Текст книги "Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

Глава LII

События на руднике Айвенго послужили причиной жестокой стычки между Динни и Олфом.

– Как ты можешь так говорить, Олф! – возмущался Динни. – Шутишь ты, что ли? Если ты заделался управляющим, это же не значит, что ты можешь переметнуться на сторону этих мерзавцев, которые бросают людей в тюрьму за то, что они защищают свои права!

– Закон о добыче золота был издан до того, как на Западе нашли глубокие россыпи, – отвечал Олф.

– Это ложь! – горячился Динни. – Глубокие россыпи разрабатывались у Лейк-Остин и на прииске Наннин еще в девяносто втором. Да не в этом дело. Ты не хуже меня знаешь, что на всех наших приисках россыпное золото считалось золотом бедняков. Старатели в нашей стране всегда имели право добывать его. Богачи и так получают отводы по двадцать четыре акра и разрабатывают жилы при помощи машин и техники. Но что это будет, если они приберут таким образом к рукам всю землю и совсем сгонят с нее старателей? Нам останется только сдохнуть с голоду, и ты сам это отлично понимаешь.

– Двойственного владения не должно быть, – сказал Олф раздраженно. – Не должно быть такого положения, при котором промышленник владеет отводом, а старатели имеют разрешение отмерять себе участки в двадцать пять на двадцать пять на расстоянии пятидесяти футов от жилы.

– А почему нет? До сих пор было именно так. И ты, как мне помнится, сам неплохо зарабатывал время от времени этим самым способом. Золотопромышленные компании имеют право на жильное золото, и все.

– Дело не только в этом, – сказал Олф упрямо. – Английские вкладчики не понимают наших приисковых законов. Они никогда не признают двойственного владения, потому что не могут понять, почему на отведенных им под разработку участках часть золота принадлежит не им. Теперь они грозят изъять все деньги из местных предприятий, если правительство уступит старателям в этом вопросе. А это значит, что акции упадут. И тогда все полетит к черту.

– Акции падают уже не первый месяц, – сердито возразил Динни. – И вовсе не потому, что старатели борются за свои права. Жульнические махинации на рудниках, истощение окисленных руд и оголтелая спекуляция на лондонской бирже – вот в чем тут дело. Только не беспокойся, никуда их капиталы отсюда не уйдут. Если акции будут падать, они скупят их за бесценок, а потом продадут, когда начнется повышение. Нет, никуда они отсюда не денутся. Будут выкачивать из страны все золото, а правительству предоставят расхлебывать кашу. Капиталисты сами о себе позаботятся, тебе незачем так печься о промышленниках и министрах, Олф.

– Я служу в мидасовской золотопромышленной компании и должен соблюдать ее интересы, – сказал Олф, стараясь не глядеть на Динни.

– Что ж, значит, ты потребуешь у инспектора ордер на арест, если старатели застолбят участки на твоем отводе? – спросил Динни.

– Да, я получил такое распоряжение.

– Нет, ты просто рехнулся! Не делай этого, Олф, не иди против ребят, – взмолился Динни. – Они тебе никогда не простят. Одно дело – разные проходимцы и выскочки, вроде Фриско, который продался богачам, – так от него ничего другого и не ждали. Но ты не можешь предать товарищей, Олф. Вспомни, как ты продирался с ними через всю эту проклятую пустыню до самого Южного Креста! А теперь ты хочешь, чтобы их выжили с приисков эти негодяи, охотники до чужого добра, которые готовы распродать с молотка всю страну, лишь бы им можно было сорить деньгами за границей.

Динни чуть не плакал от досады и огорчения.

– Я сам не рад, что так вышло, Динни. – У Олфа тоже дрогнул голос, однако решение было им принято бесповоротно. – Но я дал слово, что буду отстаивать интересы хозяев, если на Мидасе произойдет то же, что на Айвенго. Они вышвырнули бы меня вон, если бы я не согласился. И что было бы тогда с Лорой и с Эми?

