от пыли дороги, цивилизованными не выглядели. И курицы – всамделишние, живые и не слишком привлекательные – лениво копающиеся под этими самыми заборами, тоже. А уж собака, валяющаяся в тени густо перевешивающихся через изгородь цветов, и вовсе мерещилась опасной. Не в смысле «вот-вот набросится» – когда машина подъехала, псина только ухо приподняла, а глаза открывать не стала, – но уж какой-то слишком убогой и грязной выглядела животина.
Впрочем, всё это богатство явно принадлежало соседям, а до них, как известно, по-настоящему воспитанному человека дела нет. Владения же, всучённые Марии Архиповне зловредной Ириной, смотрелись поприличнее, но приличия эти относились к какому-то другому, параллельному миру. Забор, да не штакетник, а эдакий тын из серых от старости, но плотно пригнанных досок. Ржавые железные ворота, украшенные ещё более ржавыми, сваренными из ребристых прутьев кружевцами и намалёванной масляной краской надписью «д. 9». А за ними сосны, ёлки и дорожка, выложенная вросшим в землю, потрескавшимся, но жёлтым – жёлтым! – кирпичом. Самого же дома не видно, только крыша за ветками торчала.
Маша вздохнула, покосилась на впавший в летаргию навигатор и вздохнула ещё раз. Больше всего госпоже Мельге хотелось развернуть колымагу и немедленно отправиться назад. Проблема в том, что никакого «назад» у Марии Архиповны не было, некуда возвращаться. Да и с будущим не всё ясно, неопределённое оно. Оставалось только «здесь» и «сейчас», каким бы диким и некомфортным это не казалось.
Мария потянулась, попыталась подцепить крышку бардачка ногтями. Подлая крышка не открылась, а отвалилась, повиснув дохлым языком. И солидная, прям-таки средневековая связка ключей, нанизанная на липкий от грязи шнурок, вывалилась на коврик, конечно тут же скользнув под пассажирское сидение.
– О, Господи, – простонала Маша, покачав горячий подголовник кресла ладонью, – за что мне вот это всё, а?
Ответа, понятно, не последовало, и ключи не устыдились, не вылезли обратно. Пришлось крючиться, неприлично выставив зад в распахнутую дверцу и до боли вжимаясь рёбрами в баранку руля, лезть под сидение, шарить вслепую по грязному, будто песком посыпанному полу.
– Эй, тама! – рявкнуло сверху и сзади. – Закипела, что ль, тудыть тебе в качель?
– Нет ещё, – пропыхтела Мария, кончиками пальцев, наконец, нащупав что-то металлическое, – но до этого уже недалеко.
– А? Не слышу тя. Иль тебе чо, плохо, что ль?
– Мне хорошо, – процедила Маша, выпрямляясь, крепко сжимая в кулаке тяжёлые, никак не меньше килограмма, ключи. – Мне просто прекрасно!
Изображение, мелькнувший в зеркало заднего вида, так поразил, что Мария приподнялась, наклонила зеркальце, не поверив, что там, в отражении, показывают её саму.
От пристального разглядывания кошмар с ужасом никуда не исчезли, наоборот, детали стали видны: волосы – дыбом, по-настоящему дыбом, слипшиеся иголками дикобраза. Физиономия красная, распаренная, будто из бани, и щёки словно толще стали. Разрекламированная тушь, не боящаяся даже кислотного дождя, ровным слоем лежала под глазами, не менее устойчивая помада на подбородке. Милое льняное платьице напоминало грязную, а главное, тщательно пережёванную тряпку. И из его элегантного французского выреза кустодиевскими подушками выпирали русские груди – ещё более красные, чем физиономия, между прочим.
– Кошма-ар, – задумчиво протянула Мария, оценив собственную неотразимость. – Видел бы Павел…
– Так чего случилось-то, тудыть тебе в качель? – мужичок, маячивший возле капота, деловито подтянул выцветшие до серости «треники», по-заячьи дёрнув носом. – Подмогнуть или наоборот?
– Благодарю, у меня всё в порядке, – пробормотала Маша, пытаясь оттереть тушь со щёк.