– А что ж, у старателей, по-твоему, нет ни жен, ни детей, что ли? – вскипел Динни. – Однако они не боятся постоять за правое дело, а ты что ж – не можешь?

– Не могу! В том-то и дело, что не могу! – простонал Олф. – Не могу я опять остаться без работы. В особенности сейчас, когда все только и толкуют о том, что нужны управляющие с дипломом, а таких, дескать, как я, которые только нахватались знаний, пора гнать в шею.

– У меня есть деньги, Олф, – сказал Динни. Участие к этому человеку, которого он любил, как брата, пересилило в нем в эту минуту все другие чувства. – Я выручу тебя, если придется туго. Какие могут быть счеты между старыми товарищами.

– Нет, нет! – в отчаянии выкрикнул Олф. – Не говори об этом, Динни. Ты и так уже немало помогал мне. Мы добывали деньги вместе. Я все истратил и потерял, а ты сумел приберечь на черный день. Не могу я начинать все сначала и ловить счастье за хвост. Я должен держаться за то, что у меня есть.

– Так! – Динни был вне себя. – Мы с тобой долго дружили, Олф, но теперь конец. Если ты против старателей – значит, и против меня. И я знать тебя не хочу, раз ты готов терпеть любое беззаконие, лишь бы набить себе брюхо, а остальные пусть дохнут с голоду. Подлец ты, значит, и больше ничего!

Динни повернулся и зашагал по направлению к Боулдерскому поселку. Разговор их происходил на дороге; солнце слепило глаза, голая, спекшаяся земля отражала его лучи, как зеркало. Олф смотрел вслед Динни, который, высоко подняв голову, воинственно ковылял по дороге, вздымая клубы пыли. Олф не мог сердиться на товарища. Как он сказал? Подлец? Ни от кого другого не снес бы Олф подобной обиды.

– Что поделаешь, Динни прав, – сказал он Моррису, зайдя по дороге к нему в мастерскую. – Я сам чувствую себя подлецом, оттого что не могу постоять за старателей в этом деле. Думаешь, мне легко действовать заодно с промышленниками? Да я бы сто раз предпочел рыть золото вместе со старателями. Но я не могу пойти на то, чтобы лишиться работы.

Олф как-то сразу похудел и осунулся за этот день. Он шел в Собрание управляющих рудниками и был по этому случаю в белом костюме и соломенной шляпе. Лора всегда на этом настаивала; она сама стирала и гладила для него костюм, никогда не жалела труда, лишь бы Олф не ударил в грязь лицом перед другими управляющими и иностранными дельцами. Фриско и все заезжие американцы всегда облачались летом в белые чесучовые костюмы, и Лора очень гордилась тем, что Олф мог одеться не менее щегольски, чем они.

Обычно Олф ходил в рабочем костюме, таком же потрепанном и запыленном, как у любого старателя на Приисках. Он мирился с парадным костюмом только в тех случаях, когда должен был являться с докладом в Правление, или если ему предстояла встреча с другими управляющими рудников; самолюбие не позволяло ему выглядеть хуже, чем они. Однако от его самолюбия не осталось и следа в тот день, когда Динни рассорился с ним. Он был несчастен и жалок, как затравленная крыса, рассказывал Моррис жене. Если людей в течение многих лет связывает такая дружба, как Олфа с Динни, разрыв – нелегкое дело. Особенно, когда один обвиняет другого в трусости и предательстве.

Моррис знал, как Динни любит Олфа и как для Олфа дорог Динни. Дороже всего на свете, пожалуй, после жены и ребенка. Если бы не они, Олф никогда не пошел бы против Динни и старых товарищей.

– Я не осуждаю Олфа, – сказал в заключение Моррис. – И я поступил бы так же, окажись я на его месте.

– Слава богу, что не оказался, – отрезала Салли. – Для твоего дела будет больше пользы, если ты останешься в хороших отношениях со старателями. А я просто не выношу несправедливости. Я буду помогать старателям всем, чем сумею, имей это в виду, Моррис.

Спорить с Салли было бесполезно, когда она говорила таким тоном. Моррис и не пытался, но за Олфа он все же не мог не вступиться.

– Не так уж трудно понять Олфа, – говорил Моррис. – Посмотри, на что он стал похож после болезни, а ведь уже почти год прошел с тех пор. Прежние силы не вернутся к нему, как видно, никогда. Разве может он взять опять в руки кайло и лопату? Погоня за счастьем и поиски золота теперь уже не для него. Ему нужна постоянная работа и твердый заработок.

Олф сам говорил Моррису, что ему опостылели прииски, что он мечтает уехать на юг, купить ферму или фруктовый сад и пожить на покое. Все годы, что он работал на приисках, он никогда не был уверен в завтрашнем дне, если не считать тех двух-трех месяцев после открытия Леди Лоры. Тогда он жил, как в блаженном сне, ни минуты не сомневаясь, что с каждым годом благополучие его будет расти.

Его вера в себя и в свою звезду не раз подвергалась тяжким испытаниям. Когда Леди Лору пришлось прикрыть, Олф оказался на мели и снова ушел в разведку с Динни. Порой ему приходилось туго, и тогда он не брезговал никакой работой на рудниках. Мало-помалу, работая сначала на одном руднике, потом на другом, он достиг должности управляющего и снова занял привилегированное положение на прииске. Но рудники постоянно переходили из рук в руки. Новые хозяева брали себе новых управляющих. Олф чувствовал, что почва уплывает у него из-под ног; он никогда не знал, кому будет служить завтра и не откажутся ли от его услуг.

Спекулируя на акциях, он наживал и терял деньги, беспрестанно стремясь достигнуть такого уровня материальной обеспеченности, который позволил бы ему расстаться с приисками, отряхнуть их прах от ног своих и в покое и довольстве доживать остаток дней. Ему так и не удалось этого достигнуть. Видение спокойной, обеспеченной жизни маячило перед ним подобно миражу, то приближаясь, то уплывая в неведомую даль. Олф клял превратности судьбы, капризы промышленности и рынка. Он вечно чувствовал себя словно на горячих угольях. В конце концов он бросил биржу; его последней ставкой была работа на рудниках Мидас. Она давала ему твердый заработок, с помощью которого он надеялся осуществить то, к чему стремился всю жизнь.

Старость и нищета пугали его. Глядя, как многие старожилы прииска бродят по городу, выклянчивая работу, или ищут крупицы золота на чужих участках, он с ужасом думал, что в будущем и он превратится в такого же бездомного бродягу.

А что будет с Лорой и с Эми? О чем бы Олф ни думал, он всегда возвращался к этой мысли. Ради жены и дочери он цеплялся за работу на руднике и не позволил себе принять участия в борьбе на стороне старателей. Олф решил, как видно, говорил Моррис, показать своим хозяевам, какого надежного управляющего и преданного слугу имеют они в лице мистера Брайрли.

– Вот как! – отвечала Салли. – А почему это Олф считает, что он и его жена должны жить лучше, чем все другие старатели? И если ради этого он готов поступать бесчестно и сам это признает, как можно его оправдывать? Он знает, что старатели правы, однако решил действовать против них из страха потерять свое положение и лишиться каких-то удобств! Это отвратительно!

Салли относилась к Олфу совершенно так же, как Динни и другие старатели, но при случайных встречах с ним все же заставляла себя пробормотать «добрый день» или «добрый вечер». Лора навещала ее по-прежнему.

Лора цвела и хорошела как ни в чем не бывало. Ей очень нравилось быть женой управляющего, дружить с женами других управляющих, встречаться с различными заезжими знаменитостями, появляться на званых обедах и принимать у себя. Миссис Элфред Брайрли посещала все балы, принимала участие во всех светских развлечениях и всюду пользовалась успехом. Она выступала на концертах – пела или аккомпанировала другим исполнителям.

Когда Олф был занят или находился в отъезде по делам мидасовской компании, что случалось не так уж редко, Лора выезжала в сопровождении мистера де Морфэ. Вообще у Лоры не было недостатка в поклонниках, и она была вполне довольна своей жизнью на прииске. Вращаясь в новом привилегированном обществе, которое так быстро возникло в Калгурли, она очень скоро усвоила все манеры и повадки людей этого круга.