– Так чего тада встала?
– Я сижу.
Тушь оттираться не пожелала.
– Иль ты чё, соседкой нашей будешь? – обрадовался собственной догадливости маргинал. – Блажной Кислициной внучка?
Кто такая Кислицина, Маша не знала, потому промолчала. Просто вылезла из машины – совсем неизящно, боком, подтягивая зад, как змея хвост. Захлопнула дверцу, едва не прищемив любопытному сизоватый в прожилках нос, и пошагала к ржавым воротам, проваливаясь танкетками босоножек в пыль.
– Ну дык я ж и говорю: блажной внучка! – возликовал мужичонка, рысью обогнал Марию и отобрал у неё ключи. Маша, такой наглости никак не ожидавшая, послушно пальцы разжала. – А я, стал быть, Михалыч вон с того дома, через забор мы соседствуем, тудыть тебе в качель. Погодь-ка, сам отопру, а то не сумеешь. Тут система тонкая, английская иль немецкая – не упомню. Главное ключик вот так провернуть и коленочкой нежненько ей подвздых поддать, – красавец в трениках на самом деле «поддал» коленом по железной створке, та отозвалась солидно, церковным колоколом. – На, владей!
– Спасибо, – холодно поблагодарила Мария Архиповна, принимая почему-то мокрые ключи.
– Чего спасибо-то? – ни с того ни с сего разобиделся мужичонка, – чай спасибо не булькает!
– Подождите секунду, я достану багаж и…
– Ну, тля! – сосед досадливо сплюнул в поникшую от жары траву. – Эк вас городских-то переколбасило, тудыть тебе в качель! Вали, говорю, в дом, да окошки открывай, чай с зимы стоит нетопленный, непросушенный. А чумоданы твои я сам сволоку.
– Я… – начала было Маша.
– Да чего ты тута раскорячилась, как корова стельная? – рявкнул мужик, вежливостью явно не обременённый. – Вот точно как моя Любка-покойница. Всё б только командовать, только б разъяснения разъяснять! Говорю, топай, значит топай! Раскомандовалась!
И мужик, недолго думая, пихнул госпожу Мельге в спину, побуждая к активным действиям, а сам деловито нырнул в машину, волоча с заднего сиденья чемодан. Стоило бы, наверное, возмутиться и окоротить зарвавшегося селянина, поставить на место. Но у Марии как-то разом силы кончились, вытекли, словно вода из ванной, ни капельки не осталось, даже язык будто чугуном налился. Поэтому она на самом деле просто развернулась и побрела к смутно темнеющему за ёлками и соснами дому. А жёлтая, так удивившая поначалу дорожка, примерещилась вдруг длиной и непреодолимой, как Китайская стена.
***
Дом действительно поражал.
Значит, сначала Маша шла по дорожке из жёлтого кирпича мимо радостно-золотистых сосен и редких ёлочек, сильно смахивающих на новогодние: вот гирляндочки навесить, звезду нацепить и можно хороводы водить. Шла Мария довольно долго, вконец измаявшись. И вдруг между корабельными стволами, будто выпрыгнув к дорожке, появился просвет, а в просвете фонтан. Самый настоящий, вот только словно бы перенесённый Алисой Селезнёвой из солнечного советского детства: гипсовая чаша лепестками, струпья старой голубой краски, вместо воды прошлогодняя ещё листва, а посередине ржавый железный штырь, откуда, наверное, положено воде и течь – красота!
Зато за фонтаном и просветом обнаружились какие-то невразумительные кусты, а там – слава тебе господи! – и дом. Который, собственно, наповал и сразил воображение, в общем-то, закалённой Марии Архиповны.
Ясное дело, дачку – это Ирка так машин приют отрекомендовала: «дачка» – построили не вчера и даже не двадцать лет назад, вот и под коньком крыши смутно белели выпуклые цифры: 1915. Стены желтовато-серые, некрашеная вагонка потемнела от времени. Но странное дело, дом это совсем не уродовало, наоборот придавало ему посконности, сермяжности и прочей настоящей настоящности. Спереди было крытое крылечко на три ступени, потом застеклённая веранда фонарём, над ней окошки, закрытые самыми натуральными деревянными ставнями и балясинки рядком – балкон то есть. А сверху ещё одно окно, но уже полукругом – то ли мансарда, то ли чердак, так сразу не понять.