Однако при встречах с Салли Лора снова становилась самой собой. Впрочем, эти встречи случались все реже теперь. Время от времени Лора все же забегала к Салли и приводила с собой Эми. Дети играли во дворе позади дома, где Салли усердно разводила огород и сажала фруктовые деревья.

Из камней и палок Дик с Томом возводили сложнейшие сооружения, которые должны были изображать рудники и железную дорогу. Эми была посвящена в тайны их игр. Но иногда эта озорница и сорвиголова вдруг разрушала все их хитроумные постройки, после чего непременно начиналась драка. В такие минуты мальчики ненавидели эту зазнайку в широкополой шляпке и нарядном платьице, которая набивалась играть с ними, а потом разоряла их шахты и дороги. Но когда Эми подросла, они простили ей эти шалости, потому что бегать она умела так же быстро, как они, и наподдавать ногой жестянку из-под консервов ничуть не менее ловко. Они даже забывали о том, что она девочка, ибо ей случалось превращаться в такого же растрепанного и грязного сорванца, как они сами.

Пока Салли с Лорой занимались шитьем и болтали, Ларри обычно лежал в колыбельке, которую Салли пододвигала к себе поближе. Лора была мила и добра, как всегда, хотя, быть может, чуточку бестактна и умела иной раз вывести человека из себя. Она с удивительной легкостью перенимала все привычки и замашки людей, с которыми общалась; словно мингари, который меняет окраску в зависимости от обстановки.

Ее слегка покровительственный тон раздражал Салли: Лора любила распушить перышки и поважничать, похвалиться своими успехами в обществе, рассказать о том, какой комплимент сделал ей мистер Зэбина Лейн, или мистер Модест Марианский, или мистер де Морфэ. Или о том, как один американец, управляющий рудником, воскликнул, когда впервые переступил порог ее дома, будучи приглашен на обед: «О-о, дорогая миссис Брайрли, кто бы подумал, что здесь на приисках можно найти такой прелестный, комфортабельный маленький домик!» А инженер-француз, который пришел вместе с ним, добавил: «И такую очаровательную хозяйку!»

– Ты должна больше выезжать, Салли, – говорила Лора. – Сейчас в Калгурли так много званых обедов и столько съехалось интересных людей – поистине живешь в каком-то вихре удовольствий.

– Да неужели? – спросила Салли.

– О, дорогая, если у тебя муж – гробовщик, – воскликнула Лора с самым серьезным видом, – это еще ничего не значит. Все знают, что ты и Моррис не уроните себя в любом обществе. Но ты совсем закисла здесь, среди своих старателей и рудокопов. Не отходишь от них ни на шаг.

Может быть, все это и отдалило их друг от друга, думала Салли. Особенно с тех пор, как началась борьба между старателями и промышленниками.

Салли уже давно жила и трудилась среди старателей и рудокопов; она была с ними на равной ноге, как женщина, которая своим трудом зарабатывает кусок хлеба; их жизнь, со всеми ее тяготами и невзгодами, была понятна и близка ей, и она, естественно, разделяла все их взгляды.

Глупая болтовня Лоры о том, что «рудокопы никогда не бывают довольны», «всегда требуют увеличения заработной платы и уменьшения рабочего дня», и о том, «как неблагоразумно поднимать такую шумиху вокруг старательских прав», просто поражала Салли.

Однажды Лора, сидя у Салли, с благодушно самодовольным видом опять стала сыпать изречениями, которые были в ходу среди управляющих рудниками и спекулянтов, вроде мистера Лейна или Фриско: «нелепость двойственного владения», «компании должны считаться с интересами держателей акций», «надо помнить, чем мы обязаны английским капиталистам, пустившим в ход рудники Золотой Мили»…

– Олф говорит, что во всем виновата кучка подстрекателей да разные мерзавцы и лентяи, которые не хотят работать на рудниках. Подумать только, они даже вывесили красный флаг над одной из своих шахт, когда были на глубине двадцати футов! – проворковала Лора. Этого Салли уже не могла стерпеть.

– Если Олф так говорит, значит, он просто жалкий трус, значит, он хуже даже, чем я думала! – возмущенно воскликнула она. – Олф знает, что старатели правы. Он просто потерял всякое чувство порядочности. Брея увезли в тюрьму, не дав ему даже попрощаться с женой и детьми. Но он готов пострадать за свои убеждения, а вот Олф, как видно, ничуть не лучше всех этих негодяев-предпринимателей, которые так и норовят ограбить людей.

От обиды и удивления Лора не могла вымолвить ни слова.

– Салли! – вырвалось у нее наконец. – Как ты можешь так говорить?

– Я правду говорю, – ответила Салли.

Лора бросилась к двери и позвала Эми. Та, как всегда, не желала прекращать игру с мальчиками, брыкалась и визжала, как зарезанная, пока Лора тащила ее к калитке. Лора не проронила больше ни слова, а Салли не могла заставить себя ни взять свои слова обратно, ни извиниться.

Отчуждение между ними длилось довольно долго. Встречаясь на улице, они едва раскланивались. Иногда Салли видела Лору издали, когда та ехала в коляске в обществе жены какого-нибудь управляющего; впрочем, чаще ее сопровождал мистер де Морфэ. Однако Лора обычно не замечала Салли, да и мистер де Морфэ, казалось, был совершенно поглощен разговором со своей очаровательной спутницей.

Глава LIII

Старатели немало потешались над «едва не вспыхнувшим мятежом», как писали в газетах, хотя в сущности им было не до смеха, когда сэр Джон Форрест отверг требования старательского комитета и отказался выступить перед делегацией, представлявшей десять тысяч старателей.

Вот как это произошло. Сэр Джон должен был проездом побывать в Калгурли, и союз старателей решил добиться свидания с ним. Динни впоследствии любил вспоминать о событиях тех дней; перебирая пожелтевшие газетные вырезки, он ухмылялся и посмеивался себе под нос. Несколько министров ездили в Мензис на открытие железной дороги, и экстренный поезд должен был доставить их в Калгурли вскоре после полудня.

Накануне сотни людей, отмахав за день двадцать миль, явились сюда с приисков Булонга; горняки и старатели стекались в Калгурли со всех окрестных лагерей. Свыше тысячи человек пришло из Кэноуны. Когда они выстроились у вокзала, чтобы показать членам правительства, какие силы поддерживают протест против «десятифутовой поправки» и арестов старателей, ни у кого из них и в мыслях не было нарушить порядок. Их руководители поручились начальнику полиции, что никаких беспорядков не произойдет.

К моменту прибытия поезда толпа заполнила всю площадь перед вокзалом, так что полиции пришлось очистить для сэра Джона проход и расставить вдоль прохода конных полицейских. На всем пути от вокзала до гостиницы Уилки, где должно было состояться свидание комитета старателей с сэром Джоном, колыхалась толпа старателей, горожан и самого разношерстного люда. Тут были и члены городского совета, и мировые судьи, и женщины, и дети, и погонщики-афганцы, и девицы из публичных домов, и шулера из игорных притонов. Все они стояли на солнцепеке в облаках красной пыли, вздымавшейся от каждого движения, и, изнемогая от зноя, терпеливо ожидали появления премьера. Взволнованные, полные любопытства, они громко делились своими предположениями о результатах предстоящей встречи.

Было время, когда сэр Джон, путешественник и исследователь, хорошо знающий страну, пользовался большой популярностью. Про него говорили, что, невзирая на полученный недавно титул, старик Джон остался все тем же грубоватым добряком, который мог остановиться на улице и запросто потолковать с каким-нибудь рудокопом или старателем. Однако в последнее время пошли толки, что сэр Джон очень уж заважничал, возомнил, будто он может распоряжаться приисками в интересах кучки аристократов-южан и промышленных магнатов.