Короче говоря, усадьба она усадьба и есть.
– Ну вот и так, тудыть тебя в качель, – провозгласил давешний мужичок, честно прущий за Марией её чемодан. – Ключики-то вертай взад, чай не справишься, рассохлось всё, ядрёна вошь, и заржавело. Дай-ка я сам! Не бабьего ума это дело, подвинься, чего разлапилась?
Маша, искренне полагавшая, что нет такого дела, которое «не бабьего ума» и очень подобные разговоры не любившая, послушно протянула тяжёлую связку, тихонько дожидаясь возле крылечка, когда сосед, то и дело поминающий качели, справится с входной дверью.
– Ну от! – заявил мужик довольно, толкая тяжко скрипнувшую створку. – Ты как, на ночь-то запираться будешь? А чего тута запираться-то, у нас чай не Москва, воров нету. Ты, девка, только дверку прикрой и всех делов. А завтра я маслица в замок капну и полный ажур!
– Большое спасибо! – пробормотала вконец обессилевшая Мария. – Вы мне очень помогли. Сколько я вам должна? – Вопрос, конечно, был не слишком приличный, а если уж говорить совсем честно, то откровенно хамским он вышел. Но кто ж знает, какие расценки в этом Мухлове? Можно ещё больше человека оскорбить. – Я вот только кошелёк свой найду…
Где её кошелёк, Маша понятия не имела. В сумке, наверное. А сумка, надо полагать, в машине осталась. Госпожа Мельге зачем-то обернулась на дорожку жёлтого кирпича и жёстко затосковала. Только от мысли, что надо топать обратно к воротам, рыться в раскалённом нутре «японочки» и что-то там искать, начало подташнивать.
Кстати, машину было бы неплохо загнать на участок. Или уж пусть её?
– Да, что я тебе, гарсон какой? – оскорбился мужик. – Совсем вы в ваших столицах обалдели! Не обижай меня, девка, слышь? – Сосед погрозил Маше корявым желтоватым пальцем, смахивающим на сучок и длинно всморкался в травку. Марию передёрнуло. – Я ж по доброте душевной, потому как ты ну точно моя Любка-покойница.
– Простите, я не хотела вас обидеть, – буркнула Мария Архиповна, мечтая только о том, чтобы мужик, наконец, догадался куда-нибудь провалиться.
– Да я не из обидчивых, – успокоил её Василич. Или Никанорыч, что ли? – Ты, слышь, сгоняй завтрева в сельпо и возьми фанфурик, уважь, значит, по-соседски. Только эти, красивые, не бери, никакого градуса в них нету. А возьми нашенскую, с синей этикеточкой за…
– Куда мне сгонять? – спросила Мария Архиповна специальным тоном, которым обычно интересовалась у подчинённых, почему это французских туристов вместо ресторана «Максимус» отправили обедать в столовую номер пять при хладокомбинате.
Сосед, видимо, про «специальный тон» ничего не знал. А, может, и знать не хотел.
– Эх, молодёжь! – Махнул он рукой так, что мгновенно стало понятно: от молодежи ничего путного он давно не ждёт. – В сельпо, говорю. В магазин, тобишь, тудыть тебя в качель. А, ладно, завтра провожу, а то заблукаешь ещё.
– Что я… сделаю? – совсем-совсем специальным тоном поинтересовалась госпожа Мельге.
Мужичок ей надоел ужасно.
– Да заблудишься, говорю, – с жалостью, будто умственно отсталой, пояснил «помощник». – Давай, хорош лясы точить. Пойдём, я тебе разобъясню, что тут к чему, сама не разберёшься.
– Не надо мне ничего разобъяснять, – проворчала Маша под нос.
Но Сергеич уже канул в доме, чем-то активно громыхая. Вёдра, что ли, переставлял?
Мария, тоскуя, задрала голову. Над головой – вот же неожиданность! – было небо, выцветшее, вылинявшее почти до белизны, и чувствовалось, что вечер наступит скоро, да он почти уже наступил.