Все с нетерпением ждали – что-то он скажет? Чем ответит на требования старателей? Пообещает ли – как думали многие, знавшие его раньше, – возвратить старателям их права и освободить из тюрьмы тех, кто пострадал, борясь за справедливость? Или же станет на сторону инспектора и министра Уиттенума[13]13
  Уиттенум. – Эдвард Уиттенум (1854–1936) – министр горной промышленности колонии Западная Австралия в 90-е годы XIX века.


[Закрыть] и предоставит старателей их судьбе? Вероятно, сэр Джон пообещает все же, что правительство внимательно и благосклонно отнесется к законным требованиям старателей. Так думало большинство руководителей старательского движения. Разумеется, это будет сделано в весьма уклончивых, туманных выражениях, как оно и подобает всякому прожженному политикану.

Когда в проход, оставленный для сэра Джона, забрел неизвестно откуда взявшийся козел, раздался дружный взрыв хохота.

– А это кто такой?

– Это? Уиттенум!

Даже полицейские ухмылялись во весь рот, уводя злосчастного козла.

Мистеру Морану тщетно советовали отказаться от своего намерения встретить премьера на вокзале и проводить его до гостиницы.

Динни говорил, что он предупреждал Морана: «Ребята начнут свистеть, когда увидят вас, и сэр Джон может принять это на свой счет. Мы вовсе не хотим гладить его милость против шерсти и с первых же шагов испортить все дело».

Потом рассказывали, будто именно Моран первый начал выкрикивать приветствия в честь сэра Джона, когда тот вышел из вагона, и в ответ тотчас раздались насмешливые возгласы и свист. Сэр Джон отнюдь не привык к подобным встречам и был приведен в некоторое замешательство. Тем не менее он приподнял шляпу, улыбнулся и проследовал в сопровождении приискового инспектора, полицейских чинов и членов старательского комитета сквозь шумную толпу по расчищенному для него проходу.

Члены комитета рассказывали потом, что вначале беседа носила вполне дружелюбный характер, хотя сэр Джон далеко не в благодушном расположении духа поднялся в специально отведенный для этой встречи номер гостиницы. Под окнами волновалась и шумела нетерпеливая толпа. Один из членов комитета обратился с балкона к старателям, призывая их поддерживать порядок и не позволять отдельным крикунам сбивать себя с толку.

Два члена городского совета, Бири и Раттер, изложили сэру Джону положение вещей, создавшееся в связи с событиями на руднике Айвенго и внесением «десятифутовой поправки». Их слова, казалось, произвели на него впечатление. Сэр Джон признался, что дело представляется ему теперь в новом свете. Он, мол, был в отлучке два месяца и не успел еще по возвращении обсудить этот вопрос с министром. Это звучало почти как извинение, но вслед за тем сэр Джон добавил:

– Однако у меня нет ни малейшего сомнения в том, что министр считает это постановление правильным, и я, если мне позволено высказать мое мнение, тоже полагаю, что поправка, устанавливающая предельную глубину для старательских разработок в десять футов, – правильная поправка.

Комитет старателей весьма решительно выразил свое несогласие с сэром Джоном.

– Я имел в виду, что поправка эта законна, – поспешил оговориться сэр Джон. – И думаю, что Верховный суд не усмотрит в ней нарушения существующего законодательства. Министру предоставляются большие полномочия в смысле издания постановлений.

Когда Мик Мэньон дал понять премьеру, что союз старателей требует отмены поправки и освобождения из тюрьмы старателей, сэр Джон, будучи приперт к стене, уже не делал попыток казаться любезным. Он был явно сбит с толку, но не сдавался.

После двухчасовой беседы старатели не добились от него ничего, кроме следующего заявления:

– Я считаю, что ваши соображения по поводу поправки весьма разумны и заслуживают пристального изучения со стороны правительства.

– Поступить так со старателями – вопиющая несправедливость со стороны правительства, – заявил Хэггинс с прииска Булонг.

– Мне кажется, что это очень сильно сказано, – отрезал сэр Джон.