– Эй, девка, ты где там? – заорал из дома сосед. – Подь сюды.
Маша тяжко, совершенно по-лошадиному вздохнула, поднялась по трём ступенькам и осторожно заглянула в дверной проём. В доме было сумрачно, даже по застеклённой веранде ползали тени. Пахло пылью и мышами. Мария не очень-то знала, как именно пахнут мыши, но подумалось именно так. А ещё «дачка» поскрипывала, шуршала, разве что не потягивалась, просыпаясь, но гостью явно заметила, посматривала искоса: «Кто ещё такая? Жить, что ли, тут собралась? Так уживёмся ли?»
– Вряд ли, – успокоила дом Мария. – Ты слишком-то не волнуйся, я уеду скоро.
«Ну-ну» – с сомнением скрипнули половицы.
– Девка-а, ну где ты тама? Иль обратно в свою Москву укатила?
Сразу за верандой, то есть за верандовой дверью, понятно, оказался печной угол, неудобно вылезший прямо на середину довольно большой комнаты. Госпожа Мельге, ничего подобного не ожидавшая, даже шарахнулась, ударившись бедром о дверной косяк, так, что в глазах потемнело. Зашипев от боли, Маша испуганной кошкой метнулась в другую сторону, налетев на утлый столик. Столик Мария успела поймать, но на пол что-то всё равно тяжело брякнулось. Оказалось, что снесла она телефон – чёрный, литой пластмассы с жёлтым диском и очень внушительный.
Маша постояла, замерев испуганным сусликом, прислушиваясь к дому, нагнулась, подняла с пола телефонную трубку, за которой потянулся чёрный же витой шнур. Странно, но в трубке гудело многозначительно, видимо, местные телефоны от спутников никак не зависели, куда там смартфонам.
– Эй, соседка, да долго ли тебя ждать-то? – заорали из-за печки и с перепугу трубку Мария едва не упустила.
– Да не надо меня ждать! – шёпотом рыкнула Маша. – Я к вам не напрашивалась!
Это было такое враньё, что стало очень стыдно. Как же не напрашивалась, если сама скулила: «Уехать бы куда подальше и никого не видеть»?
Правда, с «не видеть» вышло как-то не очень.
***
Выпроводить соседа оказалось не просто. Маша уж и намекала, и вздыхала многозначительно, и демонстративно не слушала, а он всё не понимал, суетился, бегал из комнаты в комнату, что-то включал или, наоборот, выключал? Мария не вникала, а потом и вовсе наплевала на его хлопотню, просто стояла и смотрела в окно, занавешенное пыльным тюлем. Недаром же бабушка Вероника Германовна говаривала: «Всё пройдёт – пройдёт и это».
Впрочем, кажется, это не старшая госпожа Мельге придумала, а кто-то из великих, может даже и ветхозаветных.
В конце концов, сосед, следуя мудрости бабушки в купе со всеми остальными, что-то такое уяснил и даже смутился, заперхал неуверенно, подтянул свои шикарные «треники», пару раз упомянул качель и боком, боком вымелся вон, оставив Машу в покое. Правда, радости жизни от этого не прибавилось. Что делать дальше Мария Архиповна понятия не имела. Наверное, в первую очередь стоило распаковать чемодан и как-то начать… жить?
Вот только никакой жизни впереди не предвиделось. Всё, что действительно имело значение, осталось позади вместе с французами, сотрудниками, мастером, который должен был явиться в пятницу, чтобы сменить подтекающий смеситель в ванной; машиной, которую неплохо бы отправить на ТО, что-то там в её многомудром немецком механизме сбоить начало; проблемой покупки купальника, который ещё найти надо – к её-то кустодиевским формам не всякий пойдёт, а на море ехать решительно не в чем, старые поизносились! В общем, всё многотрудное, хлопотное, раздражающее и такое важное было там, а она, младшая Мельге, здесь. И как это впихнуть в реалии жизни Маша решительно не знала.
Резкий и очень громкий трезвон, будто кто-то ненормальный яростно дёргал верёвку колокола, вышиб из задумчивой меланхоличности кулаком. Мария заметалась, как давеча на пороге, метнулась за угол печки, пытаясь сообразить, что такое происходит – ей примерещилось, будто сработала пожарная сигнализация, а где тут выход Маша вдруг забыла. И страшно стало так, что щёки захолодели.
Оказалось: никакой сигнализации нет, просто звонил телефон, так и валяющийся на полу, на наивном лоскутном коврике. Вот только трубка почему-то оказалась пристроенной как следует. Кто, интересно, её успел положить?
Мария постояла, изучая доисторический аппарат, вроде бы даже подрагивающий от усердия, но поднимать его не стала, вместо этого присела рядом на корточки.
– Алло? – спросила неуверенно.
– Машка, – грянуло из эбонитовой мембраны так, что Мельге даже отодвинула трубку от уха, глянула на неё удивлённо. Вопли, несущиеся из дырочек, тише не стали. – Ты что, дура совсем? Я тебе звоню, звоню, а ты не отвечаешь!
– Тут спутники не летают.
– Какие спутники? Нет, ты точно окончательно рехнулась! Я тебе на домашний звоню! В смысле, не тебе, а себе… Ну, ты поняла! Где ты шляешься, шалава?
Мария подумала и совсем села на пол, прислонившись спиной к утлому столику.
– Ириш, я только добралась, – сказала, переждав бурный поток подругиного негодования. – Я по пути… заблудилась.
– Ну ты даёшь, Мельге! – восхитилась Ирина. – И как, выблудилась?
– Нет, всё ещё в полях гуляю, – мрачно сообщила Мария.
– Да ладно! – не поверила подруга и шикарно затянулась – Маша слышала, как шикарно это было, и очень живо это представила: коричневая стильная похитоска и длинный янтарный мундштук. – Я уже говорила, чтоб ты засунула свою воспитанность в задницу? Не помню. В общем, устраивайся в большой спальне на втором этаже. Бельё возьмёшь…
– А вы там как? – засунув воспитание куда велели, перебила Маша, возя пальцем по тряпочному плетению коврика.
– Ты сейчас вот о чём спрашиваешь? – совершенно нормальным, вполне человеческим голосом поинтересовалась Ирка. – Или хочешь узнать, как дела у твоего ненаглядного Пашеньки?
– Хочу, – насморочным голосом призналась Мария.
– Всё у него зашибись, – гавкнула подруга, – за него не беспокойся. У него новая счастливая жизнь. А у тебя, Мельге? У тебя есть новая счастливая жизнь?
– Нету.
Маша потянула коврик на себя, просто так потянула, потому что в носу было тесно и горячо, а слёзы на глаза давили с такой силой, что даже больно стало.
– Нет, ты всё-таки дура, Машка, – огорчилась в трубке Ирина, – распоследняя идиотка. Зачем я с тобой только связалась? Па-адумаешь, Пашенька! Да ты ещё десять таких стрекозлов найдёшь. И карьеру сделаешь. Один раз сделала, сумеешь ещё. А всё остальное – дело наживное, слышишь? Или опять не слышишь?
– Слышу, – гундосо согласилась Мария и аккуратно пристроила трубку к телефону, погасив злой Иркин голос.
Ну её. По доброй воле всё равно ничего нового не скажет, а про то, что по-настоящему важно и имеет значение, даже под пытками говорить не станет. Нет уж, пусть сидит в трубке.
***
Проснулась Маша резко и разом: никакой тебе послесонной одури, мозги ясные, как промытые водой. Вот только понять, где это очутилась, сумела не сразу, дома-то она на ночь шторы, конечно, задёргивала, но оставалась подсветка на полу. А тут вроде и темнота кругом и не темнота вовсе, а так, разбавленные чернила – света не видно, но и мрака нет: вон шкаф книжный обелиском до потолка, тумбочка, торшер на аистиной ноге. В окна заглядывала ночь, а тени на стене шевелились, будто обрывки паутины Шелоб[1].