– Безусловно.

– Я явился сюда не затем, чтобы выслушивать оскорбления, а чтобы побеседовать с вами, как друг.

И сэр Джон пустился в пространные разглагольствования, смысл которых сводился к тому, что он, дескать, ничего так не желает, как увидеть страну исследованной вдоль и поперек, и прекрасно отдает себе Отчет в том, насколько труд старателей может содействовать достижению этой цели.

– Но вместе с тем, – добавил премьер, – мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы поддержать тех, кто мужественно рискует своим капиталом и отдает свою энергию на дело процветания страны… Я хочу заверить вас, – заключил премьер, – что никто не стремится так, как я, к самому тесному сотрудничеству с вами. Я хочу его. Я жажду его. Но в то же время я не стану делать того, что противоречит закону, и каждый сознательный член общества не может, разумеется, не признать, что тут я прав.

С этим никто не собирался спорить, однако разглагольствования сэра Джона имели самое отдаленное отношение к обсуждаемому вопросу.

Гул толпы за окнами рос, становился все более грозным. Раздавались громкие возгласы:

– Джон, выходи!

– Послушаем, что ты скажешь!

– Тащи его сюда, ребята!

– Старательское золото – старателям!

– Вы сами понимаете, что это не особенно приятно – принимать какие-либо решения под угрозой штыка, – заявил сэр Джон, сердито надув губы и сразу став похожим на толстого избалованного мальчишку. – Если я приставлю вам штык к груди и скажу «сдавайтесь!» – это вряд ли вам понравится… Словом, разрешите мне посоветовать вам не быть орудием в чужих руках. Я от души желаю, чтобы никто из вас не попал в тюрьму в угоду разным газетным писакам. Оставайтесь верны себе и полагайтесь на то, что в конце концов все образуется.

Делегаты были ошеломлены; с таким ни с чем не сравнимым лицемерием и тупым упрямством, прикрытым пошлой болтовней, им еще никогда не приходилось сталкиваться.

Один из старателей, которого товарищи отрядили узнать, как идет дело, и которому к концу совещания удалось пробраться в комнату, сказал осипшим от волнения голосом:

– Ваш ответ не удовлетворяет нас, сэр Джон!

– А вы член этой делегации? Вы уполномочены присутствовать на совещании? – вопросил премьер.

– Это безразлично! Я говорю, что ответ ваш никуда не годится, – заявил старатель.

Сэр Джон вскочил, стремительно вышел из комнаты и проследовал вниз по лестнице. Он отказался выступить перед собравшимися на улице старателями, не пожелал слушать членов комитета, которые советовали ему выйти на балкон и сказать хоть несколько слов, чтобы успокоить толпу. В сопровождении своего эскорта из полицейских чинов, приискового инспектора и двух-трех членов союза старателей, которые продолжали следовать за ним, сэр Джон, не слушая никаких уговоров, устремился к выходу.

Но старатель с прииска Булонг уже кричал с балкона:

– Он отказался говорить с вами! Отказался освободить заключенных!

Толпу охватило бешенство. Люди несколько часов терпеливо стояли под палящим солнцем, ожидая, что глава правительства подаст им хоть какую-нибудь надежду на удовлетворение их справедливых требований… Не помня себя от возмущения и гнева, они теперь кричали, улюлюкали, свистели.

– Где он?

– Заставьте эту старую лису говорить!

– Не уступайте своих прав, ребята!

– Зачем ты грабишь старателей, Джон?

– Тащите его обратно!

– Смотрите, чтобы он не улизнул!

– Выпусти ребят из тюрьмы, Джон!

– Долой «десятифутовую поправку»!

– Старательское золото – старателям!

Толпа напирала на окружавшую премьера кучку людей, которая медленно продвигалась вместе с ним по направлению к вокзалу. Верховые полицейские теснили толпу, наезжали прямо на людей. Вопли и проклятия оглашали воздух. Но толпа не отступала, она надвигалась на полицейских.

Гневные возгласы заглушали окрики и брань полицейских: «Назад! Назад! Черт бы вас побрал!»

И все же никаких серьезных столкновений не было; негодующие крики перемежались взрывами хохота, насмешливыми восклицаниями. Только двое-трое пьяных очертя голову лезли в драку, но товарищи удерживали их. Члены старательского комитета, протискиваясь сквозь толпу, пытались восстановить порядок. В создавшейся вокруг сэра Джона толкучке кто-то из его собственной свиты толкнул премьера зонтом под ребра. Тут инспектор Хейр выхватил из кармана закон о нарушении общественного порядка. Но рев толпы заглушил его голос, и мало кто слышал, что он зачитывает закон. Инспектор отрядил троих конных полицейских за вооруженным подкреплением. Но когда констебль Уилэн с допотопным длинноствольным ружьем поперек седла прискакал на вокзал, сэра Джона уже благополучно запихнули в вагон.

Люди хохотали до упаду, глядя, как лошадь констебля Уилэна, которую аркебуз колотил по загривку, становится на дыбы, силясь сбросить своего седока.

– Убери к черту эту штуку! – заорал на констебля начальник полиции. Хохот и улюлюканье понеслись вслед сконфуженному полицейскому, когда он вместе со своим грозным оружием повернул обратно.

Через несколько минут все было кончено. Самые буйные и озорные из толпы, и те разбрелись кто куда, стараясь не попадаться на глаза своим руководителям. Старательский комитет считал, что старатели имели право высказать сэру Джону свое мнение о нем и дать ему почувствовать, какое возмущение и гнев породили незаконные действия правительства. В то же время комитет отвергал обвинение в насильственных действиях, якобы заставивших инспектора зачитать закон о нарушении общественного порядка. Союз старателей принес свои извинения сэру Джону, но заявил, что не может считать себя ответственным за то, что произошло.

Ничего бы не случилось, заявил Мик Мэньон, если бы сэр Джон выступил перед старателями и хотя бы в самых общих словах с обычными для такого политика оговорками и недомолвками пообещал им ознакомиться с их претензиями. Чего вы хотите от людей, которые несколько часов подряд жарились на солнцепеке, тщетно ожидая, когда наконец глава правительства соблаговолит поговорить с ними? Вполне понятно, что они настаивали на своем праве услышать от премьера, почему правительство притесняет старателей и издает такие неслыханные законы.

Большинство старателей весело посмеивалось, вспоминая этот случай. Они были рады, что сэр Джон получил по заслугам. Вот была потеха, когда они, сами того не желая, напугали важного, толстого премьера и заставили его со всех ног бежать к поезду, а констеблю тоже пришлось отправиться восвояси вместе со своим дурацким ружьем. Да, было что вспомнить и над чем посмеяться недельку-другую.

Еще больший повод к шуткам и веселью дали южные газеты. Они вышли с сенсационными заголовками: «Буйство и мятежи в Калгурли», «Премьер подвергся нападению, нанесены серьезные увечья», «Ранение зонтом». Газеты восхваляли героическое поведение сэра Джона, отказавшегося пойти на какие-либо уступки перед лицом разъяренной черни, и печатали адресованные ему поздравительные телеграммы. Приветствие мистера Мейтленда Брауна: «Черт возьми, я горжусь вами!» – долго со смехом повторяли на приисках и нередко провозглашали как тост за стаканом вина.

Но совсем уже комический вид приняла вся эта история, когда сэр Джон опроверг сообщения о нанесенных ему увечьях, а начальник полиции заявил, что демонстрация не носила характера мятежа и что, по его мнению, приисковый инспектор не имел достаточных оснований зачитывать закон о нарушении общественного порядка. Не было ни одного пострадавшего, никто не получил ни единой царапины. Наиболее опасным преступником оказался Джонни Джонсон, старый одноногий звонарь, которому было предъявлено обвинение в буйном якобы поведении, а именно в том, что он позволил себе кричать: «Не сдавайтесь, ребята! К чертям Собачьим Джона Форреста и всех таких скотов, как он! Долой навозную муху Хейра! К черту Морана!»