Вот паутина и показалась самой страшной. Мария аж пискнула от ужаса, натянула до носа непривычно тяжёлое, подванивающее лежалой шерстью одеяло. И только потом сообразила, что пугаться, в общем-то, и нечего, нет никакой паутины – это просто тени от веток, деревья же за окном. А сама госпожа Мельге лежит на кровати, на перине, далёкой от ортопедических стандартов, в старом-престаром доме, в забытом богом месте с дивным названием Мухлово. И вовсе ей не страшно, а дико жарко и пить хочется так, что, кажется, в голове шуршит.
Догадаться, где бы тут воды раздобыть, оказалось гораздо сложнее. Вроде бы Василич – нет, всё-таки Михалыч – открывал вечером какие-то краны, демонстрируя чудеса цивилизации, но вот где они эти краны, не понятно. Кажется на первом этаже. Там где-то рядышком ещё холодильник был: старое, трясущееся и подвывающее чудовище. Но внутри у него, кроме лампочки и облупившихся полок ничего не имелось. А, значит, на бутылочку ледяной минералки рассчитывать не приходилось. Оставалось только кран искать.
Маша сбросила тяжёлое, словно брезентовое одеяло, подрыгала ногами, выпутываясь из простыней, села, запустила обе пятерни в волосы, яростно расчёсывая затылок.
Павел говорил, что она скребётся, как шелудивая собака. При нём госпожа Мельге старалась не чесаться, но иногда всё-таки забывалась.
Мария отдёрнула руки, будто собственная шевелюра вдруг раскалённой стала. Вдохнула носом поглубже, заталкивая горячий и горький ком слёз обратно в горло, зубы сцепила. Хватит, на сон грядущий она уже поревела от души, вон и веки распухли, кожу тянуло, словно она резиновая и не хватает её.
Где-то далеко, на самой грани слышимости, но очень убедительно завыл волк. И вот сразу стало понятно: голосит здоровый одинец, а не какая-то банальная собака, хотя госпожа Мельге волков даже в зоопарке никогда не видела, по телевизору разве что. В мультике «Ну, погоди!».
Маша сурикатом застыла на постели, сгребя у груди шёлк сорочки в ком, напряжённо, до звона в ушах вслушиваясь в шорох деревьев за настежь распахнутым окном, но ничего, кроме этого шороха, да ушного звона не услышала. А казалось: вот-вот, ещё секунда, ещё один удар сердца, и волк завоет снова, но – тишина.
Мария выдохнула, помотала головой.
– Истеричка вы, матушка, – посетовала сама на себя, – вам надобно настойку валерианового корня принимать. И капли Вотчала[2].
Вой, ещё более тихий и далёкий, насмешкой втёк в шорох сада и тени на стене вроде бы активнее заплясали. А следом подал голос ещё один зверь, и ещё один – совсем уж почти неслышно.
Маша, перебирая по постели руками, подползла к окну, осторожно выглянула из-за кружавчиков занавески. Но с кровати было видно только те же ветки и край скамейки под ними. Такой очень романтической скамейки, совсем чеховской, с гнутой спинкой. Лавка не вписывалась в ночь совершенно. Обстановка настоятельно требовала тумана, снега и разрушенных замковых стен. А ещё темной фигуры в развевающемся, как крылья летучей мыши, плаще.
Кстати, смутный силуэт вроде бы действительно был, стоял под яблоней, которая вполне могла быть вишней. Но силуэт, скорее всего, породила кратковременная связь буйной фантазии и ночных теней.
Маша сглотнула сухим горлом. Легче не стало.
– Эй… – позвала шёпотом, стыдясь собственного испуга. – Вы что тут делаете?
А в ответ тишина, даже волки замолчали.
– Я сейчас полицию вызову! – пригрозила Мария Архиповна, едва себя слыша.
– Здесь связи нету, – ответили из-под яблони-вишни не сразу, Маша уже почти успела убедиться, что под деревом на самом деле никого нет. И вот оказывается есть, да ещё непонятно кто, но точно не ребёнок и даже не женщина. А окно-то открыто и до второго этажа, то есть до теперешней машиной спальни, не так уж и высоко. Впрочем, на первом тоже все окна нараспашку и даже дверь незапертой осталась. – Мобильники не работают.
